ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
СТРАШНЫЙ РАССКАЗ.
– Тот, иной кузнец, что до Прокопия был, тайком в лесу на шею петлю накинул. Никто не ведает, отчего. Сыскали только по осени, хотя запропастился он ещё весной. Сгнила его шея и отпала от петли, а висеть осталась токмо его голова глупая. Да с открытыми глазами, что таращились, в аккурат, на кузню. Да…. И стал у нас новый кузнец, да кузня новая, а жизнь-то покатилась по-старому. А опосля Прокопия-то, мы всем поселением вдовице помогали, а малец никому хлопот не доставлял. Ровно до той поры, как случился спор промеж однолеток – кто из их ватаги без опаски и среди ночи сходит в старую кузню, да проведёт там цельный час без лучины. Храбрецов сходить, видать, было много, а смелым оказался Мишутка. Он и отправился в ту кузню. В ту ночь, как назло, разошлась гроза. Молнии так и сверкали, так и сверкали…. А одна молния, словно по надобности злонамеренной, ударила по кузне, и в тот самый миг, как опосля говорили Мишуткины одногодки, в окошке засветилась свеча. Сами-то мальцы, в ту ночь грозовую, пролежали в кустах за околицей чтобы, значится, судить правильность спора. А увидев свет свечки, так со страху и не двинулись до самой утренней зорьки. Да…. Мишутка и сам из кузни вышел на рассвете. Само собой, спор-то он выдюжил. Однако проиграл во всём остальном. Да и седым за ту ночь стал, аки лунь.
Никифор Авдеевич поправил усы и пригладил бороду. Был ли, для него, сей рассказ тягостным воспоминанием? Кто про то ведать может? Только Кирилле Антоновичу подумалось, что во всём, о чём поведал Вологодский старик и в том, о чём ещё ему предстояло рассказать, винил он себя. И крепко.
– Далее началось странное. Мишутка перестал быть Мишуткой. Он всё более молчал, а уж коли говорить принимался, то, скорее, пророчествовал. Примеров тому не счесть. Он знал всё и обо всех – у кого корова отбилась от стада и где ея сыскать. Знал, что у кого и отчего хворь приключилась и чем от него избавиться. Сыскать мог любую потерянную вещицу, мог помощь дать при тяжелом разрешении от бремени, указывал, какова случится погода в предстоящий день, говорил и про то, когда нагрянут землеустроительные инженера. Он знал всё. Ему уж начали верить бездумно. Верить так сильно, что зачастую его и побаивались, а иногда и сторонились. Началось роптание посреди народу. А старики нашенские, стали в точности подмечать всё сказанное, либо проделанное Мишуткой. И вот какую каверзу открыли – любое дело Мишуткино, хоть избавление от недуга, хоть находка какая, хоть подсказка для кого-то, оборачивалась к скорой утрате, а то и вовсе к горю, для кого-то иного из односельцев. Тут он творит добро, а в следующий час у кого-то случается беда. Бывало и такое, что скорое избавление от хвори у одного, приводило к погибели иного. Понятно ли я говорю? Мудрые наши старики про то так сказывали – для того, чтобы одному дать что-то надобное, Мишутка у иного сие надобное отнимал, не ведая до самого донышка, что творит. Как нам следовало поступить касаемо мальца пятнадцать годков? Уж он боле не дитя неразумное, да и не мужик. Мать его была в растерянности не меньше нашего. Мишутка и по дому помогал, и хозяйство держал, дерзости какой либо ослушания, как у его однолеток, так такого не случалось. Но и прежним Мишуткой более он был. Он и понятия такого не имел, либо не хотел иметь понятия о том, что его добро для одного приносило горе другому. Я….
Тут Никифор Авдеевич смолк и поёжился, а внимавшие ему друзья приготовили услыхать ещё более необычное.
– Пытался и я беседу с ним завесть, да всё без толку. Он так ловко уходил от ответов, и так подковыристо задавал свои вопросы, что начинало чудиться, будто бы я чиню злобные придирки. Тут, ведь как? Тут всякое могло статься – то, что мы считали, что чьё-то горе, свершившееся опосля сотворённого им добра, могло всё едино статься, и оно, горе, могло и не быть привязанным к иному деянию. Да, так мы про меж собой и говорили, но верить в то недоставало сил. Да…. А вскоре добрые языки разнесли весть про нового чудотворца. Разнесли и до губернии, и до самой столицы. И повалили, в наш Ведищевский Лог, жаждущие до чуда, и алчущие предсказаний. Кого только на нашу голову не приносило! И чинные офицеры, и бездомные, и купцы, и купчихи в каретах да с собачкою, высокие чиновники и люд рабочий… кто только не приезжал и не приходил! То было сущее светопреставление! А уезжали, опосля встречи с ним так, словно у них крылья повырастали. Только кого из них заботило, что на каждое полученное ими счастие, наши односельцы получали своё горе. Вот уж истинно – око за око, радость за беду. Мои земляки уж со страхом ожидали, кого на сей раз поразит беда опосля отъезда нового просителя? И что мы могли сделать с Мишуткой? Изгнать его? Прибить? Либо уговориться с ним, что он более никому помогать не станет? Что? Сам и отвечу – ничего. А всё оттого, что стали мы все бояться его. Каждодневные молитвы об избавлении и заступничестве словно и не были услышаны. А Мишутка всё так же помогал просящим, отдавая бедным и многодетным почти всё, что обретал в дар за свои… дела. А мы в каждой избе ожидали новой беды. И боялись.
– А осмелюсь спросить, – откашлявшись, промолвил Модест Павлович, – у вас и нежданные смерти бывали?
– Для человека, в коем нет Бога, смерть завсегда нежданна. И…, – тут мужик снова поправил усы с бородою, о чём-то пошептал и продолжил, – тут понять надобно. С одного боку, когда отжитые года становятся обузой для тела, то приход последнего часа есть волей Божьей. А с другого, когда муж молодых лет валится наземь бездыханным, хоть до того был в бодрости, то сие… грех, конечно, такое говорить, но уж очень много односельцев ушло в последний путь безо всякой на то причины. И таковых будет аж до пяти с половиной десятков со ста двух дворов.
– Получается, вы просто ожидали, кто следующим отправится на погост? Получается, что любой встречный вмиг мог стать покойником? Получается….
– Получается, что мы боялись.
– Всё одно не пойму, вы ежедневно боялись потерять что-то, кого-то а, глядишь, и самого себя, но при том, вы ещё и боялись что-то сделать? Чего же вы боялись в другом случае?
– Не ведали мы, что он может сотворить для всех сразу односельцев. Уразумейте, что беда с одним человеком запросто порождала мысль у иного, мол, слава Богу, меня пронесло! И Бог даст, пронесёт сызнова. А те, кому Мишуткины блага достались, и вовсе понимать ничего не хотели. Дальше своего носа не видели ничего. Как было возможно посреди таковых людей искать себе товарищей для дела избавления Лога от Мишутки? Это разговор дело простецкое, а поднять человеков на подвиг иногда и вовсе невозможно. А в одиночестве, да супротив ветра…. Да…. Я уж упоминал, что весть про нового Вологодского чудотворца долетела и до столицы. И посыпались из неё гости, как мусор из худого мешка. Вот тогда-то к нам и заявился высокий чиновник, да не за помощью от Мишутки, а разбирательства ради. Почитай, неделю он прожил у меня. И с Мишуткой не единажды беседовал. Что-то всё записывал. А перед отбытием обещание дал, что не оставит нас без внимания и помощь посильную даст.
– А как имя того чиновника?
– Александр Игнатьевич Толмачёв.
Друзья переглянулись и, не сговариваясь, отставили фужеры. Дело-то, в таком вот повороте, становилось всё интереснее.
– Односельцы уж успели поделиться на два лагеря. Одни, облагодетельствованные Мишуткой, увещевали горемык, мол, ступайте и вы к мальцу, он и вам подсобит, тогда все и образуется. А те, кому горе-то выпало, наседали на первых, говоря, отчего же вы не видите, какою ценою мы оплатили вашу радость? Так начал жить наш Лог. А Мишутка, словно и невдомёк ему было волнение промеж соседей, продолжал свои чудеса. Именно так, господа хорошие, чудеса! Вот, помнится мне, приходит он к моему соседу, который имел большой надел за околицей, и говорит, мол, после завтрева гроза большая случится, да без дождика. А потому я совет даю – вбей колья по углам своего поля, да натяни от них накрест бечёвку. Сделай, говорит, непременно, а то и урожая лишишься, и односельцы пострадают. С тем и ушёл. Крепко задумались мы с Фёдором, так соседа моего кличут, а в тот самый вечер я был в избе у Фёдора, и весь тот разговор самолично слыхал. И вот какая заковыка – не сделать, как советует малец, может случиться то, о чём он говорил – пожар, урожай и страдания односельцев, в этом, уж, сомневаться не приходилось. А коли сделаешь, то будешь опосля чувствовать себя виновным в чьей-то беде. Да…. И порешили мы с Фёдором так, навроде хитрость сотворить – на его поле энти самые колышки отправлюсь ставить я, а сам Фёдор-то, якобы, ничего не ведает. А раз так, то никакой малости он для собственного блага не делал и не просил и, значится, горя никому принести не должён. Вот вбил я самые колышки, бечёвку натянул… и сподобил, правда, той бечёвки немеряно. И Бог с ней! Проще говоря, стали мы с Фёдором дожидаться грозу. Он в избе, а я в поле. И случилась, таки, гроза той ночью, да такой силы небывалой, что я такой и не припомню. И надо же такому случиться, что уж утихающая непогода ударила молнией прямёхонько в Фёдоров надел! К тому же, угодила не куда случится, а точь в точь в перекрещенную бечёвку! И понеслись огоньки по ней, да с искорками, от самой серёдки да к колышкам! Словно кто шутихой баловался. Да…. Сгорела бечёвка до золы, а поле не опалила. В точности ведал Мишутка, что случиться должно, и случилось слову его. Да….
– А горе… простите великодушно, – заговорил, доселе молчавший Кирилла Антонович, – хитрость ваша помогла?
– То было бы настоящим чудом, ежели бы помогла. На другом конце Лога, в ту самую ночь, кто-то серпом отнял голову ребятёнку. И случилось смертоубийство в своей избе, чужаков там не бывало. Старики решили, что родитель в гневе пошёл на смертный грех. А отец-то в артели подвизался, лес они с товарищами валили. В аккурат вечером, прямо перед грозой, он и возвернулся опосля месячной отлучки. Мужик, сам-то, трезвый и правильный… а на кого ещё подумать-то, когда в его избе такое…. Потом приехали жандармы и забрали дровосека. Хотя, жена евоная Татьяна, криком кричала, что не муж ея сотворил то, что она, такоже, будучи в доме, ничего не видела и не слыхивала, да и не ведает, кто бы мог такое-то… всё едино жандармы забрали. А опосля грозы, да и опосля погибели ребятёнка, Фёдор умом-то и тронулся. Ходит по улицам и бечёвки собирает, связывает их подлиннее, да и ребятишкам раздаёт. Спутайтесь, молвит, бечевой-то, авось и пронесёт вас. И слезьми плачет…. Да….
– Господи, святый! Вот страсти то какие, а? Страсти-то какие! – Запричитала Циклида и, уж совсем не таясь, вынесла для себя скамеечку, и устроилась промеж мужчин у стола. Да, и до этикету ли при таких страстях-то?
А Никифор Авдеевич, меж тем, продолжал.
– Бывали ещё и иные дела, кои он сотворял безо всякой цели. Помяну вот какой случай. Как-то, уж по осени, припустил дождь. Так Мишутка вышел из избы на улицу, стал под струи и стоит. И что бы вы думали? Стоит, себе, под дождём, сухим сухой, и земелька от него на локоть в боки сухая. Так и простоял весь дождь. А через неделю, на том месте, которое сухим осталось, начал прорастать чертополох. Такие дела. Да…. Сам-то, я, так уж вышло, оказался в стороне от его чудес. И подмоги никакой не просил, и горе меня стороной обошло. На вроде того, что живи и радуйся, а радость-то не приходила. И удумал я тайком приглядывать за Мишуткой – куда направляется, с кем разговоры заводит, ну и всякое подобное. И приметил, что частенько он по ночам ходит в ту старую кузню, и сидит там при свечке до самой зорьки. В кузне окна слюдяные, старые, вот не видать мне было, чем он там маялся. На вроде, как, читал. А подойти ближе… не подходил я ближе, каюсь. Духу не хватало. Тут ещё, когда приезжал господин Толмачёв, так вопрос задавал – а не слыхивал ли кто в ваших краях про такую книгу «Чёрная Библия»? Как не слыхать, отвечаю я ему, по рассказам стариков это то самое место и есть, где ея сожгли до пеплу. Они, старики, ещё говорили, что когда они сами мальцами были, так им их деды рассказывали, что появилась у них в общине та самая Чёрная Библия. Много, говорят, беды и горя принесла, но и в помощь была кому-то. Так это, говорил господин Толмачёв, и есть та самая суть диавольская. Одному маленькая, но приметная для всех радость, а иным большое, но не разделяемое другими горе. От этого и растекается бесовское зло по земле, как вода сквозь сито. Да…. А вот про чтение Мишуткой… того я самолично не видал, а понимание таковое само по себе в моей голове приключилось. Думал я, что отыскал он ту самую Чёрную Библию.
Сидевшая молча Циклида внимала каждому слову Никифора Авдеевича. А уж коли тот заговорил про книжицу, то и вовсе прижала пухлые ладошки ко рту, да так и застыла. И лишь тогда, когда в речи гостя прорезалась толика тишины она, словно очнувшись ото сна, поднялась со скамеечки и промолвила.
– Тятенька мой был из Тотьмы, но и он не единожды говаривал, что есть в Вологодских краях та самая бесовская книга (вот, ведь, убоялась Циклида принародно назвать Библию чёрной). Много горя принесёт людям, пока они не окрепнут духом, не соберутся разом и не сничтожат её. Поделила книга людей, ох, поделила-то как! Ещё тятенька сказывал, что для сничтожения какой-то обряд соблюсти надобно, и знают его местные старики. Только, какие? Где их сыщешь, тех стариков-то? Господи, вот страх-то какой, вот страх-то!
Окончив речь она, нисколько не раздумывая, взяла фужер Кириллы Антоновича, и единым махом осушила его до самого дна.
– Налить ещё? – Спросил Модест Павлович, беря в руку бутылку.
– Нет, благодарствую, не поможет винцо. Вот страх-то, Господи, вот страх-то!
Забрав скамеечку, Циклида ушла на кухню.
На веранде повисла тишина. Прервать её решился Кирилла Антонович.
– Ежели мне не изменяет внимательность к вашему повествованию, то сам по себе рождается вопрос, имеющий в подоплёке чистой воды догадку. Что вы сделали с Мишуткой?
– Убил. Вернее, думал, что убил.
– Как это?
– Случилась во мне решительность положить конец тому, что творилось в Логе. И пришла в час ставшего обыденным ночного бдения за Мишуткой в кузне. Найти и принести сухого сена, было делом простым. А когда огонь стал разгораться, я подпёр дверь бревном. Опосля отошёл в сторонку и стал глядеть. Кузня занялась скоро, однако горела она странно. В серёдку огонь не попадал вовсе, а только дым. Да…. Кричал он, шибко кричал, но как-то не понятно. На подмогу никого не звал, да и крик был без понятных слов. А голос был не его….
– Вам померещился ещё чей-то голос?
– Нет, голос был от одного человека, вот походил он на… рёв быка, что ли, только со странными звуками. Нет, люди так кричать не сподобятся. Да…. Когда пламя унялось, увидал я, что, почитай, все, кого горе коснулось, стояли невдалеке, и молчком глазели на пожар. И тушить никто не шёл. А из облагодетельствованных не явился никто.
– Странно, право слово странно.
– Странным вышло иное. Когда уж занялся рассвет, и удалось разглядеть то, что было в серёдке кузни… никто не поверил своим глазам. На маленьком табурете, у самого верстака, сидел старик. В рваном рубище, со спутанными волосами… и бездыханный. Видать по всему, что он задохся от угара, а огонь его так и не тронул.
– А малец, малец-то, куда запропастился? И узнали ли вы того старца?
– Куда он подевался – не ведаю по сей день. Да, что я-то? Говорил уж, что и односельцы собрались на зарево пожарное поглазеть. Они, как и я, не увидали, чтобы Мишутка-то из кузни сбечь смог. Окрест горевшего проклятого места светло было. И крик из кузни они тож слыхали. А старик… то был, вестимо, не из нашенских. Никто из односельцев его припомнить не смог. По правде сказать, глядели его одни только наши мужики. А бабы забоялись не то, что поглядеть, а и близко к кузне подойти. Разве только… нет, ничего.
– Никифор Авдеевич, вы это прекратите! Уж начавши говорить, не обрывайтесь на недосказанность! «Разве только» что?
– Как пожелаете, скажу. Один из Мишуткиных одногодков Стёпка, подьячего Макара сын сказывал, будто заприметил он у Мишутки пятно на руке, малость ниже локтя и формы такой… странной, словно голова человеческая, только не прямо, а, вроде, сбоку. И лоб видать, и нос, и уста, и… да что мальца-то слушать? Сорванец, одно слово.
– Вас постоянно предупреждать надобно, что говорить следует всё, как есть?
– Сказывал, что окромя лица, возможно было разглядеть и рог. Но не ото лба, а от темени. Сказывал, будто готов повторить то под присягой хоть и перед самим царём. Вот… и такое же пятно оказалось на руке старца.
Никифор Авдеевич хотел уж на себе, не предумышленно, разумеется, показать место, на коем и у мальца, и у старца были однообразные пятна. Да вовремя спохватился.
– И мать Мишуткина, вдовица Ольга, тож про пятно удивление высказала. Не было, говорит, ничегошеньки на ём. А Стёпка… да, что с мальца взять-то?
– Про пятно понятно. А мать его, Ольга, как погибель сына перенесла? Поди, сильно горевала?
– Я перед ней не стал таиться, и поведал ей правду про сотворённое мной прошлой ночью. Она же мне ответила, что чего не то похожего и ожидала, хоть и явно не желала. И ещё сказала, что устала она от такого сына, устала людей сторониться, да реветь ночами. Коли ея сын таковых бед наворотил промеж людей, с которыми бок о бок свои годки прожил, так и не сын он ей боле. Меня она не виноватит, да и греха не стыдится, признаваясь в том, что угомонить Мишутку надобно было ранее. Такие дела.
– Да-а-а…, – только и выдавил из себя Кирилла Антонович. А вослед добавил, – а как же жандармы? Ведь было натуральное смертоубийство? Как же вы не под арестом? Сбежали?
– На сей счёт можете быть спокойными. В то утро, когда сгорела кузня, я собрал всех, кто ещё оставался в Логе, и крепко накрепко велел запомнить такое – когда прибудут жандармы для розыскного дела, все и каждый, под страхом суда Божия и моей личной кары, говорить обязаны только то, что видали, либо знают самолично. Никаких придумок, и никаких «соседка сказывала». Говорить надобно только правду. Так и случилось. Убивец Мишутки – я, а убиенного нету. Кузня опалилась до пеплу, а серёдка годна для жандармского следствия. Есть старец, но никому не ведом. Да и свидетелей тому, что это я кузню поджёг, нету. В том я признался сам. Начальство голову почесало, да и оставило меня дома, взяв слово, что явиться должон по первому вызову. И явлюсь, скрывать мне нечего.
– Так старца схоронили у вас, в Логе? – Отметился вопросом Модест Павлович.
– А книга-то где? Нашли?
– Старца увезли жандармы. Они не смогли распрямить его. Тело, навроде, как и мягкое, а из сидячей позы в лёжку не распрямляется. Так и погрузили его на подводу. Попонкой старенькой прикрыли, и увезли. Книгу не отыскали ни мы, с односельцами, ни жандармы. Сказывают, будто листы в той книге не бумажные, и не пергаментные, а из человечьей кожи, прости, Господи!
– Очень интересная история, очень! Поучительная, трогательная и драматическая одночасно. Но вы, Никифор Авдеевич, к нам прибыли не для рассказа о нашем Логе, верно? Рассказанное вами имеет продолжение? И каково оно?
– А продолжение таково. Думается мне, что уездное, либо губернское начальство доложилось в столицу. Кому доложилось – не ведаю, а только на пятый день прибыл к нам, самолично, господин Толмачёв. Тогда он мне о поведал о вас. Сказывал, что есть у него два товарища, могущих уразуметь сие дело, да и помощь оказать. Вот я и прибыл.
– Да, уж, способных уразуметь, – откинувшись на спинку плетёного кресла, протянул Кирилла Антонович. – Ну, что же….
– Постойте, постойте, – подался вперёд Модест Павлович, а лицо его приняло такой вид, каковой бывал у него в минуты трудного военного боя. – Как это – уразуметь? Малец – да Бог с ним! То ли угорел, то ли убёг, то ли состарился. Той страшной Библии нет. Односельцы ваши перемирятся, да и заживут лучше прежнего! Какое такое дело нам надо уразуметь, коли у вас всё налаживается жизнь? Что стряслось такого, что по финалу вашей драмы вы предприняли поездку в Тамбов? Ну-ка, выкладывайте без утайки!
Кирилла Антонович встрепенулся на слова друга, и принялся бранить себя. Разумеется, мысленно. Как же он так ловко попал на подобную льстивую приманку? Возомнил о себе! А вот Модест Павлович – молодцом! Эк он ухватил то звено в повествовании, которого так недоставало до полноты картины! Он-то ухватил, а я? Надобно внимательность воспитывать в себе, непременно надобно воспитывать!
А в голос молвил иное.
– Да, милейший, не сходятся концы с концами. Как говаривает Циклида – два сапога пара, да на левую ногу надеты, – не совсем к месту закончил свою реплику помещик. Для правды сказать, ничего подобного кухарка никогда не говорила, а сказано подобное было с таковой целью – уж коли ты приехал к помещику, который способен «уразуметь» такое сложное дело, так и кухарка у него многому обучена, не лыком шита. Вот такое, или что-то подобное, имел за цель помещик, говоря вышеупомянутое.
– Очень прав оказался господин Толмачёв, говоря такие слова про вас. Всё вы ухватили верно. На третий день, опосля его прибытия, из Устюга Великого пришла весть, которая не стала доброй. Нечто подобное стряслось в посёлке Путятинском, нечто, схожее с нашей бедой. Ихнего мальца кличут Васькой, а в остальном полная похожесть. Человек, который доставил новость, краешком упомянул и о пятне на руке ихнего мальца, тож малость пониже локтя.
И сызнова Никифор Авдеевич вознамерился указать на своей собственной руке местоположение пятна, и сызнова, спохватившись, не стал того делать.
– Господин Толмачёв велел приехать к вам и всё в деталях изложить.
– И?
– И в том разе, коли у вас к тому случится охота, поехать со мною в Лог. А там уж господин Толмачёв вас встретит. На сей раз я всё вам поведал. Без утайки.
– Да-а-а, – вторично за этот день протянул Кирилла Антонович. Он уж вознамерился добавить что-то ещё, приличествующее моменту, но не смог. Со стороны дороги послышался вопль первобытного охотника. Этот вопль нарастал, пока резко не оборвался прямо за домом. А малость погодя, из-за угла веранды появился Прошка, степенно вышагивая, словно старая цапля.
Не спросясь (он и раньше ничем подобным себя не обременял), мальчишка поднялся по ступенькам и протянул Кирилле Антоновичу конверт. Решив, что для полноты созданной им картины, не достаёт ещё одного, но весьма весомого мазка, он произнёс со всей серьёзностью, на какую только было способно это белобрысое существо.
– Доставлена почта. Извольте отыметь!
Первой рассмеялась Циклида, вышедшая на веранду услыхавши вопль родного дитяти. По её щекам потекли слёзы, но остановиться она не могла.
К её веселью присоединились и друзья. Только Никифор Авдеевич, впервые за всё время сидения за столом, позволил себе улыбнуться. При том, он показал, что под былой суровостью сокрыто довольно приятное лицо.
– Послушай, Прохор, Владимиров сын, это я могу иметь радость, горе и всё остальное в таком же духе. А что касается предметов то, передавая их, говорят «получить». Понятно? Ладно, спасибо тебе. Ступай уж, камердинер.
А что? Прошке понравилась бы любая реакция на его поведение. А эта, со смехом, чем она была хуже остальных?
И в удовлетворении от произведённого впечатления он, глубокомысленно произнеся «Завсегда пожалуйте», удалился с высоко поднятой головой. Не преминув споткнуться на предпоследней ступеньке. Чем и вызвал новый смех.
– Что тут у нас? О! Смотрите, Модест Павлович, как всё кстати! Это от господина Толмачёва. И что же он пишет?
Кирилла Антонович принялся читать вслух. Но оказалось, что в письме описывались события, известные друзьям от их гостя. Поэтому помещик перешёл на молчаливое чтение.
Окончание последнего, третьего, листа, было прочитано с иным, более строгим выражением на лице.
– Циклида! А, ты тут…. Будь добра, подай нам ещё винца. А гостю завари… сама знаешь чего. Модест Павлович, ознакомьтесь с письмом. Особливо с финалом.
Штаб-ротмистр глазами отыскал нужное место. Прочёл, поглядел на Кириллу Антоновича, и прочёл сызнова.
А в письме было вот что:
«По приезде моём в Великий Устюг, я навёл нужные справки о Путятине. Это посёлок в двух верстах от уезда. А уж на следующий день моего пребывания в этом поселении, это было вчера, кто-то похитил все мои деньги, важные бумаги и мой револьвер. И, к тому же, изрезал всё моё сменное платье. Уж не Васькины ли то проделки? Пребывая тут, начинаешь верить в то, что ранее представлялось жульнической мистификацией.
А посему, милостивые государи, имею уведомить вас об том, что переданную через Никифора Авдеева Зарецкого просьбу прибыть сюда – аннулирую, за полнейшей ненадобностию. Извольте сие принять, как приказ, недопустимый к ослушанию.»
Далее шли всяческие заверения, полагающиеся при завершении письма.
– Что скажете, дорогой друг? – Спросил помещик, по привычке поглаживая свой шрам на щеке, выглядевший в виде латинской буквицы «V».
– Скажу не много. Мы не можем ослушаться приказа.
– Позвольте, как это «не можем»? Он сам, пусть и не требуя, но иносказательно и через посланного человека просил о помощи! Мы не можем….
– Мы не станем нарушать приказ! И точка! Не годиться дворянам, получившим приказ не соваться в то дело, обходить его своим произволом. Вы должны раз и навечно усвоить, дорогой друг, приказ есть приказ! Его, сперва, исполняют, и лишь по исполнении обсуждают! Но, – Модест Павлович поднял указующий перст, привлекая внимание помещика, вознамерившегося перебить его речь, – но! Нам не возбраняется поехать туда и самим узнать, по какой именно причине был отдан сей приказ. Таково действие есть правильным, и не нарушающим устава. Или, ежели, пожелаете не устава, а жизни.
– Модест Павлович, дорогой мой, вы неподражаемы!
– Знаю. И мне приходится с этим жить.
– Так что, в дорогу?
– В дорогу!
ТУМАН.