ПАРОХОД «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МАРIЯ ПАВЛОВНА»
Хорошее настроение уже само дало команду руке потянуться к латунной дверной ручке, а лёгким наполниться воздухом не только для полного вздоха, а и для того, чтобы сама собой запелась простенькая мелодия на не совсем обычные слова.
– Уммёглихь, уммёглихь, ди кляйне фёгель….
С той же молниеносностью, с какой доброе самочувствие заставило Кириллу Антоновича двигаться и петь, плохое предчувствие, навалившееся на помещика откуда-то сзади, со стороны иллюминатора, оборвало песенку и усадило на кровать.
– Ай, поди ж ты, Господи, как же так-то, а? Что же я так плошаю? Ведь велено мне было глядеть по сторонам зорко, и с недоверчивостью относиться к пассажирам?! Ну, как же я так, а? Песней, видишь ли, увлёкся! «Уммёглихь»… это, насколько я припоминаю, переводится, как «невозможно». Что именно невозможно? Кому невозможно? Мне? Или ей? Что означает это восклицание?
Кирилла Антонович снова подошёл… нет, скорее проворно допрыгнул до двери каюты, распахнул её и оценивающе оглядел коридор.
– Так-так-так, от моей каюты до лестницы, нет, тут она прозвана трапом, так до лестницы… и чёрт с ней и с её названием! До трапа, примерно… две, три четыре… ну… пусть будет шесть саженей. Я был на какой-то из последних ступеней, когда выбежала эта самая фрау Шенке. Словно знала, что я иду. Словно знала… а как она могла узнать? Услыхала мои шаги? Нет, тут не так уж тихо, чтобы всё подробно расслышать. Возможно, именно в этот момент она просто выходила из каюты, чтобы прогуляться по палубе? Возможно, но отчего она не взяла с собой зонтик? Ранее она всегда встречалась мне при полной, так сказать, экипировке, а сегодня – без него. Солнце яркое, погода прекрасная, скоро можно будет сойти на берег, а она не… не… укомплектована. И ещё. Она передвигается по палубе степенно, я сказал бы – размеренно. Однако тут – словно фурия выскочила из каюты и довольно громко заговорила, что я «кранк»… да-да, болен, И откуда, хотелось бы мне знать, появилась такая настойчивость – увести меня в каюту и уложить в кровать? И, опять-таки, отчего она так громко говорила? Уммёглихь… не-воз-мож-но. Знаете ли, это очень похоже на пароль. Нет, не на пароль, а на какой-то знак! Она кого-то громко предупредила о чём-то, произнося слово, не соотносящееся с действительностью. Право слово – это знак! Только кому? И почему она так поспешно вышла из каюты мне на встречу? А, возможно, и её кто-то предупредил о том, что я иду? Так-так, спокойно, дорогой Кирилла Антонович, спокойно! Давай продвигаться вперёд помаленьку. Я спускаюсь по… этому… трапу, и моё присутствие именно в этот момент и на этой палубе нежелательно. Логика есть? Пока – да. Далее. Она вышла не из моей каюты – получается, что не я, и не мои вещи её интересовали. Идём дальше. Почему она выскочила мне на встречу? Второпях выскочила. Именно, что второпях, при этом стараясь показать всем своим видом, что оказалась на палубе совершенно случайно. Ежели предположить, что я – не цель для неё, или для них, то я – помеха. Хорошо, логика, пока, не страдает. А как, хочу знать, люди узнают о помехе в таком тайном деле? Даже очень просто – предупреждают! Великолепно, дорогой Кирилла Антонович, великолепное умозаключение! Наши каюты рядом, следовательно, окна, то есть иллюминаторы, также выходя на одну сторону – на прогулочную палубу. А было ли видно меня, когда я спускался с верхней палубы? Даже очень превосходно видно! Вот и выходит, что её предупредили… да, хоть стуком в иллюминаторное стекло. Идём-идём дальше, не останавливаемся на мелочах. Услыхав вероятный стук в стекло, или увидав иной сигнал, дающий ей понять, кто именно идёт в её, или в их сторону, она предпринимает отчаянную попытку удалить меня из коридора. Для чего? Для того, дабы я ничего не увидал или, чего паче, не услыхал такого, чего мне не видеть и не слышать не надобно. И, удаляя меня из коридора, она предупреждает кого-то этим неуместным словом «невозможно»! Тогда, не менее логичным окажется проистекающий из моих рассуждений вопрос – а что делал тот, или те, кого она предупреждала? Что они делали именно в сей момент? Жаль, но ничего в голову не приходит. Наверняка можно утверждать лишь одно – действия ея сообщников происходили не в моей каюте. И, как ни странно, не в её. А где? Каюты по другую сторону коридора, супротив наших кают, заселённых, пока пустуют. Очень, даже, мне кажется вероятным, что их заселят пассажиры, купившие билет на посадку в городах, в которых мы будем останавливаться. А кто эти пассажиры? Вдруг те, о коих предупреждал Александр Игнатьевич? Батюшки! Ужель эта носатая немка, со своим мужем-бюргером, замыслила худое против будущих пассажиров? Предупредить бы их…. Хорошенькое дельце – предупредить! Кого именно? И как? Не стану же я, в самом-то деле, прямо на пристани останавливать каждого поднимающегося по трапу? Господи, что же делать, а? Согласился помочь господину Толмачёву, а помощи от меня, как от дитя малого…. Почему от меня мало помощи? Напротив, даже очень премного! Пойду-ка я испить чаю с лимоном! Теперь и у меня есть секретное слово для моего сообщника Якова! Вот с кем надобно побеседовать! Уж он-то, оставшись на пароходе на время стоянки, сможет разузнать по более моего. Решено, так и поступлю!
Кирилла Антонович снова поднялся на ноги. Более придирчиво, чем в предыдущий раз, он вгляделся в своё отражение, стараясь придать отражённому лицу более беспечное выражение. Всё сошло бы ладно, кабы не шрам на правой щеке, предательски резко проступивший на порозовевшем от возбуждения лице. Отметив подобную особенность своего организма, а именно краснеть, Кирилла Антонович произнёс, обращаясь исключительно к своему отражению.
– Да-с, милостивый государь, по всему видать, не быть вам карточным шулером, у вас всё на лице отображено – и волнение, и увлечение и страсть. Но ничего плохого я в этом не усматриваю. Кроме одного – полнейшего отсутствия хладнокровия, кое так присуще моему другу Модесту Павловичу. Кстати, когда я увижусь с ним?