2
Музыкальные ноты и пламя костра
Руне
Два года назад
Возраст – пятнадцать лет
В полной тишине она устроилась на сцене. Хотя нет, не в полной – кровь с грохотом проносилась во мне, громом отдаваясь в ушах. Моя Поппи осторожно села. В черном, без рукавов, платье, с длинными каштановыми волосами, собранными на затылке в узел, и с белым бантом на макушке, она была прекрасна.
Я поднял фотоаппарат, который всегда висел у меня на шее, и посмотрел в видоискатель – Поппи как раз поднесла смычок к струнам виолончели. Мне так нравилось ловить ее именно в этот миг. Миг, когда она закрывала большие зеленые глаза. Миг, когда перед началом исполнения на ее лице проступало самое идеальное, самое совершенное выражение. Выражение чистой страсти, полной устремленности к тем звукам, что должны были последовать.
Я щелкнул в самый подходящий, идеальный момент – и тут же со сцены полилась мелодия. Опустив фотоаппарат, я сосредоточился на ней. Никаких снимков во время исполнения – чтобы ничего не пропустить, чтобы отметить каждую деталь, каждый штрих.
Поппи начала раскачиваться в такт музыке, и мои губы дрогнули в улыбке. Ей нравилась эта вещь, и она исполняла ее, казалось, вечность. Никаких нот – «Гринсливз»[1] изливалась через смычок из самой ее души.
Я смотрел и не мог отвести глаз. Ее губы чуть заметно дергались, и мое сердце стучало, как барабан. На трудных пассажах на щеках у нее появлялись ямочки. Глаза оставались закрытыми, но каждый мог видеть, какие части нравятся ей больше всего. Голова склонялась то в одну, то в другую сторону, и улыбка, открытая и счастливая, растекалась по лицу.
Люди не понимали, что она и теперь, после всего-всего, оставалась моей. Нам было только лишь по пятнадцать, но с того дня, когда я поцеловал ее в цветущей роще, семь лет назад, ни у нее, ни у меня не было никого другого. Я просто не замечал других девушек и видел только Поппи. В моем мире существовала только она одна.
В нашем классе Поппи отличалась от всех остальных. Странная, необычная, не из тех, кого называют классными. Ее не трогало, что думают о ней люди, – так было всегда. Она играла на виолончели, потому что ей это нравилось. Читала книги. Училась увлеченно и с интересом. Вставала на утренней заре, чтобы только полюбоваться рассветом.
Вот почему она была для меня всем. На веки вечные. Потому что другой такой не найти. Потому что она была единственная во всем городе, полном похожих одна на другую, словно сделанных под копирку, красоток. Она не выставлялась, не задиралась, не гонялась за парнями. Поппи знала, что у нее есть я, а я знал, что у меня есть она.
Кроме нас самих, нам никто больше не был нужен.
Виолончель зазвучала мягче – номер подходил к концу. Я сел поудобнее, снова поднял камеру и щелкнул в последний раз – ровно в тот момент, когда Поппи подняла смычок и выпрямилась с довольным выражением на прелестном личике.
Публика разразилась аплодисментами, и я опустил фотоаппарат. Поппи отстранила инструмент, поднялась и, поклонившись, скользнула взглядом по залу. Наши глаза встретились, и она улыбнулась.
Сердце мое колотилось так, словно хотело вырваться из груди.
Я глупо ухмыльнулся в ответ и откинул упавшие на лицо длинные волосы. Щеки Поппи зарделись румянцем. В следующую секунду она сошла со сцены, а в зале включили свет. Номер Поппи был последним. Ее всегда ставили в конце представления, потому что она считалась лучшей исполнительницей в нашей возрастной группе. На мой же взгляд, ей не было равных и в трех старших группах.
Однажды я спросил, как у нее получается играть настолько хорошо. Поппи ответила, что это дается ей так же легко, как дыхание, что мелодии изливаются из нее сами собой. Представить такого рода талант я просто не мог, но Поппи – самая удивительная девушка в мире – случай особенный.
Аплодисменты наконец смолкли, и люди двинулись к выходу. Кто-то тронул меня за плечо. Миссис Личфилд смахнула со щеки слезинку. Она всегда плакала, когда слушала Поппи.
– Руне, дорогой, нам нужно доставить домой этих вот двоих. Ты сможешь проводить Поппи?
– Да, мэм, – ответил я и тихонько рассмеялся, взглянув на девятилетнюю Айду и одиннадцатилетнюю Саванну, сестричек Поппи, мирно спавших на своих местах. В отличие от нее музыка их не особенно трогала.
Мистер Личфилд закатил глаза и помахал мне рукой, после чего повернулся и стал будить девочек, чтобы отвезти их домой. Миссис Личфилд чмокнула меня в лоб, и они, все четверо, ушли.
Проходя между рядами стульев, я услышал справа от себя шепот и негромкое хихиканье. Собравшиеся в уголке девчонки с любопытством смотрели в мою сторону. Я опустил голову и, не обращая на них внимания, прибавил шагу.
Случалось такое часто. Чем объяснить такое их внимание ко мне, я не понимал. Мы с Поппи были вместе столько же времени, сколько они меня знали. Никто другой мне был не нужен. И я бы хотел, чтобы они перестали пытаться оторвать меня от моей девушки, – в любом случае из этого ничего бы не получилось.
Я вышел из зала и направился к задней двери. В теплом влажном воздухе моя черная футболка моментально прилипла к спине. Черные джинсы и черные ботинки, наверно, плохо соответствовали весенней жаре, но такой стиль одежды я выбрал сам в качестве повседневного и оставался верен ему независимо от погоды.
Участники концерта уже выходили через задние двери. Я прислонился к стене и только успел сложить руки на груди, как на глаза упала прядка.
Исполнителей встречали на выходе родственники. Некоторое время я наблюдал за ними, а потом снова увидел тех девчонок, которые таращились на меня в зале, и опустил глаза. Меньше всего мне хотелось, чтобы они осмелели и подошли. Разговаривать нам было не о чем.
Я так и стоял, опустив голову, когда услышал приближающиеся шаги. Поппи бросилась мне на грудь и крепко-крепко обняла. Я уже был под шесть футов и прилично возвышался над Поппи с ее пятью футами. Что мне, однако, нравилось, так это то, как идеально она мне подходила.
Я глубоко вдохнул, втягивая ее сахарно-сладкий запах, и прижался щекой к макушке Поппи. Пообнимавшись еще немного, она отстранилась и с улыбкой посмотрела на меня. Ее зеленые глаза казались огромными под накрашенными ресницами, а розовые губы соблазнительно блестели благодаря вишневому бальзаму.
Я погладил ее плечи, шею и взял в ладони прелестное личико. Тяжелые от туши ресницы затрепетали, что только добавило ей соблазнительности.
Искушение было слишком велико. Я медленно наклонился и с трудом сдержал улыбку, услышав, как у нее перехватило дыхание. Так случалось каждый раз, когда я целовал ее, за мгновение до того, как наши губы встречались.
И вот они встретились, и я втянул в себя ее запах. От нее всегда шел аромат вишни. Она пользовалась вишневым бальзамом для губ, и теперь этот запах заполнял мой рот. Поппи ответила на мой поцелуй и вдобавок вцепилась пальчиками в мою черную футболку.
Медленно и нежно, не отрываясь, пока хватало дыхания…
Прежде чем отстраниться, я оставил на ее распухших губах три коротких, легких поцелуя.
Ресницы Поппи снова затрепетали, глаза открылись. Ее зрачки расширились, она облизала нижнюю губу и наградила сияющей улыбкой.
– Поцелуй триста пятьдесят два. От Руне, у стены концертного зала. – Я затаил дыхание в ожидании продолжения. Судя по тому, как блеснули ее глаза, заветные слова уже ждали своей очереди. Поппи привстала на цыпочки, потянулась вперед и прошептала: – И мое сердце едва не разорвалось. – В счет шли только особенные поцелуи, и каждый раз, когда мы целовались, я ждал этих слов с надеждой и волнением.
Произнеся их, она вдобавок едва не сразила меня улыбкой.
Потом Поппи рассмеялась, и столько счастья зазвенело в этом смехе, что мои губы сами собой растянулись в широкую ухмылку. Я быстренько поцеловал ее еще раз в губы и, отступив, обнял одной рукой за плечи и привлек к себе. Ее макушка оказалась под моей щекой. Поппи обхватила меня руками, и я вдруг почувствовал, как она напряглась.
Те самые девчонки-девятиклассницы, что еще недавно таращились на меня, теперь переключились на Поппи и, указывая на нее, оживленно перешептывались и хихикали. Я стиснул зубы. Большинство девчонок обращались с ней вот так исключительно из ревности, так как не могли простить, что она заполучила то, на что претендовали они. Поппи говорила, что не обращает на них внимания, но я видел – обращает. И то, что она напряглась сейчас в моих объятиях, это подтверждало.
Я встал перед Поппи, подождал, пока она поднимет голову, и строго сказал:
– Не смотри на них.
Она вымученно улыбнулась:
– Я и не смотрю. Мне до них нет никакого дела.
Я вскинул брови и слегка наклонил голову.
– Правда, Руне. Точно тебе говорю, – попыталась соврать она и для убедительности оглянулась и пожала плечами. – Но я их понимаю. Ты сам на себя посмотри. Такой роскошный парень. Высокий, загадочный, экзотический… Норвежец! – Поппи рассмеялась и положила ладонь мне на грудь. – У тебя особый шарм этакого плохого парня, и инди-стиль очень тебе идет. Девочки просто не могут устоять перед таким красавцем. Ты – это ты. Ты – совершенство.
Я придвинулся еще ближе, и ее зеленые глаза расширились.
– А еще я – твой.
Под моими пальцами напряжение понемногу уходило из ее плеч. Я просунул руку под ладонь, все еще лежавшую на моей груди.
– И никакой я не загадочный. Ты, Поппимин, знаешь обо мне все, что только можно знать: никаких загадок, никаких тайн.
– Для меня. – Она посмотрела мне в глаза. – Да, для меня ты не тайна. Но не для остальных девочек в нашей школе. Они все хотят тебя.
Я уже начал злиться.
– А я хочу только тебя. – Поппи прищурилась, как будто выискивала что-то в моем выражении, и это разозлило меня еще больше. Я сплел наши пальцы и прошептал: – Вместе навсегда.
Вот теперь ее губы тронула настоящая, неподдельная улыбка.
Я ткнулся лбом в ее лоб. Сжал ладонями щеки.
– Мне нужна ты, и только ты. С пяти лет, когда ты протянула мне руку. Мне нужна ты, и этого никто не изменит, никакая другая девушка.
– Да? Правда? – с оттенком недоверия спросила Поппи, но за сомнением прозвучали веселые нотки.
– Ja, – ответил я по-норвежски, и у меня в ухе зазвенел ее милый смех. Ей нравилось, когда я разговаривал с ней на своем родном языке. – Твои родители просили передать, что забрали девочек домой.
Поппи кивнула и немного обеспокоенно посмотрела на меня.
– Ну, как прошло сегодня? Что ты думаешь?
Я картинно закатил глаза, поморщился и сухо, строгим тоном произнес:
– Как всегда, ужасно.
Поппи расхохоталась и ткнула кулаком мне в локоть.
– Руне Кристиансен! Не будь таким противным!
– Ладно, не буду, – обиженно проворчал я и, обхватив ее обеими руками, прижал к себе и принялся целовать. Поппи пискнула и попыталась высвободиться. Начав со щеки, я продвигался ниже и ниже, пока не добрался до шеи и услышал, как у нее перехватило дыхание. Теперь ей было уж не до смеха.
– Ты была восхитительна, – прошептал я, захватывая зубами мочку ее уха. – Как всегда. Идеальное исполнение. Ты завладела сценой. Все в зале слушали только тебя.
– Руне… – пробормотала она со счастливой ноткой в голосе.
Я отстранился, но руки размыкать не стал.
– Когда ты на сцене, меня переполняет гордость за тебя.
Поппи покраснела.
– Руне… – смущенно произнесла она и снова попыталась вывернуться, но я не выпускал.
– Карнеги-холл, помнишь? Придет день, и ты будешь выступать в Карнеги-холле, а я – смотреть на тебя из зала.
Поппи все-таки вытащила одну руку и похлопала меня по запястью.
– Ты мне льстишь.
Я покачал головой:
– Никогда. Всегда только правду.
Поппи прижалась губами к моим губам, и ее поцелуй пробрал меня с головы до ног. Потом она отстранилась, и я выпустил ее из кольца рук.
– Пойдем на поляну? – спросила Поппи, когда я повел ее через парковочную площадку, мимо продолжавших толкаться поблизости девятиклассниц.
– Мне, кроме тебя, никто не нужен.
– Джори спрашивала, придем ли мы. Там все собираются. – Поппи посмотрела на меня. Губы ее дрогнули, и я понял, что хмурюсь. – Сегодня же пятница, Руне. Нам пятнадцать, а ты совсем не развлекаешься, только смотришь, как я играю на виолончели. У нас еще есть время, давай повидаемся с друзьями, как нормальные подростки.
– Ладно, – согласился я и, обняв ее за плечи, наклонился к самому уху. – Но завтра делить тебя ни с кем не стану.
Поппи привлекла меня к себе:
– Не возражаю.
Девчонки у нас за спиной снова оживились. Кто-то произнес мое имя. Я раздраженно вздохнул, а Поппи едва заметно напряглась и, не поднимая головы, сказала:
– Это потому что ты другой, не такой, как все. У тебя есть художественный вкус, ты увлекаешься фотографией. Носишь темную одежду. – Она рассмеялась и тряхнула головой. Я отбросил волосы с лица. – А в первую очередь из-за этого.
– Из-за чего? – нахмурился я.
Поппи привстала на цыпочки и потянула меня за длинный локон.
– Когда ты вот так делаешь. Когда откидываешь волосы. – Я удивленно вскинул бровь, а она пожала плечами. – Устоять невозможно.
– Ja? – Я встал перед Поппи и нарочитым жестом отбросил с лица прядь. – Говоришь, устоять невозможно? И к тебе это тоже относится? – Она прыснула со смеху и схватила меня за руку. Мы прошли по дорожке к поляне – участку в парке, где вечерами собирались ребята из нашей школы.
– Вообще-то, Руне, меня не трогает, что на тебя засматриваются другие девчонки. Я знаю, как ты относишься ко мне, что чувствуешь, потому и сама отношусь к тебе так же и чувствую то же. – Поппи втянула нижнюю губу. Это означало, что она нервничает, но почему, я даже не представлял, пока она не продолжила: – Единственная, кто меня беспокоит, это Эвери. Она давно на тебя глаз положила и, даю руку на отсечение, готова на все, чтобы только заполучить желаемое.
Я покачал головой. Эвери мне даже не нравилась, но постоянно кружилась поблизости, потому что была в той же группе, что и большинство наших друзей. Все мои знакомые считали ее первой красоткой, но я их мнения не разделял и с трудом переносил ее отношение ко мне. Да и к Поппи тоже.
– Она ничего для меня не значит. Пустое место, понимаешь, Поппимин?
Поппи прижалась ко мне еще крепче. Мы повернули вправо, к нашим друзьям. Эвери сидела на земле и, завидев нас, выпрямилась.
Я снова наклонился к Поппи и повторил:
– Пустое место.
Вместо ответа она дернула меня за рубашку. Ее лучшая подруга, Джори, вскочила и раскрыла объятия. Взбалмошная, прямодушная, из тех, кто сначала говорит, а потом думает, она любила Поппи, которая отвечала ей тем же. В нашем городишке Джори была одной из тех немногих, кто воспринимал странности Поппи как нечто восхитительное и очаровательное, а не мрачное и подозрительное.
– Ты как, милая? – спросила Джори и, отступив на шаг, окинула подругу, на которой еще было черное концертное платье, оценивающим взглядом. – Чудесно выглядишь! Офигительно!
Поппи благодарно кивнула. Я снова взял ее за руку и повел к небольшому костру, который ребята развели в декоративном очаге. Мы сели на деревянную скамью. Поппи устроилась у меня на коленях, прижалась спиной к моей груди, а щекой к шее.
– Ну что, Попс, как оно? – спросил Джадсон, мой лучший друг, сидевший по другую сторону костра. Другой мой близкий приятель, Дикон, приветственно кивнул, а его подружка, Руби, помахала нам.
Поппи пожала плечами:
– Вроде бы неплохо.
– Как всегда, звезда шоу, – добавил я, крепко обнимая Поппи и улыбаясь моему темноволосому другу.
– Это же всего-навсего виолончель. Ничего особенного, – негромко возразила она.
Я покачал головой:
– Публика была в восторге.
Джори улыбнулась, а Эвери картинно закатила глаза. Не обращая внимания на Эвери, Поппи заговорила с Джори о школьных делах.
– Перестань, Попс. Говорю тебе, мистер Миллен – злобный инопланетянин. Или демон. Короче, откуда-то оттуда, из мира, о котором мы ничего не знаем. И директор вызвал его специально, чтобы мучить нас, слабых юных землян, заумной алгеброй. Для него это способ получения жизненной силы, тут у меня никаких сомнений нет. И, похоже, он нацелился на меня. Потому что я знаю, что он – пришелец. Господи! Он так на меня пялится!
– Джори! – расхохоталась Поппи. Ей было хорошо, и я, глядя на нее, улыбнулся. А потом отключился, прислонился к спинке скамейки и, неспешно рисуя пальцем узоры на запястье Поппи и слушая вполуха разговоры друзей, ушел в свои мысли. Больше всего мне хотелось поскорее свалить отсюда. Я был не прочь потрепаться с ребятами, но предпочитал компанию Поппи. Лишь ее общества мне недоставало; лишь в одном месте я желал быть – рядом с ней.
Джори, наверно, сказала что-то забавное, и Поппи даже подпрыгнула от смеха, задев висевший у меня на шее фотоаппарат. Она тут же виновато улыбнулась, а я наклонился, взял ее за подбородок и поцеловал в губы. Обычный, мимолетный поцелуй, ничего такого, но Поппи вдруг запустила пальцы мне в волосы, потянула к себе и раскрыла губы. Наши языки встретились, и у меня перехватило дыхание.
Ее пальцы запутались в моих волосах. Я положил руку ей на шею, чтобы продлить поцелуй. Если бы не нужно было дышать, я бы, наверно, никогда и не отнял губ.
Отдавшись целиком поцелую, мы опомнились и отстранились только тогда, когда неподалеку кто-то откашлялся. Я поднял голову – по другую сторону костра ухмылялся Джадсон, а когда опустил глаза, увидел полыхающие от смущения щеки Поппи. Наши друзья отворачивались, сдерживая смех. Ничуть не смутившись – она же моя девушка! – я обнял ее еще крепче.
Затихший было разговор возобновился, а я стал проверять, в порядке ли фотоаппарат. Родители купили его мне на тринадцатый день рождения, когда заметили, что фотография становится моей страстью. Это был винтажный «Canon» шестидесятых годов. Я таскал его с собой повсюду и уже нащелкал тысячи фотографий. Не знаю почему, но в этой возможности поймать и сохранить мгновение было что-то магическое. Может быть, потому что иногда жизнь оставляет нам только эти вот моменты. Здесь уже ничего не изменишь, не переделаешь; что случается в тот или иной момент, то и определяет жизнь. Возможно, это и есть сама жизнь. Но сохраняя мгновение на пленке, ты даешь ему вечную жизнь. Для меня фотография – магия.
Я мысленно прокрутил каталог. Снимки с натуры, цветущие вишни в нашей роще занимали едва ли не всю пленку. Сегодня добавились фотографии Поппи на концерте. Ее очаровательное личико в момент полной самоотдачи. Такое выражение появлялось у нее только тогда, когда она смотрела на меня. Для Поппи я был особенным. Таким же особенным, как музыка.
И с музыкой, и со мной ее связывали нерушимые узы.
Я поднял руку с сотовым, вытянул вперед, направил камеру на нас. Поппи уже выключилась из общего разговора и теперь рассеянно водила кончиками пальцев по моей руке. Поймав ее врасплох, я щелкнул ровно в тот момент, когда она посмотрела на меня. В ее глазах промелькнула досада, и я тихонько усмехнулся. Конечно, Поппи не злилась по-настоящему, а только притворялась, что ей надоедают. На самом деле ей нравились все мои фотографии, даже сделанные исподтишка, когда она меньше всего этого ожидала.
Стоило мне только открыть фотографию, как сердце мгновенно заколотилось в груди. Поппи смотрела на меня, и она была, как всегда, прекрасна, но в этот раз меня сразило проступившее на ее лице выражение. То самое выражение в ее зеленых глазах, которое она равно дарила музыке и мне. То самое, которое говорило, что она принадлежит мне, а я принадлежу ей. То, которое говорило, что хотя мы еще молоды, но мы уже нашли друг в друге родную душу, стали половинками целого.
– Можно посмотреть?
Ее тихий голос отвлек меня от экрана. Она улыбнулась, и я опустил руку и повернул телефон так, чтобы ей был виден дисплей.
Взгляд ее смягчился, по губам скользнула тень улыбки.
– Руне, – прошептала Поппи едва слышно и, потянувшись, взяла мою свободную руку.
Я сжал ее пальцы.
– Сделай и мне такую, ладно? Чудесно получилось.
Я кивнул и поцеловал ее.
Вот почему мне так нравится фотография. Она может поймать истинное чувство, даже если оно выглянуло лишь на долю секунды.
Выключая камеру, я обратил внимание на цифры в уголке экрана и, наклонившись, негромко сказал:
– Нам пора домой. Уже поздно.
Поппи кивнула. Я поднялся и помог подняться ей.
– Уже уходите? – спросил Джадсон.
– Да. Увидимся в понедельник. – Я помахал остальным и взял Поппи за руку. По пути домой мы почти не разговаривали, а когда подошли к ее дому, остановились и обнялись. Я прижал ее к груди и положил ладонь ей на шею. Она вскинула голову и посмотрела на меня снизу вверх.
– Ты такая замечательная. Уверен, у тебя не будет проблем с поступлением в Джульярдскую школу. Нисколько не сомневаюсь, что твоя мечта – играть в Карнеги-холле – обязательно исполнится.
Поппи широко улыбнулась и дернула за ремешок висевшей у меня на шее камеры.
– А ты поступишь в Нью-Йоркскую школу искусств Тиш. Мы будем вместе, как и планировали всегда. Как и должно быть.
Я кивнул и коснулся губами ее щеки.
– И тогда никакого комендантского часа[2] уже не будет. – Поппи рассмеялась. Я спустился со щеки к губам, задержался на секунду и отступил.
Как раз в этот момент дверь открылась, и на пороге возник мистер Личфилд. Увидев, что я отстраняюсь от его дочери, и прекрасно понимая, что мы делали, он рассмеялся и сухо добавил:
– Спокойной ночи, Руне.
– Спокойной ночи, мистер Личфилд.
Поппи зарделась и шмыгнула в дом, а я пересек лужайку, открыл дверь и прошел в гостиную. Родители сидели на диване в напряженных, как мне показалось, позах.
– Hei, – сказал я.
Мама вскинула голову:
– Hei, малыш.
– Что случилось? – нахмурился я.
Мама бросила вопросительный взгляд на папу и покачала головой.
– Ничего, малыш. Как Поппи? Хорошо отыграла? Извини, мы не смогли прийти.
Я стоял и смотрел на родителей. Они что-то скрывали, о чем-то умалчивали – это было ясно. Не дождавшись продолжения, я медленно кивнул и ответил на мамин вопрос.
– Как всегда, безупречно.
В ее глазах, похоже, блеснули слезы, но она тут же сморгнула их. Ситуация сложилась неловкая.
– Проявлю пленку, – я постучал по фотоаппарату, – и спать.
Голос отца догнал меня у лестницы.
– Мы уезжаем завтра. Всей семьей.
Я замер:
– Не могу. Мы с Поппи планировали провести день вместе.
Отец покачал головой:
– Только не завтра.
– Но… – попытался возразить я, но папа не дал говорить.
– Я сказал нет. Ты едешь с нами, это решено. С Поппи встретишься, когда вернемся. Мы не на весь день уезжаем.
– Да что тут на самом деле происходит?
Отец подошел и остановился передо мной. Положил руку мне на плечо.
– Ничего, Руне. Просто из-за работы я почти совсем тебя не вижу. Хочу это изменить, поэтому завтра мы проведем день на пляже.
– Ну, тогда ведь Поппи может поехать с нами? Ей нравится на пляже. Это одно из ее любимых мест.
– Не завтра, Руне.
Я стоял молча, недовольный и злой, понимая, что сегодня он не уступит.
– Иди, проявляй свою пленку, – устало вздохнул он. – И ни о чем не тревожься.
Я так и сделал. Спустился в подвал и зашел в узкий закуток, который папа превратил в фотолабораторию. Можно было бы пользоваться цифровой камерой, но я работал по старинке и все еще проявлял пленки. Мне казалось, так получается лучше.
Через двадцать минут передо мной лежала вереница новых фотографий. Отпечатал я и снимок с телефона, тот, на котором были мы с Поппи. Его я взял с собой в спальню, а по пути заглянул в комнату младшего брата, двухлетнего Элтона. Он лежал, свернувшись, прижав к себе плюшевого медвежонка, и его спутанные светлые волосы разметались по подушке.
Я толкнул дверь и включил лампу. Посмотрел на часы – время приближалось к полуночи. Я откинул упавшие на глаза волосы, подошел к окну и невольно улыбнулся, увидев на фоне погрузившегося в темноту дома Личфилдов одно светлое окно – сигнал Поппи, означавший, что берег чист и путь открыт.
Я запер изнутри дверь и выключил лампу. Спальня наполнилась тьмой. Я быстро переоделся в пижамные брюки и куртку, неслышно поднял окно и выбрался наружу. Пробежав через лужайку между нашими двумя домами, я забрался в комнату Поппи и осторожно, стараясь не шуметь, закрыл окно.
Поппи лежала в постели, укрывшись одеялом. Глаза закрыты. Дыхание ровное и спокойное. Ладонь под щекой. Невольно залюбовавшись этой трогательной картиной, я подошел ближе, положил на тумбочку подарок и сам устроился рядом.
Мы лежали рядом, деля одну подушку.
Так продолжалось уже не один год. Первый раз я остался у нее по ошибке. Мне было двенадцать – я забрался в ее спальню просто поговорить и сам не заметил, как уснул. К счастью, проснулся утром рано и домой успел вернуться незамеченным. Но на следующий вечер остался уже умышленно, а потом это стало едва ли не обычным делом. Нам повезло – никто ничего не узнал, и наша тайна осталась тайной. Уж и не знаю, как бы повел себя мистер Личфилд, узнав, что я провожу ночи в постели с его дочерью.
Вот только спать рядом с Поппи становилось все труднее и труднее. Мне уже исполнилось пятнадцать, и мои чувства к ней изменились. Я и смотрел на нее иначе. И с ней происходило то же самое. Мы целовались все больше и больше, и поцелуи уже не были невинными, а наши руки забирались в такие места, куда им забираться не следовало. И нажать на тормоз бывало все труднее. Я хотел большего. Я хотел мою девушку всю, целиком.
Но мы были слишком молоды и знали это.
Вот только легче от этого не становилось.
Поппи пошевелилась.
– Думала, ты уже не придешь сегодня. Ждала-ждала, а ты все не приходил и не приходил, – сонно проворчала она, убирая волосы с моего лица.
Я взял ее руку, приник губами к ладони.
– Долго проявлял пленку. И родители вели себя как-то странно.
– Странно? Это как? – спросила Поппи, придвигаясь ближе и целуя меня в щеку.
Я покачал головой.
– Ну, не знаю… странно. По-моему, что-то происходит, но они не говорят, не хотят, чтобы я беспокоился.
Поппи озабоченно нахмурилась. Я сжал ее ладонь и, вспомнив про подарок, протянул руку и взял с тумбочки фотографию, которую вставил дома в простенькую серебряную рамку. Потом коснулся пальцем иконки фонарика на телефоне и повернул рамку так, чтобы ее было лучше видно.
Поппи тихонько ахнула, и ее лицо осветилось улыбкой. Она взяла фотографию, провела пальцем по стеклу и, полюбовавшись секунду-другую, поставила на тумбочку.
– Мне нравится.
Поппи приподняла одеяло, и я придвинулся поближе, положил руку ей на талию и принялся целовать ее щеки и шею. В какой-то момент мои губы коснулись одного местечка под ухом, и она хихикнула и отстранилась.
– Руне! Щекотно!
Я отодвинулся и просунул ладонь между ее руками.
– Ну? – шепотом спросила она, наматывая на палец длинную прядь моих волос. – Что будем делать завтра?
Я закатил глаза:
– Ничего не получится. Папа объявил семейный день, и мы все отправляемся на пляж.
У нее вспыхнули глаза.
– Правда? – Она села. – Обожаю пляж!
Мне стало не по себе.
– Он сказал, поедем только мы одни. Только семья.
– О… – огорченно протянула Поппи и откинулась на подушку. – Я что-то не так сделала? Чем-то провинилась? Твой папа всегда приглашает меня со всеми вами.
– Да нет, нет, – запротестовал я. – В том-то и дело. Говорю же, они странно себя ведут. Папа сказал, что хочет, чтобы мы провели этот день семьей, но мне кажется, тут что-то еще кроется.
– Ладно, – грустно согласилась Поппи.
Я погладил ее по щеке:
– Обещаю, к обеду вернусь. И завтрашний вечер проведем вместе.
Поппи взяла меня за руку. Ее зеленые глаза в тусклом свете лампы казались необыкновенно большими.
– Хорошо.
Я провел ладонью по ее каштановым волосам:
– Ты такая красивая.
Румянец окрасил ее щеки. Я подался к ней, впился губами в ее рот и раздвинул языком ее губы. Поппи чуть слышно охнула и вцепилась в мои волосы.
Я не мог оторваться. Чем больше мы целовались, тем жарче становился ее рот. Мои руки скользили по ее голым рукам и опускались все ниже и ниже, к талии.
Поппи повернулась на спину, и моя ладонь скользнула по ее ноге. Я прижался еще теснее и потерся о нее. Поппи мотнула головой, со стоном оторвавшись от моих губ. Но я не остановился и продолжал целовать ее все настойчивее – в щеку, шею, плечо. Моя рука забралась под сорочку, и пальцы ритмично поглаживали мягкий низ ее живота. Она потянула меня за волосы и, развернувшись, обвила меня ногой. Я глухо застонал и, потянувшись, захватил ее рот. Наши языки столкнулись, и моя рука двинулась вверх.
Поппи разорвала поцелуй:
– Руне…
Я уронил голову, уткнувшись лицом в ложбинку между шеей и плечом и с трудом переводя дух. Желание было столь велико, что казалось, мне недостанет сил взять его под контроль и остановиться.
Поппи поглаживала меня по спине, и я попытался успокоиться, сосредоточившись на ритме ее пальцев.
Минута шла за минутой. Я лежал неподвижно, распластавшись на Поппи, вдыхая ее аромат, чувствуя под рукой ее мягкий живот.
– Руне? – прошептала она.
Я поднял голову.
Она тут же дотронулась до моей щеки.
– Малыш? – В ее голосе прозвучала тревожная нотка.
– Все в порядке, – прошептал я как можно тише, чтобы не побеспокоить ее родителей, и заглянул в ее глубокие глаза. – Просто чертовски тебя хочу. Когда вот такое случается… когда мы заходим так далеко… я как будто теряю рассудок.
Поппи запустила пальцы мне в волосы, и я закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновениями.
– Прости. Мне так жаль…
– Нет, – решительно перебил я, невольно повысив голос. Получилось слишком громко. Огромные глаза Поппи смотрели на меня. Я отодвинулся. – Не надо. Не извиняйся за то, что остановила меня. Мы не сделаем ничего, о чем тебе придется потом пожалеть.
С ее распухших от поцелуев губ слетел долгий вздох.
– Спасибо, – прошептала она. Моя рука нашла ее руку, и наши пальцы переплелись.
Я сдвинулся к краю и кивнул, приглашая ее в объятия. Поппи положила голову мне на грудь. Я закрыл глаза и постарался выровнять дыхание.
В конце концов сон все же взял верх. Палец Поппи выписывал узоры на моем животе. Я уже проваливался в забытье, когда она вдруг прошептала:
– Ты – мое все, Руне Кристиансен. Надеюсь, тебе это известно.
Глаза распахнулись сами собой. Подсунув палец под подбородок, я повернул ее лицо к себе. Ее приоткрытые губы ждали поцелуя.
Я поцеловал ее – нежно, мягко – и отстранился. Лежа с закрытыми глазами, Поппи улыбнулась. Она выглядела такой счастливой и умиротворенной, что моя грудь разрывалась от нежности.
– Вместе навсегда, – прошептал я.
Она повернулась, устраиваясь поудобнее, и ответила тоже шепотом:
– На веки вечные.
И мы оба уснули.