ЧАСТЬ ТРЕТIЯ
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
СТРАННОСТИ И НЕСОВПАДЕНИЯ.
Когда бы Карл Францевич отрекомендовался бы библейским Мафусаилом, прожившим более девяти сотен земных годов, то наши друзья восприняли бы подобное известие с меньшим удивлением. А так, кроме проговорённого «Как… это?», ничего более добавить не смогли.
– Что, простите, «как это»? Вы ожидали большего числа покойников? Или наоборот?
– Мы думали, – старательно подбирая слова и, оттого медленнее прежнего заговорил Кирилла Антонович, – что, вероятнее всего, будет один, так сказать, вновь приставленный. А их, поди ж ты, троица целая. Да и асессор… коллежский сообщил, что не ведает ни об одном усопшем. А их… – снова замедляя речь, тихо продолжал помещик, – их всех из Ведищевского Лога… доставили? У них, там, приключился мор?
– О! Вы уж сподобились и аудиенцию получить у самого господина Турчинова? Ловко! И он вам именно так и сказал – ни одного покойника не доставлено?
– Да… он и…
– Не совсем так, господа, не совсем. – В разговор вступил штаб-ротмистр, демонстрируя привычку в буквальности передавать собеседнику услышанные от иного человека слова. – Он сказал, что не помнит такого случая.
– Вот уж наградил Господь, так уж наградил начальством! Вроде у него и приметы все на лицо, как у нас, сапиенсов, а приглядеться – так дрянь человечишко, дрянь и есть! Не помнит… вы без подношения к нему явились, вот он и не помнит! Ладно, Бог ему судья. Теперь я вижу, что у вас нешуточный интерес проявился и к Логу, и к покойникам из того края. Не поделитесь причиной такового интереса?
– Хорошо, только вы первым поделитесь рассказом о ваших подопечных, условились? Мы же гости.
– Ловлю на слове. Тогда, – господин Рюгерт переложил несколько листов бумаги на столе, пристроил пенсне на нос и продолжил. – Они, доложу я вам, не мои подопечные, я с живыми работаю. Наш анатом угорел, по причине винных излишеств, оттого мне и приходится в мертвецкую наведываться чаще, чем того требует начальственная надобность. Но, какой-никакой опыт имею, вот и отпользовал тех старцев. Теперь, уж, по сути. Первый из прибывших помер от чахотки. Возрасту он имел семьдесят пять, либо восемьдесят годов. Это примерное определение, поскольку чахотка никак не молодит, а напротив, внешне добавляет возраст. Найден приставом в овраге, у спуска к речке. Более ничего сказать не могу. Второй – утопленник, которого прижал ко дну топляк, когда старец намеревался перейти по брёвнам узкое место на той же речке. Утопленник – все признаки на лицо. Возраст – никак не моложе первого, ежели не постарше. Третий, – тут гоф-медик снял пенсне и вышел из-за стола, – инкогнито.
– Вам не велено об нём распространяться?
Можете мне не поверить, но и Модесту Павловичи, и Карлу Францевичу явственно послышалась неумело скрываемая надежда в голосе Кириллы Антоновича. А, может статься, и радость, вдруг окажись сия надежда осуществлённой.
– Напротив, запретов ни от кого никаких не поступало. Его, как и двух его попутчиков с этого света на тот, никто не видал.
– Инкогнито, в моём толковании означает лишь то, что об этом старце нет никакой возможности сказать хоть что-либо определённое. По-первам, строк его смерти не менее недели до того дня, как он был сюда доставлен. Скажу более, он уж успел побывать в гробу и, натурально, быть погребённым. Если угодно морфологически, то у него хорошо развита мускулатура тела, а руки человека, не привыкшего ни к какой работе. Имелся характерный запах разложения и, так называемые, «ливорес кадаверици» – трупные пятна, проявленные во всей своей красе. Но, не смотря на всё это, его убивают ещё раз после уже свершившейся первой смерти. Я вам покажу.
Карл Францевич взял стул с высокой спинкой и поставил его в центр комнаты. Затем он уселся на него так, как, по его предположению, было сподручнее демонстрировать гостям своё расследование.
Замерев в подобной позе на немного секунд, он обратился к своим гостям с просьбой запомнить положение тела на стуле, поскольку ему надобно покинуть данное, пусть и предположительное, место второго смертоубийства.
– Таково положение корпуса тела единственное из возможных, при котором оно не заваливается в сторону, не сползает и вообще никак не мешает проведению опыта. Я усаживал того старца не сей стул неоднократно, оттого могу говорить о своеобразной чистоте проведённого исследования. А далее, господа, происходить то, что полностью отражает нужность произнесения слова «инкогнито». Того старца для совершенно не понятной причины сильно ударяют по шее. Вот сюда, – гоф-медик двумя перстами провёл себя пониже темени, предварительно оборотившись к гостям спиною. – Удар известной силы был достаточен для того, чтобы полностью повредить шейные позвонки. Далее тело, повинуясь подобному удару-толчку, наклонилось вперёд, произведя не менее сильное соприкосновение лобной кости с ровной и твёрдой поверхностью. Предполагаю, что это мог быть стол. Могу привести вам с пяток доказательств того, что удар был по безжизненному телу. Подобное доказательство могу сдобрить десятком латинских и греческих выражений из трудов светил медицинской практической анатомии. Либо вы можете довериться мне и моим словам и примете на веру всё вышесказанное. И последнее. Удар, как мне представляется, наносил низкорослый человек. С высоты моего, либо…, – Карл Францевич поглядел внимательно на слушавших его друзей, словно примеряя высоту их роста с ростом возможного повторного убивцы, подумал чуток и, едва заметным разочарованием в голосе, продолжил, – либо обычного росту, таковой удар сложно произвести, ежели ты, я, разумеется, про убивцу, не обучен подобным ударам.
– Не совсем понимаю, – быстро сказал Модест Павлович, привыкший к прямому понимаю действия, а не к побудительной надобности совершения оного поступка, о котором, в сей же час, раздумывал Кирилла Антонович.
– Охотно поясню. Удар был нанесён не прямо, понимаете? Не, так сказать, вдоль половиц пола, на коих стоит стул, а под углом. Движение того, кто бил, было от пола, – гоф-медик схватил двумя руками несуществующий предмет и замахнулся, отводя руки в одну сторону. В обычай таковой замах Кирилла Антонович уже видал в одном естествоиспытательском альманахе, где описывалась британская игра «крокет». Именно таким манером отводились руки для удара так называемой «битой». Тем временем Карл Францевич продолжал.
– От пола и в сторону верхнего угла комнаты.
– По касательной.
– Именно по касательной. Так принято говорить у артиллеристов. Вы военный?
– Да, я служил в тех войсках, где в ходу выражение «по касательной».
– Тогда, Модест Павлович, примите мои искренние заверения в моём к вам уважении!
– Благодарю, Карл Францевич. Что-то ещё добавить можете?
– Пожалуй, что нет.
– Тогда, с вашего позволения, я вкратце повторю для запоминания. Последний старец был покойным не менее недели, после чего его откопали, посадили на стул и чем-то ударили сзади по темени.
– По шее.
– По шее, ему от того не больнее. Удар был по касательной (гоф-медик уважительно наклонил голову, соглашаясь с сим определением). Удар произвёл либо тренированный человек, который, мало того, что знал, как надлежит нанести удар, так и знал, куда именно. Либо повторным убивцем был низкорослый человек. Всё верно?
– Полностью соответствует моему рассказу.
– А… простите великодушно, – штаб-ротмистр слегка замялся, – этот низкорослый… этот убивец, не мог оказаться подростком?
– При том условии, что сила удара подростка будет уравновешена крепостью и тяжестью того предмета, коим и нанесён удар, может.
– А вы не предполагаете, что это за предмет?
– Вероятно, это деревянный предмет, обхватом с оглоблю. Вероятно. Но, в том разе, ежели убивец мужчина. А окажись он, с ваших слов, подростком, вполне вероятным станет и обух топора.
– Или кузнечный молот, – почти в один голос проговорили друзья.
– Теперь последний вопрос от меня, – погладив свою щёку, сказал Кирилла Антонович, – могли бы мы самолично осмотреть того, третьего старца? Точнее сказать – его тело.
– Увы, господа. Тела тех трёх старцев уж погребены, как неопознанные и бездомные. А сами регистрационные номера, коими пронумерованы их могилы, да и позволение, как я понимаю, на эксгумацию, находятся в ведении господина Турчинова. Но вы, памятуя о его памяти, и без должных подношений, к нему не пожалуете. Да и не советую вам к нему – испачкаться об него можете. Хотя, отговаривать от похода к нему не имею права.
– Продолжу «игру в последний вопрос», – улыбнувшись, заговорил Модест Павлович, – вам, как вы сказали, доложили, где сыскались первые два старца. А что сказали о третьем?
– Сказали, что лежал он на тряпице подле сгоревшей кузни.
– Хоть это сошлось.
Далее были рукопожатия, слова искренней благодарности и всяческие заверения, предшествующие прощанию. Друзья спешили выйти вон из лечебницы.
И не оттого торопились, чтоб переосмыслить всё сказанное гоф-медиком, а оттого, что хотелось надышаться воздухом. Чистым уличным воздухом, пусть и пыльным, но без запаха камфары и карболки.
В задумчивости друзья медленно двинулись вдоль улицы. Говорить не хотелось. И это «не хотелось» длилось не более полуминуты.
– А скажите, Модест Павлович, стоит мне завести себе трость? С резным набалдашником. Что скажете?
Штаб-ротмистр остановился и рукою попридержал друга, успевшего к тому мигу совершить ещё два шага.
– Что? – Спросил помещик.
– Думаю, Кирилла Антонович, что не стоит, а надобно!
– Считаете, что трость придаст мне солидности?
– Вероятно, что и придаст. Но сегодня, окажись трость в ваших руках, СТОИЛО (Модест Павлович голосом выделил сие словцо так, что всякая шутливость, пусть и напускная, вмиг испарилась изо всего облика помещика) бы отходить коллежского асессора, от чистого сердца отходить. И….
Штаб-ротмистр, произнесши «И», примолк. Он поглядел себе под ноги, поглядел на дома по правую руку от него, снова под ноги, однако, продолжать мысль не торопился.
– «И» что? Какая такая мыслишка посетила вас так внезапно? – Безо всякой игривости в голосе спрошал Кирилла Антонович.
– Той тростью, о коей вы обмолвились, возможно, было бы указать направленность, в которой находится погост.
Помещик совершил шаг в сторону, да так, чтобы солнце без помех освещало лицо друга. И, по прошествии двух десятков секунд, которые были потрачены на пристальное вглядывание в глаза Модесту Павловичу, Кирилла Антонович задал вопрос той интонацией, которая и не вопросительная вовсе, но и никак не размышлительная. Но сам вопрос, при том при всём, не перестал быть вопросом.
– Как я понимаю, вы допускаете мысль о том, что дозволение на эксгумацию, возможно счесть предметом, лишённым необходимости, равно, как и моя несуществующая трость.
– Да, я считаю, что подобное толкование моих слов привело вас к правильному, хоть и слегка завуалированному, пониманию моей иносказательности.
– Ежели вы, дражайший Модест Павлович, позволите себе и впредь, в таком серьёзном деле, так туманно и так многословно изъясняться, то я вынужден буду пожаловаться на вас Циклиде! Вы не можете кратко сказать, что вы думаете о дозволении?
– Во-первых, вы, Кирилла Антонович, первым начали ходить вокруг да около чиновничьим языком. Во-вторых, добрая Циклида вам не поверит, поскольку любит меня. А в третьих – к чёрту дозволение!
– С первым пунктом соглашусь на четверть, со вторым – на треть, а с третьим согласен полностью! Смелость, знаете ли, города берёт!
– А наглость обходится без дозволительных бумаг. И, прошу вас, довольно слов! Идёмте к гоф-медику, он, как никто иной, хорошо осведомлён о местном погосте.
Карл Францевич, как вскоре стало очевидным, был осведомлён не только о месте, где располагался погост, но и ещё кое о чём.
– Вы, господа, ни за какие коврижки мне не поверите, но я, право слово, твёрдо знал, что вы вернётесь! Настолько твёрдо, Что окажись рядом со мною мало-мальски состоятельный человек, я бы составил с ним пари. Да-да, именно, что пари! И не пожалел бы хоть и пятьдесят рублёв, поскольку уверенность в выигрыше была явной.
– И какова же причина пари, осмелюсь спросить, – заинтригованный штаб-ротмистр спросил у медика.
– А таковая – вы непременно вернётесь, дабы отправиться со мной на погост. Ну, каково? Вы вознамерились произвести эксгумацию, так сказать, приватно, без дозволения этого… сами знаете, кого. Ну-с, прав ли я был бы, составив подобное пари?
Друзья переглянулись. И вовсе не для того, дабы показать друг дружке удивлённость, а исключительно ради того, дабы уследить в лице, либо в гримасе, либо сам леший не определит где, ту подсказку, по которой Карл Францевич разгадал намерение друзей.
– Ну, не томите! Скажите же что-нибудь, скажите!
– Вы правы. Пари – ваше!
– Вы правы, – эхом отозвался Модест Павлович, но продолжил говорить иными словами, – но, поскольку мы не состояли с вами в пари, то требовать с нас сатисфакции вы не станете.
– Разумеется, нет! Хотя… жаль! Превосходное было бы пари, просто превосходное! Значит – едем?
– Едем!
Осчастливленный барышом в несостоявшемся пари, гоф-медик быстро отправил уже знакомого нам мальца за извозчиком. Экипаж объявился так скоро, словно он поджидал наших героев за углом.
И пари, и быстро найденный извозчик были восприняты друзьями за хорошие предзнаменования.
Местный погост, а коли уж Верховажский Посад поднялся на ступень выше в местечковой табели о рангах, то отныне – кладбище, было сравнительно ухоженным и, в отличие от лечебницы с её двором и садом, обнесено свежевыкрашенной железной оградой.
Карл Францевич приказал извозчику остановиться сразу же за большими воротами, ведущими в ту часть Посада, в которую постепенно и совсем уж не торопясь, переселялись местные жители. Переселялись под аккомпанемент плача, отпевание и поминальное застолье.
Сразу же появился и сторож, наскоро водрузив себе на лицо печальную мину. И гоф-медик, и сторож оказались знакомцами. А, разве, могло быть иначе?
– Доброго здоровья, ваше благородие Францевич! Зачем пожаловал?
– По делу, Прохор, по важному делу! Где же твои могильщики копатели?
– А где ж им быть-то? Тута их робота, тута и жильё у них.
– Ну, и покличь их скоренько!
Сторож удалился. А наши друзья, ещё не до конца понимая, как себя надобно весть на чужом кладбище, решили, пока что, извозчика не отпускать и из пролётки не выходить. Оно и понятно – скоро принятое решение не всегда приносит ожидаемый результат, особенно тогда, когда не продумывается план поведения, поступков и подходов к разрешению вопроса, который и привёл наших героев в сие печальное место.
Вот и возвернулся сторож Прохор, сопровождаемый двумя мужиками и… как бы так высказаться? Ну, Бог с ним, пусть будет так – сторож с тремя мужиками. Хоть тот, третий, был не понятно на кого, либо на что, похож.
Он был настолько худ, что впору назвать его тощим. Растрёпанные космы на голове неприметным образом переходили в такую же растрёпанную бородищу, спрятавшую дыру с тремя зубами, которая оказалась ртом. Надетые на него лохмотья по непонятной причине не рассыпались от ветра, оттого и позволяли увидеть людской скелет, в некоторых местах обёрнутый в человечью кожу. Обут он был в один левый башмак, но начищенный до зеркального блеска.
В общем-то, описать этого юродивого, оказалось делом не таким уж трудным. А как описать его глаза – я просто не знаю.
Во-первых, они были не реальной, не натуральной синевы. Уж коли дитя заберётся в мастерскую к художнику и примется малевать, бездумно смешивая колеры в любом порядке, то и он, вряд ли, в своей бессознательной шалости, сумеет создать подобный колер, схожий с окрасом его глаз.
Но причудливая синева его зрачков отходила на второй план по поразительности. На первом было их быстроменяющееся выражение. Вот верите, я не могу придумать никакого сравнения. Хотя постараюсь таким манером – вам хорошо знакома дамская ручка? Безусловно, я даром подобное вопрошаю, но иного способа сравнить не нахожу. Итак – дамская ручка. То бишь – ладонь. Тонкие и нежные пальчики, кои мы, мужчины, не раз и не сто раз целовали. Мягкая и душистая ладошка, изумительно перетекающая в тонкое запястье – представили? Теперь же потрудитесь представить иное – некая дама протягивает вам ручку для поцелуя. Вы склоняетесь над оной в предвкушении наслаждения и… наталкиваетесь на здоровенный, сурово сжатый кулак! Не дамский кулачок, а кулак молотобойца! Что вы сотворите, увидав подобную метаморфозу? Отпрянете, наверняка вы отпрянете! И в тот же миг видите перед собой снова ту дамскую ладошку, которую вы вознамерились поцеловать. Потрудитесь, подобное представить, и поменять, разумеется, мысленно, дамскую ручку и глаза того, кто пришёл третьим со сторожем. Они, я о глазах говорю, менялись от равнодушных до убийственно небезопасных, за две-три секунды. При том, что выражение лица… я теперь и не уверен, что у того лица было хоть какое-то описуемое выражение.
Как надлежало поступить – счесть таковое дурным предзнаменованием, либо вовсе на оное не обращать внимания? Ответа не было ни у меня, ни у наших героев.
– И кто это? И отчего в одном…. Прохор, ежели есть надобность, то я отдам ему пару ещё хороших башмаков. Ну, что же он так-то?
– А вы на то не гладите, ваше благородие Францевич, у него обувки-то поболее будет, чем у меня. Да только нет никакой силы заставить его надеть второй башмак. Никак не хочет, шельма! А так – тихий он, словно блаженный. Как кликать его – никто не ведает. Отзывается на любое имя, которое начинается на «С». Сегодня он Серафим, вчерась был Стёпкой, а завтра – Бог весть! А так – тихий. А вы, звиняюсь, по какой такой нужде к нам? Помер кто?
– Я уж говорил, что дело у меня важное. Вон, видишь, господа сидят? Из самой столицы примчались по делу, что в Ведищевском Логе происходило, припоминаешь? Вот им и надо, что одного покойничка достать, то есть – откопать и предоставить им для обозрения. Видать, Прохор, не пустяшное дело-то, раз из столицы такие чины приехали покойничку осмотр произвести.
– Так, это, никак, ваше благородие Францевич, не возможно-с. Только по бумаге, по дозволу, то есть, от нашего…. Вы не серчайте, но такое нам правило установили, и мы….
– Прохор, Прохор, это я! Ты меня не узнал? Какое правило? Сколько за четырнадцать лет, что ты тут сторожем, было откапываний покойников? Припоминаешь?
– Так… ни одного и не было.
– А раз не было, то на каком основании были установлены правила? Правила о том, – искусно начал декламировать гоф-медик, попутно чертя перстом слова по воздуху, – чего ещё никогда и нигде не было и, вероятно, никогда не случится! Прохор, не смеши!
– Так-то, оно, так, ваше благородие Францевич, но….
Разговор принялся бессмысленно вертеться, словно детская юла. Надо было что-то делать. (Продумывать всё в подробностях, вот что делать! Ой, извините, вырвалось!). На помощь Карлу Францевичу поспешил Модест Павлович.
– Братец! Прохор, верно? Подойди-ка. Послушай меня со всем старанием, на которое ты способен. Сейчас ты отведёшь нас к могиле, о которой скажет Карл Францевич. Ты прикажешь своим копателям, дабы они выполнили то, о чём уж было сказано. Я, со своей стороны, по окончании осмотра даю вам по пяти рублёв каждому. И вашему Сильвестру дам столько же. Ты можешь продолжать талдычить про какое-то правило. Я соглашусь и поеду за дозволительной бумагой. Однако вернусь уже с околоточным. Только в этом разе, ты выкопаешь покойничка самолично!
– И бесплатно! – Важно откинувшись на спинку сидения, проговорил Кирилла Антонович.
– И бесплатно! Что ты решил?
– Так-то, оно, так, да… оно… как-то не по-христиански… откапывать-то.
– Ах ты, чёртова кукла! – Помещик изобразил благородный гнев столичного чиновника. – А закапывать покойника не под именем на кресте, а под нумером – сие, стало быть, по-христиански?
– Так… я… чего… ваше благородие Францевич, кого откапывать-то?
– Так-то лучше!
Гоф-медик подошёл к сидящим в пролётке друзьям!
– Господа, будь мы не на погосте, право слово, раздался бы гром аплодисментов! Браво! Вы были неподражаемы! Я бы проиграл пари, ежели бы составил его на то, что вы не сумеете выйти с победой из сего разговора. Я начал подумывать уж повысить им назначенную вами плату, но вы всё провернули блестяще! Этот Прохор, доложу я вам, на редкость тягомотный человек, но, вместе с тем, добрейший. А вам – брависсимо! Итак – идём к могиле?
– Да, и поскорее. А за похвалу – премного благодарны!
Тем переговоры и завершились. Слава Богу, «совсем не похоронная процессия», как окрестил её Кирилла Антонович, двинулась вглубь кладбища.
Ожидая не столь неприятное, сколь отвратительное действо, помещик требовал от себя не помышлять о предстоящем, принуждая свой рассудок отвлекаться на созерцание окружающего могильного разнообразия.
По мере удаления от кладбищенских ворот ухоженность, даже некая опрятность сего места, постепенно превращалась в заросли, напрочь позабывшие вид, и саму надобность, уборщика.
Но, таковые окружающие красоты никоим образом не настраивали на отвлечённость помыслов, а лишь усугубляли ожидание малоприятного. Оттого Кирилла Антонович глубоко, и не раз, воздыхал.
Модест же Павлович, шедший на пару шагов спереди, думал в те самые мгновения про то, что было бы недурно отобедать.
Наконец процессия остановилась. Сторож, обращаясь к гоф-медику, сказал с явным разочарованием в голосе, словно по принуждению выдавал место сокрытия клада.
– Ну, ваше благородие Францевич, тут, стало быть, оне.
– Припомни, Прохор, – ответствовал Карл Францевич, – а где схоронен тот, который… с ушибом темени и не свежий? Я тебе про него сказывал.
– Тот… ну, помню-помню. Его могилка с самого краю этого ряда. Нумер на ей сто пятый «Н».
– Вот её-то мы вскроем. Распорядись, Прохор!
Копатель, получивший наказ, вонзил свой инструмент в холм, перекрестился, поплевал на ладони и принялся откидывать земельку в сторонку.
Остальным только и оставалось, что набраться терпения, да скучать, ожидая конца работы.
Кирилла Антонович уж собрался сказать сторожу, чтобы он кликнул ещё хотя бы одного копателя, но….
– Есть рок, а человека-то – нету!
Сии слова донеслись откуда-то слева, из-за кустов.
– Есть рок, а человека-то – нету!
На сей раз прозвучало подобное уж прямо перед господами.
Походкой, да и не походкой вовсе, а каким-то судорожным шагом, словно у тряпичной куклы, вышел на открытое место тот самый блаженный в одном башмаке.
Несуразно подёргивая руками и повторяя ту самую фразу снова и снова, он доковылял до порушенного могильного холма и упал пред ним на колени.
– Нет человека-то, нет! – То ли завыл, то ли заскулил блаженный, и принялся собирать раскиданную копателем земельку.
Однако каждое последующее движение становилось всё злее и злее, а голос приобретал в своём звучании нечто звериное.
Никто из господ не шевелился, а лишь созерцал. Да и то, что созерцать-то доводилось лишь его спину, лицом он был обращён к копателю.
Вдруг могильщик отбросил лопату, провёл ладонью по лицу и скоро отошёл на несколько шагов. «Спаси и сохрани!» – запричитал он и принялся яростно осенять себя крестным знамением, словно увидал наяву исчадие ада.
А он, блаженный, откликавшийся на имя с буковицы «С», во всей своей очевидности таковым и являлся.
Перевалившись через могильный холм, ещё не до конца разбросанный копателем, он оказался своим лицом перед лицами господ, застывшими от непонимания такового действа.
– Не трожь, он – мой! Есть рок, а человека – нету! Иных бери, а он – мой! Не трожь!
А далее и вовсе пошло страшное!
Блаженный зарычал, оглядывая присутствовавших, схватил горсть землицы, и запихнул ея себе в рот.
Он ел землю с могилы, не переставая собирать в кучу то, что порушил копатель и с рыком вещать о «роке», который есть.
А после… он зарыдал. Да так жалобно, словно по-волчьи, что от подобного помещика передёрнуло и бросило в озноб.
Но блаженный плачем не угомонился. Слёзы скатывались по его щекам таким потоком, что смешиваясь на его бороде со слюною, землицей и, невесть откуда взявшейся кровью, стекали по его рубищу, оставляя грязные полосы.
– Не дам! Он – мой! Не трожь – прокляну! Есть рок, а человека – нету! Горе, ой горе! Мой он, мой! Не дам!
Блаженный утёрся рукавом, размазав по лицу всю ту жижу, что стекала по нему, вновь набрал полон рот земли и сказал, оборотясь к копателю.
– А тебя-то я вижу! – Опосля чего принялся засыпать землю себе за ворот, окропляя ея слезьми, слюною и кровью.
Ежели из отропи, в которой оказались пришедшие к могилам безвестных старцев, кому-либо судилось возвернуться в обыденное состояние духа, то это был копатель.
– Делайте, что хотите, но я сюды – боле не ногой! Пропади оно….
И стремглав убёг.
Сии слова отвлекли господ от созерцания сей отвратительной сцены, и они переглянулись.
– Я могу успокоить… этого, – тихо, но с твёрдостью в словах проговорил штаб-ротмистр.
– Что-то мне подсказывает, что нам следует прекратить это… это всё. И удалиться! Вы со мною согласны?
Интересно, а кто бы возжелал бы продолжить сию эксгумацию после всего увиденного?
Та самая процессия направилась в обратный путь. Сторожа Прохора про меж них не было.
ТУМАН.