Вместе
Был он так похож на мужскую куколку, что и прозвали его – «Кен». По имени мужа Барби.
Его потом прозвали, когда уж отыграли, да присмотрелись. Роста среднего, сложен пропорционально, не велик, не мал, не тонок, не толст, аккуратное лицо, карие глаза, а в темно-коричневых волосах тонкий косой пробор, и еще рубашки с ориентальным рисунком синим и бордовым, и чиносы песочные, закатанные понизу, чтоб видно было узор пестрых носков, а еще мягкие матерчатые тапочки. Был он слегка смугл, как от загара, кожа его матово поблескивала. Не то, чтобы из магазина юноша, но имеющий для того необходимые качества.
Прозвали его «Кен», и вряд ли, слыша это прозвище, был он обижен. А если он – Кен, то подруга его, значит, Барби, в чем и она едва ли усматривала что-то плохое.
Она была белокура и стройна, синеглаза, а черты лица ее были мелковаты, включая верхнюю губу, такую тонкую, что казалось, будто она все время закусывает ее и тянет.
Они были вместе.
У них была школьная связь. Не было у нее никаких увлечений, пока в классе не появился он и, посмотрев, как приценившись, предложил ей свою приязнь. Они дружили два последних класса, а выбирая вузы, предпочли те, которые находились в одном городе; там же начали искать квартиру.
Он захотел стать химиком и зарабатывать приличные деньги в пищевой или медицинской промышленности. Она была во всех науках хороша и, не зная, чем хочет заниматься всю жизнь, надумала учиться на инженера.
Квартиру нашли не сразу – так дорог был город. Сначала рыскали в интернете на специальных сайтах, звонили, писали, но дешевое было на отшибе, а на остальное даже не заглядывались. Решили, выгадав пару-тройку свободных дней, ехать, искать на месте, что у матери Барби вызвало испуг, о чем та промолчала, а у отца Барби – поток поучений, как следует вести себя в большом сити и чем сити отличается от тауна. Родители Кена не говорили ничего, главное объяснив еще двум его старшим братьям; они были скупы, в образовании высшем видели только лишние траты: хочешь – поезжай, но спасать себя будешь тоже самостоятельно.
Это было что-то похожее на отчаяние, когда в последний день, когда уж пора было забирать сумки из гостиницы, эти двое, совсем еще дети, застряли в центре, возле церкви вида совсем не церковного, больше похожей на эксцентричный офис с утянутой к небесам угловатой головенкой.
– Хоть свечку поставим что ли, – предложил он, и там, внутри, столкнулись они с пожилой женщиной в черном одеянии с белым гимназическим воротничком, которая была к ним сурова недолго; юноша спросил, куда с молитвой и просьбой о насущном; она, остановив на нем взгляд блеклых глаз, сказала, что можно и к ней, – и, как по наитию, сообщил Кен о своей беде, о высшем образовании и даже о том, что играет его девушка на саксофоне.
– Мать ее играет, и она тоже.
– Значит, у вас есть слух, – сказала божья женщина.
– Значит, так, – признала Барби не без неловкости.
Церковь была встроена в старый дом, а в доме, наверху, было что-то вроде служебной гостиницы пополам с общежитием. Там были не комнаты, а квартиры – церковь не была бедна. Женщина призвала священника, похожего на ее брата, он объявил квартплату, оказавшуюся ниже положенной в тех местах; бюджетов двух будущих студентов было все равно маловато, но женщина божья сказала, что по выходным молодые люди могут выполнять мелкую работу при храме.
– Вы можете петь в нашем хоре, – предложила она Барби, не спросив даже, верит ли девушка в бога.
Отказаться Барби не могла. Квартира, которая им перепадала, подходила идеально. Едва войдя, Барби захотела ее, и, если б не пошли церковники на уступки, упросила бы отца дать денег побольше, воспользовалась бы его любовью к ней, слабостью к дочери отца, в вопросах денег человека, скорей, безжалостного.
Дом был стар, но, пережив недавно ремонт, был внутри современным. Это были две белые комнаты с просторным коридором, который можно было превратить в гостиную, поставив меж дверьми диван и телевизор (а на придиванный столик – фонарик в виде красной коробочки, – немедленно придумала она). Кухня была невелика, с вытянутым в бойницу окном, но достаточна для пары шкафчиков и небольшого стола. В огромных окнах двух жилых комнат строгим солдатом стоял большой старинный дом.
Барби захотела здесь жить непременно. Удивительно, как похожа она была в своей, внезапно возникшей страсти на двоюродную бабушку, рано умершую женщину, на которую даже не обращала внимания, разглядывая старые семейные фотографии. В людских отношениях, тем более, вызванных родством, мы ж не знаем, откуда что берется, как возникает, каким образом протягивается, то невидимо, то настолько зримо.
Была у Барби и прежде своя прекрасная комната, и даже целый этаж был в ее распоряжении из-за странного устройства родительского дома, но знание, что самостоятельно будет она владеть всем этим жильем, целиком, включая белую кухоньку и ванную в мелкую розочку, – увлекло ее, захватило. То, что с нею будет Кен, не мешало ей, хоть и не было его почему-то в этих волнующих мыслях о собственном, близком таком будущем. Женщине в церкви она сказала, что может не только петь, но и, если понадобится, играть на саксофоне.
Слух у нее был.
Им повезло. Все так говорили. Мать Барби рассказывала об этом случае, как о чуде. Отец улыбался довольно. Когда вернулась она со счастливой вестью, он обнял дочь, погладил своей пятнистой рукой по белокурым волосам, уверенный, что это целиком заслуга его красавицы.
О том, что квартал, где детям выпало жить, не только хорошо расположен, но и весел, узнали родители Барби, лишь приехав; каждый по очереди.
Как бы тихо ни было на их боковой улице, всего в двух шагах от них были кафе и рестораны, клубы и дискотеки, магазинчики с разномастным барахлом, уголки с тенистыми площадками, чугунные скамейки, балюстрады и отполированные годами беломраморные перила, и щедрый на деревья и старину бульвар, и пешеходные булыжные тропы, где по обеим сторонам так много отмытого продажного блеску. Было в том квартале не просто весело, но и чисто, не только эксцентрично, но и продуманно, выверенно в тех самых мелочах, которые создают это плотное, цельное ощущение полноты и целостности каждой проживаемой минуты.
Мать Барби, случись ей счастье быть в тех местах студенткой, постаралась бы впитать и запомнить все, что случалось с ней там, как бы ни мелки, как бы незначительны ни были радости: то, как подали на щербатый стол большую голубую чашку кофе с обсыпанной корицей горкой молочной пены; то, какими загогулинами расписали разноцветные футболки те вертлявые мужички из магазинчика, за углом, через трамвайную линию; то, как, сидя на искривленной жеманно скамейке, двигают локтями девушки в образе ворон; то как стремительным шагом идут по улице юноши, выломанные, словно болотные цапли; то, как в лавке инородца старушка в штанишках из серебряной фольги мнет лягушачьей лапкой зелено-красный плод манго; то, как сидят под каменной вазой, прямо на парапете из черного гранита две дамы с твердыми спинами, а у одной на лбу завивается бордовый осьминог из всесезонного фетра.
Молодые люди приехали из своего тауна – в сити, они оба поступили в хорошие вузы, новые возможности открылись им, непостижимая линия горизонта должна бы казаться им сказочно близка. И то, что ходила по выходным Барби петь и играть в церковь, имело право придать душисто-свежему, юному бытию их дополнительную глубину, и должен бы разноситься по самым дальним закоулкам, вширь и ввысь молодежного счастья звон.
Ведь ясно же, что так, как сейчас, никогда больше не будет. Смотри, дыши, слушай, запоминай, желай, люби, – люби….
В самый канун учебного года прибыл отец Барби. Он привез шкафы от старой кухни, обшитые фанерой из поддельного красного дерева. Он приколотил шкафчики сообща с Кеном, оказавшимся не слишком рукастым. Еще они с Барби съездили в мебельный магазин и накупили всяких полезных мелочей. Бабушка, мать отца, прислала внучке овечью шкуру, сообщив письменно, что надо спать на шкуре, как на простыне, это хорошо для спины, особенно если подолгу приходится сидеть.
«Я думала, что ты выберешь медицину, – написала бабушка в письме, которое отец привез ей вместе со шкурой, – но инженер, это хотя бы не пилот самолета», – сарказма не лишенная, она припомнила внучке нелепую идею, с которой недолго пожила Барби; девушка хотела научиться летать и даже записалась тайком на курсы парашютистов (папа страшно кричал, мама плакала).
У молодых людей были раздельные спальни, что должен был заметить отец Барби, располагаясь на ночлег меж комнат, на своем же старом диване в темном подобии гостиной (а магическая коробочка еще не светила; Барби, собирая в родительском доме вещи, отложила ее, чтоб не разбить крашеное стекло, и в суматохе забыла). Вопросов о том, кто где спит, отец не задавал, хотя Кен хотел на них ответить, подчеркивая наличие в каждой из комнат по одной узкой кровати. Наутро, сервируя вежливый, без экивоков омлет, юноша сообщил, что у каждого свой мир, и финансы раздельны, и университеты. Они друзья – в том числе и по квартирному чуду, не преминула подтвердить и Барби, сидя рядом за крохотным столиком с волосами, завязанными в конский хвост.
– А зачем тогда вместе живете, если у каждого свое? – с усмешкой спросил отец, которому едкости было дано даже больше, чем его матери.
– Мы порицаем добрачные отношения, – сказал Кен.
Отец не поверил, отметив про себя, что дочь его выросла в настоящую топ-модель (в чем был не вполне прав), что парень ее в поступках мелковат, и вряд ли обнаружит в себе когда-нибудь задатки крупного лидера (в чем прав был совершенно). Но молодежи не мешал, – полагая себя исключительным знатоком человеческих душ, он не замечал в любимице-дочери признаков недовольства; красную коробочку-лампу пообещал доставить в следующий раз.
И приезжала мать. Была неспокойна, что дочь приняла на свой счет, хотя были у смятения иные причины. Ночевать у дочери и ее парня не стала и постаралась не создавать неловкости – знатоком человеческих душ себя не числила, но отношения молодых людей были ей очевидны, а семейные спектакли уже надоели, – и потому, еще до приезда, еще только объявив дочери о визите, добавила, что сняла недалеко «симпатичный недорогой отель» (оказавшийся на поверку ни тем, ни другим).
В свой день непоздним вечером она пришла к молодежи с визитом вежливости, извинилась, что взяла не все, что должна бы, принесла подарки (полотенца махровые, синие с золотым кантом, прихватки-варежки желтые, две, для кастрюль накрывашки из розового силикона, последний писк) тайком сунула дочери в кошелек немного денег; осмотрев квартиру, предложила пойти в пиццерию, которую увидела по дороге.
– Или давайте сходим в ваш любимый ресторан, – предложила она.
Кен сказал, что выгодней готовить дома. Барби сказала, что может запечь в духовке овощи со свиным фаршем, быстро и вкусно.
– А я сегодня сказочно богата, – сказала мать Барби, – Ты же знаешь свою бабушку. Она почему-то думает, что мне все еще семнадцать.
– У вас ведь нет собственных средств, – сказал Кен серьезно, – Вы же не работаете и, конечно, ваша мама могла подумать, что вам требуется финансовая поддержка.
– Она домохозяйка, как и я, – сказала мать Барби и больше ничего слушать не пожелала, повела туда, куда хотела, уселась там, где понравилось ей, чувствуя себя все уверенней в своей отдельной совершенно, ни от кого не зависящей деятельности, подчиняя молодых решительностью действий, все более чувствуя в себе что-то вроде гордости, чувства пока не очень-то ей знакомого.
В пиццерии пахло прогорклым маслом, дух был чадом, но лампы с глиняными абажурами крутили на деревянных столах желтые круги, а в списке напитков были и такие, о которых не знала мать Барби, она заказала себе «желтого русского», тянула его, почти не морщась, пока молодежь ела пиццу с копченой колбасой и помидорами.
– Я прочитала в поезде, что сейчас здесь проходит большой фестиваль, – сказала она, тихим голосом встраиваясь в окружающий, морской на слух шумок, – куча концертов, можно переходить от одного к другому, по всему городу, – мать Барби играла на саксофоне хуже дочери, но музыку любила истово, готовая слушать все подряд.
– Здесь всегда что-нибудь происходит, – сказала Барби.
Кен улыбнулся тонко.
– Мы приехали сюда за образованием, – сказал он.
– Это очень важно, я всегда хотела учиться, – поспешила сказать мать Барби, стесняясь, взяв стакан с «желтым русским» обеими руками, крепко, словно положительный юноша мог его у нее отнять.
Она показалась себе дрянной и, если помнить, что случилось потом, таковой по его счету и была.
Поев, Кен отлучился в туалет.
– Ты хочешь за него замуж? – спросила мать белокурую дочь, на что та лишь произвела свой фирменный задумчивый вид, все тянула губку, тянула.
– Вы не ссоритесь?
– Нет.
– Никогда не ссоритесь?
– Я не могу позволить себе быть с ним плохой, – витиевато выразилась Барби, – Он меня не поймет.
– О, господи, боже мой, боже, – сказала мать, скорее, в сторону.
– Вы же с папой не ссоритесь.
– Нет, конечно, нет, – она допила свой крепкий коктейль, и был он, должно быть, горек.
Пришел Кен, стал говорить, что хочет учиться по курсу за два, чтобы не терять времени, что к тридцати у них должно быть свое, полностью выплаченное жилье, квартира, скорей всего, а потом и дом, когда появится ребенок. Со вторым, – разгоняя смелость, говорил он – можно пока подождать. Года в тридцать три родит второго, пока он будет переходить с места на место, выбирая то, где лучше платят.
– Только не надо спешить, это производит плохое впечатление, а если застрянешь, будут платить по минимальной ставке, – он смотрел мимо женщин, и юной, и немолодой, обращаясь непонятно к кому, куда-то в темноту за их желтым кругом, в чад, клубящийся для него чудом, жизни чудом, осиянными вершинами, на которых он непременно окажется.
Мать Барби хотела закричать – от страха, от ужаса узнавания, но только крепко держала опустевший стакан.
Барби никак слова Кена не комментировала, а вернувшись домой, написала отцу, чтобы поскорей прислал ей светильник-коробочку, выкрашенный красным кубик, который, если откинуть крышку, светит туманным сказочным светом.
И вышла, и стала, отца не очень расстроив, и сильно опечалив мать, к тому времени разведенку.
Бабка, мать отца, подарила им на свадьбу вторую овечью шкуру, пожелав и письменно, и устно, чтобы хотя бы дети их стали врачами.
– Пообещала стипендию, – шепнула мужу Барби.
– Надо подумать, – мелькнул Кен пробором наискось, как обычно серьезный, кукольный, как обычно.