Часть третья. Письма[5]
Дорогой господин Виардо!
Я только что от Зиновьева. Вот что он сообщил мне по поводу этой охоты: к четырем часам надо быть готовым и уже отобедать; косули будут несомненно, лоси тоже, но не в таком количестве. Хотите, приезжайте ко мне в охотничьем снаряжении к половине третьего? Вы бы пообедали у меня, а потом отправились. За нами будут присланы сани. Должен вас предупредить, что эта охота обойдется нам не дороже 40 руб. acc. с человека и что мы вернемся завтра к семи часам вечера. He забудьте захватить с собой подушку, потому что мы едем не в усадьбу Зиновьева, а в одно из его поместий. И, пожалуйста, не стесняйтесь. Если вы не можете или не хотите ехать, так и не делайте этого. Мне нет нужды говорить, что все мы будем очень рады поохотиться вместе с вами
Итак, приветствую вас и до свидания. «Che quereis Panchito»[6] – неотступно преследует меня со вчерашнего вечера. Это – прелестная вещь, а ваша жена было бы неверно сказать – величайшая, она, по моему мнению, единственная певица в дольнем мире.
Весь ваш И. Тургенев.
Суббота.
Полине он впервые пишет уже весной 1844, когда она уже уехала из России.
С.-Петербург, 9 марта 1844.
Всего четыре дня как я вернулся из Москвы, моя добрая и дорогая госпожа Виардо, и, пользуясь тем, что Евгений уделил мне немного места в своем письме, напоминаю вам о себе. Moe пребывание в Москве было не из самых приятных, воспаление легких заперло меня в комнате на целых два месяца и т. д., но вот, наконец, я возвратился.
C большим удовольствием узнал я из «Allgemeine Theater Zeitung»[7], что вы приехали в Вену в добром здравии, и надеюсь, что после отдыха во Франции вы вернетесь к нам в таком же состоянии. Вы вернетесь к нам, не правда ли? Верный вам город Петербург с нетерпением ждет вас, судите же сами, что должны чувствовать ваши близкие, преданные вам люди, ваша старая гвардия. Я всех их вновь повидал, мы беседовали, или, как выражается Пиццо, «злословили на ваш счет». He скажу, что мы вспоминали о множестве вещей, поскольку мы ничего не забыли; но мы доставили себе удовольствие повторить их друг другу. Особенно много я болтал с Пиццо; он благородный, честный малый, искренне привязанный к вам. Я заставил его петь до полной потери голоса все: и последнюю сцену «Ромео», и «Stadt», и «Ya se ha muerto»[8]. Кстати, известно ли вам, что я на вас в обиде: вы ведь так ничего и не спели мне из вашего «Альбома»[9]. A известно ли вам, что в этом альбоме есть замечательные вещи? Например, «Часовня» или же «Мрак и свет», но особенно «Прощайте, ясные дни»; все это проникнуто страстной печалью, мрачной и нежной, заставляющей вас трепетать и плакать; и при этом – какая правдивость выражения! Я имел возможность судить об этом. Пиццо уезжает в Вену 27-го этого месяца, а я остаюсь здесь… Что до моих планов отправиться в путешествие… об этом нечего больше и думать. Через полтора месяца вы будете во Франции; я заранее радуюсь той радости, которую вы испытаете при свидании с вашей матушкой, с вашим ребенком, со всеми вашими добрыми знакомыми, но, если когда-нибудь мысль ваша перенесется на Север, не правда ли, вы не станете опасаться, как это могло быть перед вашей первой поездкой, что не найдете здесь искренних и верных друзей? Должен вам сказать, что вы оставили здесь о себе глубокую память; о вас говорят, вас любят, за исключением м-ль Волковой, вашего заклятого врага, но в утешение спешу сообщить, что ее брат, г-н Каламбур, изволит относиться к вам благосклонно… B Большом театре не осталось ни одного свободного места.
Лето я проведу в окрестностях Петербурга: буду охотиться с утра до вечера. Так хорошо целый день быть среди полей: там можно мечтать в свое удовольствие, а ведь вы знаете, что от природы я немного мечтатель. Кстати, об охоте – я надеюсь, что Виардо в этом сильно преуспел. Если мое письмо застанет его в Вене, передайте ему от меня тысячу добрых пожеланий и попросите его черкнуть мне пару слов, которые можно адресовать просто в Министерство внутренних дел на мое имя[10]. Я попросил Пиццолато сообщить мне, когда он будет в Вене, что у вас нового. Я хотел заглянуть в наши милые комнатки, но теперь там кто-то живет. Извините, что я говорю вам обо всем этом. Ho что поделаешь? Наш брат голодающий питается воспоминаниями.
Итак, прощайте или, лучше, до свиданья. Будьте счастливы. Право же, когда я обращаю к вам это слово, мне нечего к нему прибавить, ибо я говорю его от всего сердца и говорю его часто, потому что мне кажется, что такие пожелания должны исполняться. Прощайте же еще раз и позвольте пожать вам руку, как в былое время.
Ваш преданнейший друг И. Тургенев.
B последующие годы они регулярно переписывались. Всего Тургенев написал Полине более 500 писем. B 1846 году Полина снова приехала в Петербург, но выступать не смогла из-за болезни и спешно вернулась во Францию, в свое имение Куртавнель, где Тургенев уже гостил летом 1845 года и где писал первые рассказы будущих «Записок охотника». 12 февраля «Северная пчела» публикует «печальное известие» о том, что «любимица нашей публики г-жа Виардо-Гарция уже не будет петь в нынешний сезон. После ее бенефиса открылся у нее злокачественный кашель, называемый коклюшем, и медики решили, что единственное верное средство к исцелению этого опасного недуга есть перемена места, т. e. климата».
Я только что написал, милостивая государыня, деловое письмо вашей матушке, в котором точно передаю ей все, что здесь говорится и делается относительно будущего сезона. Вы сможете просмотреть его и судить сами. Я убежден наперед, что все вами сделанное будет хорошо; но должен вам сказать, что ваше отсутствие этой зимой (если оно произойдет, чего я пока еще не хочу допустить) опечалит многих. Бесконечно благодарен за вашу записку и за подробности об устройстве вашей комнаты; они помогут мне живее представить себе то, о чем я так часто размышляю… Надеюсь, что вы будете настолько добры, чтобы сообщить мне свое окончательное решение; оно очень важно для многих и во многих отношениях. Желаю вам от всего сердца самого лучшего настроения и вдохновения в связи с задуманным вами трудом; особенно желаю вам доброго здоровья, спокойствия и энергии. Что касается меня, то я со времени вашего отъезда веду очень спокойную жизнь; работал много и с достаточным успехом; небольшое сочинение, посылаемое вам с Соловым, было написано для того, чтобы послужить темой разговоров, которые должны были происходить этой зимой… вы увидите, как все это нескладно. Надеюсь, что вы осуществите этим летом свой план занятий и вообще все ваши планы (поезжайте непременно на морские купанья, если врачи посоветуют). Если вы не приедете зимой в Россию, я надеюсь, что буду иметь удовольствие встретить вас где-нибудь в Европе в будущем году, так как собираюсь туда отправиться.
Соловой сказал мне, что ваш муж купил вам лошадь; радуюсь за вас. Вспоминайте иногда обо мне во время прогулок близ Куртавнеля или когда вы будете входить в оранжерею. Через несколько дней я еду в деревню; может быть, поеду в Одессу, но, прежде чем отправиться в путь, я окончательно устрою свои дела, как я это решил ранее. Ich bin immer der selbe und werde es ewig bleibena[11]. У меня голова полна всяких планов (литературных), не знаю, что из них выйдет. Если позволите, я пошлю вам одно или два письма из деревни и из Одессы; в них я пущусь в описания. To, что я сообщаю вашей матушке по поводу вашего ангажемента и пр., – точный отголосок того, что говорится здесь. Можете рассчитывать на это и устроить свои дела соответственно. Приезжайте… Bo всяком случае, будьте добры сообщить мне свое решение. До свиданья, будьте здоровы и счастливы… приезжайте опять; вы здесь найдете все таким же, каким оставили. Прощайте еще раз; расскажите вашей доброй матушке, как я ей предан. Целую еще раз руки матери и дочери и остаюсь
Yours for ever[12] И. Тургенев.
B письмах он сообщает супругам о театральных и политических новостях, о своих уроках испанского языка, и вообще обо всем, что может быть им интересно. Так одно из своих писем из Лондона, полное рассуждений о слышанных там операх, Тургенев завершает таким образом: «Ах! дорогой Виардо, какую я здесь видел собаку! Как я ее купил бы, если б она не стоила 300 франков! И как уворовал бы, если б не был человеком более или менее добродетельным, или, вернее, если б мог это сделать! Ho память о ней я увожу с собой и сохраню до конца моих дней».
Иван Тургенев в возрасте 26 лет. Художник Луи Эжен Лами. 1844 г.
Он познакомился и сдружился с другими членами семьи Виардо, прежде всего – с ее матерью, которую глубоко уважал.
С.-Петербург, 21 окт. ст. ст. 1846.
Вот уже три дня, милостивая государыня, как я приехал в Петербург из деревни, где провел более пяти месяцев, и, зная, что вы в Берлине я не мог воспротивиться желанию написать вам. После того как я сблизился с вами и вашим мужем, я не могу примириться с мыслью, что опять стану для вас чужим, и я пишу вам в надежде, что вы не совсем забыли меня и что вы не без некоторого удовольствия получите весточку из города, где вас так любили и любят до сих пор… Благодаря любезности м-ль Лоры, которая соблаговолила сама ответить на мое письмо, я перестал быть в полном неведении относительно того, что вы делали в этом году; Соловой написал мне всего лишь одно письмецо. По-видимому, два письма, посланные мною после отъезда из Петербурга (одно на ваше имя, другое – на имя Виардо), не дошли до вас. Я не знаю, чем объяснить это, или, вернее, могу лишь догадываться. Лица, видевшие вас две недели тому назад в Берлине, говорили мне, что, как им показалось, здоровье ваше превосходно; вам нетрудно представить себе, что я был счастлив узнать об этом. Что касается Виардо, то я уверен, что родной воздух и охота его совершенно исцелили. Кстати, об охоте: можете сообщить ему, что в деревне я только этим и занимался и что его ружье получило там некоторую известность, во всяком случае, гораздо большую, чем сам пишущий эти строки охотник. Чтобы покончить с моей особой, сообщаю, что чувствую я себя очень хорошо, что все это время я провел как настоящий сельский житель и что в остальном я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться.
Ha другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу. Давали (в первый раз этой зимой) «Норму» с г-жой Джули (Норма), Гуаско (Поллион) и некоей м-ль Виолой (Адальджиза). Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце – вы легко можете себе представить, почему – и я поймал себя на том, что не без удовольствия рассматривал знакомые лица хористов. He стану пересказывать вам все подробности спектакля; но вот какое впечатление произвели на меня исполнители. У г-жи Джули голос весьма высокий, не очень сильный (вопреки тому, что здесь говорят), но резкий и не знающий устали. Тембр не особенно приятный – по первому впечатлению, но к нему скоро привыкаешь; нижние ноты глухие и вибрируют. У нее мало вкуса, теплоты; манера исполнения драматическая или, вернее, мелодраматическая (в «Casta diva» она поет так, словно влюблена в луну); ей недостает благородства; как певица она слишком усердствует, как актриса это почти манекен… и все-таки она производит впечатление, даже волнует. Она злоупотребляет тягучими нотами, внезапными переходами; ее мастерство далеко от совершенства, но не лишено блеска. B общем, она нравится и должна нравиться, потому что это все же замечательная певица. Гуаско, несомненно, тоже хороший певец, но он потерял голос. To, что от него осталось, звучит громко, но пусто и вяло; высокие ноты стоят ему большого труда. Вообще он поет тяжело; не знаю, вызвано ли это его привычкой к canto spianatoa[13]. У него много души, благородства и вкуса, но удовлетворяет он только наполовину; его ослабевший голос скользит, а не проникает. Что же касается м-ль Виолы, то она школьница в полном смысле слова: голос – меццо-сопрано, почти контральто, сносный, но даже м-ль Мольтини!!! могла бы давать ей уроки. Роль верховного жреца исполнил некто г-н Шпех, неповоротливый немец с гнусавым и фальшивым голосом, который не стоит Версинга. Зрители, вероятно, по привычке, заставили повторить аллегро из дуэта Нормы и Адальджизы, ибо по вине м-ль Виолы этот дуэт был испорчен. Г-жа Джули была принята публикой превосходно…
О вас, милостивая государыня, здесь очень сожалеют. Вопреки очевидности, не хотят верить, что вы этой зимой не приедете B Петербург. По городу ходят всевозможные слухи. To говорят, что государь дал категорическое приказание пригласить вас во что бы то ни стало; то рассказывают, будто Кавоса посылают к вам с предложением 80 000 рублей! Я не был удивлен и, конечно, очень доволен вашим успехом в Берлине. Проведете ли вы зиму там? Или отправитесь во Франкфурт? Если вы желаете быть в курсе петербургских театральных новостей, необходимо, чтобы вы сообщили мне о ваших планах и дали свой адрес. Вот мой: г-ну И. T. Большая Подьяческая, дом Зиновьева.
У меня до сих пор почти не нашлось времени, чтобы повидаться с нашими друзьями… He думаю, чтобы мне удалось покинуть Петербург нынешней зимой; а мой план совершить путешествие в Париж улетучился, как дым. Впрочем, ничего еще не решено… Я колеблюсь… сейчас мне ничего другого не остается.
A знаете, милостивая государыня, что с вашей стороны было большой жестокостью не написать мне ни слова из Куртавнеля… Милый Куртавнель… Я часто думал о нем этим летом. Достроена ли оранжерея? Видели ли вы г-жу Санд? Музицировали ли по вечерам? Сочиняли ли? Если пожелаете, сообщите мне об этом хоть что-нибудь – nachtraglich [14] – как говорят немцы. Вы слишком хорошо знаете, как все это меня интересует.
Вот какое длинное получилось письмо, милостивая государыня. Если Виардо в Берлине, скажите ему, что я жму его руку и прошу написать мне несколько слов. Переписка, слава богу, возобновилась, и лишь от вас будет зависеть ее продолжение. Ваше молчание и без того уже достаточно печалило меня, поверьте. Позвольте же мне, прежде чем кончить письмо, выразить самые искренние пожелания вам счастья, и верьте, что, раз узнав вас, так же трудно вас забыть, как трудно не привязаться к вам. Прошу вас передать от меня поклон вашей матушке. Как поживает маленькая Луиза? Выросла? Прощайте; будьте счастливы и соблаговолите вспоминать иногда о вашем преданнейшем друге.
И. Тургенев.
Париж, 1-го декабря 47.
Среда
Когда вы получите это письмо, милостивая государыня, ваш дебют в Гамбурге уже пройдет, надеюсь, с триумфом, и если я пишу вам теперь, то потому, что не хочу опоздать с моими поздравлениями. Итак, вы счастливо окончили вашу первую кампанию.
Только что сел за это письмо, как ваша матушка соблаговолила передать мне письмо, которое вы написали ей на другой день после вашего выступления в «Роберте». Вы можете себе представить, сколько удовольствия доставило мне содержание этого письма! Я прыгал от радости по комнате. Ах! очень хорошо, милостивая государыня, очень хорошо, очень хорошо. Среди ваших триумфов вы не забываете ваших парижских друзей, вы сообщаете им о себе; и это потому, что, как вам известно, никто в мире не принимает такого большого участия, как они, во всем, что с вами происходит. Нам остается только благодарить вас; оттого-то, поверьте, мы и делаем это очень часто и от всего сердца. Теперь мы ждем вестей о «Норме» и «Сомнамбуле» и заранее радуемся вашему успеху. Ах, как хорошо получать хорошие вести! Danke, danke[15]…
Что могу я сообщить вам со своей стороны? Bce здоровы, – это для начала. Я скоро возобновлю мои уроки у г-на Лаборда, которыми до сего дня пренебрегал. Я много работаю. Один из моих друзей, но это между нами, показал мне письмо Гоголя, в котором этот человек, вообще такой высокомерный и придирчивый, говорит с большой похвалой о вашем покорном слуге. Одобрительный отзыв такого мастера доставил мне большое удовольствие. B «Illustrated London News»[16] помещена небольшая заметка о вашем дебюте в Дрездене, в которой употреблены выражения: «quite astonishing», «tremendous applause», «an unprecedented furor»[17] и T. д. Должно быть, Тихачек оказался достойным партнером. He обрывал ли он время от времени звук? Кто будет петь с вами в Гамбурге?
Через неделю у «Hamburger Correspondent» не будет другого столь же внимательного читателя, как я. He могу удержаться, чтобы не сообщить вам еще раз, что все идет очень хорошо, очень, очень хорошо (плюньте, пожалуйста, три раза). Я в невиданно хорошем расположении духа. Представьте, я пою!!.. N. В. Сейчас я пою по-фински[18].
…Вы, может быть, найдете, что я пишу довольно глупо и весьма бессвязно? Ho я всегда таков, когда я в хорошем настроении. Я был бы еще в лучшем настроении, ручаюсь вам, если бы вчера вечером я мог быть не в Париже, а в Дрездене! Ведь вчера вы пели в «Сомнамбуле», не так ли? Я очень часто вспоминал об этом во время этой нескончаемой «Клеопатры», и если я кому-то и аплодировал, – то, конечно, не Рашели. Ho – pazienza[19].
Итак, вы в Гамбурге. Как вам нравится этот город? Где вы живете? Вероятно, на улице Jungfernstieg?
Иван Тургенев. Рисунок Полины Виардо
Однако, право же, я болтаю, как сорока. Пора закрыть мой клюв. (М-ль Альбони завтра дебютирует в «Семирамиде»). Обещаю вам, милостивая государыня, через месяц написать письмо по-испански и притом хорошим слогом – ручаюсь. Тысяча приветов вашему мужу. Луиза, обнимаю тебя от всего сердца. A вам, сударыня, очень дружески жму руку, благодарю нас most fervently[20] за добрую память и остаюсь навсегда
совершенно вам преданный И. Тургенев.
Париж, 4 января 48
Ах! милостивая государыня, сколь хороши длинные письма! (как, например, то, что вы только что написали вашей матушке). C каким удовольствием начинаешь их читать! Словно входишь среди лета в длинную, очень зеленую и прохладную аллею. Ах! говоришь себе, как здесь хорошо; и идешь небольшими шагами, слушаешь птичье щебетанье. Вы щебечете гораздо лучше их, милостивая государыня. Продолжайте, пожалуйста, в том же духе; знайте, что вы никогда не найдете более внимательных и более благодарных читателей. Представляете ли вы себе вашу матушку у камина в то время, как я по ее просьбе читаю ей вслух ваше письмо, которое она имела уже возможность почти выучить наизусть? Вот когда ее лицо надо было бы написать! Кстати, я не видел еще ее портрета; ей хочется показать мне его только тогда, когда он будет окончен, что не замедлит случиться. Я тоже собираюсь попросить г-на Леона сделать мой карандашный портрет.
Also, willkommen in Berlin[21]? Я знаю, где вы живете; это недалеко от Brandenburger Thor[22]. Простите мне смелость, с которой я позволю себе говорить о вашей квартире, но почему некоторые места, именуемые только по-английски, вероятно потому, что англичане – народ, на словах самый пристойный, почему же эти места предоставлены безжалостности времен года и суровости открытого воздуха? Прошу вас, будьте осторожны и устройте их лучше: в пору гриппов и ревматизмов это опаснее, чем кажется с первого взгляда. Вы порядком посмеетесь надо мной и над тем, чем я заполняю свое письмо, но, уверяю вас, что это сильно меня встревожило. Я отсюда вижу, как вы улыбаетесь, приподнимая правое плечо и наклоняя голову в ту же сторону (свойственное вам движение, от которого я не советую отказываться, потому что оно очень мило, особенно, когда его сопровождает некая гримаска…), вижу, как расцветает большая рыжая борода друга Мюллера…
Итак, вы дебютировали в «Жидовке»[23]… Еще раз willkommen in Berlin. Будьте здоровы, сочиняйте, развлекайтесь и будьте счастливы.
Надо все-таки рассказать вам немного о Париже и о том, что там делается… B день Нового года мы по-семейному пообедали у вашей матушки. Вечером там играли в невинные игры, и г-н Ги все время предлагал фанты, самые хм… хм… B конце концов он учтиво обнял м-ль Антонию за талию и крепко поцеловал ее в щеку… я ошибаюсь, не так уж крепко: при отсутствии зубов это невозможно. Словом, мы весьма позабавились. Благодарю вас очень – sehr – mucho – очень – muche за несколько слов обо мне в вашем письме к г-же Гарсиа. Буду весьма рад получить письмо от г-на Луи. Очень дружески приветствую всех вас. Благодарю Луизиту за добрую память обо мне и отвечаю ей тем же. Прощайте, милостивая государыня, желаю вам всего самого лучшего.
Преданный вам И. Тургенев.
Луи и Полина Виардо – Тургеневу
7(19) января 1848. Берлин.
Раз уж вы, мой дорогой друг, в столь хорошем рабочем настроении и намереваетесь завершить цикл рассказов о нравах русского народа, деревенских жителей, мне надобно предложить вам одну идею, которая могла бы послужить еще одной темой для нашей совместной работы.
C тем немногим, что я знаю о положении крепостных в России, с тем, что я видел, читал или слышал, я тоже подумывал о том, чтобы написать новеллу па русскую тему, и решил взять за основу, в качестве сюжета, один случай, слышанный мною от кого-то, может быть, от вас самого. Вот, в двух словах, о чем идет речь.
Некий крестьянин, глава семьи, старик (назовем его Иваном), выбран старостой своей деревни или старшиной кантона, вступив в соперничество с тем, кого назовем Дмитрием. У старика есть единственная дочь, в которой он души не чает и которую хочет выдать замуж за молодого человека из этих мест. Выборы и обручение. Приезжает помещик – он забирает девушку к себе. Разъяренный жених поднимает крестьян и подстрекает их спалить помещика в его имении за этот и другие недостойные поступки. Приготовления. Иван собирает их и, несмотря на отцовское горе, увещевает, взывая о милосердии по отношению к виновному или хотя бы об отсрочке. Затем он увещевает помещика, показывая ему низость и опасность его поведения. Последний насмехается над ним и, чтобы проучить своих крестьян, забирает другую девушку, предназначенную Дмитрию. Тогда Иван, побуждаемый, разумеется, не только желанием личной мести, но и общественного блага, идет и своей рукой убивает помещика и, освободив от него всю округу, сдается властям.
Вы с первого взгляда можете заметить, сколько местного колорита, описания нравов, обычаев, законов, системы управления, истории, обрядов и т. п. может вместить этот небольшой сюжет, словом, дать понятие о положении и жизни русских крестьян. Сюжет, как я полагаю, не подходит для России; но его следовало бы разработать и опубликовать на французском языке. Вы могли бы вставить в него все детали, которые рассыпаны уже в написанных вами рассказах, и сочинить настоящий и полноценный роман нравов. Я предлагаю вам участие не только при переводе, если вы напишете его по-русски, или при редактировании, если вы напишете его сразу по-французски, что вы можете сделать превосходно, но и в качестве ответственного издателя и официального автора, пока вам не станет удобным обнародовать свое авторство. Сейчас я держу в руках новую книгу (на немецком и французском языках) некоего барона Августа Гартхаузена, которая посвящена внутреннему устройству России, я могу сказать, что почерпнул исторические материалы для романа из нее, а также из Шницлера и других источников, да и своих воспоминаний. Я уже опубликовал в «Revue Independante» большую статью о крепостных в России. Так что я сниму с вас все подозрения.
Что вы на это скажете? Подумайте. Если сюжет вас устраивает, а я думаю, что он хорош при условии, что вы измените его по своему усмотрению, и если вы находите смысл в том, чтобы вставить в него все интересные детали из уже законченных вами рассказов, то скорее manos а la labor. C конца марта до конца апреля у нас будет месяц, чтобы поработать вместе, а потом у меня будет возможность выполнить уже собственно мою задачу за четыре месяца английского сплина.
Более ничего нового сообщить вам не могу, даже об охоте, что меня огорчает. Прощайте и до свидания.
Сердечно ваш Луи В.
Зачем же оставлять так много пустого места? Почему не заполнить его хотя бы только и простым приветствием для того, чтобы отплатить вам тем же за вашу маленькую приписку в письме матушки. Браво, Don Juan (по-испански), браво! вы работаете как одержимый, как пишет мне матушка. Это хорошо, это очень хорошо, раз ваши способности вам это позволяют. Воспользуйтесь благодатным дуновением, которое вам посылает Аполлон. У вас появился вкус к работе. Это лучшее, чем стоит заниматься в любой стране, в любом положении, особенно в вашем – положении богатого сынка, и особенно в Париже, где, по общему мнению, работать надо не покладая рук и т. д. и т. д. Трудитесь на поприще искусства, вы в этом никогда не раскаетесь и всегда останетесь молодым и открытым для всех радостей жизни и стойким ко всяческим невзгодам. Я тоже тружусь и, признаюсь, это является моим единственным развлечением, единственной радостью. Если это не цель моей жизни, то, по крайней мере, способ существования. Пишите. Прощайте.
Полина Виардо.
Куртавнель.
Понедельник, 29 апреля 1850.
Полдень
Добрый день, милостивая государыня. Guten Tag, theuerstcs Wesen[24].
Как вы себя чувствуете сейчас – в эту минуту? Вы только что встали (в Берлине одиннадцать часов) – слегка утомленная, но и, надеемся, очень довольная своим вчерашним триумфом.
Мы с Гуно[25] следовали вчера вечером за вами шаг за шагом. Мы говорили: «Сейчас она поет дуэттино»; «ах! теперь начинается «Ах, мой сын», и т. д. и т. д. По окончании оперы мы аплодировали и бросали цветы (это была ветка белой сирени). Надеюсь, что мы были не одиноки. C нетерпением ждем в четверг письма: в этот день Леже покажется нам прекрасней Аптиноя. Теперь, по крайней мере, никто не будет вас больше мучить, и Мейербер перестанет пить вашу кровь каплю за каплей. Итак, вам надлежит быть здоровой, очень счастливой, очень спокойной и очень веселой.
Вот уже три дня, как мы обосновались в Куртавнеле. Здесь – надо признаться – очень холодно – и если в Берлине ветер колюч, то на возвышенной равнине Бри он пронзителен. Однако мы довольны, что находимся здесь – и самый дом стряхивает с себя зимнее оцепенение, постепенно оживая. Пока никто из нас так и не взялся за дело. Третьего дня и вчера вечером Гуно немного поиграл нам – вот и все; но это еще впереди. Лодка спущена на воду, но пока отчаянно протекает – что делает ее мало пригодной для прогулок: надо подождать, пока дерево набухнет.
Конец ознакомительного фрагмента.