2. Соль
Отлучаться на долгое время было делом обычным в нашей семье. Если, конечно, наш союз с Сережей можно было назвать семьей. Взрослые люди договорились, обозначили свои желания и цели, решили, что жизнь вместе будет выгодной для обоих – и вот пожалуйста, штамп в паспорте, семья.
Сейчас, после двух лет нашей жизни под одной крышей, я могу сказать, что вся эта история смахивает на какую-то дурно пахнущую сделку. Хотя, если бы не мое желание радикально изменить жизнь и придуманный мною план, кто знает, что стало бы с Сережей. Нашел ли бы он силы восстановиться и вернуться на сцену? Что-то подсказывает мне, что он, человек непьющий, или спился бы, или погиб, потонул в депрессии.
Влюбившись в пятнадцать лет в одного парня и укатив с ним в Питер, я, интернатовская девчонка, плевать хотела на то, что меня разыскивают. Я любила, меня любили, мы жили в комнатке под самой крышей в старом доме на Васильевском острове. Подворовывали, курили травку, тусили в модных барах и клубах, перепробовали весь алкоголь, название которого знали. Потом вдруг решили пожениться, купили дом в Лисьем Носу. Мой муж занялся бизнесом – сначала гонял машины из Германии, потом занялся более прибыльным и опасным делом, стал покупать и продавать «дурь». В доме появились деньги, много денег. Я с утра до ночи стояла у плиты, встречала гостей мужа, каких-то нужных или просто приятных ему людей. Для этого пристроили целую террасу, рядом с которой редкий вечер не жарились шашлыки или не запекалась рыба. Гости, ставшие частью нашей жизни, почти нашей семьей, практически жили в нашем доме. Круглосуточно работала стиральная машина, проворачивая постельное белье и полотенца, как если бы у нас была гостиница. В гостиной стоял дым, все курили, обсуждая какие-то дела, пили, ели, слушали музыку, от которой меня тошнило. Мой муж уже давно остыл ко мне и воспринимал меня просто как товарища, помощницу, молчаливую, покорную и все понимающую. Уж не знаю почему он был так уверен во мне. Ему и в голову никогда не приходило, что мне такая жизнь может не нравиться и что я пожелаю бросить его, вернуться в родной город и начать новую жизнь. Не сказать, что он стал груб ко мне, нет, он просто меня не замечал. Наша страсть постепенно превратилась в нежную привязанность двух близких и одновременно очень одиноких людей, а после я вообще стала для него пустым местом. Деньги ослепили его, заполнили собой все, чем он жил, дышал, о чем мечтал. Наш дом заняли его друзья, среди которых было много бывших уголовников. Хотя может быть, у нас скрывались и те, кто прятался от закона. Очень странные и страшные личности. Одна спальня постепенно превратилась в лежбище наркоманов – опустившихся и крепко подсевших на иглу друзей мужа. Поскольку в доме не должно было быть случайных людей, всю заботу о них брала на себя я. Мне приходилось постоянно убирать, мыть полы, стирать и готовить. На плите всегда стояла кастрюля с супом, в морозилке я держала большие пакеты свиных ребер, подготовленных особым способом, который позволял быстро и без хлопот жарить их на углях, не дожидаясь разморозки. Кофе, сахар и чай я покупала килограммами. Кладовая была забита консервами, ящиками с водкой, коньяком, виски. За нашу совместную жизнь мне пришлось сменить десять кофемашин – они работали круглосуточно, поскольку в доме никогда не останавливалась жизнь, и гости постоянно хотели пить. «Соль, кофе!». «Соль, а чай зеленый есть?». «Соль, дай пепельницу!». Солью меня звали все. Кто первый зацепился за мою фамилию Соленая, сейчас и не вспомнить.
Деньги мой муж, который так и остался в моей памяти рано повзрослевшим мальчиком, худым, нескладным, с копной спутанных русых волос и зелеными, как ивовые листья, глазами, всегда хранил в нашей спальне под кроватью. Они лежали в большом голландском чемодане, который я купила в надежде на путешествия. Однако большую часть муж переводил на мои счета, полагая, что так будет надежнее. Он доверял мне до последнего часа своей короткой и странной жизни.
Случались, конечно, в нашей с ним жизни и неприятные моменты, когда кто-то из его друзей пытался приставать ко мне. К счастью, были и те, кто в отсутствие мужа строго следил за моей безопасностью. Видимо, на этот счет у них имелись вполне определенные инструкции.
Множество раз я пыталась уговорить мужа уехать куда-нибудь далеко-далеко, в Норвегию, скажем. Эту прекрасную страну с ее фьордами, горами и северным сиянием я знала исключительно по фильмам. Тем более что у нас были связи, которые позволили бы нам купить европейские паспорта и вообще начать новую жизнь. Понимали же, что рано или поздно все закончится и нас всех повяжут. Мой муж (не могу без слез произносить его имя) торговал наркотиками, оружием, в нашем доме совершались сделки на миллионы евро, а он, скромный парень, ходил в потертых джинсах, свитерах, майках, кедах, ездил на стареньком «Фольксвагене» и все никак не мог решиться разом все бросить, сесть на самолет и улететь вместе со мной в другую жизнь.
Быть может, он чувствовал то, о чем понятия не имели другие, – приближение смерти? А потому любого рода перемены казались ему бессмысленными, непривлекательными.
Но самое ужасное то, что больше всего раздражало меня, – это круглосуточно звучащая в доме музыка.
– Я не могу больше слушать эти звуки, – говорила я ему часто, демонстративно закрывая ладонями уши. В доме звучала особенная, блатная музыка, которая оскорбляла уклад нашего дома, несмотря на мои усилия сделать его красивым, уютным, чистым. Уж не знаю, откуда во мне было это желание устилать полы коврами и покупать дорогие фарфор и хрусталь. Думаю, это было заложено во мне природой. Безусловно, вся эта красота безжалостно пачкалась, разбивалась, но я продолжала упорно наполнять дом сервизами, вазами, коврами и даже музыкальными инструментами. Купила зачем-то кабинетный рояль, флейту и скрипку, за которыми ухаживала как за живыми существами. Однако все становилось грязным, пошлым и бессмысленным, когда в доме, где только что вымыли полы и накрыли стол, украсив его цветами, начинали звучать «магаданские напевы», а хвойный воздух пропитывался «Лесоповалом», «Бутыркой», «Муркой» и прочей тюремной классикой.
Если бы меня спросили тогда, почему же я все-таки не бросила мужа, почему не порвала с этой угнетающей и бессмысленной жизнью в окружении бандитов, я ответила бы без промедления: поначалу я любила своего мужа, а после просто чувствовала себя ответственной за происходящее с ним. Его наркотиками были деньги и друзья, с которыми он не мог расстаться. Без меня же, думаю, он вполне бы прожил. Ему подыскали бы другую жену, такую же тихую, покладистую и незаметную. Скорее всего, ту, в жилах которой текла бы магаданская кровь, а душа реагировала бы на звучащую в доме музыку совсем по-другому.
Мой большой мальчик умер в течение часа. В доме, как всегда, была целая компания, человек двенадцать сидело за столом, я кормила их запеченной бараниной, когда муж вдруг застонал и схватился за бок. Я увидела, как по его щекам покатились слезы. Сразу же схватилась за телефон, хотела вызвать неотложку. Однако друзья не позволили мне это сделать, видимо, чего-то опасались. Они сами повезли мужа в больницу. Но недовезли, он умер по дороге. «Смерть от прорыва абсцесса с развитием общего перитонита», – скажут мне потом в больнице.
Все те люди, кто еще недавно сидел за нашим столом и обмывал очередную крупную сделку, и многие, кого я видела впервые, должны были, как мне тогда казалось, воспользоваться моим отсутствием и обчистить дом. Там было что взять. Хотя бы чемодан с деньгами.
Однако когда я поздно вечером в сопровождении близкого друга мужа Еремы вернулась домой, то была поражена. Дом кем-то заботливо заперт, защищен от воров, а в самом доме нет ни одного из тех, кого я считала потенциальными мародерами. Не исчезла ни одна драгоценная вещь из моей спальни, ни одна купюра из чемодана (я всегда предусмотрительно натягивала под кроватью нить, чтобы знать, не покушались ли на наше богатство), ни одна картина, а среди них были настоящие – никем не оцененные, к счастью, из наших гостей – шедевры.
Ерема, огромный человек, шкаф, молчаливый и преданный нашей семье, только оказавшись дома, дал волю своим чувствам и – разрыдался. Мы с ним помянули Н. (все еще не могу спокойно реагировать на его имя), да что там, напились, и я, наверное, только тогда поняла, насколько же любила мужа. Теперь, когда его нет, я просто не знаю, как жить дальше. В какой-то момент мне показалось, что все это неправда, что он жив, что вот сейчас распахнется дверь и войдет он в окружении своей свиты, своих пахнущих деньгами, преступлениями и алкоголем дружков. Что дом наполнится шумом, ненавистной мне музыкой, сигаретным дымом, запахами горячей еды и дорогих мужских духов (бандиты поливали себя ими щедро и порой благоухали как парфюмерные лавки), голосами, смехом…
Но ничего не происходило. Тишина. Ерема сказал, чтобы я не беспокоилась о похоронах, все под контролем. Однако предупредил, чтобы я позаботилась о деньгах, чтобы перепрятала их, но не от друзей мужа, а от тех, кто может появиться в доме по случаю его внезапной кончины. От представителей закона. От тех, кто находился на другом берегу нашей странной, бессмысленной, полной риском жизни. Мой муж и его друзья презирали всех, кто защищал людей от преступников, воров и убийц. Послушать тех, кто сидел за нашим столом, так среди полицейских, прокурорских работника, следователей и оперативников почти и не было честных людей. Но что еще я могла услышать от бандитов?
От выпитого у меня закружилась голова, и я улеглась в постель. Ерема принес теплые носки – до сих пор не могу понять, откуда у него, одинокого мужчины, такое понимание женщины. То, что Ерема живет один и у него нет подруги, знали все.
Вот откуда ему знать, что у меня мерзнут ноги? И как это он догадался укрыть меня пледом? И откуда вдруг на моем ночном столике появилась чашка с горячим чаем? И это после коньяка?
– Скажи, что теперь будет, Ерема? – спросила я, плотнее заворачиваясь в плед и с тоской глядя на омытое дождем окно. В доме было тихо и грустно. А еще пружина напряжения, натянутая все последние годы, разжалась, и в моей душе поселились бессмысленная свобода и пустота. Мне не надо было никуда бежать, ничего готовить, никого встречать или укладывать спать. Хозяин дома ушел, и все, кто окружал его, тоже будто разбрелись в растерянности кто куда.
– Думаю, тебе надо уехать отсюда, Соль.
Впервые мое странное прозвище прозвучало как-то особенно странно. Как густо посыпанная солью насмешка.
– Да, я тоже так думаю.
– Они первое время будут наведываться сюда. По инерции.
Он имел в виду дружков моего мужа.
– Кто поесть-попить и поспать, а кто придет и по твою душу.
– В смысле?
– Не дураки, понимают, что Н. тебе кое-что оставил. Знаешь, сколько отморозков ты принимала здесь? Воронье. Налетит – не отобьешься.
– Хочешь сказать, что они могут появиться здесь в любое время?
– Точно сказать не могу. Надеюсь, что до похорон все же не появятся. А вот потом…
– Что же мне дом оставлять?
– Не только дом, все оставить и уехать. Вернуться всегда успеешь. А я за домом присмотрю. Тебе нужно начать новую жизнь, Валя.
– Валя? Ты назвал меня Валей? Как-то непривычно.
– Я вообще не понимаю, как можно было тебя, такую хрупкую красавицу, называть Солью. И кто это придумал?
Он поправил плед, погладил где-то в районе моего плеча. Похлопал, как бы проверяя его твердость или тепло.
– Знаешь, Ерема, у меня всегда было чувство, будто я жила не свою жизнь. Словно меня кто-то сильно так толкнул, и я завертелась на другой, чужой орбите. И вот ввинчивалась я туда, ввинчивалась… Ой, как же голова кружится. Не надо было так много пить.
В какой-то момент я вдруг поняла, что рассказываю это не Ереме, который между тем слушал очень внимательно, а себе. Какие-то смутные видения, ассоциации, картинки, пожелтевшие от солн-ца или пыли, как кадры хроники моей прошлой жизни, которую память прочно запечатала во времена моей интернатской жизни. Какие-то волшебные сады, засаженные розами, чудесная женщина, играющая на рояле и сладко пахнущая миндалем или ванилью. А может, молоком? У этой женщины была белая кожа, нежные руки с длинными пальцами, один из пальцев украшал золотой перстень с рубином в обрамлении сверкающих на солнце мелких камешков. Бриллиантов?
Еще помню вкус сырников с изюмом. Теплые, сладкие сырники, которые память связала с этой женщиной, играющей на рояле.
Конечно, это моя мать. Да вот только кто она такая, почему бросила меня, что с ней случилось, что она поступила так со своей маленькой дочкой? Если есть дом, который я хорошо помню, кусты роз, за которыми можно спрятаться, потому что они с меня ростом, рояль с вазой и букетом, и сырники, и перстень с рубином, разве это не говорит о том, что моя мать не была бедной? Обычно детей подбрасывают кому-нибудь девушки неблагополучные или те, у кого нет средств к существованию. Но моя мать явно не принадлежала к их числу. Вероятно, с ней случилось что-то серьезное, раз она решила меня пристроить в детский дом. Или она умерла?
А еще я чувствовала, что во мне, как в туго свитых нежных лепестках бутона, скрыты вполне определенные таланты. Что я по природе своей человек творческий, возможно даже, музыкант. Иначе как объяснить мое волнение всякий раз, когда я слышу голос рояля? Словно я в своей прошлой жизни была пианисткой, и рояль оказался моим самым близким другом. Или мое зародышевое существование протекало под музыку?
Конечно, признаться в этом Ереме было бы глупо. Он бы все равно меня не понял, не настолько тонкий он человек – так мне тогда казалось. Но как же хотелось поговорить с ним, с единственным близким после смерти мужа, о своих подозрениях, мечтах, пофантазировать о тайне моего рождения, в подробностях рассказать ему, как выглядел тот дом-призрак, в котором я жила свои первые дни – или месяцы, годы. Нарисовать большую комнату с высокими, в пол, окнами, роялем в одном углу и фиолетовым бархатным креслом в другом. Попытаться описать эту женщину, возможно, мою мать, высокую и стройную, по-чеховски изящную и утонченную и по-бунински живую, полную сил.
– Ерема, я бы хотела найти свою мать.
– Да это понятно, – вздохнул он. – Да только мы же искали. Тебя, девочка моя, подкинули в детский дом номер два. Мы и записи нашли, разве Н. тебе не говорил?
– Говорил, конечно. Вот только непонятно, почему мне дали такую соленую фамилию. Там ничего об этом не было сказано? Может, при мне была записка?
– В папке с информацией о тебе почти ничего нет. Только фамилия, возраст, дата, когда ты появилась в интернате.
– Так в детском доме или в интернате?
– Мы нашли сведения о тебе в интернате, но там было указано, что тебя перевели из детского дома. Получается, что ты до школьного возраста воспитывалась в детском доме, а потом в интернате. Соль, не трави ты себе душу. Живи как жила. Зачем тебе кого-то искать? Не факт, что твоя мать, даже если ты ее и найдешь, не разочарует тебя.
Надо же, какие слова, оказывается, знает Ерема. Я открыла глаза, чтобы увидеть выражение его лица в тот момент, когда он отговаривал меня ворошить прошлое. Оно было свирепо-добрым, такое вот странное лицо, и при этом еще задумчивое. Быть может, в этот момент он уже видел мою мать, опустившуюся пьяницу со спутанными волосами, нездоровой кожей и трясущимися руками. Думаю, именно от этого он и хотел меня оградить, когда советовал не искать ее.
Я провалилась в сон. Алкоголь и усталость взяли свое.
Утром мы с Еремой принялись наводить порядок. Перемыли всю посуду, полы, пропылесосили ковры. Я начала упаковывать свои вещи. Приготовила три больших чемодана, принялась укладывать свои шубы, но появившийся в дверях Ерема, такой непривычно домашний, в длинном фартуке и черной косынке на голове, посоветовал ограничиться одним чемоданом и оставить все шубы дома.
– Как это? Почему?
– Они будут напоминать тебе о твоем прошлом. Разве ты не хочешь все забыть? У тебя достаточно денег, чтобы обновить гардероб. Но ты можешь не слушать меня.
Мой муж как-то сказал мне, что Ерему знает весь криминальный Питер. Что он профессиональный убийца. Что до того, как начать зарабатывать свои кровавые деньги, он был, по словам мужа, нежным и любящим мужчиной. Но после того, как его предала женщина, которую он любил, у него помутился рассудок и сердце его окаменело. «Он ненавидит женщин».
В то утро, когда мы с ним наводили порядок в доме, когда он расхаживал в фартуке и косынке, нисколько не заботясь о том, чтобы выглядеть мужественно, он меньше всего походил на хладнокровного убийцу, киллера. Да и вообще мой муж знал его не таким, каким знала его я. При мне Ерема был послушным, преданным псом, желающим, чтобы его погладили, почесали за ушком. Смотрел он на меня всегда по-собачьи преданными, добрыми глазами. Возможно, у него в крови было желание кому-то служить, ради кого-то жить. Быть может, он надеялся, что я, покидая дом, возьму его с собой. Но уж если он решил, что мои шубы будут напоминать мне о прежней жизни, то что говорить о нем, живом свидетеле этого прошлого?
Однако спросить-то я его должна была.
– Ерема, может, поедешь со мной?
– Нет, Соль, я останусь здесь, буду охранять твой дом, займусь садом. Ты же всегда мечтала о саде.
– А если придут наши «друзья»?
– Не думай, я не стану варить им суп. И они это хорошо понимают. Друзья Н. сюда не сунутся, а шакалам здесь не место. Вот и все.
Я положила в чемодан только самое необходимое, затем мы с Еремой вытащили из-под кровати тот, другой, с деньгами.
– А с этим что делать? – спросила я.
– Эти деньги твои. Н. сделал все, чтобы ты была счастлива. А деньги могут решить многое. Главное, они помогут тебе начать новую жизнь.
– Но что я буду делать там совсем одна, в этой своей новой жизни?
– Говорю же – просто жить. Дышать, смеяться. Встретишь человека, полюбишь его, у вас появятся дети.
Он достал из кармана фартука телефон и протянул его мне.
– А это тебе подарок от меня. Здесь новая симка. Никто не должен знать этот твой номер. Звони, когда прижмет. Я всегда найду тебя, где бы ты ни была. Только постарайся его не терять. И еще. Если вдруг потеряешь, да мало ли что вообще может случиться, знай, что ты всегда можешь вернуться сюда и найти меня здесь. Или оставить записку, если вдруг меня не окажется дома. Помнишь, ты на березе делала кормушку для птиц? Там есть металлический контейнер, туда и положишь записку. Об этом месте, кроме меня и Н., никто не знал.
– Так что с деньгами делать?
– Часть положишь на свои карты, а все остальное – в разные банки. Список надежных банков я тебе приготовил. А пару миллионов зеленых оставь здесь, я сохраню. Мало ли что.
Я бросила последний взгляд на свою гардеробную. Да, Ерема был прав. Один вид этих полок, висящей на плечиках одежды, расставленной рядами обуви, которой я почти не пользовалась, потому что предпочитала ходить по дому в удобных кожаных мокасинах, навевал тоску. Каким извилистым и опасным был мой путь сюда, в Лисий Нос. И как неожиданно быстро и необратимо наш с Н. дом превратился в пристанище заблудших душ. Подгоняемых ветром отчаяния, их, словно сор, прибивало к порогу нашего дома.
– Ты поможешь мне провернуть все это с банками? Не представляю, как я повезу все это в машине.
– Конечно. Я и кейсы приготовил. Пять штук.
– Спасибо тебе.
Я понимала, что надо уже действовать. Что похороны, запланированные на следующий день, разделят мою жизнь на прошлое и будущее. И что уже завтра к вечеру меня в этом доме не должно быть. Кто знает, какие незавершенные дела остались у моего мужа с кем-то из друзей, партнеров или врагов. Быть может, он не успел расплатиться или, наоборот, ему кто-то остался должен. Ерема потом разберется и сообщит мне. Но сейчас я должна подготовиться к отъезду, сделать все необходимое. Какое счастье, что у меня есть Ерема.
Это он занимается похоронами, обзванивает всех, кто наверняка будет горевать по поводу смерти Н., договаривается в ресторане о поминках, нянчится со мной. Что станет с ним после того, как дом опустеет? Неужели на самом деле будет полоть траву и сажать розы? Или продолжит дело моего мужа?
Я разложила на кровати все, что надену завтра на похороны: черное платье, черную шляпу, черные чулки, черные туфли и черные очки. Все это куплено в разное время и для разных мероприятий. И вот завтра утром эти вещи составят траурный ансамбль, в котором меня мало кто узнает. Слишком уж изысканно и непривычно я буду выглядеть по сравнению с тем, какой меня привыкло видеть окружение мужа: джинсы, майки, свитера, кроссовки, фартук, пестрые банданы на голове.
Ерема позвал меня, чтобы показать полные банкнот кейсы, собранные для банка.
– Ты готова?
Да, я была готова. Вид такого множества денег немного вскружил голову. Откуда-то со стороны окна потянуло теплым ветром вольных странствий, средиземноморским мистралем, запахом моря и горячего песка… Разноцветная карта мира, впечатавшаяся в память еще со школьных времен, запульсировала именами далеких стран, в которых мне так хотелось побывать. На какое-то время горечь утраты, еще не до конца обозначившаяся и не осознанная, была подслащена предчувствием невероятной свободы. Да что там – я вдруг почувствовала себя птицей!
Удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение.
На землю меня вернул заботливый голос Еремы:
– Я разогрел обед. Пойдем, Соль, поедим.
– Почему ты снова зовешь меня Солью? Почему все меня так называли?
– Этого никто не знает.