МОСКВА. НЕМНОГИМ РАНЕЕ
– А теперь, с вашего позволения, я перейду к самому делу, разрешение которого потребовало вашего присутствия в Москве. Выражая вам свою признательность за согласие принять участие в сём не простом предприятии, я вынужден сей же час рассказать вам о двух вещах, непременно возникающих перед посвящением в некие подробности. Во-первых, своим согласием прибыть сюда вы дали мне надежду на то, что у меня появились два помощника, сколь честных и порядочных, столь и храбрых, что очень немаловажно, учитывая, что дело сие настолько сложно, настолько и щекотливое. Не стану скрывать, что имею в своём распоряжении достаточно подчинённых, готовых выполнить то, что я осмеливаюсь вам предложить. Однако, вы обладаете некими качествами, проявляющимися в определённый момент, какими, к сожалению, не обладают мои подчинённые, демонстрирующие завидное рвение при исполнении своих обязанностей. Помимо этого, ваш взгляд на происходящее вокруг, заставляет меня признать, что ваша суммарная способность принимать решения на основе одних лишь догадок, и догадываться о чьих-то решениях и поступках не иначе, как основываясь лишь на умозрительных предположениях, заранее обрекает на успех любое дело, в котором вы согласитесь участвовать.
Кирилла Антонович резво продемонстрировал свою способность краснеть от смущения, что наглядно указало его собеседнику на честную и, немного по-детски, наивно-трогательную душевную конструкцию. Возможно ли такое, чтобы Кирилла Антонович, сам прочувствовавший прилив крови к лицу, списал бы увиденный конфуз на его лице за невыгодность освещения, или на то, что сие им померщилось? Ну, что ж, возможно, однако Л-образный шрам предательски стал выделяться очень светлой отметиной на порозовевшей коже. А по сему, следует правдиво отметить, что лесть, господина Толмачёва, попала в цель.
Иначе, совершеннейшим образом иначе, воспринял вступительные слова Модест Павлович. В первую голову ему, как человеку военному и привыкшему к ясному способу изложения приказов… простите, мысли, показались несколько далёкими от понимания недосказанности, изобилующие в словах Александра Игнатьевича. Более, чем следовало бы, надворный советник изрекал пустозвонные, по сугубому мнению штаб-ротмистра, слова типа «некие качества», «в определённый момент» и «умозрительные предположения». Ничего определённого, как, снова-таки, показалось Модесту Павловичу, господин Толмачёв и не собирался говорить, за исключением одного – ловко сплести словесный сачок, коим можно было бы поймать Кириллу Антоновича, так увлечённо внимающего сим лестным увещеваниям. Ежели так пойдёт и впредь, то очень просто помещик Ляцких согласится подписать кровью любой контракт, подсунутый льстецом Толмачёвым. Однако, следует малость погодить, пока советник не посвятит нас во вторую подробностью Слава Богу, что из нас двоих, – продолжил беседу с самим собой штаб-ротмистр, – я не так уж подвержен подобной словесной обработке, как Кирилла Антонович. Итак, господин советник, что у вас на второе?
– Теперь последует вторая часть моего вступления, – ровным, и каким-то безразличным голосом, произнёс Александр Игнатьевич. Но, при этом, совершенно не безразличными глазами он поглядел на господина Краузе.
– Неужто он меня услыхал? – Пронеслось в голове Модеста Павловича. От такого непонятного поворота событий краска залила и лицо штаб-ротмистра. Что и говорить, такие вот водевили сотворяет тело человеческое по своему произволу с двумя, ещё не старыми друзьями – заставляет их краснеть лицом, словно молоденьких гимназисток перед строгим преподавателем. Но, соблюдая строгость повествования, надобно отметить, что на появление румянца на лице, у каждого была своя причина.
– Дело, ради которого я пригласил вас, господа, носит действительно щекотливый характер. Однако, имеет место и драматизм. Я сказал бы – достаточный трагизм. Всё дело закручено вокруг трёх смертоубийств, случившихся в прошлом 1886 году и, к сожалению, уже и в этом. Резонанс этого дела таков, что я склонен подозревать проявление новых преступлений криминального характера, направленных супротив основ самой Империи. Доказательств, улик, подозрений и мотивов с лихвой хватает на то, дабы пребывать в полной уверенности, что случившееся в эти два года есть сознательным деянием неких лиц, а не актом самоубийств, как может показаться на первый взгляд. К несчастию, я склонен думать о новом, не менее масштабном преступлении, которое может быть содеяно так же необъяснимо, как и три предыдущих. Итак. Имеются в наличии две тайны.
Александр Игнатьевич встал из-за стола и, обойдя непонятно по какой причине стоящую тут кадку с геранью, подошёл к окну.
Советник поцарапал ногтём по стеклу, словно очищая его и, одновременно, раздумывая. Найдя правильные слова для продолжения своей речи, он вытер белым платком палец, старательно очистил ноготь и, повернувшись к столу, продолжил.
– Первая состоит в том, что все материалы по произошедшему… – снова что-то удерживало советника от откровенности. Наконец, это самое «что-то», было преодолено. – По трём убийствам, строго засекречены. Представьте, засекречены даже для чинов министерства внутренних дел. Они пребывают в счастливой уверенности в том, что эти три смертоубийства суть самоубийства. В подобном заблуждении я их разуверять не стану. Вторая тайна состоит в том, что в качестве подозреваемых мы имеем несколько лиц, которым ничего не можем предъявить. Им просто нечего предъявлять! Мы могли бы просто следить за этими лицами в ожидании случая, когда они совершат какую-то оплошность в своих действиях. Однако же, я не могу надеяться на то, что подобная роскошь, как ожидаемый промах, вообще случится. А вот жертвы, ежели их рассматривать в совокупности прижизненных деяний, занимаемых должностей и особенностей карьеры каждого, дают, на мой взгляд, очевидное направление, указывающее на следующую жертву. А вот тогда, если им будет сопутствовать удача, трагедии, или драмы предшествующих убийств не будет. Будет катастрофа!
Что-то невообразимо тяжёлое и, даже, физически ощутимое, навалилось на друзей-помещиков. Они замерли сидя за столом, причём, не успев завершить жест, в момент исполнения которого их застали последние слова господина Толмачёва.
Кирилла Антонович замер, поправляя салфетку, прикрывавшую его манишку, а Модест Павлович успел лишь на самую малость сделать надрез на куриной грудке. И только звук дыхания отличал их от обычных кукол, которых частенько показывали в вертепе на ярмарке в Нижнем.
– И последнее. Ежели именно сейчас вы встанете и удалитесь, я смогу вас понять и не осуждать. Однако, оставшись, у вас не будет обратного пути. Слишком велика тайна этого дела. Слишком велика для того, чтобы посвящать в нее сомневающихся людей. Слишком велика для того, чтобы позволять носить её людям, не полностью отдающим себе отчёт в последствиях, который ожидает любого сомневающегося в правильности присовокупления к числу носителей ея. Ежели вы согласны, то обратной дороги у вас не будет. Ежели вы сомневаетесь… ну, что же, был рад вас видеть. Ваше здоровье!