Глава 2
Ученик
В течение моего последнего года в школе, два раза в неделю, первый урок проводился в зале округа евангелистской церкви Воскресения, где мы изучали Библию в подготовке к церемонии конфирмации 1938 года. Я и еще около двадцати других учеников стали зарегистрированными членами конгрегации, в которой старостой служил мой отец. В конце месяца я покинул школу, чтобы занять свое место в мире труда.
– Твоему деду было хорошо там работать, – объявила мама, склонившись над раковиной, – значит, и тебе будет неплохо.
– Но в школе мне нравилось мастерить из дерева. У меня к этому были способности, – запротестовал я. – Ведь Хорст – плотник, и если ему хорошо…
Мама оторвалась от тарелок, выпрямилась и, уперев мокрые костяшки пальцев в бока, резко развернулась, словно русская балерина.
– Ты мне дерзишь, Эрви. Посмотри на своего дедушку. Он работал пекарем больше сорока лет и все еще здоров и неплохо выглядит. – Она пригрозила мне пальцем. – Больше такого не потерплю! Пекарское дело – достойное занятие. И ты никогда зимой не замерзнешь, если устроишься в ту пекарню на Мемелерштрассе. Это совсем недалеко. На велосипеде ты доберешься туда за десять минут. Подумай о деньгах, которые ты сможешь сэкономить на оплате за электричку. Ох, чуть не забыла! Тот добрый польский господин наверху предложил отремонтировать твой велосипед, да еще и покрасить, чтобы он выглядел как новый!
Подчинившись наставлениям матери, я ровно к 6:00 утра явился в пекарню Глазеров. Фрау Глазер, невысокая полная женщина с румяными щеками, смерила меня взглядом.
– К тебе новенький! – крикнула она через плечо.
В дверном проеме из-за прилавка появился сам герр Глазер, крупный, плечистый мужчина с широким лицом.
– Ах, Эрвин! Хорошо, ты как раз вовремя. Я отведу тебя в подсобку, чтобы ты познакомился с Фрицем. Будете работать вместе. Он хороший парень и тоже только что окончил школу.
Я проследовал за господином Глазером в коридор.
– Рядом с входом в пекарню дверь в мою гостиную. И хорошенько запомни то, что я сейчас скажу: дверь в пекарню справа, а туалет – в дальнем конце коридора. Не перепутай, какая дверь куда ведет, – добавил герр Глазер.
В подсобке радиоприемник надрывался от военных маршей. Герр Глазер подвел меня к груде 50-килограммовых мешков с мукой.
– Только что с мукомольного завода, – с довольным видом проговорил он, хлопнув широкими ладонями. В воздух полетело облако белой пыли. – Ну-ка, давай, – многозначительно кивнул он мне и ткнул пальцем верхний мешок, – подними-ка вот этот.
Ухватив мешок обеими руками, я потащил, но смог сдвинуть его всего на несколько сантиметров.
– Не волнуйся – скоро твои родители получат более крепкого Эрвина, – хрипло засмеялся господин Глазер. – Я-то сам не могу ничего таскать, старые ноги подводят…
После знакомства с Фрицем я чистил противни, а он замешивал следующую партию теста.
– А что, у хозяина и в самом деле что-то с ногами? – спросил я.
– Трудно сказать, но он никогда не берется за тяжелую работу, – ответил Фриц.
– А почему он все время напоминает мне про двери?
– Да это все весна, Эрвин! Когда становится потеплее, ему нравится трахаться в гостиной. А его дочь спит вместе с ними в одной спальне. Вот и получается: где же ему этим еще заняться? Только бы он не разбрасывал свои презервативы в туалете…
Проработав почти восемь месяцев учеником пекаря, я ненавидел каждый поворот педалей своего велосипеда, когда в полнолуние снова спешил в пекарню, чтобы провести там очередной занудный день.
Господин Грюнфельд, еврейский мясник, был точен, как хронометр, но в то утро на Палисаденштрассе его почему-то не было видно. Может быть, в этот день я опоздал? Людей на улицах было больше обычного. Боясь, что проспал, я посильнее надавил на педали…
Въехав на Франкфуртер-аллее, я заметил толпу, собравшуюся у обувного магазина Лейзера. Я замедлил ход, чтобы получше рассмотреть происходящее. Зрители молча наблюдали, как горстка людей сидела на обочине, примеряя сверкающие новенькие ботинки из сваленных вокруг коробок.
– Будь осторожнее, сынок, – предупредила меня одна из женщин, стоящих на краю тротуара. – Они разбили витрину, и повсюду рассыпаны битые стекла.
Я надавил на тормоза, остановив велосипед.
– А что случилось?
– Это худший вид воровства, – громко ответила женщина, чтобы ее слышал мужчина, примеряющий пару украденных ботинок, – мародерство.
– Они сами напросились, – огрызнулся мужчина. – Эти евреи – а многие из них убийцы – они возомнили, будто могут убивать немецких дипломатов где угодно. Сначала это был Густлофф в Давосе в 1936 году, а теперь вот Рат в Париже – ну ничего, пора им показать, кто хозяин в Германии.
– Но ведь это полный идиотизм, – возмущалась женщина, – если дипломатов и в самом деле убили сумасшедшие, оказавшиеся евреями, разве это делает виновными всех евреев?
Хотя из сводок новостей люди узнавали о многих других примерах народного гнева в Германии и Австрии, я лично был свидетелем лишь еще одного инцидента. Позже в тот же день, возвращаясь домой после посещения торгового колледжа на Фридрихштрассе, я проезжал мимо Новой синагоги на Ораниенбургерштрассе. Главная дверь была обуглена, что было явным свидетельством попытки поджога. Однако никаких других следов или повреждений на здании не было.
К моему пятнадцатому дню рождения – 12 декабря 1938 года – я уже достаточно окреп, чтобы поднимать тяжелые мешки с мукой, не съеживаясь от одной только мысли, что придется это делать. В тот день герр Глазер с важным видом объявил, что теперь мой рабочий день увеличен и теперь – за исключением субботы – я должен с 18:00 до 21:00 чистить противни и готовить тесто для замеса на следующее утро. Вообще чистка и уборка, как я выяснил, являлись очень важной частью работы в немецкой пекарне.
Как 15-летний юноша, я официально перешел из «юнгфолька» в «гитлерюгенд», но из-за долгих часов работы в пекарне был избавлен от необходимости посещать частые митинги. Однако с меня взимали такие же членские взносы, как и с прочих участников, и поэтому я был своего рода почетным членом организации. Стоит к этому добавить, что я крайне отрицательно относился к тому, что моя работа в качестве пекаря, по сути, не давала мне возможности стать активным членом «гитлерюгенда». Когда я состоял в «юнгфольке», то участвовал в певческих конкурсах и спортивных состязаниях в летних лагерях с командами других регионов Германии. Однако по закону я был обязан являться в контору Немецкого рабочего фронта, нашего профсоюза. Ежась от холода в длинной очереди ожидающих регистрации, я неожиданно познакомился и разговорился с Робертом Леем, министром труда, и посетовал на свои бесконечные часы, которые проводил в пекарне.
Пробормотав что-то о ценности каждого рабочего, он нечленораздельно, заикающимся голосом произнес:
– Все должны упорно трудиться. Германии нужен хлеб. Ты должен быть доволен своей работой.
Неспособный трезво смотреть на мир, Лей, как всегда, выглядел несколько потрепанным.
Ходили слухи, что его заикание стало результатом ранений, полученных после жесткой посадки самолета во время Первой мировой войны. Но я лично считал, что всему виной была все-таки непомерная тяга к спиртному. Я с удивлением и даже некоторым смущением наблюдал, как, усевшись на заднее сиденье своего государственного автомобиля, он достал из кармана флягу и отпил из нее. Эта случайная встреча оставила в моей душе довольно плохое впечатление об одном из представителей нашей политической элиты.
В апреле следующего года господин Глазер отметил завершение моего первого года в качестве ученика, увеличив мой рабочий день.
– В субботу ты по-прежнему полностью свободен, – сказал он с усмешкой, – но по воскресеньям ты должен будешь являться сюда к 10:00, чтобы разогреть печи.
Я вкалывал целую неделю ради краткой передышки в субботу, которая маячила передо мной, словно морковка для ослика. Работа доминировала над всей моей жизнью, оставляя слишком мало времени, чтобы помечтать о том, что занимает голову мальчика, вступающего в пору возмужания…
После влажной и душной ночи, когда толком поспать не удалось, я уже исправно крутил педали. Потная рубашка прилипла к спине. Небо было темным, и казалось, вот-вот грянет гром. Неохотно переступив порог двери, ведущей в пекарню, я распахнул ее пошире, надеясь, что ветерок хоть немного ослабит жар от печей. Но не было даже намека на ветер. В желтом свете электрических ламп в воздухе висел туман из мучной пыли. Как обычно, мой рабочий день начался с мешка булочек на плече и длинного списка адресов, по которым эти булочки нужно было развозить. Для этих булочек были предназначены сумки, висящие на ручках дверей наших клиентов. Что касается меня, то это была долгожданная отсрочка от духоты и жара внутри пекарни. Только в этот момент я вдруг заметил, что из открытого окна квартиры в доме номер 52 по Мемелерштрассе, Доме переплетчиков, как его называли, не слышно обычной перебранки. Кругом стояла зловещая тишина…
Я вернулся к себе в пекарню. По радио передавали какую-то музыку. Следуя примеру Фрица, я разделся до пояса и помог ему замешать новую порцию теста. Вдруг радиопередачу прервали звуки фанфар. Это был явный признак того, что будет сделано какое-то важное сообщение. Мы остановили работу и подошли поближе к радиоприемнику. Ранее тем же утром Гитлер выступал перед немецким парламентом с речью, в которой сообщил, что наши войска начали боевые действия в Польше. Закончил он свое выступление декларацией:
– Нас поддержат наша несокрушимая воля и немецкая сталь.
Фриц покачал головой.
– Я знал, что так и будет, – вздохнул он.
В те выходные Великобритания и Франция объявили войну Германии.
В понедельник утром я, как обычно, помахал еврейскому мяснику на Палисаденштрассе.
– Доброе утро, господин Грюнфельд! – крикнул я.
А тот сквозь свою длинную вьющуюся седую бороду проворчал:
– Гм… Доброе-то доброе, да только не для нас, евреев…
Сразу после моего шестнадцатого дня рождения температура воздуха резко опустилась, ознаменовав начало более холодной, чем обычно, зимы. Дневные температуры редко поднимались выше нуля. На этот раз перспектива работы в жаркой пекарне казалась более чем соблазнительной. Я крутил педали энергичнее, чем прежде, стараясь держаться поближе к белым линиям у обочин, чтобы несколько обезопасить себя в отсутствие уличного освещения.
Я добрался до пекарни, чтобы отыскать Фрица, теперь уже вполне состоявшегося пекаря. Он работал один. Как обычно, мы обменялись рукопожатиями.
– Где хозяин? – спросил я.
Фриц рассмеялся:
– А его-то как раз забрали в числе первых. В вермахт. Фрау Глазер сказала, что он назначен в военную пекарню где-то за городом.
– Интересно, когда настанет наша очередь, – размышлял я вслух.
– Кто знает? Но потеря старика Глазера – это для нас дурные вести. Как-никак, на одну пару рук меньше. Мне кажется, эта война – дело слишком серьезное. Попомни мои слова, Эрвин: бомбы, которые взорвались на Ландсбергерштрассе, – это только цветочки. Ты видел, что там произошло?
– Да, я ходил туда с родителями на выходные. Там собрались большие толпы, но ничего толком рассмотреть было нельзя – разве что несколько сбитых с крыши черепиц. Да еще полицейские собирали сброшенные с самолета листовки.
С приближением рождественских праздников работы в пекарне прибавилось, как никогда. И к тому времени, когда нужно было все чистить и убирать в конце дня, запах свежеиспеченного хлеба выворачивал мне наизнанку все внутренности.
– Хорошо потрудился, парень, – с поддельным американским акцентом сказал Фриц. До недавнего времени он частенько ходил в кинотеатр на Потсдамерплац, где крутили американские фильмы. Однако рейхсминистр Геббельс положил этому конец, объявив такое кино слишком чуждым для арийских глаз.
– Увидимся завтра, – сказал я, поворачиваясь к двери.
Когда моя рука уже сжимала дверную ручку, Фриц тихо позвал меня:
– Эрвин…
Я остановился, слегка приоткрыв дверь, нетерпеливо ожидая, когда мне наконец удастся вырваться из пекарни и застать хоть кусочек дневного света в этом холодном декабре.
– Эрвин, – повторил он, – ты ведь еще не слышал важных новостей.
Тон его голоса был почти музыкальным, но вместе с тем полон иронии.
– Каких еще новостей?
– Завтра мы приступаем к работе в три часа утра…
Бедняга Фриц был всегда так занят, что у него порой даже не было времени сходить домой. Некоторое время я тоже ночевал в пекарне, но это меня так доконало, что дальше так продолжать я не мог. Чтобы добираться до работы вовремя, я теперь должен был уговаривать свое утомленное тело отрываться от постели без четверти два. И так продолжалось вплоть до одного весеннего утра, когда я, приехав на работу, с удивлением обнаружил там господина Глазера, который уже замешивал тесто для булочек.
– Доброе утро, Эрвин, – приветствовал меня герр Глазер, указывая на свои ноги, – кажется, они все-таки не приучены для армейских сапог.
Мои сомнения относительно того, говорит ли правду господин Глазер, ссылаясь на проблемы с ногами, рассеялись, а перспектива более короткого рабочего дня немедленно подняла мне настроение. И точно: в конце того же дня господин Глазер объявил:
– Завтра начинаем работу в 4:00 – и продолжаем до тех пор, пока не оформим все заказы.
Несколько недель спустя, как будто для того, чтобы восполнить потерю в лице господина Глазера, вермахт призвал в свои ряды Фрица. Когда я вернулся домой тем же вечером, мое лицо, должно быть, было мрачнее тучи.
– Чем это ты озабочен, Эрви? – спросила мама.
– Фрица забрали в армию – и завтра мы опять приступаем в 3:00 утра. – С этими словами я бессильно плюхнулся в отцовское кресло, уже придвинутое поближе к печи. – Мама, я уже по горло сыт проклятыми булками!
– Но ведь это вполне достойное занятие, Эрви, – укоризненно заметила она. – Да к тому же ты привык к долгому рабочему дню.
Я утешал себя мыслью о том, что по субботам вечером я все еще был в состоянии встретиться с лучшими друзьями – Хорстом Мушем и Гюнтером Шмидтом. Вместе мы были «три мушкетера», одноклассники, которые стали неразлучны с первых дней учебы в школе. Муш умел здорово рисовать и устроился учеником к одному худож-нику-графику. Шмидт работал на рейхсбане, Германской государственной железной дороге. Большинство суббот мы проводили в «Театре Плаза», где играли варьете. Иногда мы пробовали закрутить с местными девочками, но все наши заигрывания оказывались не слишком успешными.