Александр Лебедев
Мальки
«Накануне, следуя миролюбивой политике и предупреждая возможные провокации со стороны сопредельных государств, развязавших междоусобную войну, были приведены в высшую степень готовности части вермахта и СС, дислоцирующиеся вдоль границ Чехословакии и Польши. Польское руководство, введенное в заблуждение касательно своих возможностей, и рассчитывающее на захват чехословацких территорий без каких-либо на то оснований, стоит теперь на краю масштабного кризиса, отражая удары с юга и востока. Напротив, мы видим, как торжество здравого смысла и стремление к сотрудничеству укрепило взаимное доверие между нашим фюрером, Адольфом Гитлером, и лидером Чехословакии, Эдвардом Бенешом, взявшим на себя обязательства по мирному реформированию…»
– Фрау Баммер, скажите пожалуйста, это берлинское радио? – с наигранной строгостью спросил Шмитц, отрывая взгляд от прекрасного вида на Линцевский замок, открывавшийся с другого берега Дуная за двадцать лет до того, как через реку начали возводить новый мост по личному указанию Гитлера.
– Простите, криминаль-инспектор, – разволновалась секретарша, и от того её голос задрожал, – Я решила послушать венское. Сейчас же переключу…
– Нет, что вы, моя дорога фрау Баммер. Я всего лишь хотел высказать своё удивление по поводу неуклюжих речевых оборотов, в которые диктор пытался заключить суть радикальных изменений внешней политики нашего рейха. Но, раз радио венское, то переживать не стоит. Думаю, в Вене Геббельс еще не довёл работу пропагандистской машины до ума.
– Ой, господин Шмитц, вы такие разговоры со мной ведете… Я же всего лишь ваш секретарь.
– Боитесь провокации, фрау Баммер? – Шмитц нахмурил одну бровь, пристально взглянул на бюргершу, и рассмеялся.
– Фрау Баммер, запомните. Как только вам покажется, что я начинаю вас в чем-либо подозревать, смело сыпьте крысиный яд в ваши бесподобные венские вафли. Вы ведь меня так прикормили, что я даже под страхом смерти не смогу перед ними устоять.
– Ой, инспектор, вы слишком добры.
– Только к верным сынам и дочерям Германии, – ответил, добродушно ухмыляясь, Шмитц, и вернулся к разглядыванию фотографического альбома, изъятого накануне в квартире некоего еврея Шонберга, проживавшего на Леденграссе, в самом центре Линца. Даже в городской ратуше не было столько исторических фотографий Линца, сколько хранил у себя старый иудейский пройдоха, решивший, что раз смог скрыться от вездесущей службы безопасности рейхсфюрера СС, то и единственный на весь рейхсгау Верхний Дунай сотрудник гестапо его не найдет. А Шмитц, таки, нашел. В пику проклятым СД, из-за которых ему в Линце заниматься было нечем, кроме как листать конфискованный альбом и слушать венское радио.– Пойду, прогуляюсь, фрау Баммер, – учтиво сообщил Густав секретарше и, озаренный её сердечной улыбкой, вышел из кабинета. Спустившись по широкой лестнице в вестибюль, он наткнулся полицейских в старых серых мундирах, которые тащили под руки, совершенного голого и обритого, юношу. Тот инфантильно упирался и что-то грустно мычал. Весьма озадаченный увиденным, криминаль-инспектор проследовал мимо.
На улице царила осенняя прохлада. Набегавший с Дуная ветерок, пропахший тиной, лениво ворошил опавшую листву на Клостерштрассе, где в здании полицейского комиссариата Линца расположился отдел гестапо, состоявший ровно из одного криминаль-инспектора. Помимо Шмитца здесь же обитали обыкновенные муниципальные полицейские, работа у которых была куда интересней, по мнению Густава, некогда начинавшего карьеру в уголовной полиции Дрездена. Услышав жужжание взлетающего с аэродрома, на востоке Линца, самолета, Шмитц задрал голову, в бессмысленной попытке разглядеть его сквозь серую пелену, застилавшую небо. С грустью подумал о том, что было бы неплохо сейчас отправиться на крылатой машине куда-нибудь в горячую Бразилию или безмятежную Скандинавию. Потом тряхнул головой, выбросил в урну так и не зажженную сигарету, и побрел назад, к альбому и безмятежности своего кабинета, пропахшего рагу и карамелью по вине бесподобно готовившей фрау Баммер.
В вестибюле Шмитц вспомнил про странного юношу и, чтобы хоть как-то разогнать скуку, поинтересовался у дежурного, куда его отвели. Проследовав в указанном направлении, Густав оказался в кабинете обермейстера Мозера, веселого сорокалетнего толстячка, в чью компетенцию входил муниципалитет Урфар, к северу от Линца. Мозер, по обыкновению, развалился в кресле, и что-то отчаянно искал в беспорядочной стопке бумаг на своем столе. В углу, в компании молодого кандидата, сидел юноша, наготу которого заботливо прикрыли бордовым шерстяным одеялом. Оно было ужасно колючим, и задержанный плакал, вяло пытаясь выбраться из-под него, но полицейский не давал ему этого сделать.
– Криминаль-инспектор Шмитц! – прокаркал Мозер, вскакивая при появлении сотрудника гестапо, – Чем могу быть вам полезен?
Густав смущенно кивнул обермейстеру, и тихо сказал:
– Садитесь. Я тут не потому, что кто-то из вас заподозрен в еврействе или коммунизме.
Мозер изобразил весьма натянутую улыбку и сел, но уже не так вальяжно, как раньше.
– Кто этот загадочный молодой человек? – спросил Шмитц, указывая пальцем на плачущего юношу.
– Не имею возможности знать, господин криминаль-инспектор. Был найден на Гроссамберг-штрассе. Без одежды и документов. Ни слова по-немецки связать не может. Да и вообще, кажется, человеческой речи не знает. Может быть, душевнобольной. Я только что звонил в лечебницу, и эти психиатры твердят, что ничего не знают. У них беглецов не зарегистрировано.
– Позволите, я взгляну? – спросил Густав. Мозер, наслышанный о гестапо, всё еще никак не мог привыкнуть к неожиданной вежливости и учтивости грозного служителя политической полиции. Потому он опять инстинктивно вскочил и выпалил:
– Конечно, господин криминаль-инспектор! Ригль! Сними одеяло с задержанного!
Ригль повиновался, и обнаженный юноша, облегченно вздохнув, уставился заплаканными синими глазами на Шмитца, нервно улыбаясь подрагивающими кончиками рта. Густав произнес «Кто ты?» на немецком, английском и русском, но юноша никак не отреагировал на его познания в иностранных языках, и даже не открыл рта. Лишь наивными детскими глазами смотрел прямо в цепкие и колкие глаза сотрудника гестапо.
– Будто собака, – пробормотал Шмитц, отводя взгляд. Он быстро осмотрел тело юноши и задумчиво произнес:
– Выглядит, как настоящий ариец.
– Что вы хотите этим сказать, господин криминаль-инспектор?
– Ригль, поставьте его на ноги. Да, вот так. Смотрите, господин Мозер, наш молодой человек, можно сказать, идеален, – Шмитц, взял со стола длинное чернильное перо и, используя его в качестве указки, стал объяснять суть своих слов, – Взгляните на этот череп. Плечи. Туловище. Никаких изъянов. Никакой кривизны. Идеальные жировые складки. Нет излишнего веса, но нет и признаков голода. Нет родинок, родимых пятен, лопнувших сосудов, прыщей и корост. Я не вижу следов оспы или других заболеваний. Зато есть след от противотуберкулезной прививки на плече. Удивительная предусмотрительность со стороны… Опекуна этого странного молодого человека.
Мозер, максимально напрягая все свои извилины, старательно всматривался в каждую деталь, указываемую ему Шмитцем, и не менее старательно поддакивал на каждое его утверждение.
– А вот, гляньте, Мозер. Ригль, и ты тоже, – Густав просиял, обрадованной неожиданной и интригующей находке, – Клеймо! Настоящее, выжженное клеймо за ухом! Мозер, вы уже начали заполнять бумаги на этого гражданина?
– Да, да, конечно! – выкрикнул, обермейстер, вздымая над головой серый лист протокола, в котором виднелось всего две строчки.
– Отлично, господин Мозер. Так пишите. За правым ухом присутствует круглое клеймо, размером с монету в десять рейхпфеннигов.
– …рейхпфеннигов, – повторил обермейстер, в бешеном темпе царапая бумагу химическим карандашом.
– Клеймо старое. Вероятно, поставлено в глубоком детстве. В круге присутствует надпись. На английском языке. Фрукты.
– Фрукты? – переспросил Мозер, чуть было не написавший это, совершенно не подходящее случаю слово, в протокол.– Fruit – по-английски значит «фрукты», – подтвердил Шмитц, чувствуя, как его охватывает ликование. Будучи взращен на детективах и приключенческих романах, юный Густав мечтал о таинственных и захватывающих приключениях. И вот, посреди серой линцевской безнадежной скуки на него свалился мычащий юноша с клеймом. И в этом юноше, с литературной точки зрения, было прекрасно вообще всё. Таинственность – на месте. Удивительно? Конечно! Лишенный одежды, в октябре, в достаточно оживленном районе, не в джунглях каких-нибудь. Откуда он тут мог взяться никем не замеченный ранее? К тому же у него не было ни намека на переохлаждение или простуду. Значит, его держали где-то неподалеку, и он сбежал. Либо, его везли куда-то, и потеряли. Это удивительное появление вкупе с клеймом за ухом и отсутствием всякого человеческого разума найденыша намекали на определенное злодейство, длительное время творимое над этим человеком. Определенно, юноша стал жертвой чьего-то злого гения. Или не гения. Но злого – это точно. А еще этот не характерный для Линца запах…
– Вы чувствуете, Ригль? – спросил Шмитц, прикрывая глаза и жадно втягивая носом воздух. Полицейский принюхался и закивал:
– Пахнет, как в кафе у господина Брандта.
– Брандта?
– Да, он бывший путешественник. Жил в Индии. А, вернувшись в Линц, открыл здесь кафе в индийском стиле, – поведал Ригль, тщательно скрывая радость от возможности оказаться полезным гестапо, – У него постоянно жгут какие-то палочки, которые ему присылают из Калькутты. Они еще не горят, а дымят. И запах точно такой, только сильней.
– Сандал, – произнес Шмитц многозначительно и снова потянул воздух носом, – Определенно, это сандал. Знаменитое благовоние, используемое в восточных ритуалах. Что ж, господин Мозер, кажется, ваше дело приобретает интересный оборот. Позволите мне поучаствовать в нем?
– Конечно, господин Шмитц! – выпалил, не задумываясь, обермейстер, которому казалось, что любое противоречие воле гестапо грозит ссылкой в концлагерь.
– Прекрасно, господин Мозер. А теперь за дело. Ригль! Ваша задача – доставить нашего найденыша… Назовем его пока что «Фрукт»…. В университетскую больницу. Можете смело ссылаться на меня. Пусть его накормят, выдадут одежду и поместят в отдельной палате под присмотром психиатра. Я сейчас позвоню главному врачу и распоряжусь обо всём. Мозер, а мы с вами берем двоих полицейских и выдвигаемся в кафе. Возьмем мою машину, чтобы быть убедительней.
– Слушаюсь, господин криминаль-инспектор! – ответил обермейстер, и, спустя двадцать минут, зловеще-черный Mersedes L300 припарковался на Зюдтиролерштрассе, у заведения с яркой оранжево-красной вывеской, резко контрастирующей со строгим порядком, царившим вокруг.
«Маленькая Индия» – без особой фантазии назвал своё небольшое кафе Брандт. Зато он удачно угадал с большой красной индуистской свастикой, украшавшей витрину его заведения задолго до того, как на ратуше Линца подняли знамя с аналогичным солярным символом. Свастика Брандта была увита цветочными гирляндами, а за ней, на полочках, разместился целый батальон индуистских божков из глины и дерева. Первое впечатление о необычном для этих мест кафе довершал нестерпимый запах восточных пряностей и сандала, исходящий изнутри.
Густав Шмитц, одетый в форменную черную шинель, с широкой красной, со свастикой, повязкой на рукаве, выглядел максимально угрожающе, когда покинул теплый салон автомобиля и ступил на мощеный камнем тротуар. Редкие прохожие, спешившие куда-то по своим делам, завидев сотрудника гестапо, заспешили еще больше. Державший по соседству с кафе книжный магазин брюнет в старомодном фраке, вышедший покурить, нервно улыбнулся, вскинул было руку в нацистском приветствии, стушевался и, пятясь, исчез за дверью.
– Надо же, хоть кто-то знает, как приветствовать верного слугу фюрера, – усмехнулся Шмитц и вошел в кафе. Жалобно зазвенели десятки колокольчиков под потолком, возвещая приход нового гостя. На их зов явилась симпатичная девушка в желтом сари, натянутом прямо поверх обыкновенной секретарской блузки и гимнастических брюк. Щедро смазанные жиром черные волосы её были уложены замысловатым кренделем, а на лбу красовалась яркая красная точка.
– Намасте… – начала было говорить какое-то индийское приветствие девушка, но, увидав, кто сегодня пожаловал в их заведение, выбросила вперед руку и выкрикнула:
– Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! – ответил ей Шмитц. Секунду он испытующим взглядом шарил по юной работнице кафе, после чего спросил с доброй улыбкой:
– Союз немецких девушек?
– Так точно, господин…
– Шмитц, – подсказал смущенной, но храброй и дисциплинированной девушке, Густав, стягивая кожаные перчатки.
– Господин Шмитц, вы по служебным делам, или я могу предложить вам обед? – строгим, как на смотре, голосом, спросила бравая официантка.
– Мозер, берите пример, как надо вести беседу с сотрудниками органов безопасности рейха, – иронично заметил Шмитц, оборачиваясь к бледному, словно смерть, обермейстеру.
– Нам нужен господин Брандт, – сообщил Густав. Та кивнула, гаркнула «слушаюсь» и исчезла за занавесью из нанизанных на нитки ракушек и бумажных цветов. Меньше, чем через минуту, появился Брандт, именитый путешественник и поклонник всего индийского. По крайней мере, всё индийское, что можно было найти в Остмарке, было в данный момент надето на нем. А именно: шитый золотом синий халат, полы которого волочились где-то за занавеской, золотистый тюрбан с белым навершием в форме цветка лотоса, и длинноносые, словно у клоуна, туфли, также не обошедшиеся без мотка золотых ниток. Украшений на конечностях Брандта было не счесть, и походил он более на беглого падишаха, нежели на владельца кафе в столице Верхней Австрии.
– Господин Шульц! А я всё ждал, когда же берлинский гость почтит своим посещением моё уникальное заведение! – обрушил приторно-медовые речи Брандт на криминаль-инспектора, не давая ему даже раскрыть рта, чтобы уточнить свою фамилию, – Боже мой, вы не представляете, как далека местная публика от понимания великолепия востока. Когда я впервые увидел этот прекрасный символ на знаменах национал-социалистов, я понял, что Германия, наконец-то, на верном пути! Восточная мудрость, несомненно, поддалась острому разуму нашего дорогого фюрера, и навела его на ряд прекрасных идей, которые он непрестанно воплощает в жизнь! Ах, если бы больше берлинских туристов выбиралось в наши края! Уж они знают толк в экзотических удовольствиях, и по достоинству бы оценили…
– Простите, что перебиваю, господин Брандт…, – попытался вставить слово Густав, но фанатика восточной мудрости было не остановить. Он сдвинул в сторону занавеску и открыл взору Шмитца довольно сносную пародию на декорации для какой-нибудь сказки из «Тысяча и одной ночи». Зал с низким, увешанным бумажными лианами, потолком, под которым кругом расположились столы на коротких ножках. Между столами возвышалась, тщательно замаскированная искусственными цветами, кадка с водой, имитирующая водоем. В дальнем углу, на языческом алтаре, заставленном потемневшими от времени, и, вероятно, аутентичными статуэтками индийских божков, нещадно чадила добрая сотня длинных тонких палочек, наполняя зал плотной пеленой восточных благовоний.
– Вы просто обязаны попробовать нашу великолепную курочку масала, и панир масала, чапати, бириани…
– Брандт! – рявкнул Шмитц, у которого, в конце концов, лопнуло терпение, – Замолчите!
Хозяин «Маленькой Индии» осекся на полуслове и окаменел, взирая на криминаль-инспектора со смесью ужаса и любопытства. Было видно, что на своем веку, прежде чем выжить из ума и нарядиться цыганским бароном, Брандт повидал немало вещей куда опаснее, нежели вышедший из себя сотрудник гестапо.
– Мы с обермейстером Мозером расследуем одно загадочное обстоятельство, – уже спокойным тоном продолжал Шмитц, чуть-чуть улыбнувшись, чтобы разрядить обстановку, – И нам нужна информация. Если, конечно, вы ею располагаете.
– Да, да, конечно, господин инспектор… штурмбаннрейхсфюрер… – выпалил скороговоркой бессмысленный набор звуков Брандт, запнулся и тихо закончил, – …мейстер.
– Отлично, Брандт. Я хотел бы осмотреть ваше кафе, включая кухню и другие помещения, если они имеются. И, скажите, не пропадал ли у вас кто-нибудь из работников? Или родственников?
– Вообще?
– Недавно.
– Нет. Не думаю, господин Шульц.
– Я – Шмитц.
– Да, да, конечно. Прошу прощения, господин Шульц… Ой, я несколько взволнован…
– Это я вижу, – Густав тяжело вздохнул, повернулся к сопровождавшим его полицейским и отдал короткий приказ, следуя которому они ринулись тщательно осматривать каждый уголок необычного кафе. Сам же Шмитц вошел в обеденный зал, продрался сквозь дымную пелену к алтарю и потянул носом воскурения, исходящие от тлеющих палочек.
– Хм, слишком едкий запах, – пробормотал он, морщась. Секунду спустя Шмитц уже доставал носовой платок, чтобы утереть выступившие от дыма слезы. Прокашлявшись и малость поплакав, он вернулся к выходу, с облегчением переводя дух.
– Вы не думали, как-то… – Шмитц потер лоб растопыренной пятерней, силясь подобрать не самые обидные для Брандта слова, – Разнообразить атмосферу в вашем заведении. Уж очень… Дымно.
– Ооо, – протянул старый путешественник, собираясь с мыслями. Но, так и не собравшись, он бросил на криминаль-инспектора полный отчаяния взгляд и снова выдал долгое и многозначительное «оооо».
– Ясно, – кивнул Шмитц. Брандт точно не подходил под типаж человека, способного держать в плену и доводить до животного состояния кого-либо, кроме самого себя или своих несчастных клиентов, рискующих умереть от удушья за экзотическим ужином.
– Скажите, господин Брандт, а где у вас хранятся эти вот палочки. С благовониями.
– Сандаловые свечи? Вот, здесь, в шкафчике, – сбивчиво, глотая звуки, ответил Брандт, открывая дверцу в стене, за которой оказалась небольшая кладовка, доверху набитая картонными коробками, испещренными латиницей и иероглифами.
– Можно? – спросил Шмитц, протягивая руку к одной из вскрытых коробок, наполненной толстыми вязанками черных прутиков, источавших знакомый аромат. Взяв одну вязанку в руки, Густав поднес её к носу и лицо его озарила торжествующую улыбка.
– Где вы их берете, господин Брандт? – поинтересовался он у еще больше разволновавшегося падишаха.
– У Теодора, – выпалил Брандт и замолчал. Но, когда сотрудник гестапо недовольно нахмурился, понял, что требуется нечто большее, чем просто имя, и добавил:
– Арльта. Теодор Арльт. Он буддист. Или вроде того. У него кружок…
– Политический?
– Нет, нет, что вы! – Брандт всплеснул руками, закатив глаза, – Теософский. Учение Елены Блаватской, спиритуализм, восточная мудрость, медиумные практики.
– На гуслях, что ли, играют?
– Сам господин Арльт наловчился на рабанастре играть. А я, изредка, когда бываю, на танпуре. Вот она, на стене висит, слева от алтаря.
Брандт с блеснувшим в глазах обожанием, указал сквозь россыпь ракушек куда-то во мглу обеденного зала. Шмитц хмыкнул и приказал продиктовать ему адрес, по которому можно было найти Теодора Арльта с его кружком.
– Гроссамберг? – переспросил Густав, не веря в столь невероятную удачу. Брандт кивнул.
– В машину! – бодрым тоном скомандовал Шмитц, развернулся на месте и замер, упершись в унтерштурмфюрера службы безопасности рейхсфюрера СС, незаметно для всех вошедшего в кафе. Крысиное лицо с острыми скулами и колкие голубые глаза – Шмитц не мог не узнать своего главного конкурента в деле борьбы с политическими врагами Рейха. Человеком, ответственным за унизительное, вынужденное бездействие гестапо в Австрии, был Адольф Эйхман, мелкой сетью опустошавший закрома врагов, предателей и евреев по всему Остмарку.
– Господь всемогущий, господин Шмитц! – воскликнул Эйхман, будто бы совершенно не ожидал увидеть здесь сотрудника гестапо.
– Какое милое совпадение! – с как можно большим отвращением ответил единственный на ближайшие двенадцать тысяч квадратных километров сотрудник гестапо, даже не пытаясь поверить в случайность этой встречи.
– А я как раз ехал мимо, и, смотрю – машина гестапо. Да еще в таком необыкновенном месте. Свастика с цветами – просто удивительная находка, господин…
– Брандт, – робко отозвался бледный падишах, для которого визит представителей двух могущественных спецслужб рейха, да еще и в один день, кажется, был перебором, – Б-б-благодарю.
– Вкусно тут кормят? – поинтересовался Эйхман, заглядывая через плечо более высокого Шмитца в пустой обеденный зал.
– Оставайтесь и сами узнаете, – ответил Шмитц, – А нам пора.
– Куда вы так спешите? Отобедаем вместе. Поделимся новостями. Слыхали, Бенеш спелся со Сталиным, и они вместе решили попилить маленькую гордую республику? Фюрер в бешенстве.
– Как мило, Эйхман. Как мило, что вы должны быть в Вене, штамповать выездные визы евреям, а вместо этого стоите в дверях этого чудного кафе…
– …и мешаю вам пройти, Шмитц?
– Нет, как вы могли подумать? Всего лишь рискуете получить ревматизм. На выходе такой сквозняк. К тому же дунайская осень сырая и промозглая.
– Так куда вы едете, мой заботливый Шмитц?
– В Гроссамберг, навестить некоего Теодора Арльта. Кстати, обермейстер, вы что-то можете рассказать про этого Арльта? Всё-таки в Урфаре не так много больших роскошных поместий, населенных сектантами.
Мозер, во время диалога сотрудников двух специальных ведомств, стоял по стойке смирно, боясь шелохнуться, и вопрос Шмитца застал его врасплох. Рот он открыл чуть раньше, чем вообще понял, о чем, собственно, его спрашивают, и так и застыл с комичным выражением лица. Выжидательно смотрящие на него сотрудники специальных служб ввели бедного обермейстера в еще больший ступор. Наконец, найдя в памяти нужные слова, он громко, не закрывая рта, сглотнул комок, застрявший в горле, и произнес:
– Он крупный фермер. Спонсор местной национал-социалистической ячейки с двадцатых годов. Его сын погиб в тридцать четвертом, во время штурма канцелярии Дольфуса.
– И он стоял у истоков тридцать седьмого штандарта СС, – добавил Эйхман почтительным тоном.
– Вот это да. И он поставляет вам сандаловые палочки? – усмехнулся Шмитц, – Достойный человек.
– Значит, вы желаете навестить Теодора Арльта? – спросил унтерштурмфюрер, уже без всякой иронии.
– Еще как хочу, – сказал Шмитц, который всё еще никак не мог выйти в виду стоявшего между ним и дверью Эйхмана, – А что у вас за интерес?
– Он мой старый друг и наставник. Потому мне непонятно, почему гестапо им интересуется.
– Не могу сказать, господин Эйхман. Служебная тайна, если вы понимаете, о чем я.
– Позволите вас сопроводить?
– Конечно. Сядете на заднее сидение?
– О, нет, благодарю, у меня своя машина с водителем.
– Отлично. Раз вы не желаете отведать вкуснейшую курочку масала, то предлагаю отправиться в путь.
На улице Шмитца ожидал неприятный сюрприз. Его вороненый «железный конь» грустно стоял, накренившись набок, поскольку два левых колеса его оказались пробиты. Густав, и так не слишком веривший в случайность его встречи с офицером СД, при виде обездвиженного «мерседеса» отринул всякие сомнения и инстинктивно нащупал «вальтер» в наплечной кобуре, скрывавшейся под форменной шинелью. Однако, Эйхман и впрямь был в сопровождении лишь одного водителя, деловито протиравшего отполированную поверхность вычурного автомобиля, словно ничего и не произошло.
Не обращая внимания на наигранное сочувствие, которое унтерштурмфюрер выразил по поводу поломки, Шмитц обратился к обескураженному Мозеру:
– Почините автомобиль и живо в поместье Арльта.
– У вас есть два запасных колеса, господин криминаль-инспектор?
– Заклейте. Придумайте что-нибудь. А я поеду с Эйхманом.
– С ним? – Мозер уже не побледнел, а побагровел и покосился на здоровяка-водителя в форме СС, у которого на поясе болтался увесистый кинжал. Шмитц проследил за взглядом обермейстера и, решив, что дело, принявшее неожиданно угрожающий уже непосредственно ему оборот, улыбнулся и обратился к Эйхману:
– Быть может, ваш водитель поможет моим сопровождающим с починкой автомобиля? А мы с вами прокатимся к господину Арльту. Я задам ему пару вопросов, а там, глядишь, и мой «мерседес» подъедет за мной, а заодно и привезет вашего водителя.
Унтерштурмфюрер понимающе ухмыльнулся и кивнул:
– Конечно. Клеменс, будь добр, достань инструменты и помоги бедолагам с починкой.
Клеменс удивленно поднял брови, но, заметив едва уловимый, однако не ускользнувший от внимательного Шмитца, жест начальника, нахмурился и пошел к багажнику. – Какая роскошная машина, господин Эйхман, – искренне восхитился Шмитц, буквально утонувший в мягком кожаном сидении после строгого аскетизма своего служебного «мерседеса».
– Австрийская. «Грэф-унд-Штифт», прошлого года выпуска. Принадлежала главе политической полиции Вены. Теперь он в концлагере, со своим ненаглядным Шушнигом. А машина далека от политики. Кто её холит и лелеет, тот на ней ездит. Как женщина, знаете ли.
Крысиное лицо перекосила самодовольная улыбка. Видимо, он только что сказал какую-то шутку, решил Шмитц, но не стал уточнять, какую. Криминаль-инспектор сидел на переднем сидении, рядом с Эйхманом, который и вел роскошный Grf & Stift SP 8 Pullman, легко вращая покрытый серой кожей руль. Хромированная приборная панель была подсвечена так ярко электрическими лампами, что слепила пассажира отражаемым светом. Но, чуть насладившись комфортом и запахом дорогого парфюма, исходившего от унтерштурмфюрера, Шмитц вернулся к совершенно не праздным размышлениям касательно сути происходящего. Еще четверть часа назад он откровенно развлекался, посмеиваясь над разодетым в пух и прах Брандтом, а теперь, неожиданно, находился в компании очень влиятельного и опасного функционера НСДАП, который тщательно скрывал от него цель их незапланированной встречи. Как всё это было связано с найденышем из Гроссамберга, Густав мог только догадываться.
– Простите, господин Эйхман, так как вы, всё-таки, оказались в Линце?
– Вообще, Шмитц, можете называть меня по имени. Это первое, – насмешливым тоном ответил Эйхман, – Во-вторых, Линц – моя родина. Я здесь родился, вырос, и, даже, ходил в ту же школу, что и фюрер.
– Приехали навестить родительское гнездо?
– Вы думаете, мой приезд как-то связан с вами, Густав?
– Вы отвечаете вопросом на вопрос, как еврей, Адольф.
– Остроумно. Но я, правда, приехал сегодня в полдень, проведя три с половиной часа в пути, не ради вас.
– И что же заставило вас покинуть ваш уютный кабинет в Вене?
– Я планировал заполучить не менее уютный кабинет в Праге уже к следующему году. Но, в связи с демаршем Бенеша и всей этой заварушкой вокруг Польши, у меня возникли серьезные проблемы. Чертовы евреи никому и так не были нужны, а теперь, кроме как в Швейцарию, их не депортировать. А швейцарцы перекрыли границу.
– В концлагерях закончилось место?
– Шутишь, Густав? Давно. Они переполнены. Сейчас идет срочное строительство двух десятков лагерей по всему рейху. Я буду курировать специальный лагерь для евреев, здесь, под Линцем, в Маутхаузене. И это вместо Праги. Чертов Бенеш. Чертов Сталин.
– Да ты плотно увяз в еврейском вопросе, Адольф. Слышал, до Вены, ты даже летал в Иерусалим для встречи с сионистскими боевиками.
– Ну, в Иерусалим нас не пустили британцы, а в Каире мы, и правда, встречались с этими… Короче говоря, даже в Палестине евреи не особо нужны. Что тут поделать? Придется тратить на них деньги и строить чертовы лагеря.
– Какая незадача, – посочувствовал Шмитц.
Машина въехала на железный мост через Дунай, ведущий в Урфар, обогнала трамвай и уперлась в экскаватор, медленно переваливавшийся через улицу на, запачканных сырой землей, широких гусеницах.
– Скоро тут будет новый мост – мост Нибелунгов, – мечтательно сообщил Эйхман, с удовольствием глядя на неторопливый экскаватор, – Фюрер приказал преобразить Линц и сделать его примером для всех маленьких городов рейха. Завидую тебе, Густав. Это прекрасное место для работы. Пусть и не слишком способствует карьерному росту.
– О, благодаря вашим ищейкам мне за всё время перепал лишь один по-настоящему скрывающийся еврей. И тот быстро получил аргентинский паспорт и выехал со всей семьей, даже не заикнувшись про свои права.
– О, ты, небось, в подворотнях Дрездена, привык стрелять в колено, а потом допрашивать? А потом, когда из криминальной полиции тебя взяли в гестапо, такие вольности запретили? Несчастный Шмитц. Не дают вкусить крови. Хотя, у меня есть для тебя решение. Попросись в Кенигсберг. Скоро они ударят по Польше с севера, и сядешь в каком-нибудь захолустном польском городишке. Там половина населения – евреи. А остальные – коммунисты. Будешь с утра до вечера арестовывать, пытать, допрашивать. И всё во славу тысячелетнего рейха.
– Какая мерзость. Ты думаешь, я садист, раз служу в гестапо?
– Конечно же нет. Все знают вундеркинда из Дрездена, белоручку, мечтавшего стать фотографом. Не удивляйся, Кальтебруннер всем в Вене растрезвонил о своём любимчике, который в двадцать восемь лет уже носит в петлице три серебряных звезды. Мне только в тридцать два выпала такая честь.
– Хватит заговаривать мне зубы. Зачем я понадобился СД? И связано ли это с моим расследованием?
– Я не знаю, что именно ты расследуешь. Поделишься?
Шмитц мысленно схватился за голову и стал рвать на ней волосы. Настолько его бесило совершенное непонимание ситуации, попахивавшей сюрреализмом. Эйхман же, напротив, казалось, даже в мыслях, был абсолютно спокоен и искренне недоумевал, в чем именно его подозревает Шмитц.
– Значит, мы приедем к Арльту, и я могу задать ему вопросы, осмотреть его дом, подвал, амбар, и потом уехать?
Эйхман сделал удивленное лицо и пожал плечами:
– Понятия не имею, мой друг. Правда, поспешу вас предупредить, что у Теодора сегодня встреча старых товарищей. Если уж вы и их заподозрите в том, что они оставили Вену ради вас, то, боюсь, у меня плохие новости для вашего психиатра.
Эйхман не обманул. У двухэтажного особняка, расположенного на высоком холме между Гроссамберг и Форстен-штрассе, и впрямь расположился целый автопарк под стать роскошному «грэф-унд-штифту», что свидетельствовало о серьезных гостях, пребывающих сейчас в доме господина Арльта. Символика СС и НСДАП, украшавшая автомобили, подсказывала Шмитцу, что ему предстоит непростое знакомство с другом многих влиятельных обладателей дубовых листьев на петлицах. И уверенности в себе Густаву такие выводы не добавили.
– О, Боже, Шмитц, да на вас лица нет, – добродушно усмехнулся Эйхман, паркуя машину между черным «мерседесом» и золотистым «хорьхом», – Вы хоть осмелитесь зайти внутрь, или подождете своего обермейстера тут?
Шмитц ничего не ответил. Перебирая в мозгу всевозможные сценарии развития событий, он не видел ни одного, в кульминации которого его награждают железным крестом с мечами и дубовыми листьями за раскрытие дела особой важности.
– Хорошо, Густав, я упрощу тебе задачу. Сейчас я войду в дом и вернусь с Теодором Арльтом. Ты задашь ему вопросы. Получишь ответы. Запишешь их в свой блокнотик, или запомнишь – как тебе угодно. И навсегда забудешь сюда дорогу. Ну, по крайней мере, пока не вступишь в ряды СС. Хорошо?
– Пожалуй, – упавшим тоном ответил криминаль-инспектор, сдаваясь на милость проклятой крысиной морды. Унтерштурмфюрер удалился, но, вскоре, появился вновь, а за ним следом шагал высокий светловолосый господин лет шестидесяти, с бронзовой кожей и идеальной осанкой. Одет он был в белый китель без знаков отличия, белые брюки и белые туфли, благо двор его особняка блистал, как плац перед парадом в честь фюрера, и ничего не могло нарушить ослепительную, в осенней хмари, белизну облачения его хозяина.
Арльт свысока взглянул на криминаль-инспектора и высокомерно поджал нижнюю губу, сразу дав понять, насколько невысокого мнения он о выскочке, посмевшем оторвать его от важных дел.
– Господин Арльт, позвольте представить вам главу отдела гестапо в рейхсгау Верхний Дунай, криминаль-инспектора Густава Шмитца, – торжественно объявил, как на приёме, Эйхман, учтиво склонив перед своим наставником голову.
– Густав, позволь представить тебе почетного динстляйтера НСДАП, Теодора Арльта. Кажется, ты желал задать динстляйтеру несколько вопросов?
– Конечно. Это не отнимет много времени, господин динстляйтер, – выпалил Шмитц, решив, что самое время броситься в омут с головой, выложить все карты на стол, и смотреть, что из этого получится. Когда-то в криминальной полиции Дрездена подобная безумная тактика позволила ему обратить на себя внимание только что организованного отдела гестапо и, в итоге, дорасти до хорошего звания и годового жалования в четыре тысячи рейхсмарок. Возможно, сейчас был как раз тот самый момент. Тем более, и правда, Арльт мог и не иметь никакого отношения к найденышу, а Эйхману Шмитц нужен был по какой-то другой причине.
– Господин Арльт, благодарю за то, что согласились выслушать меня. Скажите, вы знакомы господином Брандтом, владеющим индийским кафе в Линце?
– Это очевидно, раз вы прибыли сюда, – холодно ответил динстляйтер, глядя прозрачными рыбьими глазами будто бы сквозь Шмитца, у которого от стального голоса Арльта по спине пробежал холодок.
– Вы поставляете ему сандаловые свечи?
– Да.
– Вы занимаетесь импортом товаров из Индии их торговлей только в Линце?
– Пара вопросов разве не закончилась на предыдущем? – Арльт перевел взгляд на побледневшего Эйхмана, который, по-видимому, весьма подобострастно относился к своему наставнику, о котором, почему-то, Шмитц никогда не имел чести слышать. Обменявшись с унтерштурмфюрером многозначительными взглядами, Арльт вновь уставился сквозь Шмитца и сказал:
– Я коллекционирую предметы восточной культуры. И продаю их. Сандаловые свечи и прочие ритуальные принадлежности являются второстепенным грузом, который я заказываю в Калькутте.
«Калькутта!» – осенило Шмитца, – «Клеймо на английском языке! Английская колония! Ого, да это всё неспроста!»
– Где вы храните сандаловые свечи?
– Склад индийских товаров находится в амбаре, за домом, со стороны Форстен-штрассе.
– Что вы знаете о юноше с разумом младенца и клеймом с английской надписью за левым ухом?
Арльт вздрогнул. Шмитц мог поклясться, что высокомерный старик не ожидал этого вопроса, и на секунду его маска безразличия слетела с лица. Прозрачные глаза забегали из стороны в сторону, а уголок рта нервно задергался. Криминаль-инспектор глянул на Эйхмана и понял, что для того вопрос был не меньшей неожиданностью. Более того, они вновь, уже взволнованно, переглянулись. Однако эффект неожиданности действовал всего мгновение.
– Что за бред вы несете? – чеканя каждое слово, переспросил Арльт. Затем он повернулся к Эйхману и добавил:
– Кажется, я дал ответов больше, чем обещал.
И, не прощаясь, вернулся в дом. Шмитц не рискнул его останавливать. Не желая ждать, пока зловещая пауза между ним и Эйхманом затянется, он спросил, не мог ли тот отвезти его обратно в Линц.
– Что за черт, Шмитц?! Что это был за бред про голого мальчика с мозгами ребенка?! – вместо ответа вспылил вдруг унтерштурмфюрер.
– Разве не за этим вы пробили мне колеса?
– Нет, черт возьми! Ты на днях депортировал в Аргентину чертова еврея с Леденштрассе!
– Шонберга? – настала очередь удивляться Шмитца, – А он тут причем?
– Да… – Эйхман открыл было рот, но спохватился и неопределенно махнул рукой, – Если ты не имеешь понятия, причем тут Шонберг, то и слава Богу. Поверить не могу. И это всё, что ты хотел узнать у Арльта? Серьезно?
– Честное слово, Адольф, – ответил Шмитц и рассказал унтерштурмфюреру всё, что знал сам, и каким образом он додумался поехать в поместье Штайнервег, принадлежавшее Арльту. Целую минуту Эйхман потратил на переваривание полученной информации, после чего озадаченно крякнул, почесал в затылке и кивнул на машину.
– Садись. Отвезу тебя в Линц.
– Серьезно? Адольф. Давай хотя бы заглянем в этот его амбар. Дело явно нечисто. Он испугался. Я следователь, я изучал психологию допроса на юрфаке дрезденского технологического.
– Садись в машину, Густав. Живо.
Опечаленный Шмитц, занял своё место. Эйхман прыгнул за руль, сдал назад, развернулся на месте, заставив покрышки визжать на каменной площадке перед особняком, и помчал автомобиль к Гроссабмергу. Однако, не доезжая до основной дороги, он завернул вправо, прямо в высокую пожелтевшую траву, и заглушил мотор.
– Идем, посмотрим, что там у него в амбаре, – проворчал Эйхман в ответ на немой вопрос Шмитца. Тот послушно кивнул и последовал за человеком, в котором никогда бы не смог заподозрить потенциального напарника.
Сотрудники двух разных ведомств, отвечавших за политическую безопасность рейха, пробирались по территории поместья Арльта сквозь густую траву по полю, которое давно никто не возделывал, что, как подумал Шмитц, для фермера было как-то странно. Пригнувшись, они миновали целый километр поля незамеченными и скоро оказались под стенами высокого деревянного амбара с крутой крышей, покрытой листами металла. Эйхман выглянул из-за угла и тут же юркнул обратно, прижав палец к губам.
– Два охранника, – прошептал он Густаву и показал пальцем назад, – Обойдем с другой стороны. Может, есть еще вход.
Амбар оказался, на удивление длинным. К тому же, в одном месте доски рассохлись и отошли в сторону, обнажив кирпичную кладку, из которой в действительности была сложена стена. С недоверием потрогав кирпичи, Эйхман округлил глаза и молча двинулся дальше.
– Ничего, – грустно констатировал он, когда они обошли амбар кругом и вышли к главному входу с другой стороны. Охранники также никуда не делись. Вдобавок, начинало темнеть, и по всему поместью зажглись мощные электрические лампы, что для этой сельской местности было нехарактерно.
– Теодор сказочно богат, – пояснил такое расточительное использование электроэнергии Эйхман. Потом в очередной раз выглянул из-за угла, спрятался и сказал:
– Надо действовать. Меня скоро хватятся. Так что молчи и доверься мне.
С этими словами он выпрямился, вышел из травы на площадку перед амбаром и громким решительным голосом окликнул сторожей. Двое крепких деревенщин, вооруженных охотничьими карабинами, вытянулись перед унтерштурмфюрером со вскинутой вверх рукой.
– Гитлерюгенд? – спросил одобрительным тоном Эйхман и потрепал ближайшего парнишку по его коротко стриженой голове, – Молодцы. Когда у вас смена караула?
– В полночь, господин унтерштурмфюрер! – отчеканил один из часовых.
– Хорошо. Господин Арльт попросил меня познакомить нашего нового члена общества с его экзотическим хобби, пока они там со стариками распивают тирольские ликеры. Кстати, Густав у нас был шарфюрером гитлерюгенда в Дрездене, в тридцать четвертом.
– Простите, унтерштурмфюрер, нам запрещено кого бы то ни было пускать в амбар без прямого распоряжения…
– Так я и знал, – проворчал Эйхман, нанося короткий и точный удар рукояткой «вальтера» в висок говорившему парнишке. Его напарник, не успев ничего понять, тут же рухнул рядом, оглушенный вторым ударом.
– Черт, Густав, тут нужен ключ.
Однако Шмитцу было не до замка, запиравшего дверь в амбар. Он ошалело глядел на двух гитлерюнге, лежавших вповалку, и чувствовал, что происходит что-то абсолютно неправильное. Из оцепенения его вывел звонкий удар металла о металл. За ударом последовал торжествующий возглас Эйхмана.
– Черт побери, Шмитц, не стой ты там, как на ладони. Заходи внутрь.
Шмитц повиновался и вошел в амбар. И тут же его ноздри защекотал знакомый, весьма специфичный для Линца, запах сандала. А после он увидел источник запаха, в лучах света, проникавших с улицы сквозь открытую дверь. Ящики с наклейками, на которых был изображен индийский флаг, занимали все пространство перед входом. Их было не меньше сотни, и штабелями они тянулись, видимо, под самую крышу, исчезая в темноте.
– Вот твой сандал, – сказал Эйхман, разочарованно пиная один из ящиков, ответивший ему глухим треском, – Ничего интересного.
– Секунду, – зашипел на унтерштурмфюрера Шмитц, – Помолчи.
Адольф замолк и задержал дыхание, напряженно прислушиваясь. Потом с шумом выдохнул и пробормотал:
– Ну и дела. Похоже, он тут насекомых каких-то держит.
– Тут можно включить свет?
– Понятия не имею, Густав. Я тут в первый раз.
– Хорошо. У меня есть зажигалка. Будем ей подсвечивать путь.
– Ты куришь? – удивился Эйхман, но Шмитц не ответил. Он щелкнул массивным бензиновым «триплексом» и яркий оранжевый огонек вырвался из зажигалки, заметно улучшив видимость в амбаре.
Проход между ящиков найти оказалось легко, и, чем глубже в амбар пробирались незваные гости, тем отчетливее слышалось мерное жужжание, разносившееся под сводами крыши. В какой-то момент тесный коридор из ящиков закончился открытой забетонированной площадкой.
– Тепло, – произнес Эйхман, расстегивая шинель, – Вспотел уже весь.
– Тут решетка, – констатировал Шмитц, дойдя до края площадки. Просунув руку с зажигалкой между прутьев, он поводил ей из стороны в сторону. Вдруг странный, знакомый блеск заставил его отшатнуться и, чуть было, не вскрикнуть от испуга.
– Боже, Густав, что случилось? – прошептал Эйхман недовольно, – Ты мне сапоги оттоптал.
– Там люди, – ответил Шмитц, прерывисто дыша. Сердце его бешено колотилось. Он указал на решетку и повторил:
– Там люди.
– Дай сюда, – Адольф выхватил у замершего в шоке Густава зажигалку и тоже просунул руку сквозь прутья. Однако ему не потребовалось долго водить ей из стороны в сторону. Тихо шипя, из тьмы на него выползли на четвереньках обнаженные люди. Юноши, девушки, дети. Все начисто лишенные волосяного покрова.
– Господь всемогущий! – воскликнул Эйхман, отпрянув назад и погасив зажигалку. Когда он зажег пламя снова, люди вплотную подползли к решетке и, завороженные, взирали на огонь немигающими глазами.
– Клеймо, – сказал Адольф, успокоившись и став внимательно рассматривать обитателей амбара, – У каждого клеймо за ухом. Даже у детей. Проклятье, Шмитц, ты был прав. Этот ублюдок держит тут целый человеческий зоопарк. Богом клянусь, его сможет оправдать только одно – если они – евреи.
– Вряд ли, – буркнул оглушенный свалившимся на него открытием, Шмитц, остекленевшими глазами разглядывая трехлетнего ребенка, пытающегося дотянуться до огонька маленькой пухленькой ручкой, – Они – арийцы. Я проходил антропологию и курсы френологии. Они – идеальные арийцы, Адольф.
Яркий свет, хлынувший со всех сторон, ослепил сотрудников органов государственной безопасности. Люди за решеткой испуганно зашипели и поползли назад, шлепая босыми ногами по гладкому полу. Когда зрение к Шмитцу вернулось, первое, что он увидел, дуло MP-36, нацеленное ему прямо в лицо. Потом черную униформу. Серебряный кант и молнии на петлице. Затем раздался знакомый стальной голос, обращавшийся к Эйхману.
– Адольф. Я в тебе разочарован. Я питал большие надежды на тебя, мой мальчик.
– Какого черта, Теодор?! Что за безумие здесь творится?! Кто эти люди?!
– Люди? Ах, да. Люди. Это, друг мой, мальки.
– Кто?
– Мальки. Ты был когда-нибудь на озере? Или на море? На фермах, которые разводят рыбу?
– Был. Причем тут это?
– Ты видел мальков?
Шмитц задрал голову наверх, откуда исходил голос Арльта, и обнаружил его на узком мостике, висящим под крышей. Он шел по нему над рядами загонов, обнесенных решеткой, и с любовью разглядывал обитателей амбара, которые, в свою очередь, устремили немигающие взоры на него.
– Смотри, Адольф. И ты, Густав. У них совершенно отсутствует человеческий разум. Они глупы. У них нет личности. Нет имен. Они не способны нести гордое звание – человек. И не несут. Они умеют только есть, совокупляться, и испражняться. И они так похожи. Вот, смотрите, сейчас я буду их кормить.
С этими словами Арльт достал из кармана пальто пригоршню чего-то и бросил вниз. «Мальки» громко зажужжали в унисон, раскрыв свои рты навстречу летящему сверху угощению. Еще бросок – и снова довольное жужжание. Арльт двинулся по мостику дальше – и люди, плотным косяком, последовали за ним, не опуская раскрытых жужжащих ртов. И трехлетний малыш, будучи оттесненный к краю косяка, ничуть не огорчился, а лишь сильнее раскрыл рот, повторяя за старшими. И от этого сюрреалистического зрелища у Шмитца потекли по щекам слезы.
– Почему ты называешь их мальками, Теодор?! – крикнул негодующе Эйхман, в бессилии сжимая кулаки под дулом автомата, наставленного на него здоровяком в черной униформе.
– Это не я придумал. Мой прапрапрадед, Генрих Арльт, увлекался биологией, антропологией, и горел идеей вывести чистую расу людей. Свободную от болезней, уродств, дефектов. И совершенно покорную. Пригодную для его целей, и целей нашего общества, чьи корни уходят в глубину веков. И вот…
– Боже… – прошептал Шмитц, присмотревшись внимательней к крыше.
– …ему улыбнулась удача. Он смог вывести идеального человека. И смог заставить его размножаться. Увеличить популяцию. И, мои мальки ведут свой род от результатов его опытов, которые увенчались успехом двести лет назад.
– Зачем? Это идеальные солдаты? Чистая раса, о которой говорил фюрер? – не унимался Эйхман.
– Это еда, Адольф, – произнес Шмитц, глядя на крюки, свисавшие с потолка. На крюках медленно раскачивались освежеванные детские тела.
– Это? – Арльт показал на крюки и рассмеялся, – О, это особый заказ. Для наших скандинавских друзей. Мы называем это блюдо на их манер – салака. Говорят, вкусно. Но мне не очень нравится. К слову, я и трюфели не особо люблю. А ведь общепризнанный деликатес.
– Арльт, больной ублюдок! – воскликнул Эйхман и упал, сбитый с ног ударами приклада.
– Здоровый! Здоровый ублюдок! – воскликнул триумфально динстляйтер и облизнулся, – Просто ты меня не понимаешь, Адольф. Вы меня не понимаете. Люди едят животных. Коров. Овец. И людей. Долгие годы люди ели людей. Что в этом плохого? Ты ведь убивал людей, Адольф? Убивал. Причинял им мучения. Пытал. И ты, Густав, пытал того несчастного Шонберга, чтобы он тебе выдал других евреев. Пытал?
– Нет. Не пытал, – пробурчал Шмитц, кое-как сдерживая подступающую тошноту.
– Но ты пытал других. Я читал твоё дело. Ты был знаменит тем, что простреливал колено на допросе… А, хотя, какая разница? К чему я веду? Мы все убиваем себе подобных. Так почему бы их не есть? Как мне кажется, это идеальный конец человеческой жизни – послужить пищей другому человеку. И, незачем меня и моих товарищей осуждать. Кто-то любит рыбу. Кто-то – сельдерей или сыр в индийских пряностях. А я, или вот, старина Зейсс-Инкварт, Кальтенбруннер – мы любим «мальков». На Рождество мы зажариваем прекрасного младенца… Ах, как символично. Ну, а кто-то зажаривает поросеночка. Тоже ребенка, только свиного ребенка. А мы ребеночка-«малька». А уж каких отборных мальков мы поставляем в рейхсканцелярию. Откармливаем исключительно фруктами и фруктовыми соками. Поэтому у них мясо пахнет, как переспелый манго, с нотками кокоса. Чуток приторно, как мне кажется, но фюрер просто без ума от слегка запеченных «fruit». На одного из них, Шмитц, вам и не посчастливилось наткнуться. У грузовика лопнула шина и, пока шофер менял колесо, непослушный «малек» выпрыгнул и сбежал. Хотя, это и к лучшему. Непослушание у «мальков» – явный дефект.
– Какой же вы бред несете, Арльт! – процедил сквозь зубы Эйхман, приподнимаясь на руках, – Это же люди! Это же мерзко!
– А что я делаю не так, как вы? Убиваю их? Вот вы дали жизнь тем коммунистам, которых убили? Вы кормили их? Растили? Давали кров над головой? Давали им себе подобных для удовлетворения их главной потребности? Любили их? А я делаю всё это, Адольф. Я люблю их. У меня на ферме есть множество животных. И, когда я был ребенком, был милый индюк, я его звал Гансом. У него была такая потрясающая бордовая борода! Он был очень умный. Встречал меня после школы у ворот. Ждал, когда я принесу ему угощение. Давал себя почесать. А потом я с удовольствием съел его. Но это не мешало мне его любить. А ему – меня. Так и «мальки» меня просто обожают. А я, как бы это глупо не звучало, люблю их. Хотя, признаюсь, у меня есть любимчики. Вон тот, гляньте, с краю, пухлый карапуз. Лови, малыш!
Хлебный шарик упал точно в жужжащий рот ребенка. Он, с причмокиванием проглотил угощение, восторженно пискнул и вновь зажужжал, преданно глядя на хозяина.
– Люблю этого пупсика, – с искренне добротой и нежностью сказал Арльт, расплываясь в лучезарной улыбке, – Оставлю его на день рождения. Пусть нагуляет жирок.
Час спустя роскошный «грэф-унд-штифт» остановился у трехэтажного дома по улице Шпиттельвизе и погасил фары.
– Густав, – обратился к бледному криминаль-инспектору Эйхман, у которого все лицо было в кровоподтеках, а кривизна переносицы настоятельно требовала срочного визита к хорошему костоправу, – Нам не тягаться с ними. Поэтому просто прими с благодарностью возможность остаться в живых и при должности, и занимайся своим делом. Ковыряй в носу, читай книжки, ходи по борделям. Но забудь про этих ублюдков.
– Я им служу, черт возьми.
– Неудобно получилось, согласен. Но, в первую очередь, мы служим Германии. Не забывай об этом. А они для Германии – добро. Пусть и такое, уродливое.
Шмитц не глядел на Эйхмана. Его немигающий взгляд был устремлен в пустоту, из которой постоянно возникало эфемерное детское лицо, с пухлыми щечками, чей рот был устремлен навстречу летящему сверху хлебному шарику.
– А чем вы занимались у него на этих теософских вечерах? – спросил он тихо, закрывая глаза, – Столы вертели? Духов вызывали?
– О, Шмитц, ты опять за своё? Почитай сам труды Блаватской. Это… Господь всемогущий!
– Что такое, Адольф?
– Я с детства бывал у него… – Эйхман осекся и горько покачал головой, – Похоже, я тоже каннибал, Густав. Кто знает, чем он нас там потчевал.
Шмитц затрясся в беззвучном смехе.
– Я в госпиталь, и утром в Вену, – сказал на прощание Эйхман и с трудом вскинул покрытую ушибами руку. Шмитц кивнул, ничего не ответил, и решительно зашагал к дверям. Вдруг, вспомнив важную вещь, он остановился и обернулся к унтерштурмфюреру, с болезненным видом пытавшимся сесть обратно в машину.
– Адольф. Зачем ты пробил мне колеса? Что именно ты думал, я знаю про Арльта?
– Про Арльта? – Эйхман криво усмехнулся, и его окровавленное крысиное лицо в тусклом свете уличного фонаря стало по-настоящему ужасным, – Он – двоюродный брат Шонберга. Мишлинге. Когда я узнал, что ты вышел на Шонберга и допросил его перед депортацией, то решил, что через него выйдешь на Арльта. А Теодор слишком высоко стоит в НСДАП, чтобы дать такому делу ход.
– Еврей? Оккультист? Каннибал? И почти гауляйтер? – Шмитц забился в истерическом хохоте и зашагал домой, выкрикивая на всю улицу, – Кто сможет в такое поверить?!
Эйхман пожал плечами, глядя ему в след, и пробормотал под свой изувеченный нос:
– И я о том же.