Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах. ПОЭЗИЯ (В. С. Елманов)

Из пробоин в небе – пух и перья:

серафимы, видно, гневят Бога.

За кладбищем Лазаревским – поле,

по полю – железная дорога,

дале лес…

Туда-то и водили

бедолаг веселые чекисты.

Как небытия остекленевший ужас

ныне здесь стоят цеха «красилки». Далее – бетонные заборы —

к узищу, откуда малолетки

смотрят хищно, как лихие воры,

на творенья пятой пятилетки.

Водокачка, склады, гаражи,

баня и котельная с трубою…

Град родной, железные тяжи

повязали нас одной судьбою.

Если правда, что архитектура —

музыка застывшая,

тем паче

знать хочу, где прячут партитуры

дирижеры типового счастья.

И еще. О золотом сеченье…

Зодчий Шевелев глаголет тако:

выверено Богом тело всяко,

всяку телу – с небом сопряженье.

Населенный пункт, как мирозданье,

энтропия где царит, где сущий хаос,

но сейчас я здесь воздвигну зданья:

дом-цветок,

дом-птица,

дом, как парус…

Так куличик из песка дитё,

изготовив, величает замком.

Вот сюда бы ордер на житьё!

Всё отдал бы – ничего не жалко.

И лепил, томясь, в воображенье

солнечные термы и палестры,

своды арок,

где гремят оркестры,

мир из света,

воздуха,

движенья.

А домой окраинами крался,

как подземный житель, тёмным станом,

чтоб никто вовек не догадался,

что зовут меня Огюстом Монферраном.

* * *

Гроза сбирается. Промокнут вирши наши.

Давай заглянем в рюмочную, Саша,

надрюмимся, у Даля это значит —

проплакаться навзрыд, как дети плачут.

Сквозь сад летит пчелиная детва —

их рой бессмертный не исчезнет в персти.

И мы с тобою Божьи вещества:

убудем здесь – в другом пребудем месте.

Какую форму, например, душа

Из чресл исторгнувшись, имеет?

Дир туманный?

Кристалла вид, бутылки или жбана,

иль то, что в миг последний надышал

на донышке граненого стакана?

Там, наверху, всё взвешено безменом

и пустота в сосуде тонкостенном

лишь к невесомости сподвигнет.

Облака

от наших плеч отводит чья рука?

Ударит молния! Кабриолет у врат – в дорогу!

Аж искры с обода летят на парапет!

К Ларисе Огудаловой за Волгу!

И деньги есть, вот счастья только нет.

В недоумении еще исчезнуть жаль,

когда и день хорош, и ночка звездна.

Веселья – миг, и сотня лет – печаль,

и стебенить словами невозможно…

Но что бы ни случилось – всё здесь так!

Есть день и час для каждого мотива.

Что вспомнится о нас? Какой пустяк?

А что душа? Душа невыразима.

* * *

На берег выйди, горсть песка возьми —

и вот перед глазами мирозданье.

О, если б снова стали мы детьми —

какой простор для удивленья и познанья!

Чешуйки рыбьи, ракушки, слюда,

и кварц, и перламутр в прожилках тонких…

Не счесть чудес намыла нам вода

Из дальних стран и из времен далеких.

И если б так, сбываясь, мысль текла

по облакам, светясь в речных раздольях,

и всё зависело, как пыль веков легла

вдоль линий на распахнутых ладонях, —

какие бы открылись письмена,

послания с отгадкой тайны вечной,

где строчка каждая хоть чуть, но продлена

судьбой твоей и жизнью скоротечной.

Повезло ей на старости, значит,

со снохою и сыном живет,

а обидят, случится, – не плачет,

а на кухне сидит и поёт.

В этой песне ни складу, ни ладу,

всё здесь как-то не так, невпопад,

белы ангелы квохчут над садом,

черны аггелы бочку смолят,

расцветает на кладбище верба,

а на облаке люди живут,

паляницу пшеничного хлеба

беспризорники в торбе несут,

едет муж из германского плена,

на телеге высоко сидит,

и по тракту чумацкому сено

золотое летит и летит.

Груба топится – варится вишня,

Внук-худышка с заедой у рта…

Вот поёт – и обида всё тише,

всё яснее детей правота.

Понимает – сама виновата,

что таить ей, старухе, греха:

глуповата она и бестактна

и, вдобавок, скупа и глуха.

Передумает, переиначит,

ум – подводит, да сердце – не врёт.

было б горе, а то вот – не плачет,

пальцы жменькой – сидит и поёт.

Может, есть в этом пенье нескладном,

в светлом пенье над тихим житьём,

то, что люди зовут бытиём,

то, чему и названья не надо?

Может, есть правота здесь повыше

торопливых и мелких забот?

Вот поёт – всё нескладней, всё тише,

и о чём уже – кто разберет…

На суржике, то бишь, на дивной смеси,

хохляцких и кацапских слов и фраз

чирикать начинала…

Чудный час!

К восторгу нашему,

любителей инверсий,

загадок, крестословиц и шарад…

Нам, детям, и просить не надо – в лад

сама вдруг заворкует, запоет:

понятно всё, и всё наоборот —

и буквы кувырком, как акробаты,

и речь – то в рост, то, как трава примята.

Слова – то шествуют в обнимку, словно братья,

а то порознь стоят, как на горе распятья. Ах, бабушка Галина Беднякова,

что видела и знала ты такого,

что я хотел и не сумел спросить?..

Вот жить как спрашивал…

– Та надо, Юрка, жить…

Еще вот спрашивал: «В войну варила мыло?

А из чего?“. „Та из того, шо было.

И тямы не было, ту мутоту варить».

И мы смеялись: «Ну и пошутила!».

Твой абрикос над хаткою беленой

растет ли ввысь? Пумпяночки цветут

в златых венцах? А вишни? А зеленый

плющ у забора?.. Там не так, как тут?

Не там же три войны и два голодомора?

Не там сиротство, смерть, беда разора?

Не там у горла – полицая нож…

Не там же, нет, где ныне ты живешь?

Так много слов ты унесла с собой,

как ветром пуха из херсонских плавней

протокой тихой над лихой водой —

рябь терний горьких, детских упований.

Но слова главного, завета дорогого

не вспомнить мне, да и сестра забыла,

хотя бабуля Галя Беднякова

об этом только нам и говорила,

прижав к себе, как бы оберегая

от ляд земных недалеко от рая.

1. …и вот уже неделю или две

царит в природе некая истома…

И ранним утром выходя из дома,

к автобусу спеша в толпе людей,

предчувствием томим, ждет поселенец грома

или письма с бедой…

Хлопок дверей!

Однако не теракта, ни погрома,

ни весточки… Чудак ты, ей же ей!

Но с каждым днем кручина всё сильней.

В неведенье – душа тоской ведома.

2. И вот уже – тысячелетья два назад —

кудельки облаков колышет небо

и древнепалестинский Арафат

пасет гусей или торгует хлебом.

И всё бы так, но воздух напряжен,

и мир вдоль кромки словно обожжен,

и черепаха черепом Аллаха

как артефакт торчит средь каменюг и праха.

Но, впрочем, эта быль древна как небыль.

На убыль день – умолкни, кто б ты не был!

3. И вот уже арба пылит в Ефес.

Храм Артемиды издали видати.

В повозке – чин, посланником небес,

особенной какой-то важности и стати.

Да кто такой?!? По нам – простой почтарь.

Но то – сейчас, а то, вестимо, – встарь!

Опасен путь от моря-окияна,

и после встречи с татем ноет рана.

Пустыню смертную и скальный перевал,

сил не щадя, он преодолевал.

Знать, почта доставлялась там исправно.

Но поздно слишком всё, но слишком рано…

Из сна кошмарного, как пасть Левиафана,

себя изьяв на треть,

в кимвал

колотит полоумный пономарь:

ВЛАДЫКЕ С ПАТМОСА ПАКЕТ ОТ ИОАННА!

В прострелянном солнцем лесу

блуждаю и выход ищу.

Не слышно ни шума машин,

ни криков детей и мужчин.

Куда путь держать? Невдомёк.

Устало присел на пенёк…

Достал из котомки харчи…

И вдруг увидал я… лучи!

В прострелянном солнцем лесу

лучи освещали листву,

сквозь тени куда-то неслись,

как будто их ждал где-то приз.

Тут щелкнуло что-то в мозгу —

наверно и я так смогу,

и мысль пробудилась во мне:

идти по лучистой волне

туда, куда солнце их шлет,

где к выходу, верно, есть ход…

Так всё и блуждаю

и выход ищу

в прострелянном солнцем

житейском лесу.

* * *

Вот моросит весенний дождик

мельчайшей пылью на снежок.

Когда ж приедешь ко мне в гости,

родной, любимый мой дружок?

Уж скоро этот дождик скромный

неспешно смоет все снега,

своей неспешностью любовной

наполнит влагою луга.

А ты в делах летаешь где-то,

весенней тучкою паря.

Мой милый друг, уж скоро лето —

наполни влагою меня.

Сегодня вновь задело время

прикосновением к щеке…

Не возвращайся к старой теме,

твоя рука – в твоей руке.

Не став рабой, ни Буратино,

ни ступой с Бабою Ягой,

распутав жизни паутину,

нашла свой ключик золотой.

И сквозь волшебную завесу,

не забывая февраля,

идешь по жизни ты принцессой,

творя судьбу из хрусталя.

Что-то кольнуло…, и вот

сон отступает опять…

Всплыл вдруг далекий фокстрот,

женщины стройная стать,

синий в горошек сатин

плавно мелькает меж пар..,

тает во рту сахарин..,

в лампе коптится нагар..,

волосы треплет рука..,

теплая мягкая грудь,

словно перин облака,

манит и тянет уснуть..,

и, усыпляя, мне шлет

веру, любовь, исполать

детства далекий фокстрот,

женщина, видимо, мать…

Ну, вот и всё, что между нами было.

Огонь дрожит, и струны дребезжат.

Ничто бы нас, поверь, не разлучило,

лишь слухов вздорных сладкий мармелад.

Видать, мы сами в этом виноваты:

на сплетни сладкие доверье разменяв.

Ну, вот и всё. Упала мгла расплатой,

вдруг расколов пленительную явь.

Как видишь, мы, обидев подозреньем,

впустили сами в души едкий мрак.

Ужель любви распались наши звенья?

Вдали горит спасительный маяк.

Куда же деть, что между нами было?

Ведь струны душ во тьме ещё звенят,

а ночь пройдет, но чтобы дни светили,

давай забудем слухов мармелад.

Незримо и негрубо

в таинственной глуби

беззвучно твои губы —

в ночи кричат: «Люби!»

Их много, словно стая.

Я вижу шепот их.

И вот подушка тает

на облаках лихих.

Негрубо и незримо

живут со мной они,

и каждый день я с ними

купаюсь в их любви.

Мы зашли с тобой в чудное место —

в том кафе не бывал никогда.

Ты сияла алмазом невесты

и блистала в кафе, как звезда.

Попросив сигарету из пачки,

я втянул её запах в себя…

Не тревожься, родная чудачка,

это лишь ностальгия моя.

Вспомнил вдруг я картину другую…

В том кафе дым такой же витал.

Резанула она: «Не люблю я!»

и ушла в сигаретную даль…

Положу сигарету я в пачку —

ты же знаешь, что я не курю.

И прости, дорогая чудачка,

за минутную слабость мою.

***

В том лесочке под сосною,

помнишь, по весне,

целовались мы с тобою

там наедине.

Вырос лес, и под сосною,

под весенний цвет,

мы целуемся с тобою

вот уж сорок лет.

***

Мы с тобой присматривались долго,

А сошлись – стремительно, как ветер.

А цветы-конфеты – что в них толку?

Много есть других вещей на свете.

А у нас задача – научиться

Быть не только вместе, но и рядом.

Пропускать занудливые лица,

Излучать причудливые взгляды.

Конец ознакомительного фрагмента.