Ты погляди без отчаянья… (стихотворения). Из книги  «Пестрое»  («Читра»). 1895 (Рабиндранат Тагор)

Сегодня безоблачно. Чист небосклон и глубок,

Нежнее улыбки дружеской ласкающий ветерок

Обвевает грудь и лицо, тихонько проносится

мимо —

Словно одежды витают незримо

Спящей богини Заката. Лодка плывет

Вдоль Падмы спокойной, по лону недвижных вод.

Полузатопленный, тянется берег песчаный

Длинной косой, словно выполз из океана

Сказочный зверь погреться на солнце. Тень,

В деревьях таясь, погрузила дома деревень

В сумрак. Виясь, полоска дороги,

Где оставили след прохожих бесчисленных ноги,

Мимо поля бежит окунуться в реку,

Подобна томимому жаждой, иссохшему языку.

Крестьянки, по шею в воде, продолжают свои

разговоры,

Неснятых одежд концы поток увлекает нескорый.

Милый слушаю смех, в привязанной сидя ладье,

Под легкий шорох волны, в блаженном своем

забытье,

Старый рыбак сети плетет, – веселый

Скачет в брызгах, с хохотом громким, сынишка

голый,

Падма, как мать, терпелива и с ним не строга.

А я со своей ладьи любуюсь на берега.

Какая голубизна прозрачнейшая сегодня!

Какими цветами горят в сиянии полдня

Воды, земля и леса! Из рощи прибрежной

Ветер доносит нежный

Цветущих манго дыханье, порой

И усталое пение птицы…

Покой

В душе у меня. В мгновения эти

Кажется: счастье так просто на свете!

Так аромат изливают деревья, цветя,

Так улыбается дитя,

Когда с доверьем своим беспечным

Ручонками тянется к первым встречным,

И щедрость младенческих влажных губок —

Словно амриты небесной кубок.

Флейты вселенной льются звучания

И погружаются в небо, в его голубое молчание.

Как передам эти звуки? В ритме каком,

Чтобы, слышные мне, откликнулись в сердце

другом?

Обычным словом земным

Как передам этот дар тому, кто мною любим?

С какою улыбкой в глазах, с какой теплотою

участья

Их в жизнь претворю?.. Легкое счастье

В радости светлой внеси под кров своего

Тихого дома. Если же стиснешь его,

Легкое счастье поникнет, без сил.

Миг – и исчезнет: счастье ты упустил!

В поисках долгих земные исходишь пути, —

Но где же его найти?

С сердцем, полным до края и просветленным,

Я взором смотрел влюбленным

На тихие-тихие воды, на небо в лазоревом свете

И думал: счастья нетрудно достичь на свете.

Глуп, невоспитан, нескладен на вид он

и рожей на черта похож,

Если в доме пропажа, вещь не ищется даже, —

Кешта взял, следа не найдешь.

Я проклял отца и деда его, а он ничего —

словно сердца нет.

За службу старик получать привык

ударов более, чем монет.

Вовек Кешта сам не явится к вам,

ори до зари, коли в чем нужда,

А он, чтоб не слушать, заткнет себе уши

или уйдет неизвестно куда.

Из хрупкой вещицы, если рядом случится

хоть миг простоять, он сделает три.

А из трех, что вы дали, и одну-то едва ли

сохранит у себя от зари до зари.

Ночей ему мало, уснуть где попало

способен он среди дня,

Давно его рады избить без пощады

друзья мои и родня.

«Казнить тебя мало! – кричу я бывало. —

Бездельник страшней врага!»

И все же, признаться, мне жаль с ним расстаться —

как-никак, а старый слуга.

Жена заявила: «Нет силы, мой милый,

дом наш разграблен им,

Постели нет в доме, хоть спи на соломе

вместе с Кештой твоим.

Одежду, посуду, циновки, что всюду

висели, девал он бог весть куда.

Где он верховодит, там деньги уходят,

словно в песок вода.

С подобным слугою не знаешь покоя, —

он в отлучке целые дни,

Терпеть я готова любого другого,

а Кешту гони, не тяни!»

Как спорить мне с нею? От злости краснею,

С базара его волочу,

Гремя громче грома: «Исчезни из дома,

больше видеть тебя не хочу!»

Он уходит прочь, где-то бродит ночь,

поутру же, когда встаю,

Он рядом опять: «Как изволили спать?» —

и трубку набьет мою.

Не хранит обид тот, кто часто бит,

дал огня – и вся недолга,

Хоть до смерти бей, не уйдет, злодей, —

как-никак, а старый слуга.

Но в один из дней пал на долю мне

в крупной сделке изрядный куш,

И подумал я, если вся семья

бога чтит, пусть хотя бы муж

Съездит в Бриндабон[10], помолиться он

сможет Кришне и за жену.

Грех жены – мой грех, денег нет на всех,

и не слать же ее одну!

Браслетами тонко звеня, вещи в узлы для меня

собрала, как должно, жена

И, заплакав, сказала: «Горя видел ты мало,

но с Кештой хлебнешь до дна!»

Я вскипел тогда: «Если в нем беда,

пусть поедет хоть Ниборон!»

Собран весь багаж, подан поезд наш,

и уже позади перрон.

Стоянка в Бурдване, и там лишь, не ране,

с Кештой столкнулся я,

Хитер старикашка – он понял: мне тяжко

и трубка пуста моя.

Кричал я полдня: «Когда от меня

ты уйдешь хоть на два шага!

Уезжай назад!» – а в душе был рад —

как-никак, а старый слуга.

Вот и цель – Шридхам, всех приезжих там

грабят панды[11], крича о том,

Что приют дадут и к святым сведут.

Мы, отбившись от них с трудом,

Славный дом нашли, дни за днями шли,

я уже обжился вполне

И друзей завел, заявив, что, мол,

жить приятно хочется мне.

Но к девушкам Браджа[12] я холоден стал,

и Кришна меня волновать перестал,

и стали цветы не нужны,

Исчезла граница ночи и дня, – оспа стрелой

поразила меня

и сказала: «Дни сочтены!»

Чуть свалился я, как мои друзья

поразъехались кто куда,

И за брата брат умирать не рад,

Кешта лишь не сбежал тогда.

В неродном краю кончить жизнь свою

человеку трудней вдвойне.

Как отец родной, он ходил за мной, —

умирать не давал он мне.

На Кешту гляжу, подойти прошу,

мысль о нем и та дорога,

Он ни день, ни ночь не отходит прочь, —

как-никак, а старый слуга.

«Ну, хозяин, как?» – говорит чудак

и лекарство вливает в рот;

Мой лоб – что огонь: на лоб мой ладонь

кладет он – не ест, не пьет.

«Будешь вновь здоров, под родимый кров

к старой матери и жене,

Избежав беды, возвратишься ты», —

он твердит неустанно мне.

Что ж, конец скрывать, я уж стал вставать,

когда с Кештой стряслась беда.

Я вот ем и пью, и болезнь мою

взял старик на себя тогда.

Он стонал три дня, звал в бреду меня, —

так и принял последний час.

Есть грустить с чего; гнали мы его, —

а теперь он ушел от нас.

Я в тоске, друзья, безутешен я, —

чересчур уж судьба строга.

С чем идти домой? – Умер спутник мой, —

как-никак, а старый слуга.

Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед,

не дав ничего взамен.

Раз он мне сказал: «Твой участок мал,

продай-ка его, Упен».

Я ж ему в ответ: «Конца-края нет

земле твоей, господин,

Что продам я? Бог сохранить помог

мне всего лишь клочок один».

Но уперся он: «Если ты умен,

то уступишь участок мне,

Я решил свой сад обратить в квадрат,

ширину приравнять к длине,

Не мешай, дружок!» Душу страх обжег,

и, молитвенно руки сложив на груди,

Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом,

мой посев, раджа, пощади.

Тут отец и дед семь десятков лет

лили пот, земля – наша мать.

Не избыть беды тем, кто в миг нужды

может старую мать продать».

Захрипел бабу, закусил губу,

почернел лицом, словно ночь:

«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил,

а теперь проучить не прочь!»

Пять недель прошли, и насчет земли

был составлен ложный указ:

Взял мой дом судья за долги, хоть я

не был должен на этот раз.

Жизнь голодных гнет, ненасытен тот,

у кого завелась деньга.

Что считать гроши? Ведь рука раджи

грабит нищего, как врага.

Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог,

и мольбы мои впрок пошли, —

Появясь во сне, подарил он мне

мир огромный вместо клочка земли.

И вот я – аскет, как саньяси[14], одет,

пил воду из рек, где вода свята,

Тешил свой взор громадами гор,

посещал святые места.

Но ни на море синем, ни в желтой пустыне,

нигде – ни вблизи, ни вдали,

Даже во сне не случалось мне

позабыть о двух бигхах родной земли.

На рынках кричащих, в молельнях и чащах

промчались пятнадцать-шестнадцать

лет,

И открылось уму, что бежать ни к чему,

ведь спасенья от памяти нет.

Привет, привет тебе, мать! Как не узнать

бенгальской земли!

Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой

тишиной,

счастье мне возвратить смогли.

Вот поле… Вот лес… Голова небес

склонилась к твоим стопам,

А в манговых рощах птицы поют, надежен там

прохладный приют,

приготовленный пастухам.

Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней

сплетенный

наряд и покой,

А водоемы, что с детства знакомы,

зовут зачерпнуть прохладу рукой.

Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа,

и глаза мокры…

Как сладко сказать земле моей: «Мать»,

встретив ласковый взор сестры.

Промчались два дня – и вокруг меня

места родные, – мой сон давнишний.

Тут все как вчера: и дом гончара,

и колесница Вишну.

Вот рынок, вот храм, вот склады, а там

тропа, что давно знакома,

Я еле дышал, когда добежал

бегом до родного дома.

Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно

блуждает взор —

от прошлого нет следа.

Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя

пожелать,

и отдашься ты без стыда.

Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка

и жила от его трудов.

Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно

несущей в своем подоле́

груз овощей и плодов?

А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва

и цветы,

твой новый наряд богат.

О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла

изменить себя

от головы до пят.

Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся

ради тебя,

Взгляни:

Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал,

облачалась в цветы,

улыбалась ночи и дни.

Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся,

миг улуча,

увидеть прежней тебя,

Но от минувшего нет и следа, душу мне ранит твоя

красота,

я плачу, былое любя,

В те дни для хозяина-бедняка ты, как амрита, была

сладка,

а ныне цветут цветы.

Ты ими украшена, ты весела… Но слушай, богинею

ты была,

рабынею стала ты…

Словно чужой, с пустою душой

на все я смотрел в упор,

И взор мой набрел на манговый ствол,

памятный с давних пор.

Я сел у корней, а горе во мне

притихло и замерло начеку, —

Детство и мать я стал вспоминать,

чтоб разогнать тоску.

Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь

отлетали от глаз;

Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало,

встряхнет сады,

собирал я в рассветный час.

Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы

сбежав, мы прятались тут

когда-то очень давно,

И стало ясно до боли мне, что землю,

грезившуюся во сне,

вновь увидеть не суждено.

Но ветерок промолчать не смог,

он, прилетев с пруда,

Прошумел и стих, чтоб у ног своих

я нашел два спелых плода.

Тут я понял – мать не могла не узнать

того, кто вернулся к ней,

И гнев мой поник: чем горестней миг,

тем ласковый дар ценней.

Но вдруг из кустов, не в меру суров,

садовник вылез и прямо

Пошел на меня, браня и кляня

(таких посылает Яма[15]).

И молвил ему: «Шуметь ни к чему,

я землю отдал без спору,

А ты готов из-за двух плодов

со мною затеять ссору!»

Но крикун меня не узнал и палкой погнал

туда,

Где ласкала прохлада хозяина сада,

где он рыбу ловил у пруда.

С ним были друзья. Увидев, кто я,

закричал он: «Пробил твой час!

Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей

в сто раз.

Я взмолился тогда: «Два упавших плода

мне, как милостыню, подай».

Суд бабу[16] был скор: «Ты, по сути, вор,

хоть на вид и свят, негодяй!»

И, себя губя, рассмеялся я:

«Справедлив судьбы приговор:

Раз земля моя чтит святым тебя,

то я, разумеется, – вор».

Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся

краше!

Отрада небесного сада, Урваши!

Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,

Но ты не затеплишь светильник в углу;

Когда ночь совершит полкруга,

Не подойдешь, с опущенным взором подруга,

Шагом стыдливым к постели супруга, —

Заря нагая и нежная!

Ты – безмятежная!

Саморожденный, без завязи, цвет неземного

растенья, Урваши!

Скоро ль твое цветенье, Урваши?

Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены

курчавой, —

Чаша амриты в правой, а в левой – чаша с отравой.

У влажных ног небесами дарованной

Океан разволнованный

Змеей притих зачарованной.

Жасмина цветок белоснежный, богов любимица

вечная!

Ты – безупречная!

Молодость мира! Чьей уродилась ты дочкой,

Урваши?

Где проросла непорочной цветочной почкой,

Урваши?

В чьем доме, в каком обиталище темного дна

Самоцветами и жемчугами играла одна?

Лился ли свет драгоценных камней над люлькой

твоей из коралла,

Убаюкана морем, ты веки свои закрывала, —

Но во вселенной явилась в красе небывалой,

Очнувшаяся, прозревшая,

Дивно-созревшая!

От века возлюбленная вселенной, Урваши!

С красотой несравненной, Урваши!

Мысли отшельников – коврики для твоих

лучезарных ног,

Перед очами твоими все три мира томимы тоской

сладчайших тревог.

Ароматами веет пьянящими ветер, тобой упоенный.

Как шмель, насосавшийся меду, бродит поэт

опьяненный, —

В очарованном сердце с песнью неугомонной.

Но тебя уже нет, – в звоне браслетов исчезла

в легкой одежде своей

Ты, что молний быстрей!

Когда перед взором богов самозабвенно ты пляшешь

Волной разыгравшеюся, Урваши,

Море вторит тебе, и оно свою гладь взволновало,

Колышутся, зыблясь, хлеба – золотое земли

покрывало.

С твоего ожерелия сыплются звезды, и нет им

конца, —

Смертные смотрят – замирают сердца,

Отливает кровь от лица.

У окоема рвется твой пояс, повязь потайная,

Необычайная!

В небесах, позлащенных восходом, ты сияешь,

Заря-Урваши!

Сверкаешь, улыбкой весь мир одаряя, Урваши!

Омыто слезами вселенной тело твое искони,

Кровью сердец три мира обагрили твои ступни.

В лотос, таящий все сладострастные мира тревоги,

Ты погрузила подобные лотосам ноги.

В струях влажных волос, ты блещешь в земном

чертоге,

Ты, для кого не бывало на свете весов,

О спутница снов!

О не знающая сострадания! Ты рыдания

слышишь наши?

Без тебя, страдая, рыдая, мы томимся, глухая

Урваши!

Из сонных, бездонных глубин, как на рассвете

века,

В покрове из мокрых волос вернешься ль в мир

человека?

В первых лучах заревых, на виду у вселенной целой,

Будет ли каплями слез струиться тело?

Возникнешь ли вновь, чтобы море запело,

Славя тебя полнозвучною песней,

Всех песен чудесней?

Месяц восторга угас, не вернется держащая чаши,

О закатившаяся Урваши!

Ныне, увы, и дыханье весны, ее нежные звуки

Слиты со вздохом вечной разлуки.

В ночь полнолунья, когда лишь улыбки кругом,

Память играет на флейте в унынье немом;

Слезы мы льем,

Но вдруг мелькнет среди слез надежда, едва

постижимая, —

О ты, неудержимая!

О ты, для кого отворилась души ограда!

Надежда моя и отрада!

Все ли желанья твои воплотились во мне?

Чашу жизни наполнил я по края

Печалью и радостью ради тебя,

Теперь мое сердце – подобие

Выжатого винограда.

Из благоуханий, тонов,

Оттенков, ритмов и снов

Соткал я ткань покрывала

Для брачного ложа,

Во имя твоей мимолетной причуды

Я желаний золото плавить буду,

Становясь каждый день

Иным, непохожим.

Я не знаю сам, почему

Твой выбор пал на меня,

Жизни моей властитель мудрый,

Любишь ты ночь мою или утро,

Работу или досуг,

Текущие в доме твоем день ото дня?

На своем одиноком троне, в тиши,

Слышал ли ты песнопенья моей души?

Осенью душной, зимой и весной,

Когда барабанят дожди по прудам,

Сплетал ли в гирлянды ты

Мечтаний моих цветы,

Искал ли в лесах моей юности

Пути по моим следам?

Скажи мне, что ты увидел,

В меня погружая взор,

Простил ли мои сомненья,

Славу мою и позор,

Дни без благословений,

Безверье ночных мгновений?

Многое миновало, Владыка.

В безлюдном лесу осыпались мне в укор

Благоуханные богослужений цветы;

Расстроилась лютня,

Чьи струны натягивал ты,

Как же петь мне, поэт?

Ведь нет со звуками слада,

А гимны твои торжественны и просты, —

Когда вечер на плечи накидывал плащ темноты,

Я в твой сад приходил поливать слезами цветы,

Но меня усыпляла прохлада.

О ты, для кого отворилась души ограда,

Неужели мои сокровища – сны,

Пробужденья, и жизнь, и чары, и песни

Через миг обратиться в ничто должны?

Объятья слабеют,

Поцелуи пьянить не смеют…

Неужели ночь отступает,

А рощи жизни рассветом озарены?

Если так, то скорей разбей отжившее воплощенье,

Дай мне новые чары и красоту,

существованье и предназначенье,

Черные волосы подари

Взамен седины суровой,

На новой свадьбе свяжи меня

Узами жизни новой.