© Шахматова Т.С., 2018
© Оформление. «Издательство «Э», 2018
Глава 1. Домик в деревне
Книги только учат людей говорить о том, чего они не понимают.
В понедельник утром Валеев окликнул меня на улице. Он выскочил из дома в ветровке, наброшенной на растянутую домашнюю футболку, в трико и в белоснежных чунях, которые смотрелись удивительно неуместно. Валеев – мужик домовитый: только у него дорожка от крыльца до забора выложена бетонными плитами. Но даже на таком царском выходе овечья шкура была слишком уязвима: чуни моментально вобрали влагу и посерели. Валеев выругался, но все равно побежал к калитке. Мокрые чуни соскальзывали. Валеев выгибал ноги колесом и напоминал африканского аборигена, заклинающего погоду причудливым танцем с подскоками. Если бы у меня отсутствовал инстинкт самосохранения, я бы поржал.
Кроме шуток, какое-нибудь заклинание для погоды сейчас бы явно не помешало. Вторая неделя, как мы всей деревней дружно захлебывались в грязи под однообразный аккомпанемент дождя. Это было словно что-то библейское: разверстые небесные хляби, не иначе.
Интересно, ради чего наш главный ветеринарный врач ни свет ни заря выскочил из сухой натопленной избы, что называется, в неглиже?
– Давай сюда, – помахал мне рукой Валеев. – Поворачивай.
Как и в любое другое раннее утро, на мне было лицо человека, еще не успевшего выпить свою первую чашку кофе. Кофейное лицо, как говорят англичане. Для общения с начальством – лучший вариант. Лицо пригодилось мне в тот же миг, потому что выяснилось, что Валеев исполняет танец племени тумба-юмба на мокрой поверхности не просто так, а чтобы объявить срочную вакцинацию коровьего молодняка. Несмотря на то что абсурдность этого предложения зашкаливала, мой взгляд не выразил ровным счетом ничего: кофейное лицо. Я окинул мысленным взором дорогу в коровник: по холоду, в грязи, в гриппозной компании осеннего ветра, на обратный конец села… Но при этих мыслях мое лицо осталось непроницаемым.
Конечно, Валеев был в курсе, что его непосредственный заместитель, Диана Игоревна Прохорова, назначила на сегодня кастрацию сеголеток. План был утвержден, занесен в график учебно-клинической практики, сам же Валеев его согласовал и подписал. И вдруг на тебе – поворачивай!
«Между собой договориться слабо?!» – подумал я, но лицо снова не отразило ничего из того, о чем я подумал.
– А хряки? – вяло поинтересовался я, все-таки надеясь на то, что он передумает и идти обратно не придется. – Диана Игоревна сказала срочно всех сеголеток кастрировать. Переросли они…
Валеев сделал мне знак подойти ближе. Еще ближе, к самой калитке. Я вздохнул и начал перебираться через сказочные грязевые замки и чавкающие навозные скалы, которые давно выплеснулись за пределы дорожной колеи и теперь в непрочном равновесии возвышались по краям обочины деревенской улицы.
Когда я оказался с Валеевым нос к носу, он внимательно осмотрел меня с высоты своего поистине исполинского для тюркского мужчины роста. Его черные, с приличной уже проседью волосы были всклокочены, в уголке рта застряло что-то от завтрака. Валеев прессовал меня взглядом серых миндалевидных глаз, пытаясь доискаться до самой моей сути, но, как и следовало ожидать, никаких признаков умственной деятельности в моем взгляде он не обнаружил. Главный врач занес жилистую натруженную руку с синеватыми бугорками вен и медленно потер пальцами лоб.
– Пусть фельдшеры сами кастрируют, – сказал он. – А практиканты дуйте на вакцинацию. Все.
– Фельдшеры? – искренне удивился я.
Хотя я с некоторых пор учился на ветеринара, но, если говорить откровенно, то кастрировать кого бы то ни было желанием не горел. Правда, и откосить тоже не мог. Оба сельских фельдшера, как их назвал сейчас Валеев, были вовсе не фельдшерами, а фельдшерицами. Норма русского языка, которая признавала за словом «фельдшер», как и за словами «доктор», «врач», «прокурор» или «секретарь», только одну литературную норму в виде мужского варианта, в данном случае шла в полный разрез с кадровой обстановкой в деревне. Фельдшерица – это далеко не то же самое, что фельдшер. Фельдшер может и быка рогами к стенке поставить, и козла нокаутировать. Фельдшерица же Людмила получила от хряка фингал под глаз и тут же нажаловалась Диане Игоревне, после чего меня и отправили помогать в процедуре по кастрации поросят. Так что в словарях по поводу названий профессий пишут полную ерунду. Женский род совершенно необходим.
Валеев посмотрел недобро.
– Сами-сами, – кивнул он.
– Но Диана Игоревна говорит…
– Диана Игоревна? – переспросил он с интонацией, которая мне не понравилась.
Я промолчал. В конце концов, кому тут больше всех надо? Пусть сами разбираются.
– Берсенев, – строго глянул Валеев, – ты понял меня? Вакцинация. Сам буду показывать. И девчонок позови. А то небось дрыхнут до сих пор…
Главврач легко толкнул меня в сторону свинарника.
– Давай иди, фельдшеров предупреди. Скажи – хряков послезавтра или когда… На следующей неделе уж будем.
Пожалуй, Валеев был единственный человек в моем нынешнем окружении, который употреблял правильную форму слов «фельдшер», «доктор», а также многих других, чем приятно меня удивлял, но и настораживал одновременно. В следующую секунду Тимур Тимурович подмигнул уже дружелюбнее, намекая, что разговор и психологическое воздействие с целью демонстрации авторитета закончены.
– И да, Берсеньев! – крикнул он вдогонку. – Хватит из фельдшерской спирт таскать! Я ведь молчу-молчу, а захочу – из камня воду выжму, не то что из тебя спирт. Давай чтоб в последний раз от тебя утром так тащило, а то хрен я тебе практику засчитаю. Будешь тут до лета куковать!
Черт побери! Это было уже совсем несправедливо. Во-первых, спирта из фельдшерской я не таскал. Спирт приехал сам, из города, но признать это – значило сдать всех. Во-вторых, за месяц своего пребывания в деревне я напился чуть ли не впервые, в смысле вот именно напился. Так-то выпивали тут, конечно, все… И надо же, сразу так влететь. Прямо перед дембелем.
Отнекиваться было бесполезно: Валеев ветеринарил в деревне не первый год и по выхлопу отличал медицинский спирт от самогона. Но и согласиться с ним не вариант.
– Тимур Тимурович, спирт из фельдшерской я не брал, – твердо возразил я. – Девчонки тоже. Сто процентов.
Он посмотрел внимательно, как будто увидел у меня на лбу комара.
– Да какая разница, брал – не брал. Думаешь, мне спирта жалко? Залейся у меня этого спирта! Я тебе не про «брал – не брал» говорю, а про «пил – не пил». Понял?!
Он подался вперед и навис надо мною, как коршун, приметивший полевку. Порыв ветра сдул наконец налипшую крошку.
– Понял, спрашиваю? – повторил врач.
Я кивнул, но нашему главному этого было мало, и он продолжил:
– Когда пьешь, помни три условия: с кем, когда и сколько. Будешь помнить – может, и пить-то не понадобится.
Я снова кивнул. Что тут ответишь? Утро началось хуже некуда.
Ветеринарная практика представляет неисчислимые возможности попасть в дурацкое положение.
Кое-как сбив с сапог жирные комья глины, я наконец оказался в новом каркасном амбаре, куда отделили хряков. Свиноматки и еще нерожавшие молодые самки остались в старом свинарнике, потому что от визга самцов, над которыми творилось насилие, они могли занемочь и со временем даже сдохнуть.
Новый амбар – детище Валеева. Главный ветеринарный врач автономного фермерского хозяйства «Старое Озерное» гордился им и планировал в скором времени разместить здесь современный медицинский блок с рентгеном и лабораторией для анализов. За неофитскую увлеченность новыми технологиями главврача в деревне считали немного со сдвигом и очень уважали одновременно.
Когда я вошел, мимо меня с сосредоточенным видом просеменил крупный розовобокий поросенок, следом за которым, шлепая грязными, не по размеру огромными галошами, неслась та самая подбитая хряком фельдшерица Людмила. Телогрейка на ней скособочилась, платок съехал, показались тоненькие с проседью волосы, зачесанные назад. На раскрасневшемся лице, казавшемся нарочно намасленным, посиневший и местами уже пожелтевший фингал выделялся, как заплатка. И сама Людмила, и ее широколицая рябая напарница, имени которой я не знал, смотрелись в стерильном великолепии нового медблока как инородные предметы.
– Лови его! – заорала напарница, но Людмила резко затормозила и выдохнула мне прямо в лицо запахом молока и лука:
– Шут с ним! Попадется еще, щучий потрох! Ты нам, Сашка, давай бочку держи! Они ж, стервецы, валят ее.
Людмила, тяжело дыша после бега, ухватилась за рукав моей куртки и по-хозяйски потащила меня к самому дальнему загону, где в окружении ошалевших от ужаса сеголеток копошилась ее напарница.
Судя по нервной беготне и осуждающему хрюканью, хряки прекрасно поняли, что́ с ними собираются вытворять две бесчувственные деревенские бабы и один студент-практикант – предатель самой мужской сущности.
Напарница подняла лицо, покрытое веснушками. Рыжая-бесстыжая подмигнула мне кокетливо и коварно.
– Бощонку держи! – сказала она нараспев.
– Давай, Саша, садись за бочку! – подхватила Людмила.
Я стоял как бревно, не понимая, при чем тут бочка? В практическом руководстве по свиноводству говорилось об операционном столе со жгутами-фиксаторами для ног животного, чтобы удержать его во время операции.
– Чего смотришь? Не дошли пока до нас технологии. По старинке будем! – Рыжая подхватила под брюхо одного несчастного и, размахнувшись, с усилием дала пас Людмиле. Людмила приняла и мгновенно сунула хряка головой вниз в обыкновенную деревянную бочку. Бочка была чуть выше моего колена: наружу торчали только тонкие ножки с копытцами, а под ними колыхалась беспомощная, раскормленная свиная задница.
Сеголеток взвизгнул так отчаянно, что у меня заболели уши, а на глаза навернулись слезы – не столько от жалости, сколько по причине чистой физиологии. Рыжая снисходительно усмехнулась.
Я присел и положил на бочку ладони. Раздался оглушающий визг – это невинно страдающего хряка поддерживали его собратья, отчего упакованный к операции поросенок приободрился и начал биться о края бочки, раскачивая ее с такой силой, что пришлось держать уже не только руками, но и коленями. Людмила удовлетворенно засопела, сказав что-то одобрительное про мою силу, и в тот же миг я почувствовал тонкий кисловатый запах горячей свежей крови.
Визга я больше не слышал. Погрузившись под воду с головой, нельзя услышать шум океана, ты лишь чувствуешь остатком древней рыбьей хорды в самом основании шеи, как перекатываются по дну тонны гальки. Я погрузился. Все вокруг погрузилось в визг. Визжали стены нового амбара, клеенчатый голубой, как летнее море, пол, окровавленные руки Людмилы, визжало рябое лицо бабы, державшей разведенные ноги хряка. Визжало все внутри меня. Ради опыта надо было смотреть на операцию, но я зажмурился и лишь сильнее вцепился в деревянные бока. Бочка прыгала подо мной, как будто внутри нее был замурован князь Гвидон и как минимум пара-тройка богатырей с дядькой Черномором.
Когда Людмила закончила шить, веснушчатая баба одним сильным рывком выудила поросенка из бочки и наметанным движением олимпийской метательницы зашвырнула несчастного в соседний вольер. Неожиданно лишившись равновесия, я повалился на бок, все еще до ломоты в суставах впиваясь в бочку. Напротив меня в перевернутой перспективе загона метался прооперированный хряк. То есть, конечно, уже не хряк, а боров.
Я слышал, как где-то далеко наверху смеются Людмила и ее напарница, чувствовал их руки на своих плечах, видел мельтешение застиранных подолов синих спецхалатов. Они думали, что я в обмороке по причине нежной психики, но это было не так. Просто все происходившее было слишком громко, а в остальном – обычная ветеринарная процедура, только и всего. Черт, неужели нельзя было сделать это как-то почеловечнее? Впрочем, я уже убедился, что эти мысли – напрасная трата времени и эмоций, ведь речь идет о промышленных заготовках пищи.
– Люда, новокаину еще захвати из фельдшерской, – проговорила рыжая-бесстыжая у меня над головой. – Эй, молодой человек, вставайте, комната отдыха в клубе, а тут медблок!
Новокаин. Неужели он так орал с обезболивающим? Я уж подумал, что резали на живую. Впрочем, поросенка можно было понять.
– Что ж ты, Саша, не придешь больше седни? – пропела рыжая, когда я сообщил о новом распоряжении Валеева.
– Нет, – ответил я, отходя к двери.
– Когда придешь? – Она уставилась на меня бесцветными маленькими глазками. Зрачки ее расширились, нос и щеки влажно блестели.
– Как Валеев скажет.
– Ну а ты так просто приходи.
Я не сразу нашелся, что ответить, а она продолжала, кокетничая все заметнее:
– Покормлю вкусно, не то что твоя апа, и самогонка есть.
Я посмотрел на нее внимательней: рыжая была страшна, но вполне еще молода, отчего становилась еще страшнее. Природная некрасивость в сочетании с суровыми условиями деревенской жизни стерла с ее лица различимые возрастные оттенки: лицо широкое, растянутое по скулам, как будто сама природа сделала этой женщине грубую дешевую подтяжку. Ей можно было бы дать и двадцать пять, и тридцать, и сорок.
– Извините, – пробормотал я, так и не придумав, что тут можно сказать, и быстро пошел к выходу.
– Ишь какой! Коза ему на грудь не вскочит, – услышал я вслед. – Одно слово, философ. Шибко уж важным себя считает.
– Тише ты! – одернула ее Людмила шепотом. – Дура, что ль, совсем? Слышит же все! Не про тебя красавчик.
Итак, по мнению местного ветеринарного персонала, я был красавчиком и философом. Если с первым все более-менее ясно, то второе – эдакий местный анекдот, который надоел мне настолько, что даже перестал раздражать. Хлопнула автоматическая дверь, и я снова оказался на пронизывающем ветру.
Для человека здорового и больного вино и мед являются наилучшими средствами, если они натуральны и если принимаются правильно.
Одна неприятность с утра не гарантировала отсутствия второй, поэтому девчонкам я сначала позвонил.
– Ммм, – вздохнул сонный голос Марины в трубке. – Кто это?
– Почтальон Печкин.
– Печкин, захвати лимон и мед!
Марина и Лейла – практикантки. Кстати, Валеев угадал: девчонки спали и, если бы не я, явились бы на работу не раньше чем к обеду. В отличие от меня, второкурсника, пятикурсницы Марина и Лейла, приехавшие на практику в четвертый раз, знали все местные приколы, поэтому пива они даже не просили. В понедельник с утра пива здесь не найти. Кроме того, похмеляться пивом – большое западло для юного организма, а вот водой с лимоном и медом – совершенно другое дело.
Девчонок я про себя назвал Беляночкой и Смугляночкой. Когда они впервые вышли из автобуса, у меня, встречавшего их на стации, сладостно и жалостливо екнуло сердце. Девушки вышагивали на высоченных каблуках – комариное жало и в приталенных тоненьких пальтишках, длина которых была обратно пропорциональна циститу и воспалению яичников. Однако ни в моей жалости, ни в снисхождении местного персонала девушки не нуждались.
– Не надо, – помотала головой беляночка Марина, когда я попытался взять ее сумку. – Лучше у Лейлы возьми, там книги по клинической диагностике.
Девушка-медик – совершенно особая порода. Мне есть с чем сравнивать. До поступления в ветеринарный институт я два года отучился на филологическом факультете университета.
Чтобы быть филологом и заниматься неосязаемыми материями вроде суффиксов, метафор, гипербол и при этом не думать о бессмысленности своей деятельности и жизни вообще, надо ощущать себя как минимум шаманом, колдуном, спасителем мира, хранителем ключа, шифровальщиком тайного кода. Шопенгауэр говорил, что врач видит человека во всей его слабости, юрист – во всей его подлости, теолог – во всей его глупости. К этому можно добавить, что филолог видит человека во всей его зауми. Ведь что такое, скажем, к примеру, диссертация про образ озера у Тургенева в сравнении с одной удачно проведенной операцией на сердце? Ничего. Ровным счетом ничего. Набор букв. Девушка-филолог – это подрастающий псевдошаман. Она обо всем уже где-то читала, поэтому она найдет мистический или философский смысл, в крайнем случае подгонит цитату из Достоевского или Чехова.
Девушка-медик – это другой полюс. Медики не так искушены в цитатах, зато удивить девушку-медика проявлениями жизни земной почти невозможно. Девушка-медик относится ко всему стоически и скептически. Она точно знает, что уже с высоты трех тысяч метров кладбища и населенные живыми людьми деревни чертовски похожи, до полного неразличения. Девушка-медик не закатывает глаза, не произносит красивых речей, она закатывает рукава и делает. Свои покорители есть у обоих полюсов, но лично мне девушки-медики нравятся больше.
Оказавшись в Старом Озерном, мои новые знакомые Марина и Лейла повели себя как люди бывалые: легко натянули на себя угрюмую сельскую осень, которая оказалась им впору, как сухие домашние чуни. В пахнущем хлоркой здании автовокзала они переоделись в одинаковые оранжевые пуховики и резиновые сапоги, которые трогательно болтались вокруг их худых икр, и уверенно пошлепали по бессмертной деревенской распутице к дому фельдшера Людмилы, где их закрепили на постой.
Теперь они лежали в том самом доме – одна на высокой хозяйской перине, а вторая, наверное, на печке, жестоко страдали сушняком после вчерашней пьянки и ждали меня – своего избавителя, прекрасного принца в телогрейке.