«Эгоист». Раз, два, три…
– Отдайте мне мальчика, оставьте, – просила старуха, полагая родителей мальчика, скорей, детьми.
Они не были родителями своему сыну. По ее счету – не были.
Ребенок появился у них рано, они и поженились, потому что был он на подходе. Сын старухи, старший сын, был на втором курсе, собирался работать учителем физкультуры («спорта», – как он, всегда сознававший свою важность, уточнял), а она, его ровесница, с факультета этажом ниже, готовилась в учительницы биологии; они сошлись быстро, на студенческой вечеринке, и, вроде, тогда же, в чужой родительской спальне, зачали дитя. У него порода такая, порода отца его, – дети заводятся на счет «раз». И вот родился сын.
У сына сын.
Они поженились всухомятку, расписались набегу, не придавая значения ритуалам, не желая создавать важность вокруг момента. Она, шутя, сплела венок, срезав случайные розовые цветы с твердым укропным стеблем, в этом колком венце и явилась выходить замуж, сама уже вовсю торча животом, разделенным наполовину светлой кофточкой и черной юбкой. Он пришел, в чем был, в чем ходил на учебу – джинсы, свитер.
Тогда многие женились так, жить для молодежи значило тогда – не следовать родительским ритуалам, пренебрегать ими, над ними насмехаться. У нее была короткая черная стрижка, шапочкой и черные стрелки в концах глаз, он был волосат, как сказочный дед – светлый войлок плотно застилал лицо его, оставляя место только для рта, носа и глаз, тогда еще ярко-синих. Бородачи были в моде, и он был бородат. Еще он, как и все, курил, как курила и она, и облако дыма преследовало их, когда были они вместе, и сгустками дыма выглядела борода его – сын запомнил этот запах, кустистый жесткий запах никотина, он стал для него запахом отца, запахом детства.
Они стали ругаться сразу, с ругани началась их связь.
– Убирайся, – сказал он ей, когда она напала на него в первый раз, на вечеринке, он даже хотел открыть дверь и вытолкать взашей наглую девку, которая, встав в бледный свет торшера, блестела черными глазами, которая дергалась узким телом своим, тоже вроде бы покрытым этим блестящим черным лаком – и неважно, какая на ней была одежда. Она довела его до ярости, она завела его, и не ушла, не обиделась, не закричала, что нельзя так обращаться с девушками, она издевалась над ним, как равная, не но была изящная, узкая, манкая.
И все свои недлинные отношения они провели за тем, что ругались и трахались. Ругались все страшней, трахаясь все жарче, заводя друг друга, доводя. Первой всегда начинала она. Он ссориться не привык, но следовал за ней, по ее дорожке, играл по ее сценарию, и страсть, с которой выкрикивала она обидные слова, будоражила его, возбуждала. В нем всегда было очень много силы, и она была сильной по-своему, и, конечно, наступил однажды момент, когда он не только трахнуть ее захотел, но избить, с размаху всаживая кулаки в изгибы тела ее, вьющегося под ним змеей. А сын у них уже родился, и выпуклые яблоки светлых глаз его, если знать все обстоятельства детства, могли бы показаться выдавленными тем криком, пронзительным криком ребенка, который оттолкнуть, раздвинуть хочет клубящуюся вокруг него черноту.
Он бил ее со страстью, она страстно на него кричала – и в нездоровье этих отношений была заложена недолговечность. Даже в нем, не умеющем глядеть на себя со стороны, заключенном в себе, как в панцирь, должна была когда-то проснуться человечность: бить нельзя, нельзя бить.
Так мать учила, она была права.
– Отдайте мне мальчика, – попросила его мать, приехавшего однажды всклокоченным, злым, с ребенком неумытым, державшим в кулачке комок леденцов, слипшихся, случайных. Неприкаянность была крупно прописана на этих двух мужчинах, не стерпело сердце матери, уже мудрой опытной женщины. Дом большой, говорила она, младший сын ее ведь немногим старше племянника, будут играть вместе, дядя с племянником, как братья, – Оставьте.
Своего старшего сына она знала, цену невестке, первой в длинном ряду, поняла, побывав раз у молодоженов в гостях, в неряшливой спутанности неловкого быта двух упрямых молодых людей: липнут к рукам плохо промытые чашки, полосы жирного блеска на окне, покрывало, полосатое, из крученых разноцветных ниток, случайный невестке подарок, на полу валяется – все без любви, как попало, плохо все, очень плохо.
Отдайте мальчика, оставьте.
Он отмахнулся, хотя блеснул в глазах интерес, не против он был бы переложить ответственность – он был эгоист, он не стеснялся пользоваться другими. Студентом, прибыв домой на мотоцикле, сливал у отца весь бензин, ничего не говоря, а когда тот припомнил нахалу, отвернулся, ушел, навешав по дороге подзатыльников кому-то из младших – не то «профессору», не то хулиганистому из близнецов.
Он мог бы отдать сына матери – иначе б она и не просила, и жаль, конечно, что не смалодушничал – он еще хотел жить со своей женой, с ней спать, он еще видел свое с ней общее будущее.
Невестка не отдала б свекрови ребенка ни за что – она ненавидела мать ее мужа; черное, поблескивающее сажей естество молодой женщины не способно было существовать рядом с прохладным несколько, аккуратным и ясным миром свекрови – корчило молодую от правильности старой, и неприятие становилось со временем только сильней, а позднее уже одного упоминания старухи хватало, чтоб зазвенела в голове ее острая боль.
Своего бывшего мужа она забыла быстро, а мать его – не смогла.
Нет, ни за что, никогда.
Так бы она сказала, посмей муж, тогда еще муж, только заикнуться о сделке – ребенок в обмен на свободу. Потом, когда в первый раз попала она в клинику, то слов немало было сказано, жестоких слов в адрес старухи, свекрови, пусть уже бывшей.
Они поженились быстрей, чем развелись. Уже, взяв в университете вечный «академ», уехала в свой город она, уже ему досталось учительское место в другом городе, уже напала на него новая девушка, тоже сильная, страстная, – но только беременность ее, второй, вызвало это передвижение бракоразводных бумаг, после некоторого времени увенчавшееся нужными отметками.
Разведены и свободны.
Она потеряла к нему интерес в одночасье, будто щелкнул выключатель, пала тьма, и не видела она больше его, не вполне понимала, чего хочет от нее этот краснорожий мужик, зачем пришел, хотя было уговорено, что по возможности он забирает сына к себе, что он и делал, сам по возможности часто сдавая ребенка своей матери, потому что мать сильно просила, а у него, как раз кстати, было много дел – и раз, и два – вторая жена его родила сына, еще через два года появилась дочь, а в школе у него была еще одна женщина, которая зазывала к себе на кофе, желания привязать к себе не имея, а еще была, конечно, работа: он был физруком по образованию, но выдвинулся в завучи, обнаружив в себе задатки управленца, умея важным казаться, знающим, и таковым становясь.
Он был занят, а мать его, как и все, баловала внука. Годами курсируя в четырехугольнике меж отцом и матерью, меж бабкой одной и другой бабкой, пучеглазый светловолосый мальчик научился жаловаться всем на всех, всюду вызывать сочувствие, выторговывать себе новые свободы. Криклив он был, невоспитан – и школа, как ни надеялись те или эти, его не изменила. Он только пуще таращил глаза, большие яблоки.
Конец ознакомительного фрагмента.