Троцкий. «Демон революции». Книга 1 (Д. А. Волкогонов)

Главные вожди Октябрьской социалистической революции родились в царствование Александра II. Пожалуй, именно тогда уже начались едва ощутимые судороги самодержавия. Характернейшим симптомом было «динамитное убийство» царя-освободителя стараниями «Народной воли». Российская империя запаздывала, отставала в своем развитии от европейских государств, что еще рельефнее высвечивало многочисленные противоречия гигантской страны. Разочарование в монархии раньше других испытала малочисленная, но сильная духом интеллигенция. Рабочие, не оторвавшиеся от пуповины земли, темные крестьяне все еще не утратили надежды и веры в «доброго царя». То было многовековой российской иллюзией[2]. И.М. Василевский, автор книги о последнем русском самодержце, писал: «Народ был угнетен всегда. Страна из рук вон управлялась плохо тоже всегда. Чиновники воровали, помпадуры-временщики безобразничали»{1}.

Подножие XX века для Российской империи было скользким и смутным: ослабевала власть дворянства, давно прошедшего пик своего могущества, генерировал революционное недовольство крепнущий рабочий класс, в молчащем крестьянстве, придавленном безысходностью, таились потенциальные силы стихийного бунта. Передовая часть российской интеллигенции все больше инициировала в обществе свободомыслие мятежного духа. Она пыталась говорить от имени обездоленных, то взывая к просвещенным реформам, то проповедуя крайний радикализм, вплоть до индивидуального террора. Церковь, полиция, цензура всячески пытались укрепить трон. Однако проницательные люди в едва слышных подземных «толчках» текущей истории чувствовали приближение времени больших перемен и потрясений. Как в феврале неуловимо пахнет грядущей весной, так и на грани веков в России смутно ощущалась предгрозовая атмосфера.

Кто мог знать тогда, что вслед за Лениным, Плехановым, Мартовым поднимется новая революционная поросль, которой будет суждено сыграть особую роль во всех актах драмы русских революций? Двадцатилетними встретили новый, XX век Лев Бронштейн и Иосиф Джугашвили, родившиеся с интервалом всего в полтора месяца. Придет время, и оба они будут апеллировать к Ленину, живому, а затем и мертвому, в поисках поддержки на революционном распутье. Троцкий будет доказывать, что для победы социализма в России нужна мировая революция. А Сталин, наоборот, будет говорить: чтобы совершить мировую революцию, нужно построить социализм в одной стране. Все это будет, все это впереди, а пока обратимся к дальним истокам появления одного из тех, кого Ленин в конце 1922 года назовет «выдающимся вождем». Готовя одну из своих статей, Троцкий подчеркнул написанную им фразу: «Если личности не делают истории, то история делается через личности»{2}. Сам он будет одной из таких личностей. Прошлое не всегда убеждает, но часто помогает понять настоящее и будущее.

Семья Бронштейнов

Судьба евреев в России в значительной мере регламентировалась «чертой оседлости». Правда, она являлась достаточно условной. Александр I и Николай I несколько раз то расширяли ее границы, то сужали. При сужении некоторые еврейские семейства, не желавшие тесниться в жалких местечках, подавались на юг, как сказали бы в советское время – на «целинные земли». Правительство в XIX веке поощряло заселение плодородных земель на северных берегах Черного моря. Кроме русских, украинцев, греков, болгар здесь оказалось и небольшое число еврейских колонистов. Это было скорее удивительным, чем обычным, потому что евреи очень редко занимались земледельческим и животноводческим трудом. Семья Бронштейнов, в которой родился один из будущих вождей российской революции, представляла собой выходцев из обычного еврейского местечка под Полтавой.

Отец Троцкого – Давид Бронштейн, который доживет до триумфа сына и умрет в 1922 году от тифа, – был цепким и предприимчивым хозяином. Он смог, купив у отставного полковника Яновского около ста десятин земли подле маленького города Бобринец, что в Херсонской губернии, ценой напряженного труда, прижимистости и изворотливости постепенно подняться и стать зажиточным. Он все покупал и покупал земли, брал их в аренду и стал крупным землевладельцем. Во время революционного пожара в России Давид Бронштейн оказался как бы между двух огней: белые видели в нем отца одного из вождей революции, красные – крупного собственника и эксплуататора. Сохранилось несколько телеграмм того времени, из которых ясно, что родственников Троцкого не жаловали ни белые, ни красные. Отец, лишившийся имения, с помощью красных шлет телеграмму сыну:

«Москва, Предреввоенсовета Троцкому по месту нахождения. По распоряжению Деникина арестованы и увезены в качестве заложников в Новороссийск дядя Григорий запятая его жена и двоюродный брат Лев Абрамович Бронштейн точка Положение их очень тяжелое точка Прошу сделать все возможное для их освобождения и сообщить о результатах предпринятого в Одессу точка Ответ просим дать через шторм 14 Бронштейн»{3}.

Когда отец лишился состояния, Троцкий помог устроить его управляющим реквизированной в пользу народа мельницей под Москвой. До самой своей смерти старый Бронштейн смотрел на сына с восхищением, так и не поняв, между тем, как в его семье мог родиться революционер. Абсолютно неграмотный глава семьи лишь в конце жизни научился еле-еле читать по слогам с единственной целью: разбирать заглавия книг, брошюр и статей своего младшего сына.

Мать Троцкого Анна – типичная еврейская мещанка из-под Одессы, где она получила скромное образование. Выйдя по любви за неграмотного, но красивого Давида, она обрекла себя на жизнь крестьянки, что ей, потомственной горожанке, было не так просто. Однако она сумела приспособиться к крестьянскому быту и внести в семью колониста некоторые довольно нетипичные для села элементы духовной культуры, которые не могли не оказать влияния на ее детей. Анна Бронштейн по мере возможности читала, иногда выписывала по почте книги, проявляла настойчивость, чтобы ее дети получили образование. Из восьмерых ее детей кроме Льва выжили лишь его две сестры и брат.

Лейба Бронштейн родился 25 октября 1879 года (7 ноября по новому стилю). В его краткой автобиографии, которую Троцкий для служебных целей изложит в 1919 году, читаем: «Родился я в деревне Яновка, Херсонской губернии, Елисаветградского уезда, в небольшом имении своего отца-землевладельца»{4}. Здесь Троцкий неточен: семья уже в то время имела свыше ста десятин и более двухсот арендовала (а затем – много больше), у нее была паровая мельница, много разного скота. На усадьбу Бронштейнов работали десятки наемных крестьян. Сам Троцкий о своих ранних годах пишет весьма скупо, но выразительно. «Мое детство не было детством голода и холода. Ко времени моего рождения родительская семья уже знала достаток. Но это был суровый достаток людей, – подчеркивает он, – поднимающихся из нужды вверх и не желающих останавливаться на полдороге. Все мускулы были напряжены, все помыслы направлены на труд и накопление. В этом обиходе детям доставалось скромное место. Мы не знали нужды, но мы не знали и щедрости жизни, ее ласк. Мое детство не представляется мне ни солнечной поляной, как у маленького меньшинства, ни мрачной пещерой голода, насилий и обид, как детство многих, как детство большинства. Это было сероватое детство в мелкобуржуазной семье, в деревне, в глухом углу, где природа широка, а нравы, взгляды, интересы скудны и узки»{5}.

Думаю, детские годы, когда в человеке многое закладывается на всю жизнь, оставили свою печать в сознании мальчика. Прежде всего Лева Бронштейн с детства изнутри видел отношения людей, занятых тяжелым, изнурительным трудом. Записывая по указанию отца, сколько денег получено за пшеницу (кстати, через перекупщиков в Николаеве хлеб продавали за границу. Продавали, а не покупали, как десятилетия спустя), сколько пудов зерна крестьяне отдавали за помол, сколько получали десятки батраков, младший Бронштейн незаметно постигал суровые реалии жизни.

Другая грань детства тесно связана с матерью, упорно (и небезуспешно) пытавшейся привить детям тягу к знаниям, литературе, учебе. «Долгими зимами, – вспоминал Троцкий, – когда степным снегом заносило Яновку со всех сторон, наваливая сугробы выше окон, мать любила читать… Она нередко сбивалась в словах и запиналась на сложно построенной фразе. Иногда подсказка кого-либо из детей совсем по-иному освещала в ее глазах прочитанное. Но она читала настойчиво, неутомимо, и в свободные часы зимних тихих дней можно было уже в сенях слышать ее размеренный шепот»{6}. Кто знает, может быть, в эти вечера мать бросила те семена духовной культуры, которые дадут скоро богатые всходы на интеллектуальной ниве? А может быть, будущего марксиста поразит жизнь поденных батраков, приходивших сотнями к Бронштейнам на уборку урожая?

Босые, одетые в рванье, они работали за гроши. В обед им давали всего-то постный борщ и кашу, а на ужин – пшенную похлебку. Мяса не полагалось, масла – тоже. «Жильем служило чистое поле, – вспоминал Троцкий, – а в дождливую погоду – стога». Обездоленность этих людей с исколотыми ногами и печальными глазами не могла не произвести впечатления на наблюдательного мальчика. Может быть, у него возник комплекс вины: ведь нещадно эксплуатировали батраков его родители. Никто на этот вопрос ответить не может. Только сложная комбинация обстоятельств, влияние среды, непосредственное окружение, духовная пища могут способствовать определенному ходу мыслей человека, формированию кристаллов личных убеждений.

Конечно, на становление младшего из Бронштейнов особое влияние оказала школа. Сначала это была религиозная еврейская начальная школа – хедер. Учился Лева неважно, у него не было тяги к священным текстам (в семье религия занимала лишь символическое место), и он плохо знал иврит, на котором велось обучение в хедере. Правда, тогда мальчик научился читать и писать по-русски. Едва овладев грамотой, он пристрастился писать стихи. Домашним они очень нравились. Детские поэтические опыты Троцкого, в отличие от сталинских, похоже, не сохранились. Со временем музыка поэзии навсегда уступит свое место музыке революции.

По настоянию матери в 1888 году мальчика отправили на учебу в Одессу. С помощью М.Ф. Шпенцера, родственника Бронштейнов, ставшего со временем крупным издателем на юге, Льва удалось устроить в престижное казенное училище. А это было непросто, так как существовала определенная квота на количество еврейских детей, принимаемых на учебу. Сам Троцкий в своей служебной автобиографии пишет, что «учился в реальном училище имени Святого Павла и все время шел первым учеником»{7}. Реальные училища от гимназий отличались тогда меньшим объемом гуманитарного образования в пользу естественных и математических наук. Тем не менее в училище реалист прочел многое из Толстого, Шекспира, Пушкина, Некрасова, Диккенса, Вересаева, Успенского.

В последующем Троцкий, работая над своим «Опытом автобиографии», усмотрит – явно преувеличивая – в одной школьной коллизии чуть ли не свой первый акт социального протеста. Речь шла о его конфликте с нелюбимым учителем французского языка швейцарцем Бернандом. Бронштейна временно исключили из училища. Уже после революции Троцкий сочтет этот факт столь важным, что отразит его в своей автобиографии: «Из второго класса был временно исключен за протест против учителя французского языка»{8}.

Способности и трудолюбие сделали свое: Лев Бронштейн все время был лучшим учеником в классе по всем дисциплинам. Он отказался от спорта, прогулок, пустого времяпрепровождения во имя постижения наук. Легкость, с какой школьник быстро стал первым учеником, незаметно наложила отпечаток на характер Троцкого, дававший себя знать всю его будущую бурную жизнь. Он привык относиться к сотоварищам с некоторым превосходством, был очень самоуверен и настойчиво подчеркивал свое первенство.

В этом смысле интересны наблюдения Г.А. Зива, знавшего Л. Бронштейна в юные и молодые годы. Раннее знакомство позволило Зиву впоследствии выпустить книжку о Троцком. В ней он, в частности, писал: «…быть всюду и всегда первым, – это всегда составляло основную сущность личности Бронштейна; остальные стороны его психики были только служебными надстройками и пристройками»{9}. Забегая вперед, скажу, что это заключение Зива, как подтверждает жизнь Троцкого, не лишено основания.

Природа наградила Льва Бронштейна красивой внешностью; голубые живые глаза, пышная черная шевелюра, правильные черты лица дополнялись хорошими манерами и умением со вкусом одеваться. Им многие восхищались, а многие недолюбливали – талант редко кому прощают. Со временем осознание своей исключительности сформировало у Троцкого ярко выраженные эгоистические и эгоцентрические черты. Возможно, это способствовало и тому, что, будучи популярным, Троцкий не имел близких друзей. Ведь для человеческой дружбы главное – равенство, в ней не может быть должников и благодетелей. Троцкий еще с детства был не готов к интеллектуальному равенству. Пожалуй, он признавал более высокий интеллект лишь у Ленина. Но и то – только после Октября. Думается, что в этой черте его характера – один из истоков личной трагедии: Троцкий был согласен только на первые роли в истории.

Но вернемся к годам учебы. Даже о школе, остающейся обычно солнечным пятном в памяти человека, Троцкий не мог вспомнить ничего хорошего. «В общем, – писал он, – память об училище осталась окрашенной если не в черный, то в серый цвет… Трудно назвать хоть одного преподавателя, о котором я мог бы по-настоящему вспомнить с любовью»{10}. Лев Троцкий не раз говорил, что в нашем мире слишком много посредственностей; его это всегда раздражало и усиливало чувство собственного превосходства.

Но, вопреки его сетованиям, в детские и школьные годы на пути Троцкого встретилось немало умных, интересных людей за пределами училища. Это и работник Бронштейнов, мастер на все руки Иван Васильевич (Троцкий не запомнил его фамилии), журналист и издатель Моисей Филиппович Шпенцер, журналист Сергей Иванович Сычевский и некоторые другие. Шпенцер, например, привил молодому Троцкому любовь к слову, тайнам книготворчества и волшебству писательства. Еще подростком Троцкий знал, что такое редактирование, набор, корректура. Он видел процесс печатного производства, полюбил запах свежей типографской краски, узнал волнение человека, взявшего в свои руки сигнальный экземпляр новой книги (пока еще не собственной). Это «таинство», как он признавался позже, его никогда не оставляло равнодушным. Всю свою последующую жизнь он прошел с пером в руке. Оно всегда было его главным оружием. Десятки книг, сотни, а скорее, тысячи его статей дают богатый материал для создания портрета этого незаурядного и сложного человека.

Занятия литературой, журналистикой привили молодому Бронштейну интерес не только к русской классике, но и к западной культуре и цивилизации. Здесь Троцкий не был оригинален. Великая держава, с мощью которой считались все монархи и правительства Европы и Азии, во многом традиционно запаздывала. Это историческое запаздывание болезненно ощущала прежде всего прогрессивная интеллигенция, тосковавшая по буржуазно-демократическим свободам, либеральным порядкам, культурным достижениям. Для еврейской интеллигенции это был мир без «черной сотни», дискриминации, «черты оседлости». Троцкий, еще не побывав на Западе, проникся особыми симпатиями к европейской культуре и ценностям. Его европеизированные взгляды сыграли в последующем немалую роль в формировании теории перманентной революции, зависимости судеб революции в России от своевременности мирового пожара, его убежденности в необходимости перенести некоторые формы европейской культуры в свою страну.

Одесса, а затем Николаев, где Лев Бронштейн заканчивал последний класс реального училища, постепенно, но неотвратимо отдаляли его от родного дома. Приезжая на каникулы домой, он физически чувствовал в херсонской степи, где теперь процветал его отец, тесноту этого мирка, ограниченного вечной борьбой за преуспеяние, прибыль, выгоду. Совокупность городских и деревенских впечатлений («амальгама взглядов», как любил говорить Троцкий), помноженная на богатые природные способности и большое упорство в постижении нового, неизвестного, загадочного, формировали сильный, масштабный, гибкий и острый ум. Троцкий рано уверовал в силу собственного интеллекта.

Детство и отрочество Троцкого прошли в мелкобуржуазной среде. В последующем он смог как-то сразу освободиться от остатков психологии, исповедующей прежде всего накопительство и потребление, но некоторые черты, рожденные в этой среде, и спустя годы нередко сильно давали знать о себе.

Троцкий, как многие начинающие мелкобуржуазные революционеры, был способен на быструю смену ориентиров. Качели его взглядов нередко имели весьма большую амплитуду. Так, к марксизму он быстро пришел после того, как яростно его отрицал. Сотрудничая и поддерживая одно время меньшевиков, после революции он последовательно выступал за принятие к ним самых жестких мер. Троцкий явился, пожалуй, одним из первых творцов красного террора, который он затем решительно осуждал. Будучи марксистом, Троцкий на всю жизнь сохранил многие элементы мелкобуржуазной революционности, спонтанности, а иногда и фанатизма. В чем он остался до последних дней последовательным, так это в абсолютном неприятии сталинизма, что объясняется в основном личными мотивами.

Семья Бронштейнов не могла, конечно, воспитать в нем революционера. Но она дала ему понимание сути мелкобуржуазной среды, позволила получить исходное образование и до самой революции (в том числе и за границей) поддерживала Троцкого материально. В этом отношении его положение было гораздо предпочтительнее, чем положение большинства других революционеров. Тем более что при своей предприимчивости Троцкий использовал самые различные каналы для материального обеспечения своей семьи: активное занятие журналистикой, чтение лекций, помощь многих благотворительных фондов. В бумагах Троцкого сохранилось немало денежных документов и расписок, подобных, например, этой:

«25.11.1914 г. Вена.

Сим удостоверяю, что мною получено заимообразно из кассы Литературного фонда сто пятьдесят (150) рублей.

Лев Бронштейн»{11}.

По мере приобщения Троцкого к революционным делам его родственные связи постепенно слабели. Отец с годами, все богатея, как писал сам Троцкий, «становился жестче. Причиной были трудности жизни, хлопоты, которые росли вместе с ростом дела, особенно в условиях аграрного кризиса 80-х годов, и разочарования, принесенные детьми»{12}. А разочарование было в том, что никто из четверых детей не захотел продолжить дело отца. Старший сын – Александр Бронштейн – получил образование, работал инженером на сахарных заводах, в том числе и в советское время. После депортации Троцкого он публично отмежевался от брата, однако был выслан, затем арестован, после чего трагическая дорога Александра Бронштейна закончилась расстрелом 25 апреля 1938 года. Старшая сестра Троцкого Лиза растворилась в семейном быту и умерла своей смертью в 1924 году; младшая, Ольга, стала женой Л.Б. Каменева. С ней Троцкий поддерживал наиболее тесные, теплые связи, пока был в Союзе. Но клеймо сестры едва ли не главного «врага народа» не давало ей шансов на выживание. В 1935 году ее арестовали, а в 1941 году расстреляли. Она пережила двух своих юных сыновей, которые были расстреляны еще в 1936 году…

Мать умерла в 1910 году, словно предсказав в одном из писем сыну – «видно, не увижу больше тебя». Троцкий в это время находился в эмиграции и был лишен возможности приехать даже на похороны. Судьба большинства членов семьи Троцкого, как и его самого, трагична. Он был, как мне сказала Ольга Эдуардовна Гребнер, жена младшего сына Троцкого – Сергея, словно прокаженный: «к кому он прикасался – всем приносил горе». В своем «Дополнительном заявлении» по поводу смерти Льва Седова (старшего своего сына) 24 августа 1938 года Троцкий напишет: «Ягода довел до преждевременной смерти одну из моих дочерей, до самоубийства – другую. Он арестовал двух моих зятьев, которые потом бесследно исчезли. ГПУ арестовало моего младшего сына, Сергея… после чего арестованный исчез…»{13} Сергей погибнет в 1937 году, его старший брат – в 1938 году в Париже, также будут уничтожены большинство даже дальних родственников. Да, это была словно проказа, но проказа сталинская. О.Э. Гребнер права: судьба родных и близких Л.Д. Троцкого окрашена зловещей краской сталинского остракизма. Выживших оказалось значительно меньше, чем погибших.

Революционная тропа

Троцкий любил не только литературу, но и математику. Он мечтал учиться после окончания реального училища на математическом факультете Новороссийского университета. Он мог стать ученым. Вероятно – крупным. Думаю, из него получился бы хороший специалист; давно замечено, что синтез гуманитарного и математического обычно проявляется в ярких личностях, способных к постижению научных абстракций и утонченных нравственных и эстетических ценностей. Но после окончания николаевского реального училища для него начнутся «тюремные университеты». Впрочем, находясь в эмиграции, Троцкий путем усиленного самообразования достигнет серьезных высот в различных сферах: истории, политике, экономике, философии, литературе.

Заканчивал реальное училище Лев Бронштейн, как я уже сказал, в Николаеве в 1896 году. С этого года начинается революционная биография 17-летнего Бронштейна. Он поселился у знакомых, где в семье было два взрослых сына, увлекавшихся социалистическими идеями. Это было новью, вызывало интерес, будоражило воображение. Первые месяцы молодой постоялец был довольно равнодушен, как он выражался, к «теоретическим утопиям». Послушав и усмехаясь тому, как братья доказывали друг другу «пользу для истории социализма», он уходил к себе в комнату и садился за учебники. Его не на шутку влекла магия цифр, формул, бесстрастных холодных истин. Абстрактный мир математики манил его своей загадочностью, логикой и неисчерпаемыми возможностями постижения.

Но втянувшись однажды в спор молодых социалистов, придерживавшихся народнических взглядов, он уже больше никогда не мог отрешиться или избавиться от этого турнира мысли. Отныне идейная, политическая борьба станет смыслом существования молодого Бронштейна. Процесс его идеологизации ускорился, когда новые друзья познакомили Льва с Францем Швиговским, чехом, жившим арендой фруктового сада, невесть как занесенным судьбой в Россию. В саду у Швиговского, в его сторожке, образовалось нечто вроде коммуны «ниспровергателей» несправедливости и тирании. В этих «садовых» диспутах, как правило, господствовали народнические мотивы. Лишь один член образовавшегося кружка придерживался иной позиции. Это была Александра Соколовская, молодая женщина, знакомая с работами Маркса, Энгельса и защищавшая марксизм. Сам Троцкий об этом периоде в письме В.И. Невскому впоследствии писал так:

«Семиклассником я часто захаживал к Францу Францевичу Швиговскому, интеллигентному чеху-садовнику, который арендовал сад. Был он неопределенным радикалом. Мы штудировали статьи Михайловского, «Философию истории» Кареева, «Логику» Милля, «Психологию» Гернинга, «Историю культуры» Липперта – все, что попадалось. «Коммунистический манифест» у нас имелся в отвратительном рукописном виде. Первый том «Капитала» у нас читала только Александра Львовна Соколовская (она вернулась после акушерских курсов в Одессе). Создали кружок распространения полезной литературы – «Рассадник». В 1896–1897 годах я был противником Маркса (которого не читал)»{14}.

Первый человек, от которого Бронштейн услышал аргументированный рассказ о марксизме, была действительно Александра Львовна Соколовская, дочь народника, просвещенная молодая женщина, которая через несколько лет станет первой женой молодого революционера. Лев Бронштейн, вступив в споры, не хотел и не умел проигрывать. Хотя противопоставить спокойным, взвешенным аргументам Александры Соколовской ничего конкретного он не мог, но и занять место статиста в споре – тоже.

Как отмечал И. Дейчер, Троцкий обладал «чудесным даром блефа». Мог ввязаться в спор и, основываясь лишь на логике и интуиции, не зная точно предмета дискуссии, тем не менее выглядел достойно. Соколовская, улыбаясь, слушала жаркие доводы юного Бронштейна, доказывавшего, что «марксизм несостоятелен». Возможно, она одна понимала тогда научную несостоятельность Троцкого, но не могла не отдать должное живости его мысли, оригинальности рассуждений, парадоксальности выводов. Соколовская, видимо, почувствовала, что народничество, популизм ближе по духу молодому социалисту потому, что в нем нет такой железной «задетерминированности», как в марксизме. Самоуверенному Бронштейну больше по душе была та теория, где на первый план выдвигаются субъективные факторы в виде «критически мыслящих личностей», блестящих героев, возвышающихся над толпой, кумиров, способных поднять массы на великие дела. Его нападки на марксизм были наскоками молодого человека на сухую теорию, которую он не знал и, естественно, не понимал.

В натуре выпускника реального училища чувствовался радикальный романтизм, приоритет личностного начала, моральные мотивы пионерства. Как бы то ни было, именно благодаря Соколовской на смену самоуверенности юного дилетанта пришло интеллектуальное смятение. Но вмешалось непредвиденное. Вскоре диспуты в саду Швиговского стали окрашены внезапно вспыхнувшими чувствами молодого Бронштейна и более опытной Соколовской (она была старше его на шесть лет), хотя на почве столкновения «доктрин» у них были самые серьезные размолвки. В сознании способного Лейбы шла напряженная работа; он все больше убеждался в правоте Александры. Правда, в силу тщеславия и из духа противоречия Троцкий решил даже публично «разгромить марксизм», написав едва ли не первую свою статью. Но как вспоминал позже автор, статья, в которой было много эпиграфов, цитат и злого яда, «не увидела, к счастью, света. Никто от этого не потерял, меньше всего я сам». В этом же ключе была задумана и пьеса, которую Бронштейн намеревался написать вместе с братьями Соколовскими. Стержнем конфликта в пьесе должна была стать борьба марксистов и народников. Но запала молодым хватило лишь на вступление к пьесе.

Когда в Николаев приехали отец и мать, их младший сын, получая домашние дары, рассказывал, к ужасу четы Бронштейнов, крамольные вещи о царской фамилии.

– Понимаешь, отец, на своем первом высочайшем приеме для знати он заявил: «Я буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял их мой незабвенный покойный родитель…»

– Правильно сказал… – тут же ввернул отец.

–  Но послушай, дальше царь прокричал (волновался очень), что земцы должны «оставить свои бессмысленные мечтания»! Понимаешь, «бессмысленные», а в тексте речи было написано – «беспочвенные».

– Ну и что?

– Фразу о «бессмысленных мечтаниях» царь прокричал так громко, что царица Александра Федоровна, плохо понимавшая по-русски, спросила у стоящей рядом великой княжны:

– Что он сказал?

– Он им объясняет, что они все идиоты, – невозмутимо ответила великая княжна.

– А один из сановников, – продолжал Лейба, – предводитель дворянства Тверской губернии Уткин, вздрогнул от крика государева, да так, что выронил из рук золотой поднос с хлебом-солью… «Плохая примета при восшествии на престол», – шептали сановные старички, глядя, как Воронцов-Дашков, ползая на коленях, собирает с пола подарки…{15}

После этого артистического рассказа Лейба заявил:

– Живете вы, как и все общество, в прокисшем мире. Все надо менять. Убирать царя, добывать свободу! Да!

– Что ты говоришь! Одумайся! Этого не будет и через 100 лет! До чего ты додумался! Чтобы ноги твоей не было у этого бездельника Швиговского!

Размолвка с родителями окончилась временным разрывом. Младший Бронштейн, захлебываясь от чувства независимости и самостоятельности, отказался от их материальной помощи. Продержавшись несколько месяцев в коммуне Швиговского, «бунтарь» пошел на мировую. Справедливости ради надо сказать, что с этого времени власть отца и матери над сыном была потеряна: поступление на математический факультет Новороссийского университета (который он почти тут же бросил), распространение прокламаций, женитьба – все делалось вопреки запретам законопослушных родителей.

Между тем радикализм молодого Бронштейна и его друзей углублялся. Большое впечатление на них произвело сообщение в газетах о самосожжении в Петропавловской крепости в 1897 году курсистки Ветровой. Мотивы трагического акта не были ясны до конца, тем не менее членам «садовой» коммуны все было понятно: это протест против всевластия самодержавия!

Как вспоминает Г.А. Зив, однажды Бронштейн предложил ему под величайшим секретом вступить в рабочий союз, организованный им и его друзьями{16}, союз, в котором идеи народничества ими решительно отброшены.

– Только подлинная социал-демократия, – заявил конспиратор.

– Кто состоит в этой организации?

– Передовая молодая часть общества: революционно мыслящие студенты и рабочие!

Как поведал дальше Л. Бронштейн, «Южнорусский рабочий союз» ставит первой задачей революционное просвещение рабочих. А название организации – в честь союза, существовавшего четверть века назад и разгромленного жандармами.

В это время Бронштейн (у которого уже появилась подпольная кличка Львов) со своими друзьями действительно организовал несколько кружков среди рабочих верфей Николаева для чтения газет, брошюр и прокламаций революционно-просветительного характера. В деятельности «Союза», который просуществовал недолго, активное участие приняли молодой техник Иван Андреевич Мухин, братья и сестра Соколовские, рабочие Коротков, Бабенко, Поляк и другие. В основном работа сводилась к переписыванию и размножению социал-демократических текстов на гектографе, распространению их среди рабочих верфей и на других предприятиях.

Руководство «Союзом» было малоопытным. Конспирация – на примитивном уровне. Вполне естественно, что в организацию внедрились провокаторы. Один из них носил, вспоминал позже Троцкий, фамилию Шренцель. 28 января 1898 года Бронштейн, Швиговский, другие организаторы «Союза» были арестованы. Сам Троцкий о завершении этой начальной революционной эпопеи так писал В.И. Невскому 5 августа 1921 года: «В нашей организации серьезной конспирации не было. Всех нас быстро арестовали. Выдал провокатор Шренцель. Марксистом меня сделали рабочие в тюрьме, и прежде всего Иван Андреевич Мухин. В камере одно время со мной сидел переплетчик Явич. Мерзли, натягивали на себя что могли… Из Николаева меня перевели в херсонскую тюрьму, затем – в Одессу»{17}. О дальнейших перипетиях тюремной жизни он напишет в своих автобиографических заметках.

В одесской тюрьме Бронштейн содержался около двух лет до завершения следствия. Суда не было. В административном порядке он и три других «подельца» были осуждены на четыре года ссылки; другие, в том числе А.Соколовская, – на меньшие сроки.

В своих заметках, которые потом лягут в основу книги «Моя жизнь», он вспоминает, что после отправки из Одессы пробыл около пяти месяцев в московской пересыльной тюрьме и три месяца – в иркутской. Нужно сказать, что ни один день тюремного заключения не проходил для Троцкого бесследно. У него была поразительная способность к самообразованию. Отвечая уже в зрелые годы на вопрос, какое его любимое занятие, он уверенно ответил: «Умственная деятельность: чтение, размышление и, пожалуй, писание»{18}.

В Бутырской тюрьме они с Соколовской решили пожениться, испросили разрешение тюремных властей, сообщили родителям. Власти не препятствовали браку. Родители Соколовской – тоже. А вот Бронштейны решительно воспротивились. Сохранилось письмо Троцкого того времени к Александре Соколовской. Но прежде чем познакомить читателей с этим письмом, хочу отметить следующее. Когда-то Троцкий решительно возразил против готовящейся публикации его переписки с первой женой, даже угрожал обратиться в Политбюро. В фонде Л.Д. Троцкого есть его письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция» по этому поводу:

«Я решительно возражаю против печатания писем, имеющих явно личный характер, хотя бы в них заключались общественно-политические элементы. Я еще не покойник; люди, с которыми я переписывался, тоже еще здравствуют, и не трудитесь превращать нас в исторический материал для Истпарта. Если Истпарт держится другого мнения, то я внесу вопрос в Политбюро. До рассмотрения Политбюро, во всяком случае, прошу не печатать.

С коммунистическим приветом

31.VII. 1922 г.

Л. Троцкий»{19}.

Угроза подействовала, письма Троцкого не были опубликованы. Теперь, спустя почти 70 лет после обращения автора письма в «Пролетарскую революцию», думаю, запрет снят самим временем. Тем более что Троцкого и Соколовской уже более полувека нет в живых… Лев Давидович обычно сам поощрял публикации о себе; но здесь речь шла о предании гласности личной переписки с первой женой при наличии жены второй.

Вот выдержки из письма Л.Д. Троцкого к А.Л. Соколовской накануне их женитьбы:

«Шурочка! Мне нужно тебе передать целую кучу новостей (хотя и не особенно любопытных). Третьего дня я имел свидание с матерью. Свидание окончилось полным разрывом – и лучше, не правда ли? Я на этот раз дал отпор, и вышла довольно скверная сцена. Я отказался от помощи. Сейчас я получил письмо от твоего отца: он очень милый человек! Отец не огорчен моим разрывом с родными, но, по-видимому, даже рад… Мол, устраняется вопрос имущественного неравенства…

Я теперь так близко сижу от тебя, что, кажется, ощущаю твое присутствие. Если бы ты, спускаясь по лестнице на прогулку, сказала бы что-нибудь, я бы обязательно услыхал. Попробуй, Сашенька! Мне тяжело… Я хочу тебя слышать, тебя видеть…

Ну а если нам не разрешат обвенчаться? Это невозможно! У меня бывали такие минуты (часы, дни, месяцы), когда самоубийство было самым приличным исходом. Но у меня не хватало для этого смелости…

Сибирская тайга умерит нашу гражданскую чувствительность. Зато мы там будем счастливы! Как олимпийские боги! Всегда-всегда неразлучно вместе! Сколько раз я уже повторяю это, и все-таки хочется повторять и повторять…»{20}

Лев Бронштейн еще и сам не знает, что менее чем через три года он покинет Александру Соколовскую с двумя крохотными дочками, чтобы никогда не возвращаться в первую семью… Сам виновник постарается придать разрыву максимум возможного в таких случаях благородства. «Судьба развела нас невозвратно, хотя мы и остались добрыми друзьями», – напишет он много лет спустя.

Изучая личную переписку Л.Д. Троцкого, я склоняюсь к тому, что женился он по любви, хотя потом в книге «Моя жизнь» он попытается это подать чуть ли не как акт, диктуемый революционной целесообразностью. Всего пол-абзаца посвящено этому эпизоду: «До села Усть-Кут плыли, помнится, около трех недель. Здесь ссадили меня вместе с близкой мне ссыльной по николаевскому делу (не с женой, а «близкой мне ссыльной по николаевскому делу»! – Д.В.). Александра Львовна занимала одно из первых мест в «Южнорусском рабочем союзе». Глубокая преданность социализму и полное отсутствие всего личного создали ей непререкаемый нравственный авторитет. Совместная работа тесно связала нас. Чтоб не быть поселенными врозь (а как же «всегда-всегда неразлучно вместе!»? – Д.В), мы обвенчались в московской пересыльной тюрьме»{21}. Почему же Троцкому понадобилось брак, которого он так добивался, представить чуть ли не фиктивным? Ведь когда он писал свои воспоминания, его дочери от этого брака были уже взрослыми людьми. Может быть, все объясняется тем, что Троцкий в своих книгах и статьях часто обращается к моральным сентенциям, благородству, порядочности, а его первая любовь и брак оказались недолгими. Умолчать об этом в автобиографии никак нельзя, а подать как необходимость «для работы» быть вместе, тем более с человеком, у которого «полное отсутствие всего личного», – весьма удобно.

Как бы мы ни относились к Троцкому, но история его отношений с первой женой отдает элементарным прагматизмом, стремлением в соответствующий момент освободиться от «обузы» для реализации своих высоких планов. Хотя справедливости ради следует отметить, что духовную связь с женой и детьми – впрочем, слабую – Троцкий долго пытался поддерживать.

Когда старшая дочь Зинаида приехала к отцу в Константинополь, Александра Львовна надеялась, что единственная оставшаяся в живых дочь (Нина умерла в 1928 г.) будет согрета отцом. Но родственной близости не получилось. Зина оказалась чужой во второй семье отца. Душевная болезнь Зины потребовала лечения в Берлине, изгнанник делал все, что мог, для облегчения ее участи. После курса лечения Троцкий написал в Москву первой жене, чтобы «она подумала о комнате, в связи с приездом дочери». Но через несколько недель Троцкому пришлось взять на себя печальную миссию: написать Александре Львовне о трагической смерти дочери. Все это будет спустя три десятилетия после первого брака.

Может быть, я несправедлив к Троцкому, высказывая свое мнение о его отношении к первой жене? Возможно. Тем более что, когда Соколовская попала в беду (в 1935 г.) и была сослана фактически только за то, что была бывшей женой главного личного врага Сталина, в новой семье Троцкого не раз вспоминали ее, дочерей, внуков, тревожась об их судьбе. 2 апреля 1935 года Лев Давидович сделает такую дневниковую запись: «Только что получил письмо из Парижа. Ал. Львовна Соколовская, первая жена моя, жившая в Ленинграде со внуками, сослана в Сибирь. От нее уже получена открытка за границей из Тобольска, где она находилась на пути в более далекие части Сибири… Не думаю, чтоб Ал. Льв./овна Соколовская/ проявляла за последние годы какую-либо политическую активность: и годы, и трое детей на руках (внуки. – Д.В.). В «Правде» несколько недель тому назад, в статье, посвященной борьбе с «остатками» и «подонками», упоминалось – в обычной хулиганской форме – и имя А. Л., но лишь попутно, причем ей вменялось в вину вредное воздействие – 1931 г.! – на группу студентов, кажется, Лесного института. Никаких более поздних «преступлений» «Правда» открыть не могла. Но одно уж упоминание имени означало безошибочно, что следует ждать удара и по этой линии»{22}.

Через три дня Троцкий добавит в дневнике: «В последние два дня Н. (Наталья Ивановна Седова, вторая жена изгнанника. – Д.В.) больше думала об А.Л. (Александре Львовне. – Д.В.), чем о Сереже: может быть, с Сережей, в конце концов, ничего и нет, а А. Л., в 60 лет, отправлена куда-то на Дальний Север»{23}.

Можно, видимо, сказать, что, хотя «судьба и развела их невозвратно», все устранить из памяти не дано никому. Когда же память имеет союз с совестью, то возникает беспристрастный посредник между общечеловеческими требованиями морали и самой личностью. В конце концов совесть осуждает каждого из нас не столько за поступки, сколько за их мотивы. В самосознании человека совесть самый «информированный» компонент, она знает о человеке все. Благодаря этому внутреннему судье Троцкий лучше других знал свои несовершенства, связанные, главным образом, с различными проявлениями эгоистического тщеславия. Но… совесть всегда говорит неслышно и при этом почти никогда не ошибается. Думаю, что Троцкий всегда оставался верен своему революционному долгу. Но едва ли он мог бы сказать то же самое по отношению к некоторым людям, которые в разное время окружали его. Впрочем, я несколько отвлекся…

Троцкий колоритно описывает в «Моей жизни» свое этапирование в ссылку. Вот, например, небольшой фрагмент из его воспоминаний.

«В селе было около сотни изб. Мы поселились в крайней. Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежат золотые прииски. Отблеск золота играл на всей Лене. Усть-Кут знал раньше лучшие времена – с неистовым разгулом, грабежом и разбоем. Но в наше время село затихло. Пьянство, впрочем, осталось. Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу… Весною и осенью село утопало в грязи. Зато природа была прекрасна. Но в те годы я был холоден к ней… Книги и личные отношения поглощали меня. Я изучал Маркса, сгоняя тараканов с его страниц»{24}. Но как раз бедная реальность бытия воспаляла богатое воображение Троцкого. Романтические видения со смутным предчувствием собственного исторического предназначения уже посещали ссыльного на самом пороге века.

Деятельная натура Троцкого сразу же определила себе круг работы. Он много занимался самообразованием и, пожалуй, впервые широко попробовал себя на поприще журналистики, где бесспорно преуспел. После партийной клички Львов он придумал себе еще одну – Антид Ото. Статьи с этой подписью стали часто появляться в местной газете «Восточное обозрение». Писать он был готов на любые темы: о сибирской деревне и положении женщин в Сибири, о местных властях и роли земств. Троцкий писал статьи о творчестве Ницше, Гоголя, об Успенском, Герцене… Его материалы категоричны, как приговор. Вот, например, как он разделывается с известным в то время писателем в статье «История литературы, г. Боборыкин и русская критика». Троцкий начинает сразу лихо: «Г. Боборыкин написал книгу о европейском романе (Европейский роман в XIX столетии. СПб, 1900). Но с этой книгой случился совершенно исключительный казус: ее никто кроме самого автора, не понял…»{25} Далее в том же духе. Через всю жизнь Лев Давидович пронесет это качество: безапелляционность и бескомпромиссность в оценках; отсутствие боязни высказать кому угодно свое «особое» мнение; готовность пойти против устоявшихся норм и порядков. Благодаря этим качествам он приобретал немало сторонников. Но еще больше противников.

Несколько статей ему удалось отправить за рубеж, на Запад. В кругах русской эмиграции заметили несомненные литературные способности неизвестного корреспондента. Там не знали, что эти статьи – плод не долгой работы, а быстрой импровизации, своеобразного озарения, когда мысль легко изливается на бумагу. Писатели и журналисты знают, как трудно дается иногда одна фраза, одно слово. Об этих мучениях рано умерший поэт, молодой Семен Надсон, которого любил Троцкий, писал: «Нет на свете мук сильнее муки слова». Но Л. Бронштейн мучился мало: писал быстро, ярко, категорично. Нередко – легковесно. В его статьях молодых лет явно просматривается желание блеснуть эрудицией, сослаться на наимоднейшие литературные и научные авторитеты, классику, часто без видимой необходимости. К слову, ссылка в Сибирь давала богатые возможности заниматься литературным трудом.

В своих воспоминаниях, письмах, многочисленных автобиографических заметках село Усть-Кут, Верхоленск стали для Бронштейна одной из его личных «вершин» служения революционному делу. Кстати, если попытаться сравнить быт, жизнь, условия существования ссыльных, которые окажутся здесь уже в советское время, то придешь к выводу, что они несопоставимы по своей суровости. Жандармам Российской империи было ой как далеко до беспощадности сталинских карательных органов! И в создании этой новой системы со временем примет активное участие и ссыльный из Усть-Кута.

В феврале 1923 года Л.Д.Троцкий по просьбе своего зарубежного друга М. Истмена написал ему о своей первой ссылке. Жизнь ссыльного он описывал таким образом: «…в Сибири, в Усть-Куте мы жили на одной квартире с польским сапожником Микшей. Это был прекрасный товарищ, внимательный, заботливый, великолепный повар, но он выпивал, и чем дальше, тем больше. Время делилось между хозяйственной работой и чтением. Рубка дров, подметание, мойка посуды, помощь Микше по кухне. Чтение было очень разнообразно: Маркс, социалистическая литература, художественные произведения мировой литературы. Журналистская работа; стал писать корреспонденции в «Восточное обозрение». Литературная работа – обычно ночью. Нередко до 5–6 часов утра. Привычка эта сохранилась у меня и позже, в венский период моей жизни…

Однажды мне не выдали почту в почтовом отделении. Я бурно запротестовал. Меня приговорили к трем рублям штрафа. Извещение это меня застало уже в Верхоленске, откуда я вскоре бежал. Так три рубля штрафа не были уплачены, в числе многих других моих долгов царизму…»{26}.

В Усть-Куте оказалась даже небольшая библиотека, созданная ссыльными. Из всего прочитанного там самое большое впечатление на Троцкого произвел двухтомник Глеба Успенского. Вначале он с известным недоверием отнесся к рассказам и очеркам писателя. Но потом не мог оторваться. Откладывая книгу, когда начинала мигать лампа с выгоревшим керосином, он представлял себе, «что только что побывал в русской деревне с ее болью, тяготами, темнотой. И позднее, став последовательным «западником» и в литературных пристрастиях, тем не менее особое место отводил Успенскому. Читая деревенский дневник писателя, ссыльный однажды подчеркнул: «…работа целой деревни на один господский дом. Без отговорок, без возражений деревня должна была работать изо дня в день, из года в год. Барин, которому принадлежала деревня, мог меняться, быть то злым, то добрым, но для деревни все эти перемены ничего не значили: работы одинаково требовали все – и консерваторы, и либералы, и даже радикалы, словом – всевозможные сорта людей, поселявшихся в господском доме. Кто бы там ни жил, от деревни требовалось одно – «работа», заполнявшая большую часть дня, года, всей жизни, – работа не на себя… Все это выработало совершенно определенный идеал для существа, носящего название мужика…»{27}.

На Троцкого очерки Успенского произвели столь сильное впечатление, что он сам написал полтора десятка статей о сибирской деревне, в которых явно видно влияние большого русского писателя. Так ссыльный погружался в простую жизнь, где ему очень скоро стало невыносимо тягостно. Деятельная натура хотела простора для самовыражения, утверждения, известности.

Очень скоро импульсивному ссыльному опостылели и Усть-Кут, и Верхоленск. Ему было тесно среди этих убогих домишек вдоль грязной улицы. Первые удачные литературные и журналистские опыты, замеченные общественностью, дали Троцкому ощущение: ему нужен простор, большая арена. Ему сообщили, что даже в редакции «Искры», куда случайно попали две-три его статьи, доброжелательно отозвались о них. Больше томиться в Сибири ссыльный решительно не мог. Он должен быть в Петербурге, Москве, западных столицах. Он нужен там! Когда после внутренней борьбы он сказал об этом Александре Львовне, та, помолчав, не стала возражать против его побега. Нетрудно представить, чего ей это стоило. Молодой женщине предстояло остаться одной в глуши с двумя крохотными детьми, без больших надежд на воссоединение. В ее глазах Лейба был почти гением, который скоро заставит говорить о себе всех и везде. Соколовская осталась, как она думала, верна революционной морали: способности жертвовать самым дорогим и близким во имя идеалов. Эта женщина всю жизнь будет жертвовать: мужем, дочерьми, зятьями, внуками и, наконец, собой.

Вообще имя Троцкого очень тесно связано с жертвами. Было много жертв по его воле. Об этом я еще скажу дальше. Жертвовал многим и он, и не по своей воле. Фактически обе его семьи станут жертвами. В итоге в страшном жертвеннике мести и террора окажется и он сам. Когда эти жертвы оправдывали его дело, славу, стремления, он считал их естественными, необходимыми. В конце концов жестокая борьба, которой он посвятил всю свою жизнь, отнимет у него все, кроме его места в истории.

Еще на исходе зимы 1902 года Троцкий провел «разведку» – побывал в Иркутске, где ему нужно было встретиться со знакомыми ссыльными, прикинуть возможность побега. Для того чтобы выехать хотя бы на один день, пришлось испрашивать у верхоленского уездного исправника разрешение. Выглядело оно так:

«Проходное свидетельство

Дано состоящему под гласным надзором полиции административному ссыльному Лейбе Давидовичу Бронштейну в том, что ему разрешен Иркутским губернским управлением от 20 февраля сего года выезд в г. Иркутск на один день, куда он должен следовать неуклонно и нигде во время пути не останавливаться без особо уважительных причин…»{28}

А летом 1902 года ссыльный бежал. Это оказалось совсем нетрудным делом. Его посадили в повозку, накрыли сеном и отправили в Иркутск. В памяти об этой последней в его жизни сибирской дороге у него остались лишь бесчисленные ухабы, сотрясавшие беглого ссыльного. В Иркутске друзья выдали беглецу приличное платье и паспорт, куда он вписал свое новое имя. Почему он выбрал фамилию Троцкий? Трудно сказать… Но у фамилии был реальный владелец – тюремный смотритель из Одессы: импозантный, крупный, дородный мужчина, из тех, что берут призы на конкурсах мужской красоты. Бронштейн не думал, что с этой случайно взятой фамилией он навсегда останется в памяти людей.

Верхоленский жандарм придет в избу, где жил ссыльный, для ежедневной проверки, заглянет на чердак и, увидя спящего под крестьянским рядном человека, уйдет. Тогда он не догадается, что это сделанное Лейбой чучело… Но Соколовская не могла долго скрывать исчезновение мужа, который уже катил по Транссибирской магистрали на запад в курьерском поезде и читал гекзаметры Гомера в русском переводе Гнедича. Через два дня из Верхоленска ушла телеграмма:

«Губернатору

Копия полицмейстеру

Вчера самовольно отлучился Лейба Бронштейн 23 лет 2 аршина половиной волосы каштановые подбородок двойной разделен носит очки по заявлению жены Бронштейн выехал Иркутск.

Исправник Людвиг»{29}.

Спустя какое-то время в охранном отделении на учетной карточке Троцкого появится дополнительная запись к уже имеющимся:

«Бронштейн (Лев) Давидов, он же Николай Троцкий и Яновский, лишенный всех прав состояния, сын колониста, русский (так в тексте. – Д. В.) литератор. В 1898 году Бронштейн привлекался в качестве обвиняемого по делу о «Южнороссийском рабочем союзе» в Одессе. Выслан на 4 года под гласный надзор. 21 августа из г. Верхоленска скрылся и помещен в разыскной циркуляр от 1 сентября 1902 года № 5530»{30}.

Заехав по пути в Самару к Кржижановскому, Троцкий пробыл там неделю и направился в Лондон, в редакцию «Искры», где он был уже известен под кличкой Перо. Молва о талантливом молодом журналисте социал-демократической ориентации докатилась до берегов Темзы. С фальшивым паспортом, полулегально пересекая границы, Троцкий ехал навстречу судьбе. В своих кратких автобиографических заметках он позже запишет: «Нелегально перешел границу Австрии, нашел и познакомился с основателем Австрийской социалистической партии»{31} (Троцкий всегда гордился своим личным знакомством со многими известными людьми, ему был свойствен этот неизменный атрибут человеческого тщеславия). Позже в одной из своих статей в «Киевской мысли» он так опишет эту встречу: «Первый раз мне довелось повстречаться с «доктором», таково его популярное имя, в 1902 г., в октябре, проездом из одной очень восточной губернии. Денег у меня хватило на дорогу только до Вены. После больших размышлений я отправился в редакцию «Arbeiter Zeitung»…

– Можно ли видеть Адлера?

– Сегодня? Невозможно!

– Но у меня важное дело.

– Значит, вам придется отложить его до понедельника…

В конце концов я узнал все же адрес доктора и отправился к нему на квартиру. Ко мне вышел невысокого роста человек, сутуловатый, почти горбатый, с опухшими веками на усталом лице, которое с необыкновенной выразительностью говорило, что этот человек слишком умен, чтобы быть просто «добрым», но что он все же слишком добр, чтобы не найти смягчающих вашу вину обстоятельств…

– Я – русский…

– Ну этого вам не нужно было еще особо мне сообщать, я уж имел время об этом догадаться…»{32}

Почти все встречи, беседы, выступления, явления, к которым был причастен Троцкий, были им описаны. Не случайно Кржижановский дал ему кличку Перо. Троцкий обладал редкой способностью не только «вписываться» в ткань, калейдоскоп общественных событий, но и запечатлевать это в статьях, брошюрах, книгах, докладах, донесениях. Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, красочно говорил о себе. Трудно поверить заявлению Троцкого, сделанному им в «Предисловии» к своей автобиографии-воспоминаниям: «Историческую перспективу я привык рассматривать не под углом зрения личной судьбы»{33}. Напротив, особенностью исключительно богатого литературного творчества Троцкого-революционера является его стремление (хотя он этого часто даже уже и не видел) взглянуть на многообразие исторических событий через призму своей фигуры. Троцкий замечает, что «никому еще не удавалось написать автобиографию, не говоря о себе». Это верно. Но Троцкий очень много говорил о себе и тогда, когда писал не автобиографию.

Ранним лондонским утром в октябре 1902 года Троцкий прибыл по адресу, который ему дал еще в Цюрихе Павел Аксельрод, и, как его учили, три раза стукнул дверным кольцом. То была маленькая однокомнатная квартира, где жили Ленин и Крупская. Здесь он впервые встретился с Лениным (а услышал первый раз о нем, находясь в московской пересыльной тюрьме). Надежда Константиновна, как описывает И. Дейчер, с порога воскликнула:

– Перо прибыло!

Но Троцкому нужно еще расплатиться с извозчиком. А затем он «заговорит» Владимира Ильича ворохом новостей с родины. Отныне в течение более двадцати лет дороги этих людей будут пересекаться очень часто. От взаимной симпатии к прямой вражде и – вновь – к согласию. Оба в пору разлада не будут скупиться на эпитеты – острые, порой обидные, жесткие, оскорбительные, часто меткие. Ленин, который был старше Троцкого почти на десять лет, увидел в пылком революционере, с жаром, взахлеб говорившем о Сибири, Самаре, Цюрихе и опять о Верхоленске, одного из тех, кто может открыть новую страницу революционного движения в России.

Троцкий, не дав подняться Владимиру Ильичу с постели, подвинув поближе стул, не останавливаясь, энергично жестикулируя, говорил, говорил, говорил… Так поет птица, обретшая свободу…

Едва ли сейчас Троцкий помнил последние слова, с огромным трудом, но искренне произнесенные Александрой Соколовской в момент прощания:

– Иди, тебя ждет большая судьба…

Европейский «бивуак»

В сентябре 1929 года Троцкий, находясь на острове Принкипо в Эгейском море и томясь неизвестностью, начал писать воспоминания под названием «Моя жизнь». В предисловии к своему двухтомному сочинению он напишет: «Здесь я нахожусь на бивуаке – не в первый раз, – терпеливо дожидаясь, что будет дальше». В жизни таких «бивуаков» у него будет немало. В первый раз на вынужденном «бивуаке» он оказался в 1902 году. Разница была в том, что, очутившись тогда впервые в Европе, Троцкий не столько ожидал, сколько действовал: писал, спорил, ездил, воевал с пером наперевес, жадно вглядываясь большими голубыми проницательными глазами в жизнь, знакомую раньше лишь по книгам и газетным статьям. Но и, конечно, ждал. Чего? Революцию… Все его биографы позже дружно отметят, что Троцкий был человеком с «большой европейской культурой». Скажем, правда, что люди, волею судеб искавшие убежища под западной, европейской крышей, были носителями не менее высокой культуры российской, но она была присуща лишь узкому интеллектуальному слою общества.

Троцкий более трети жизни провел в эмиграции. Каждый «бивуак» сыграл в его жизни свою роль и был окрашен в неповторимые политические и нравственные цвета. Если второй «бивуак», скажем так, был «долгим ожиданием», а третий – «изгнанием ожесточения», то «бивуак» первый явился для молодого революционера «восторженным откровением». Эти три жизненные станции, три вехи на пути одного из «выдающихся вождей» русской революции лежат в основе его взглядов на перманентную революцию, на роль IV Интернационала. Он был эмигрант, а на поле эмиграции всходы были разными, неоднозначными.

Эмиграция всегда играла заметную роль в политической и духовной жизни России. Когда Н.А. Бердяев оказался в изгнании, он спросил себя: «С какими же русскими мыслями приехал я на Запад?» И ответил: «Я принес эсхатологическое чувство судеб истории… Я принес с собой мысли, рожденные в катастрофе русской революции, в конечности и запредельности русского коммунизма, поставившего проблему, не решенную христианством… Принес сознание конфликта личности и мировой гармонии, индивидуального и общего, неразрешимого в пределах истории»{34}.

А что же принес с собой на Запад молодой Бронштейн? Пока – жажду познания, постижения богатства европейской культуры. Он был настойчивым и воинственным учеником. Когда революционер окажется в изгнании третий, и последний раз, с собой он увезет лишь горечь личной трагедии, ненависть к Сталину и надежду на приход новой пролетарской революции…

Итак, Бронштейн оказался в эмиграции, где ему нужно было сохранить свое «я» и адаптироваться в новой социальной и духовной среде. Российская интеллигенция в те годы существовала как бы в двух средах. Одна – отечественная, близкая, знакомая, но более суровая для реализации идей свободомыслия. Другая – европейская, с более богатыми традициями политической и духовной терпимости к инакомыслию, была для нее больше чем очаг высокой культуры. Это была среда, где генерировались идеи и усилия, обращенные к России в надежде на свершение в ней революционных перемен. Интеллектуальный слой россиян всегда обладал исключительно высокой духовностью, глубокой одухотворенностью и верой в непреходящие идеалы. Герцен, Бакунин, Кропоткин, Лавров, Ткачев, многие другие оказывались в Европе не столько с мыслью о самосохранении, сколько с целью служения родине в специфических условиях.

Особенно мощный слой революционеров-интеллектуалов оказался за рубежом на грани веков: Ленин, Плеханов, Мартов, Потресов, Дан, Аксельрод, Засулич, другие представители российской социал-демократии. Это была плеяда революционеров, сыгравших особую роль в идейной и теоретической подготовке февральского и октябрьского революционных взрывов 1917 года. Особняком в этой когорте стоял Ленин, который принимал активное участие в подготовке грядущей революции и как теоретик, и как организатор. Осенью 1902 года в Лондон – эту своеобразную Мекку российских революционеров – прибыл Троцкий. Ему только-только исполнилось 23 года…

Молодого честолюбивого революционера влекла возможность сотрудничать в общероссийской социал-демократической газете. В редколлегии «Искры» состояли шесть блестящих умов, каждый из которых уже оставил заметный след в революционном движении. «Старики» – Плеханов, Засулич, Аксельрод – соседствовали с «молодыми»: Лениным, Мартовым, Потресовым. Ленин быстро оценил Троцкого, дав ему весьма лестную характеристику: «Человек, несомненно, с недюжинными способностями, убежденный, энергичный, который пойдет еще вперед. И в области переводов и популярной литературы он сумеет сделать не мало»{35}. По предложению Ленина в марте 1903 года Троцкого ввели в состав редколлегии газеты с совещательным голосом. С самого начала своего пребывания на Западе он много писал. Уже в ноябре 1902 года в «Искре» появилась его первая статья. Автор писал о стачках и революционных традициях, ссылке и II Интернационале. Писал не только в «Искру», но и в другие газеты. Диапазон Пера был исключительно широк, что уже смахивало на дилетантство. В фонде Троцкого хранится множество рукописей его статей: напечатанных и ненапечатанных. Есть даже такая – «Нечто о сомнамбулизме».

Отношения с блестящей группой высокообразованных людей наложили неизгладимый отпечаток на духовный мир Троцкого. Особенно его тянуло к Аксельроду, Засулич и Мартову. Перед П.Б. Аксельродом Троцкий тогда преклонялся. Он посвятил ему восторженную статью, хотя в советское время не включил ее в свое собрание сочинений. Впрочем, свою первую крупную работу «Наши политические задачи», написанную в 1903 году, увенчал посвящением: «Дорогому учителю Павлу Борисовичу Аксельроду».

К этому времени между Троцким и Лениным уже существовало отчуждение. И это нашло отражение в книге. В ней насколько негативно говорится о Ленине, настолько же высоко об Аксельроде. Как он отзывается об этом социал-демократе?

Аксельрод – «верный и проницательный страж интересов пролетарского движения»; «он истинный пролетарский идеолог»; «Аксельрод пишет не «статьями», а математически сжатыми формулами, из которых другие, в том числе и Ленин, делают очень много статей…»{36}.

Троцкий поселился в доме, где жили Мартов и Засулич. По нескольку раз в день они встречались, обсуждали новости, статьи и заметки, которые готовили в «Искру», много и жарко спорили. Молодой член редколлегии не скрывал своего восхищения и В.И. Засулич, которая еще до того, как Троцкий появился на свет, участвовала в террористических актах, прославилась на всю Россию шумным процессом, когда ее были вынуждены оправдать. Блестящий, мятежный ум нигилистки, ее воспоминания будоражили воображение молодого революционера, чья энергия искала выхода. Засулич принадлежала к тому поколению русских революционеров, которым органически был присущ радикализм решений и действий. Троцкий заявлял, что Засулич была для него «легендой революции». И это не слова. В мировоззрении Троцкого радикальные элементы доминировали всю жизнь. Он не признавал полумер, полушагов. Троцкий уже тогда мыслил радикальными категориями.

Поначалу у Троцкого сложились превосходные отношения и с Мартовым, блестящим журналистом, обладавшим способностью сколь образно, столь и глубоко анализировать самые сложные проблемы. Троцкий искренне восхищался Юлием Осиповичем. Мог ли он знать тогда, на рассвете века, что в марте 1919 года он напишет о своем кумире совсем-совсем иное! Приведу несколько выдержек из того, что будет писать Троцкий о Мартове сразу после Октябрьской революции:

«Мартов, несомненно, является одной из самых трагических фигур революционного движения. Даровитый писатель, изобретательный политик, проницательный ум, прошедший марксистскую школу, Мартов войдет тем не менее в историю рабочей революции крупнейшим минусом. Его мысли не хватало мужества, его проницательности недоставало воли. Цепкость не заменяла их… Вряд ли есть и вряд ли когда-нибудь будет другой социалистический политик, который с таким талантом эксплуатировал бы марксизм для оправдания уклонений от него и прямых измен ему. В этом отношении Мартов может быть, без всякой иронии, назван виртуозом… Необыкновенная, чисто кошачья цепкость – воля безволия, упорство нерешительности – позволяла ему месяцами и годами держаться в самых противоречивых и безвыходных положениях… В конце концов Мартов стал самым изощренным, самым тонким, самым неуловимым, самым проницательным политиком тупоумной, пошлой и трусливой мелкобуржуазной интеллигенции»{37}.

Столь пространную выдержку я привел не только для характеристики Мартова, которым Троцкий вначале восхищался, но и затем, чтобы показать, что человек, портрет которого мы хотим создать, был способен кардинально менять свои привязанности, давать нелицеприятные оценки любому человеку. В своих суждениях, часто очень резких – иногда неоправданно, – просматриваются решимость и независимость Троцкого, отсутствие боязни «испортить отношения», примат независимости собственного мнения над любыми другими соображениями. Это очень скоро почувствовали все редакторы «Искры», особенно на II съезде партии.

Оказавшись на своем первом европейском «бивуаке», ставшем для него, как я уже отмечал, «восторженным откровением», Троцкий бесцеремонно, в упор разглядывал исторические фигуры, которые уже тогда для многих революционеров были легендарными. Таким был и Г.В. Плеханов. Хотя Георгий Валентинович жил в Швейцарии, он часто наезжал в Лондон. Проживший десятилетия на Западе, он заметно оторвался от русской почвы, но, несмотря на это, в революционных кругах, особенно в эмиграции, давно уже завоевал славу патриарха марксизма в России. Теоретическая основательность, непреклонная логика, энциклопедические знания, отличное перо сделали Плеханова настоящим корифеем марксизма. Однако Троцкого он встретил настороженно, если не сказать, враждебно. Начальная настороженность быстро переросла в устойчивую неприязнь, которую Плеханов сохранил до конца своих дней. Он упорно возражал против ввода Пера в редколлегию «Искры». При личных встречах был подчеркнуто сух и неприветлив. И. Дейчер антипатию Плеханова объяснял так: «Оба были прекрасными публицистами и остроумными спорщиками, оба обладали театральной манерой говорить, оба высоко ценили себя, свои идеи и свои дела. Однако если звезда младшего только начинала подниматься, звезда старшего шла к закату. Троцкий был преисполнен кипучего, хотя и незрелого, но чудесного энтузиазма, Плеханов же становился скептиком. Когда Плеханов приехал в Лондон, Засулич горячо расхваливала в его присутствии таланты Троцкого.

– Этот парень – несомненно гений!

Плеханов помрачнел, отвернулся и произнес:

– Этого я никогда ему не прощу»{38}.

Георгий Валентинович не раз заявлял на заседании редколлегии, что статьи Троцкого легковесны, напыщенны, цветисты и снижают общий теоретический и политический уровень газеты. Думаю, Плеханов был прав: многим материалам Троцкого того времени еще не хватает глубины, которую он заменяет россыпью афоризмов, множеством оригинальных цитат, откровенными сентенциями и красивостями. Более осторожно, но в этом же ключе высказывался о статьях Троцкого и Ленин. Возможно, что критика помогла Троцкому скорректировать и выверить свой оригинальный, яркий стиль, хотя до конца своих дней он не научится спокойно и деловито воспринимать какие-либо критические стрелы в свой адрес. Он слишком рано уверовал в свою исключительность и интеллектуальное превосходство, чтобы выслушивать замечания. Когда человеку часто говорят, особенно в лицо, о его таланте и даже гениальности, критическое отношение к себе незаметно разъедается эрозией тщеславия.

Итак, несмотря на все старания, Троцкому не удалось установить более или менее лояльных отношений с Георгием Валентиновичем. «Отец-основатель» не мог принять дерзкой бойкости молодого революционера, безапелляционно и немедленно высказывавшего свое мнение по любому вопросу. Говорят, в 1917 году Плеханов в узком кругу бросил по адресу Троцкого саркастические слова: «любовник революции». Троцкий скоро и сам стал отвечать ему такой же неприязнью. В целом ряде статей, написанных позже о Плеханове, «любовник революции» довольно сурово обходился с одним из столпов марксизма.

В первом томе «Войны и революции», опубликованном в 1922 году, Троцкий напишет: «Война подытожила целую эпоху в социализме, взвесила и оценила вождей этой эпохи. Безжалостно ликвидировала она в их числе и Г.В. Плеханова. …Несчастье Плеханова шло из того же корня, что и его бессмертная заслуга: он был предтечей. Он не был вождем действующего пролетариата, а только его теоретическим предвестником»{39}. Думаю, этот вывод не лишен оснований. Бывало, что Троцкий говорил о человеке, с которым лично познакомился в 1902 году, и резче, оскорбительнее. В газете «Наше слово» 14 октября 1915 года появилась его статья «Оставьте нас в покое». Там есть такие фразы: «Плехановщина – не только личная трагедия, но и политический факт. И раз возле Плеханова, в окружающей его свите нулей, нет никого, кто бы мог его заставить понять, что его выступления не только губят его, но и безнадежно омрачают образ, составляющий уже достояние партийной истории, – у нас не остается не только долга, но и права быть снисходительными». Когда Г.В. Плеханов умер, то в своей речи 4 июня 1918 года Троцкий сказал: «Нет и не может быть большей трагедии для политического деятеля, который неустанно доказывал в течение десятилетий, что русская революция может развиваться и прийти к победе лишь как революция рабочего класса, не может быть большей трагедии для такого деятеля, как отказаться от участия в движении рабочего класса в самый ответственный исторический период, в эпоху победоносной революции»{40}.

Ленин, привлекая Троцкого к работе в газете, скоро стал одновременно использовать его талант трибуна, оратора, полемиста на различных диспутах и встречах. Запомнились его ожесточенные словесные схватки с социал-демократом Чайковским, анархистом Черкезовым, самим Мартовым. За рубежом жило много русских; немало было и англичан, французов, немцев, швейцарцев, которых интересовала теория марксизма, политическое положение в России, перспективы социализма в грядущем. По совету Ленина Троцкий не ограничил свою деятельность журналистикой, диспутами и начал выступать с лекциями в Лондоне, Брюсселе, Париже, Цюрихе. Постоянное общение молодого марксиста с известными революционерами не только быстро расширяло кругозор Пера, но и укрепляло его уверенность в своих способностях, особом даре, даже исключительности. Затем, во время второй эмиграции, такие выступления Троцкого станут обычными. В архивном фонде Л.Д. Троцкого сохранилась парижская афиша о его выступлении:

«В субботу 6 января 1912 года:

Н. Троцкий

прочтет реферат на тему

НЕОТЛОЖНЫЕ ВОПРОСЫ, содержащие:

Торгово-промышленный подъем. Оживление классовой борьбы. Воссоздание партийных организаций. Распад старых фракций. Фракционное раскрепощение. Беспринципность кружковых межеваний. Выборы в четвертую Думу. Борьба за единство партии.

Приглашаются только члены Российской социал-демократической рабочей партии.

Цена за вход – 50 сантимов. Начало в 8 1/2 вечера»{41}.

Многие люди знают, что они умны. Это естественно. Но Троцкий, будучи безусловно талантливым человеком, выдающимся публицистом и оратором, особо заботился, чтобы это было оценено другими. Он не чурался театральности жестов, экстравагантности выражений в надежде, что они усилят впечатление от его выступлений. Троцкий любил дело, но всегда любил и себя. Он обладал способностью смотреть на себя со стороны и любоваться. Троцкий был влюблен в самого себя почти как Нарцисс из «Метаморфоз» Овидия. Обычно любовь к себе не рождает ревности у других. Но у Троцкого – случай особого рода. Он внутренне любил себя, но это чувствовали другие и расценивали это как выражение его превосходства.

Троцкий еще очень молодым навсегда поверил, что оставит – обязательно оставит! – глубокий след в истории. Одно из доказательств – он с очень раннего времени весьма тщательно сохранял следы своих публичных устных и печатных выступлений. В архивных фондах сохранились не только черновики статей, речей, проектов резолюций, но и пригласительные билеты, краткие пометки, сделанные на полях газет и календарных листах, вырезки из многочисленных периодических изданий, где хотя бы упоминалась его фамилия. Он не ошибся в том, что станет знаменитым, ведь это было его целью. Утверждая это, я не хочу принизить Троцкого как революционера, но намерен с убежденностью сказать: революция была для него основным способом самовыражения. Личное «я» для него всегда значило больше, чем для многих других лидеров и вождей, исключая Сталина. Тот, мы знаем, надев тогу скромности, всю жизнь был пожираем ненасытной жаждой власти и славы. Троцкого нельзя ставить рядом со Сталиным прежде всего потому, что еще с юных лет он стремился прежде всего к величию интеллектуальному. Власть и слава были не страстью его, как у Кобы, а необходимыми атрибутами интеллектуального превосходства.

Это отступление я сделал для того, чтобы подчеркнуть утонченность устремлений Троцкого, для которого интеллектуальное признание значило неизмеримо больше, чем занятие официальных постов, обладание высоким политическим статусом.

Лондонский период первой эмиграции был связан с рядом выездов в другие города и страны. Для него все это действительно было «восторженным откровением»: большой интерес людей к загадочной России; заметное внимание к нему – молодому революционеру; возможность общаться с людьми, о которых в интеллигентских кругах Отечества ходили легенды; появившаяся уверенность в том, что и по сравнению с известными лидерами западной социал-демократии русские социалисты не уступали им в мощи ума, культуры, смелых планов. В Париже, куда Троцкий приехал по настоянию Ленина, ему посчастливилось услышать Жана Жореса, окунуться в жизнь Франции и почувствовать биение пульса страны иной парламентской культуры, чем Англия. Правда, порой Троцкий, отдавая должное уровню цивилизации западных стран, непременно подчеркивал российскую отсталость. В этом смысле он не щадил свою родину.

Даже говоря об ораторском искусстве французов, уничижительно писал: «…иной русский черноземный человек и у Жореса открывает лишь искусную техническую выучку и псевдоклассическую декламацию. Но в этой оценке сказывается только бедность нашей отечественной культуры»{42}. Вполне объяснимое преклонение Троцкого перед западной культурой, цивилизацией, уровнем буржуазной демократии, видимо, позволило ему подойти в свое время к выводу о решающей зависимости окончательной победы социализма в России от силы революционных пожаров на Западе. Троцкий, чья родина была на Востоке, в душе всегда бы «западником». Это выражалось не только в злом высмеивании славянофилов, но и в подчеркивании, что все «величайшие открытия и изобретения родились на Западе». Иногда складывалось впечатление, что Троцкий стыдился того, что родился в России. Правда, он умело маскировал свое «западничество» ссылками на других деятелей русской культуры, восхвалявших достижения европейской цивилизации.

«Восторженное откровение» первой эмиграции связано и с сугубо личными мотивами. Почтовая связь с А. Соколовской, оставшейся в Сибири с двумя детьми, довольно скоро ослабела. Юношеская увлеченность первой женщиной быстро проходила. Он не успел по-настоящему постичь ни радостей, ни мук, ни забот отцовства. Жена и две крохотные дочери отошли, как выразился Троцкий, в «невозвратное».

Когда в 1903 году в Париж к Троцкому приехали его родители, чтобы помириться с сыном, которым в душе гордились, мать сделала попытку напомнить сыну о его долге перед Соколовской и детьми. Троцкий мягко, но однозначно попросил родителей не поднимать больше этот вопрос. Мать замолчала, а старый Бронштейн в душе был рад; он был уверен, что именно эта женщина «сбила с пути их сына». Лейба показывал матери вырезки из газет со своими статьями, афиши, извещающие о «выступлениях Н. Троцкого», рассказывал о широком круге знакомых среди знаменитых людей. Восхищенные глаза матери выдавали ее отношение к сегодняшней жизни сына. Мать вслух читала заголовки статей Лейбы, отец с благоговением слушал. Стареющие Бронштейны наконец поняли, что другой жизни сын теперь не приемлет; кто знает, может быть, он станет великим писателем?

Уезжая из Парижа, колонисты с далекой Херсонщины оставили сыну денег и пообещали помогать двум его дочкам в России. Они не могли допустить, чтобы дети их незаурядного сына, который станет знаменитым (Бронштейны были теперь в этом уверены), бедствовали. Это противоречило бы их иудейской традиции.

К слову, коротко замечу о еврейском происхождении и «сионизме» Троцкого. Его враги – от черносотенцев до нынешних антисемитов – всегда старались и стараются подчеркнуть еврейское происхождение Бронштейна. Нередко его деяния прямо связывают с «сионистским заговором», «еврейскими происками», масонством и т.д. Думаю, нет ничего более далекого от истины, нежели обвинение Троцкого в сионизме. Вождь-еврей… Для многих это выглядело и выглядит подозрительно… У Троцкого были минуты, когда он страдал от своего еврейского происхождения. Он отказался от поста наркома внутренних дел в правительстве Ленина, заявив, что «люди не поймут назначение еврея на эту должность». Он, видимо, имел в виду предрассудки, жившие в общественном сознании, для которого этот пост связан прежде всего с карательными функциями. Генриху Ягоде, кстати, не пришла такая мысль, как, впрочем, и Сталину, утверждавшему его в этой должности. Троцкий никогда не мог забыть, что он еврей, и потому, что враги всегда напоминали ему об этом. Но что бы ни говорили о Троцком, его нельзя упрекнуть ни в национализме, ни в сионизме, ни в расизме. Имеется бесчисленное множество свидетельств, которые подтверждают интернациональный характер его мировоззрения.

В феврале 1932 года он отвечал своему стороннику Клингу:

– Вы спрашиваете, каково мое отношение к еврейскому языку?

Отвечаю:

– Как ко всякому другому языку. Если я действительно употребил в своей «Автобиографии» слово «жаргон», то это потому, что в годы моей юности еврейский назывался не «идиш», как теперь, а «жаргон», так выражались сами евреи, по крайней мере в Одессе, и в это слово не вкладывали ничего предосудительного.

– Вы говорите, что «меня называют ассимилятором».

– Решительно не знаю, какой смысл может иметь это слово. Я, разумеется, противник сионизма и других видов самоизоляции еврейских рабочих…{43}

Когда в мае 1932 года еврейские рабочие из Соединенных Штатов сообщили Троцкому на Принкипо о том, что они создали еврейскую газету «Наша борьба», опальный революционер им ответил: «Существование самостоятельного еврейского издания служит не для того, чтобы обособить еврейских рабочих, а, наоборот, чтобы сделать им доступными те идеи, которые связывают всех рабочих в одну революционную семью. Вы, разумеется, решительно и непримиримо отвергаете старый бундовский принцип федерации национальных организаций…»{44} Думаю, эти слова не требуют дополнительных комментариев: они отражают позицию Троцкого, которой он придерживался всю жизнь.

Будучи уже Председателем Реввоенсовета и наркомвоеном, он получил однажды в 1919 году письмо из Мурома Владимирской губернии от коммуниста-корейца Нигая, в котором тот писал, что по России ходят темные слухи: «родину завоевали жидовские комиссары». Все несчастья народ сваливает на евреев. Мол, советская власть держится «на еврейских головах, латышских стрелках и русских дураках». Чтобы спасти страну от гибели и измен, Нигай советовал Троцкому «создать могучую еврейскую армию и вооружить ее с ног до головы… Чем евреи хуже татар, латышей, которые имеют свои полки…»{45}

Троцкий с любопытством повертел в руках письмо и попросил Бутова отправить Нигаю вместо ответа несколько его статей об интернациональном характере русской революции.

Находясь на вершине власти, он чувствовал, как живучи антисемитские предрассудки. А когда его положение пошатнулось, он это осознал еще глубже. В этом отношении весьма характерна его записка Н.И. Бухарину от 3 марта 1926 года. Приведу ее с сокращениями:

«Н. Иванович,

Пишу это письмо от руки (хотя и отвык), так как совестно диктовать стенографистке то, о чем хочу написать…

Секретарь ячейки (о котором я говорил) пишет, и опять совсем не случайно, – «в Политбюро бузят жиды». И опять никто не решился об этом никуда сказать – по той же самой формулируемой причине: выгонят с завода.

Автор письма, которое я цитировал, рабочий-еврей. Он тоже не решился написать о «жидах, агитирующих против ленинизма». Мотив такой: «если другие, не евреи, молчат, то мне как-то неловко…». Другими словами: члены коммунистической партии боятся донести партийным органам о черносотенной агитации, считая, что их, а не черносотенца выгонят…

Вы скажете: преувеличение! И я также хотел бы думать, что так. Так вот я Вам предлагаю: давайте поедем в ячейку и проверим…

Ваш Троцкий»{46}.

Но Бухарин в то время ходил в союзниках Сталина и никуда с Троцким не поехал…

Находясь уже в изгнании, в одном из своих писем он отвечает на вопрос корреспондента: как он относится к созданию Еврейской автономной области в Биробиджане?

Троцкий отвечает, как всегда, с позиции пролетарского революционера-интернационалиста, каковым он остался до конца своих дней. «Еврейский вопрос, – пишет затворник с Принкипо, – стал сейчас составной частью мировой пролетарской революции. Что касается Биробиджана, то судьба его связана со всей дальнейшей судьбой Советского Союза. Еврейский вопрос, вследствие всей исторической судьбы еврейства, интернационален… Судьба еврейского народа может быть разрешена только полной и окончательной победой пролетариата…»{47} Какими бы ошибочными или наивными ни были упования Троцкого только на классовую борьбу и пролетарскую революцию в решении «еврейского вопроса», они, однако, убедительно свидетельствуют о глубокой враждебности революционера сионизму. Тем более странно слышать сегодня слова о «зловещих троцкистских планах», смыкающихся с «мировой стратегией сионизма».

В своих скитаниях Троцкий выработал иммунитет к антисемитским выпадам, намекам, травле. Он просто стал выше этих древних предрассудков, которые всегда использовали силы консервативного, реакционного толка. У Троцкого много слабых, уязвимых мест, если не сказать больше. Но обвинять его в тайных симпатиях сионизму просто нечестно. Правда, я несколько отвлекся от своего повествования…

В Париже среди русских эмигрантов Троцкий встретил молодую, умную и красивую женщину – Наталью Седову. Ближе Троцкий познакомился с ней, когда после его выступления в русской колонии она вызвалась показать ему Лувр. Переходя из зала в зал мимо бессмертных шедевров, молодой человек в пенсне с копной черных волос узнает, что Наташа – дочь богатых родителей, училась в институте благородных девиц в Харькове, но была исключена за вольнодумство и чтение радикальной литературы. Здесь она изучает курс истории искусств в Сорбонне… Взаимное влечение было столь сильно, что вскоре Наталья Ивановна, оставив своего мужа, ушла к Троцкому. Вся последующая жизнь Льва Троцкого и Натальи Седовой говорит об исключительно сильных чувствах, сопровождавших этот брак всю жизнь. Наталья Ивановна Седова вспоминала о том времени: «Осень 1902 года была обильна рефератами в русской колонии Парижа. Группа «Искры», к которой я принадлежала, увидала сначала Мартова, потом Ленина… Затем выступал молодой товарищ, бежавший из ссылки. Выступление его было очень успешно, колония была в восторге, молодой искровец превзошел все ожидания».

Нужно сказать, что Н.И. Седова разделила в дальнейшем триумф мужа, оказавшегося на самом гребне революционной славы, и испытала вместе с ним всю горечь остракизма и преследований. Троцкий не раз говорил, что в самые тягостные минуты изгнания ему помогала выстоять прежде всего Наталья Седова. Он благодарен Парижу, что встретил ее здесь. Забегая вперед, скажу, что в его завещании, написанном в несколько приемов, есть исключительно теплые и нежные строки, обращенные к жене.

Но вернемся в Европу. Первый европейский «бивуак» Троцкого с осени 1902 года до возвращения в начале 1905 года в Россию был, возможно, самым счастливым периодом его личной жизни. Хотя сам Троцкий, по словам Н. Седовой, заявлял, что «был поглощен политической жизнью и всякую другую замечал постольку, поскольку она сама напрашивалась, и воспринимал ее как докуку, как нечто такое, чего нельзя избежать»{48}. Даже когда его спросили, каково его впечатление от Парижа, oн, смеясь, ответил в своем типично парадоксальном духе:

– Похож на Одессу, но Одесса лучше!

Позже по этому поводу он скажет: «Сперва я «отрицал» Париж и даже пытался его игнорировать. В сущности, это была борьба варвара за самосохранение. Я чувствовал, что для того, чтоб приблизиться к Парижу и охватить его по-настоящему, нужно слишком много расходовать себя. А у меня была своя область, очень требовательная и не допускавшая соперничества: революция»{49}. Да, революция была и осталась навсегда его вечной страстью.

Первая эмиграция была для Троцкого временем самоутверждения, постижения, откровения и широчайших знакомств. Революционный провинциал с юга России, прошедший краткие тюремные и ссыльные университеты, воображал себя почти героем. Когда перед очередным выступлением в русской колонии где-нибудь в Льеже объявляли: «Слово для выступления с рефератом «Положение в социал-демократическом движении в России» имеет Лев Троцкий, недавно вырвавшийся из сибирской ссылки», – он чувствовал себя почти сотоварищем Веры Засулич накануне покушения на генерала Трепова…

Парадокс Троцкого

Русские радикалы были настойчивы. I съезд РСДРП, прошедший в Минске в марте 1898 года, был, пожалуй, символическим. Хотя создание Российской социал-демократической рабочей партии было провозглашено, ее, партии, не было. Вскоре после съезда члены ЦК были арестованы, и организационного оформления марксистских групп и кружков в партию не произошло. В анналах истории остался лишь яркий документ съезда – «Манифест РСДРП», написанный Петром Струве.

После подготовительной работы, проведенной Лениным и редколлегией «Искры», в июле – августе 1903 года наконец состоялся II съезд РСДРП. Делегаты собрались вначале в Брюсселе, но царская охранка протянула и туда свои щупальца, и съезд перебрался в Лондон. На форуме российских социал-демократов присутствовали 43 делегата, которые представляли 26 марксистских организаций. Троцкий имел мандат от Сибирской социал-демократической организации. Среди членов русской революционной колонии за ним уже закрепилась слава как о подпольщике, прошедшем, несмотря на молодость, тюрьмы и ссылки.

Приехав из Женевы в Брюссель вместе с младшим братом Ленина врачом Д.И. Ульяновым, Троцкий сразу же с головой ушел в работу съезда: доклады, споры, обсуждения резолюций, выступления… Съезд проходил в помещении склада так называемого Народного дома. В порядке дня стояло два десятка вопросов: конституирование съезда; место Бунда в РСДРП; Программа партии; национальный вопрос; демонстрации, восстания, террор; отношение к эсерам; выборы Центрального Комитета, Центрального органа и Совета партии и другие.

Так уж случилось, что в широком спектре вопросов, вынесенных на обсуждение, ключевое место заняли две-три проблемы, имевшие впоследствии отголоски в будущем. Вначале ничто не предвещало бури. Но уже вопрос о Бунде едва не расколол съезд. Еврейская организация социал-демократов потребовала для себя особого, если не исключительного, положения: не только равных прав, что и было предусмотрено, но и «культурной автономии». На съезде было много евреев, и от решения вопроса в большой мере зависело, какое начало возьмет верх: национальное или интернациональное. К чести делегатов съезда, интернациональную позицию в этом вопросе заняли сами евреи-искровцы. Мартов и Троцкий, которые через несколько дней решительно разойдутся с Лениным, в этом вопросе помогли отстоять позицию «Искры». Троцкий с присущим ему жаром и страстью показывал национальную ограниченность, узость бундовской концепции, которая в принципе не позволит создать единую сильную партию в многонациональной стране. Троцкий так пылко защищал интернациональные позиции в вопросе о месте Бунда в РСДРП, что его даже назвали «дубинкой Ленина». Троцкий нанизывал один аргумент на другой, доказывая, что если Бунд займет особое положение в партии, то другие фракции потребуют того же. А создание специфических условий национальным отрядам просто похоронит саму идею всероссийской организации. Троцкий, как восходящая звезда на социал-демократическом небосклоне, расценил требование Бунда как сепаратизм, который сначала утвердит себя в партии, а затем замахнется и на государственность.

Ленинская линия победила, и съезд в своей резолюции записал: «Решительно отклоняя, как безусловно недопустимую в принципе, всякую возможность федеративных отношений между РСДРП и Бундом, как ее составной частью, съезд устанавливает, что Бунд занимает в единой РСДРП положение автономной составной части…»{50} Однако «Всеобщий еврейский рабочий союз» не пожелал входить в партию на таких условиях.

Взрыв произошел, казалось, неожиданно. Делегаты съезда приступили к обсуждению Устава партии. Сыр-бор разгорелся из-за первого параграфа Устава. На первый взгляд формулировки, предложенные Лениным и Мартовым, почти идентичны, за исключением вроде бы небольшого нюанса: в ленинском предложении член партии должен поддерживать партию не только материальными средствами, но и личным участием; у Мартова – поддержка «личным содействием»{51}. Терминологический спор выявил два разных подхода к членству в новой партии. Ленинский, как известно, выражал стремление создать жестко централизованную организацию, в которую могут входить люди, отвечающие вполне определенным требованиям, а главное, непосредственно принимающие участие в революционной деятельности. Мартов же хотел распахнуть двери партии демократически широко, создать ассоциацию сочувствующих лиц. Мартов и его сторонники набросились с критикой на Ленина, используя вопрос о членстве как предлог для выяснения всех накопившихся спорных вопросов в социал-демократическом движении. Особенно громко звучали голоса «обиженных». Дело в том, что Ленин предложил сократить число редакторов «Искры» до трех, оставив в их числе кроме себя Плеханова и Мартова. Это имело определенное основание. В 45 изданных номерах «Искры» (скоро ее стали называть «старой») Мартов написал 39 статей, Ленин – 32, Плеханов – 24, а менее активная часть редколлегии – значительно меньше: Потресов – 8, Засулич – 6. Аксельрод – 4. Ленин просто хотел оставить в редколлегии газеты наиболее деятельных членов, так как трое «выпавших» из состава писали мало, а главное, как, видимо, полагал Ленин, – слабо.

Поэтому, когда встал вопрос о первом параграфе Устава партии, неожиданно резко запротестовал Троцкий. Он не мог понять и простить, что из «Искры» убирают глубоко уважаемых им людей, хотя в своих выступлениях Ленин высказал в их адрес самые теплые слова. Мартов и Троцкий стали обвинять Ленина в узурпации власти и грубости. Два вчерашних союзника и товарища – Ленин и Мартов – с большой энергией стали обличать друг друга, выискивая скрытый смысл в противостоящих формулировках. У каждого были сторонники. Два слова – « участие» и «содействие» – при попытке создания из них амальгамы-сплава как бы взорвались, расколов съезд. В этой ситуации Плеханов (правда, ненадолго) пошел за Лениным, а Троцкий – за Мартовым. Троцкий позже так охарактеризовал эту ситуацию с расстановкой сил в когорте корифеев: «На съезде Ленин завоевал Плеханова, но ненадежно; одновременно он потерял Мартова и – навсегда. Плеханов, по-видимому, что-то почувствовал на съезде. По крайней мере, он сказал тогда Аксельроду про Ленина: «Из такого теста делаются Робеспьеры»{52}. Думаю, что это замечание было пророческим.

Ленин был обескуражен позицией Троцкого, он рассчитывал на его решительную поддержку, тем более что ранее (даже на этом съезде) молодой революционер однозначно высказывался за крепкую, централизованную партию. И на заседаниях съезда, и вне их Ленин вместе с братом неоднократно лояльно, доброжелательно обращался к Троцкому, пытаясь доказать ему недостаточную взвешенность и продуманность его позиций. Но в какой уже раз симпатии и антипатии, личные отношения и амбиции сыграли в политике решающую роль! Так было и, вероятно, будет не раз. Мартов и Аксельрод оказались тогда ближе Троцкому, чем Ленин.

Ленин, умевший критически относиться только к противнику и очень редко к самому себе, в письме к А.Н. Потресову вопрошал: «Я спрашиваю себя: из-за чего же, в самом деле, мы разойдемся так на всю жизнь врагами? Я перебираю все события и впечатления съезда, я сознаю, что часто выступал и действовал в страшном раздражении, «бешено», я охотно готов признать перед кем угодно эту свою вину, – если следует назвать виной то, что естественно вызвано было атмосферой, реакцией, репликой, борьбой etc»{53}. На заре большевизма Ленин еще мог самокритично относиться к себе.

Троцкий тогда занимал, видимо, более правильные позиции, чем Ленин. «Его поведение, – писал Троцкий в 1929 году после депортации из СССР, – казалось мне недопустимым, ужасным, возмутительным… Мой разрыв с Лениным произошел таким образом как бы на «моральной» и даже на личной почве. Но это была лишь видимость. По существу, почва расхождения имела политический характер, который лишь прорвался наружу в организационной области». Далее Троцкий делает вывод: «Так или иначе, второй съезд вошел в мою жизнь большой вехой, хотя бы уже по одному тому, что развел меня с Лениным на ряд лет»{54}. Думаю, эти оценки – честные. Но ни сам Троцкий, ни его многочисленные биографы не увидели всей парадоксальности поведения молодого революционера.

Прежде чем попытаться ответить на вопрос, в чем суть этого парадокса Троцкого, остановлюсь на другом вопросе, который, как мне кажется, имеет большое значение для понимания как русской, советской философии истории, так и политического портрета человека, которому посвящена эта работа.

Долгие годы ученые, раскрывая историческое значение II съезда РСДРП, касаясь перипетий борьбы относительно членства в партии, видели в этом прежде всего организационный вопрос: какой должна быть партия – крепостью или ассоциацией? Думаю, что дело не только в этом, а может быть, и главным образом, не в этом. Суть спора и конфликта, по моему мнению, лежит глубже. С момента распространения марксизма в России мыслители, общественные деятели, революционеры, т.е. та небольшая прослойка интеллигенции, которая разделяла основную концепцию, воспринимала ее неоднозначно. Одна часть считала главным звеном в марксизме лишь его радикальные элементы, связанные со сломом старой государственной машины, установлением диктатуры пролетариата, ликвидацией эксплуататорских классов. Другая видела в марксизме прежде всего социал-демократические начала[3] которые могут обеспечиваться и утверждаться не только революционным, но и реформистским путем. Отсюда ссылки на марксизм как тех, кто хотел достичь высоких целей, считая допустимыми террор, насилие, экспроприации, так и других, кто намеревался вынудить капиталистов пойти на уступки путем соглашений и компромиссов. Поэтому можно с убежденностью сказать, что на II съезде РСДРП раскол вновь созданной партии произошел не по организационному вопросу (это то, что лежало на поверхности), а по отношению к революционной методологии мышления и действия. Съезд оформил наличие двух параллельных стратегических тенденций: радикальной, революционной, бескомпромиссной, которую стали олицетворять большевики, и реформистской, эволюционной, парламентской, носителями которой в российском социал-демократическом движении были отныне меньшевики. Пожалуй, эта реальность отразила в более широком плане то, что есть в любом революционном движении: радикальное и умеренное крылья.

В России противоборство этих двух тенденций приняло вначале драматический, а затем и трагический характер. Думаю, было бы идеально, если бы в общем революционном потоке сосуществовали оба крыла, борясь друг с другом демократическими методами и доказывая социальной практикой преимущества своих подходов и программ. Представляется, что стремление к монизму тех и других в конечном счете оставило в проигрыше само революционное движение. Хотя в то время Ленин формально не ставил вопроса об однопартийном государстве. Идеи реального плюрализма, к сожалению, и по сей день для многих остаются еретическими. Здесь мы сразу забываем, что любим именовать себя диалектиками, но диалектика, как известно, основной источник социального движения видит в борьбе противоположностей. Отказ от революционного плюрализма стал истоком многих бед в грядущем, особенно после Октября 1917 года. По-моему, Ленин и Мартов, борясь на съезде, уже тогда понимали, что дело далеко не в организационных вопросах. В незаконченном труде «Мировой большевизм», написанном Мартовым в 1919 году и вышедшем после его смерти, лидер меньшевиков, вскрывая истоки большевизма, проницательно писал: Ленин с самого начала «скептически относился к возможности демократического решения социально-политических проблем, уповая на «экономический вандализм» и «военное насилие»{55}.

Ну а в чем парадокс поведения Троцкого? Я полагаю, внимательный читатель уже понял. Троцкий, будучи по убеждениям, по натуре, по мировоззренческим установкам ярко выраженным радикалом, попросту говоря «леваком», неожиданно поддержал реформистов, умеренных! Это внешне действительно очень парадоксально. Троцкий, который станет певцом мировой, перманентной, социалистической революции и будет им всю свою жизнь, вдруг поддержал – и решительно! – Мартова, о котором позже напишет такие убийственные строки: «Более его образованные в своих областях Гильфердинг, Бауэр, Реннер и сам Каутский (т.е. реформисты. – Д.В.) являются, однако, в сравнении с Мартовым неуклюжими подмастерьями, поскольку дело идет о политической (курсив мой. – Д.В.) фальсификации марксизма…»{56}

Парадокс этот только кажущийся. Троцкий при всем своем феерическом блеске ума, способности с интеллектуальным изяществом в афористичной форме излагать сложные идеи, тем не менее во многих вопросах тогда скользил еще по поверхности. Внешняя энциклопедичность весьма часто не подкреплялась глубиной анализа. Троцкий не видел, что, поддерживая Мартова и его сторонников, он не просто голосовал за их формулировку, а выступал против самого себя.

Позже Троцкий это поймет, но инерция борьбы еще долго будет цепко держать его в оппозиции Ленину. Свою историческую промашку «любовник революции» постарается вскоре исправить или смягчить своеобразным способом – заняв центристские позиции. Об этом он и сам позже откровенно скажет: «Организационно я не входил ни в одну из фракций. Я продолжал сотрудничать с Красиным, который был в то время большевиком-примиренцем: это еще больше сблизило нас, ввиду тогдашней моей позиции. В то же время я поддерживал связь с местной группой меньшевиков, которая вела очень революционную линию»{57}.

Но тогда остановиться в своем противодействии Ленину Троцкий уже не мог; вступила в действие логика идейной борьбы. Вскоре после съезда Троцкий написал статью «Отчет Сибирской делегации», где утверждал: «…съезд думал, что занят конструктивной работой, но работа была разрушительной… Кто мог ожидать, что съезд, созванный «Искрой», беспощадно растопчет редколлегию «Искры»?.. Какой политический провидец мог предсказать, что Мартов и Ленин выступят… враждебными руководителями враждующих фракций? Все это оказалось ударом грома среди ясного неба. Этот человек (Ленин) со свойственной ему энергией и талантом возьмет на себя роль дезорганизатора партии…»{58}.

Троцкий в своем «Отчете» не без оснований стал обвинять Ленина в попытке «термидора» в партии, «захвате» в ней власти, стремлении действовать «железным кулаком». Демократическое «западничество» в тот момент оказалось у Троцкого сильнее. Пожалуй, кульминацией критики Троцкого явилась его брошюра «Наши политические задачи», вышедшая в августе 1904 года в Женеве. Троцкий, как я уже говорил, посвятил свой труд «дорогому учителю Павлу Борисовичу Аксельроду». Кстати, это посвящение предельно зло обыграл 23 октября 1927 года на заседании объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин, поставив Троцкого в положение глухой обороны{59}.

Троцкий в брошюре обвиняет Ленина во всех грехах: в отлучении революционных предшественников от социал-демократического движения, в «недопустимом разгроме» экономистов, узурпаторстве партийной власти. Он провидчески предрекал, что предоставление особых полномочий Центральному Комитету может открыть дорогу единоличному диктатору… Троцкий не остановился и перед тем, что назвал Ленина «Максимилианом Лениным» (намекая на Робеспьера. – Д.В.), «сухим статистиком», «неряшливым адвокатом», «демагогом», «злобным человеком» и т.д.

При чтении брошюры складывается впечатление, что Троцкий отвергает Ленина не по «частям», а целиком. Причем делает это в грубой форме. «Утопив вопрос тактики в вопросе «философском», – пишет молодой революционер, – тов. Ленин купил себе право отождествлять содержание партийной практики с содержанием партийной программы. Он не хочет ничего знать о том, что нам нужны не «философские корни в глубине» – какой дремучий вздор!.. – а живые политические корни, живой контакт с массой…» У Ленина, читаем дальше, «борьба со шпионами заслоняет собою борьбу с абсолютизмом и другую, гораздо более великую борьбу – за освобождение рабочего класса!»{60}.

Ни один революционер, называвший себя марксистом, пожалуй, никогда не нападал с такой яростью на Ленина. Самое поразительное, что наскакивал на признанного лидера российской социал-демократической партии человек, которого Ленин заметил одним из первых и, по сути, сам вывел на широкую сцену политической деятельности. Троцкий атаковал Ленина, не заботясь об аргументах (у него их часто попросту не было), с чисто юношеским задором. Думаю, что в данном случае Троцкий не оценил в полной мере политические возможности Ленина. Возможно, он подумал, что диалектика борьбы окончательно и бесповоротно отбирает у Ленина первые роли в исторической драме. И крупно ошибся. Причем не в первый и не в последний раз. Хотя Троцкий обладал неизмеримо большими прогностическими способностями, чем, допустим, Сталин и даже сам Ленин.

За свой «небольшевизм» Троцкому пришлось в жизни много оправдываться. Даже в первые полтора десятилетия века ему старались об этом напомнить многие. Получив уже в последнем своем изгнании письмо от своих сторонников, в котором они писали, как один из его бывших сторонников Тольгеймер уличал его в «антиленинизме», Троцкий отвечал им:

«Троцкий не был большевиком до 1917 года. Верно, я до 1917 года стоял вне большевистской фракции. Я думаю, однако, что я и во время моих расхождений с большевиками стоял гораздо ближе к Ленину, чем Тольгеймер сейчас. Если я пришел к Ленину позже ряда других большевиков, то это не значит, что я понял Ленина хуже их. Франц Меринг пришел к марксизму гораздо позже, чем Каутский и Бернштейн, которые с молодых лет попали под прямое влияние Маркса и Энгельса. Это не помешало тому, что Франц Меринг остался революционным марксистом до смерти, а Бернштейн и Каутский доживают свою жизнь, как жалкие оппортунисты. Совершенно верно, что Ленин в ряде важнейших вопросов был против меня, но почему отсюда вытекает, что Тольгеймер прав против меня? Это мне не ясно»{61}.

Таким образом, Троцкий, будучи сам «якобинцем», обвинял Ленина в начале века в радикализме; будучи сам «центристом», обвинял Ленина в стремлении сконцентрировать партийную власть в центральных органах; будучи сам сторонником Робеспьера, бросал обвинение Ленину как потенциальному диктатору. Этот парадокс Троцкого, повторюсь, связан, с одной стороны, с подменой идей людьми. Для него уход в тень Аксельрода и Засулич, например, казался чуть ли не трагедией, а Ленин, «виновник» этого смещения, представлялся узурпатором. С другой стороны, многие выводы этого периода у Троцкого не рациональны, а слишком интуитивны и эмоциональны. Яркое воображение пока не опиралось на глубокое интеллектуальное осмысление.

В трудах Троцкого, как я уже упоминал, сохранилось немало ядовитых, недружественных, хотя по сути верных, высказываний в адрес Ленина. И Троцкого очень злило, что чаще всего Ленин как бы не замечал саркастических филиппик Троцкого в свой адрес, не удостаивая его ответом. Лишь изредка, по ходу полемики, давал Троцкому убийственные характеристики. Его метания между большевиками и меньшевиками, непоследовательность, увлечение красивой фразой, позой получили известную ленинскую оценку в его письмах к И. Арманд.

«Вот так Троцкий!! Всегда равен себе – виляет, жульничает, позирует как левый, помогает правым, пока можно…»{62}

Я приводил выше ряд высказываний Троцкого по адресу Ленина в его ранних статьях и брошюрах. Менее известны его более поздние письма с оценками Ленина. Вот, например, что он писал члену Государственной думы Н.С. Чхеидзе:

Дрянная склока, которую систематически разжигает сих Дел мастер Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении… Все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения…

24 марта 1913 г.

Л. Троцкий

Адрес: Л. Бронштейну, XIX Родлергассе, 25.11, Вена»{63}.

Пожалуй, это самая злая тирада Троцкого в адрес Ленина. Однако она наиболее верна… До 1917 года отношения их были натянутыми. Но стоило Троцкому во время бурных событий того года убедиться в немалой интеллектуальной мощи Ленина, подкрепленной его жесткими действиями в политической и социальной практике, он признал его первенство. До своих последних дней он всегда судил о Ленине как о подлинном вожде и преклонялся перед ним. Это из истории не выбросить, хотя раньше и пытались сделать. С октябрьских дней до ленинской кончины их сотрудничество было тесным, близким, конструктивным. Думаю, Троцкий был не только вторым человеком в русской революции, но и ближе всех к Ленину по радикальности намерений и решимости. Это были главные архитекторы большевистской Системы. Как Троцкий записал 10 апреля 1935 года, вспоминая свои отношения с Владимиром Ильичем, «у нас бывали с Лениным острые столкновения, ибо в тех случаях, когда я расходился с ним по серьезному вопросу, я вел борьбу до конца. Такие случаи, естественно, врезывались в память всех, и о них много говорили и писали впоследствии эпигоны. Но стократно более многочисленны те случаи, когда мы с Лениным понимали друг друга с полуслова, причем наша солидарность обеспечивала прохождение вопроса в Политбюро без трений. Эту солидарность Ленин очень ценил»{64}.

Хотел бы еще раз подчеркнуть, что Троцкий в своих ранних оценках Ленина был близок к истине. Да, Ленин был радикалом, иногда – ярко выраженным. Оценки Троцкого, характеризующие Ленина как жесткого, нетерпимого, безапелляционного человека, во многом верны. Нас приучили видеть все в Ленине только в превосходной степени. Но ведь это далеко не так. Даже не касаясь политических вопросов, а обращаясь лишь к теории, мы видим нигилистическое отношение Ленина к буржуазной общественной мысли вообще. Чего стоят слова Ленина о том, что «ни единому из этих профессоров» в области философии и политэкономии «нельзя верить ни в едином слове»{65}. Ограниченность этого «зряшного отрицания» Ленина подметили давно. Например, Н. Валентинов, один из известных русских социал-демократов, так писал об этой ленинской грани личности: «Теория Маркса, – провозглашал Ленин, – есть объективная истина, а все вне ее – «скудоумие и шарлатанство»{66}. Не нужно доказывать, что такой вывод Ленина абсолютно не соответствует действительности.

По сути, после II съезда РСДРП, а особенно после революции 1905 года и до февраля 1917 года, Троцкий большую часть своей неуемной энергии тратил на фракционную борьбу. Он был человеком, умевшим своих друзей превращать во врагов. Но это обстоятельство нередко ставило его в положение, когда огонь по нему велся с обеих сторон. Как писал И. Дейчер, он часто «рвал со своими политическими друзьями, не имея больших шансов прийти к согласию со своими противниками»{67}. Его политические шараханья нередко ставили в тупик и его друзей, которые после очередного зигзага становились бывшими друзьями. Достаточно вспомнить его отношения с Мартовым, Парвусом, Адлером, многими другими. Но это парадокс не только Троцкого, но и его времени.

«Прапорщик Арбузов»

Да, именно с таким паспортом на имя отставного прапорщика Арбузова Троцкий в феврале 1905 года приехал в Киев. Он уже привык, что в своем отечестве его фамилии, партийные клички постоянно меняются: Львов, Яновский, Викентьев, Петр Петрович, Янов, Арбузов… Еще месяц назад он не думал о возвращении, целиком захваченный чтением рефератов, написанием статей, полемикой со вчерашними друзьями, возможностью общения с интереснейшими людьми. Но весть о кровавом воскресенье в Петербурге всколыхнула всю колонию русских революционеров за рубежом. Даже полемика между большевиками и меньшевиками, достигавшая порой неприличных форм, ослабла. Меньшевистская (теперь) «Искра» воевала с ленинской газетой «Вперед». Плеханов, еще совсем недавно солидаризировавшийся с Лениным, в своих ядовитых статьях пытался побольнее уколоть его, будучи уверенным, что политически устраняет «русского якобинца». Но это было до 9 января 1905 года. Сейчас же все с надеждой и тревогой устремили свои мысленные взоры на Восток. Нараставшие события обещали подтвердить или опрокинуть прогнозы соперничающих фракций.

Сразу скажу, что большинство эмигрантов, даже влача довольно жалкое существование, не стремились в Россию, где пролетариат, похоже, был всерьез намерен опрокинуть самодержавные чертоги. Эмиграция «засасывает». Многие привыкают смотреть на события в отечестве «извне». Немало революционеров такая жизнь уже устраивала: наблюдение издалека, аналитические обзоры прошедших стачек, гневные обличения преступлений самодержавия, но… все это взгляд со стороны. И совсем иное отношение к событиям, если находишься в цехах Путиловского, в московских железнодорожных депо, на броненосце «Потемкин», в университетских аудиториях или идешь с Георгием Гапоном к Зимнему дворцу.

Троцкий был в высшей степени деятельной натурой. Его всегда тянуло в эпицентр событий: на диспуте, демонстрации, съезде, на фронте… У большого русского революционера этого отнять нельзя; он был не историческим свидетелем, а активнейшим участником и творцом истории. Поэтому нелегальное возвращение Троцкого в Россию сразу же после январских событий было для него естественным.

Я не хочу анализировать события первой русской революции. Этим занимались много и долго. Мне хотелось лишь коснуться некоторых сторон деятельности Троцкого во время этой репетиции грядущего 1917 года. Тем более что советская историография не скупилась на мрачные краски, когда приходилось упоминать имя члена, а затем – короткое время – и Председателя Петербургского Совета рабочих депутатов. Долгие десятилетия в нашей истории Троцкий «подпадал» под действие древнеримского «Закона об осуждении памяти». Все были обязаны или забыть его, или однозначно осудить.

«Отставной прапорщик» прибыл в Киев в качестве респектабельного, преуспевающего предпринимателя. Выехавшая раньше Н. Седова подыскала квартиру, установила необходимые связи с подпольем, познакомила приехавшего в Киев мужа с молодым инженером Л. Красиным, видным большевиком, которого хорошо знал Ленин. Киевскую остановку Троцкий использовал, по сути, для более детального ознакомления с положением в стране, в социал-демократических организациях и с настроением людей. Красин, стоявший на позициях примиренчества двух фракций, серьезно ему помог. Но Троцкий не только знакомился с ситуацией. Его перо непрерывно работало. Троцкий писал обо всем: о роли стачки в нарастании революции, о двойственной природе либералов, о ренегатстве в марксизме. Например, в материале, посланном в «Искру» и озаглавленном «Нечто о квалифицированных демократах» с подписью-псевдонимом Неофит, Троцкий писал: «Самый вредный тип демократов, это – из бывших марксистов. Главные их черты: непрерывная, точащая и ноющая, как зубная боль, ненависть к социал-демократам. Нашей партии они мстят за свое прошлое или, может быть, за… настоящее… Марксизм их «повредил» – некоторых на всю жизнь. Нравственная связь с пролетариатом и его партией, если и была когда, то порвалась совершенно… Господам квалифицированным демократам придется признать политическую мораль: обмануть можно себя, но не историю»{68}. Так Троцкий разделывался с П. Струве и другими социал-демократами, которые в час решающих испытаний стали искать компромисс с самодержавием.

Перебравшись с помощью Красина в Петербург, Троцкий с головой ушел в революционную работу, участвуя в текущих совещаниях забастовочных комитетов, готовя яркие прокламации, которые расклеивались по городу, распространялись на фабриках и заводах… Но когда на маевке арестовали Седову и возникла угроза и его ареста, Троцкий с квартиры полковника А.А. Литкенса, где он нелегально жил, вынужден был укрыться в Финляндии. За три месяца пребывания в уединенном глухом пансионате «Мир» Троцкий написал десятки статей, листовок, прокламаций, которые пересылались в Петербург. Думаю, что читателю будет небезынтересно ознакомиться с его революционным творчеством того времени.

Когда 1 мая 1905 года демонстрации, несмотря на усилия организаторов стачек и забастовок, пошли на спад, Троцкий обратился к рабочим Петербурга:

«Слушайте, товарищи. Вы устрашились царских солдат.

Но вы не страшитесь изо дня в день ходить на фабрики и заводы, где машины высасывают вашу кровь и калечат ваше тело.

Вы устрашились царских солдат. Но вы не страшитесь отдавать ваших братьев в царскую армию, которая гибнет на великом неоплаканном кладбище в Маньчжурии.

Вы устрашились царских солдат. Но вы не страшитесь жить изо дня в день под властью разбойничьей полиции, казарменных палачей, для которых жизнь рабочего пролетария дешевле, чем жизнь рабочего скота»{69}.

В каждой прокламации Троцкий объяснял, убеждал, обращался, звал, льстил, рисовал перспективу. Вот, например, его обращение к солдатам и матросам русской армии:

«Солдаты! Вы долго не понимали требований народа. Ваши начальники и попы лгали и клеветали вам на народ. Они держали вас во тьме. Они натравливали вас на народ. Они заставляли вас обагрять руки кровью рабочих. Они превратили вас в палачей русского народа. Они обрушили на ваши головы страшные проклятия матерей и детей, жен и старцев…

Солдаты! Наше государство – огромный броненосец. На нем насильничают чиновники царские и стонет измученный народ. Спасение для нас одно: по примеру «Потемкина» выкинуть за борт всю правящую нами шайку и взять управление государством в свои собственные руки. Мы сами направим ход родного броненосца, которому имя Россия!..

Солдаты! При встрече с народом – ружье вверх! Офицеру, который скомандует залп, – первая пуля! Пусть от руки честного солдата падет палач!»{70}

Когда 14 мая 1905 года русская эскадра под командой вице-адмирала З.П.Рожественского близ острова Цусима приняла бой с японской эскадрой адмирала Х. Того, никто не мог и предположить, сколь страшным будет результат. Царский флот потерпел катастрофическое поражение. Россия была потрясена. Троцкий тут же написал большую прокламацию: «Долой позорную бойню!». Листовка ходила из рук в руки не только в Петербурге, но и во многих городах России. Была она выдержана в таком духе:

«…Флот Рождественского (у Троцкого фамилия Зиновия Петровича дана неправильно. – Д.В.) разрушен без остатка. Погибли почти все суда, убиты, ранены или полонены почти все люди экипажа. Адмиралы ранены или в плену. Нет более эскадры, которая была послана царским правительством, чтобы отомстить Японии за многочисленные поражения. Русского флота не существует. Не японцы уничтожили его. Нет, его погубило царское правительство… Война не нужна всему народу! Она нужна правительственной шайке, которая мечтала о захвате новых земель и хочет народной кровью потушить пламя народного гнева… Долой виновника позорной бойни – царское правительство!»{71}

Троцкий находился под Петербургом и знал, что его искала царская охранка. Но когда разразилась всеобщая октябрьская политическая стачка, Троцкий не выдержал и вернулся в столицу. Революционный подъем наступил вопреки прогнозам большевиков, которые думали, что он произойдет в первую годовщину кровавой бойни у Зимнего дворца, а он произошел на три месяца раньше. Народное творчество силой своего коллективного интеллекта, воли и чувств создало российский «конвент» – Петербургский Совет рабочих депутатов во главе с Г.С. Хрусталевым-Носарем. Троцкого избрали его заместителем. Авторитет революционного органа стремительно рос. Первое заседание Совета состоялось 13 октября, а 15-го там появился Троцкий и сразу привлек внимание всех членов своей бурной энергией, страстными выступлениями, радикальными предложениями. Молодой энергичный революционер был исключительно собран, деятелен, вездесущ, привлекателен. При участии Троцкого приняли решение издавать газету «Известия» как орган Совета; выдвинули требование о введении 8-часового рабочего дня и о признании нового революционного органа как выразителя интересов трудящихся. В Технологическом институте, где разместился Совет, делегации от различных районов столицы ждали распоряжений, инструкций. Царило приподнятое настроение. В составе Совета был образован Исполком, в котором наряду с представителями других организаций были три большевика, три меньшевика и три эсера. Среди большевиков выделялся Сверчков, у меньшевиков – Троцкий, а из эсеров – Авксентьев. Партийная принадлежность Хрусталева-Носаря не была ярко выражена.

Волны стачки расходились все шире и шире. Самодержавная власть была в растерянности. Но ею был сделан шаг, который как бы затормозил революционный локомотив: 17 октября 1905 года царь издал Манифест, в котором обещал народу конституционные свободы. В ночь с 17 на 18 октября толпы народа вышли на улицы с красными знаменами, требуя смещения ненавистных правителей, широкой амнистии, наказания тех, кто организовал кровавое воскресенье 9 января. Народ увидел в вынужденном акте царя свою победу.

Советская историография всегда смотрела на царский Манифест лишь как на вынужденный и хитрый маневр. Но вдумаемся в слова Высочайшего Манифеста.

«…На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:

1. Даровать населению незыблемый основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов…

3. Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью Действий поставленных от нас властей…»{72}

Высочайший Манифест, данный «божией милостью, Мы, Николаем Вторым, императором и самодержцем всероссийским, Царем польским, Великим князем финляндским… и прочая, и прочая, и прочая», не был простой бумажкой, как его изображал «Краткий курс истории ВКП(б)». Это был крупный шаг к переходу на рельсы конституционной монархии, а следовательно, движение к буржуазной демократии. Но этот исторический шанс был упущен.

Троцкий, как и большевики, оценил Манифест как полупобеду. Манифест как бы заставил одуматься и либералов, и буржуазию, и значительную часть интеллигенции, которая вначале выступала против абсолютизма, а теперь испугалась «грозящей анархии».

Граф Витте в своем докладе царю так определил истоки и корни очередной русской смуты: «Они – в нарушении равновесия между идейными стремлениями русского мыслящего общества и нынешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы»{73}. Сказано провидчески: «…переросла форму существующего строя…» Граф предложил добиться соответствия «идейных стремлений» и «новой формы» без «репрессивных мер». Как бы мы ни относились к высоким царским сановникам и самодержавному режиму в целом, в виттевской программе отражен многовековой опыт русской государственности.

Витте, которого именно стачка сделала премьером, в своих «Воспоминаниях» позже писал: «17 октября заставило многих опомниться, образовало партии, заговорил патриотизм, чувство собственности, и русская телега начала волочить оглобли направо…» Но реформаторски думали далеко немногие. Верх одержало желание заглушить смуту силой. Тем более что министр внутренних дел генерал Трепов повелел «устранить непорядки», а при этом «Патронов не жалеть!». Ленин в Женеве, Совет в Петербурге почувствовали, что пошатнувшееся здание самодержавия устоит; удалось поднять против царизма только город, только рабочих. Правительство по-прежнему имело возможность опереться на огромные, темные массы крестьян, особенно на одетых в солдатские шинели. Русские якобинцы понимали, что не только программу-максимум, заключавшуюся в установлении диктатуры пролетариата и подавлении сопротивления эксплуататоров, сейчас не решить, но и не достичь программы-минимум: свержения царизма и образования Временного революционного правительства. Ни у кого из руководителей РСДРП, к слову, не возникали сомнения в исторической правомерности диктатуры пролетариата. Конституционная монархия как наиболее реальный тогда исторический шаг – отвергалась. Русские революционеры были максималистами. Как справедливо писал позже известный русский политический деятель Виктор Чернов: «Дух русской революции, – это знают все, – есть дух максимализма»{74}. Это один из самых дальних истоков будущих потрясений России в XX веке. 17 октября у здания Петербургского университета собралась огромная толпа. С балкона выступали разные ораторы. Большинство расценивало Манифест как большую победу. На революционную трибуну пробился и Троцкий. Его представили как Яновского. Но могли бы назвать и Арбузовым – у Троцкого было два паспорта. С копной черных густых волос, с горящими глазами, прикрытыми стеклами пенсне, Троцкий быстро завладел толпой и бросил вниз едва ли не главные слова в своей речи:

– Граждане! Теперь, когда мы поставили ногу на глотку правящей клике, она обещает нам свободу. Не торопитесь праздновать победу, она еще неполная. Разве вексель стоит столько же, сколько чистое золото? Разве обещание свободы равноценно свободе? Что изменилось со вчерашнего дня? Распахнулись ли двери наших тюрем? Вернулись ли наши братья из дикой Сибири?

Огромная толпа поддерживала слова Троцкого, громко скандируя: «Свободу народу! Амнистию заключенным! Под суд Трепова!»

Троцкий властвовал над толпой, бросая в порох страстей слова-искры, нагнетая возбуждение массы до высокой точки кипения. В заключение своей блестящей речи он выкрикнул еще несколько фраз:

– Граждане! Наша сила в нас. Мы должны защищать свободу с мечом в руках. Царский Манифест всего лишь клочок бумаги… Его нам сегодня дали, а завтра порвут в клочки, как это сделаю я сейчас!

Троцкий помахал направо и налево текстом Манифеста и затем демонстративно порвал его. Клочки бумаги, подхваченные дуновением ветра, понесло в сторону…{75} Масса людей горячо аплодировала новому, пока неизвестному трибуну революции.

Деревня не поддержала рабочих. Да и не было сил ее поднять. Армия осталась верной правительству. У бастующих не было оружия. Либеральная интеллигенция оказалась смертельно напуганной революционным размахом выступления рабочих. Российские социал-демократы хотели невозможного. Троцкий безапелляционно и жестко, но далеко не справедливо «проехался» по интеллектуальному слою российского общества, и в частности по профессуре:

«Мы знаем, что профессора – это самая косная, безличная, на все готовая корпорация русской интеллигенции. Не было той холопской миссии, от которой отказалась бы профессура. За чин и плату они играли роль пуделей казенной науки. Не было той полицейской репрессии, аппаратом которой не были бы профессора»{76}.

Со своей обычной бескомпромиссностью, что в политике нередко ведет к ошибкам, а в революционной атмосфере народного возбуждения, наоборот, производит большое впечатление, Троцкий бичевал обывателей, либералов, казенную профессуру, попутчиков революции. Чего стоят одни лишь названия его тогдашних статей: «Профессора в роли политических дворников», «Профессорская газета клевещет», «Кадетские профессора в роли крестьянских трибунов»{77}. Революционная волна, вздымая на свой гребень подлинных вождей, срывает с места и обывателя, который, однако, способен лишь на то, чтобы гасить эту волну. «Революция, – писал Троцкий, – оставила его (филистера) без газеты, потушила в его квартире электрическую лампочку и на темной стене начертала огненные письмена каких-то новых смутных, но великих целей. Он хотел верить – и не смел. Хотел подняться ввысь – и не мог…»{78}

Война Троцкого с либерализмом была выражением его радикализма, часто явно перехлестывавшего через край. Иногда он доходил до утверждений, что либерализм фактически заслуживает такой же ненависти, как и царизм. Эта черта – недоверие, или даже враждебность к интеллигенции, присущая в дальнейшем многим большевикам, – также один из дальних истоков их трагических заблуждений. В черновом варианте предисловия к книге о первой русской революции (на немецком языке) Троцкий писал: «Автор ни на одну минуту не пытается скрыть от читателя свою ненависть к царской реакции, этому подлому сочетанию азиатского кнута и европейской биржи, или свое презрение к русскому либерализму, самому ничтожному и самому бесхарактерному в мировой галерее политических партий»{79}. Либеральная профессура казалась Троцкому не менее опасной, чем жандармерия… Таково было русское якобинство.

По предложению Троцкого, видевшего, что революционное движение идет на спад, Совет принял решение о прекращении октябрьской стачки. Началась подготовка боевых дружин, в задачу которых входили предотвращение погромов, защита демонстраций, рабочих газет, Совета рабочих депутатов. Троцкий быстро стал играть ведущую роль в Совете, и между ним и Хрусталевым-Носарем возникло внешне невидимое, но сильное соперничество. Председатель Совета, адвокат по профессии, не занимал ясно выраженной политической позиции по многим вопросам. Троцкий позже в газете «Луч» поместил две убийственные заметки о Георгии Носаре, упомянув даже о сообщении буржуазной газеты, что в Париже он арестован за воровство…

«Хрусталев, – писал Троцкий, – светил двойным светом: партии и массы. Но и тот и другой свет был отраженным, т.е. чужим. Собственный рост Хрусталева совершенно не соответствовал ни той внешней роли, которую ему пришлось сыграть, ни – еще менее – той легендарной популярности, какую ему доставила буржуазная пресса…

Личная судьба Георгия Носаря глубоко трагична. История раздавила этого нравственно нестойкого человека, взвалив на него тяготу невмоготу. Обывательская фантазия создала, при содействии прессы, романтическую фигуру Хрусталева. Георгий Носарь разбил эту фигуру вдребезги и… разбился сам»{80}. Да, как явствует из архивов, Хрусталев-Носарь был в известном смысле «сомнительным» революционером, о чем говорит его поведение на суде, в ссылке, эмиграции, после Октябрьской революции. Жизнь безжалостно сбросила его с гребня революционной волны, но Троцкий, проявляя свою беспощадность к соперникам, не отказал себе в удовольствии нанести неудачнику еще несколько печатных ударов.

В революции Троцкий успевал всюду. Ему удалось изменить направленность меньшевистской газеты «Начало», и она стала отражать интересы рабочих и поддерживать действия Совета. Даже Г. Зиновьев, не питавший, по сути, никогда настоящих симпатий к Троцкому, отметит позже: «Когда «Начало»… попало под их руководство (имеются в виду Троцкий и Парвус. – Д.В.), они придали ему в значительной мере большевистский характер»{81}.

Заявления Троцкого в печати дышали уверенностью, твердостью, решительностью: «…Совет депутатов заявляет: петербургский пролетариат даст царскому правительству последнее сражение не в тот день, который изберет Трепов, а тогда, когда это будет выгодно организованному и вооруженному пролетариату»{82}. Троцкий вел себя так, как будто за его плечами был опыт не одной революции… И это очень импонировало рабочим. Популярность молодого революционера стремительно росла.

Пожалуй, здесь уместно сказать, что более чем через три десятилетия после первой русской революции, когда Троцкий находился в изгнании и за ним охотились люди Берии, по указанию Сталина предпринимались попытки опорочить и раннюю революционную деятельность Льва Давидовича. Для этого извлекли из забвения имя Хрусталева-Носаря. Об этом свидетельствует такой документ, обнаруженный мной в архивах. В донесении, адресованном Сталину и Ворошилову и подписанном 28 октября 1938 года Ежовым и Берией (видимо, один из последних, подписанных Ежовым), говорится:

«В НКВД СССР. Бывш. председатель Совета рабочих депутатов в Петербурге в 1905 г. Хрусталев-Носарь издал книгу под наименованием «Из недавнего прошлого», в предисловии которой «Троцкий-Бронштейн назывался агентом царской охранки с 1902 года». Одновременно нам стало известно, что в 1919 году Хрусталев-Носарь был расстрелян в Переславле по прямому приказанию Троцкого, преследовавшего тем самым цель избавиться от свидетеля его сотрудничества с охранкой.

В результате проведенных мероприятий по розыску документов, подтверждающих провокаторскую деятельность Троцкого, в городе Горьком был обнаружен протокол заседания президиума Нижегородского исполкома от 30 марта 1917 года, в котором записано…»

Далее говорится, что «в алфавите «уволенных» агентов – сотрудников бывшего жандармского управления числятся Бронштейн Лейба Давидович, Носарь Георгий Степанович, Луначарский Анатолий Васильевич». Этот документ якобы был направлен А.Ф. Керенскому и в копии В.Л. Бурцеву.

В этой же докладной записке имеется и такая приписка:

«Нами обнаружено сообщение генерал-квартирмейстера генерального штаба царской армии от 30 марта 1917 года за № 8436, адресованное Временному правительству, о том, что военный агент в Северо-Американских Соединенных Штатах телеграфирует: 14 марта из Нью-Йорка отбыл в Россию на пароходе «Христиания-Фиорд» Лев Троцкий. По сообщению английской разведки, Троцкий состоял во главе социалистической пропаганды в Америке в пользу мира, оплачиваемой немцами и лицами, им сочувствующими»{83}.

Однако этот документ, состряпанный Ежовым и Берией, показался Сталину весьма неубедительным, фальшивым и никогда в последующем не использовался против Троцкого. Книгу Носаря обнаружить нигде не удалось. Но известно, что личные неприязненные отношения между ним и Троцким возникли вскоре после их знакомства. Думаю, люди из НКВД использовали то обстоятельство, что большевики серьезно подозревали Хрусталева-Носаря в сотрудничестве с охранкой, и попытались, теперь уже якобы рукой Носаря, втянуть в это дело Троцкого и Луначарского. Архивный и иной анализ дает основание судить о документе Ежова – Берии как о явной грубой фальшивке.

За 52 дня руководства Петросоветом Троцкий сумел проявить себя как лидер и выразитель бескомпромиссного революционного начала. В советское время, при историческом анализе первой русской революции, когда имя Троцкого было предано остракизму, его обвиняли во всех грехах: «внес раскол в рабочее движение», «не опирался на крестьянство», «слабо вел работу в армии» и т.д. Но давно известно, что справиться с обстоятельствами бывает всегда значительно сложнее, чем анализировать и оценивать их. События общественной жизни с их коллизиями, зигзагами, поворотами, драмами и трагедиями не подвержены жесткому программированию. Все ясно бывает лишь потом. А когда нужно принимать решения, часто в самых жестких временных рамках, субъекту выбора некогда все сопоставлять, взвешивать, прикидывать, экспериментировать и тем более думать, что об этом скажут историки через десятки лет. Исторический поток необратим. Упрека заслуживает не столько тот, кто в стремлении достичь высокой цели мог сделать неверный шаг, сколько тот, кто, боясь исторической ответственности, не сделал вообще никакого шага… Вот в этом Троцкого обвинить нельзя. Он ошибался действуя. В последующем русский революционер высоко отзовется о «первом русском взрыве», который подготовил 1917 год и сформировал «обойму» будущих лидеров. Выступая со статьей «Ползучая революция» (о событиях в Германии) в апреле 1919 года, Троцкий напишет: «Совершив свою Октябрьскую революцию, русский рабочий класс получил от предшествующей эпохи неоценимое наследство в виде централизованной рабочей партии. Хождение народнической интеллигенции в крестьянство, террористическая борьба народовольцев, подпольная агитация первых марксистов, революционные манифестации первых годов текущего столетия, всеобщая октябрьская стачка и баррикады 1905 года, теснейшим образом связанный с подпольем революционный парламентаризм» столыпинской эпохи – все это подготовило многочисленный персонал революционных вождей…»{84}

В конце ноября 1905 года был арестован Хрусталев-Носарь. На заседании Петербургского Совета избрали президиум из трех человек, куда вошел Троцкий, став практически его председателем, а также Сверчков и Злыднев. Но было ясно, что власти перешли в контрнаступление. Революционный паводок быстро сходил. Одно из последних решений Совета – призыв к народу не платить царскому правительству налоги до тех пор, пока не будут выполнены все экономические и социальные требования трудящихся. То был призыв к «экономическому бойкоту».

3 декабря 1905 года жандармы арестовали весь состав руководства Совета, и в том числе Троцкого. С этого дня начинается еще одна, протяженностью в пятнадцать месяцев, судебная, тюремная и ссыльная эпопея революционера. В воспоминаниях Сверчкова, Войтинского, Гарви, как и в книге Дейчера, описывается последний день работы Совета. Используя эти свидетельства, как и архивные документы, попытаюсь реставрировать заключительные часы революционного органа петербургских рабочих.

…3 декабря открылось очередное заседание русского «конвента» под председательством Троцкого. Он сообщил членам Совета о последних шагах царского правительства, направленных на ужесточение репрессий против революционных выступлений рабочих. Стали обсуждать предложение об объявлении новой всеобщей забастовки, но в этот момент в зал вошли жандармы. Здание, где проходило заседание Совета, было окружено полицией. Заканчивался последний акт драмы. В эту критическую минуту Троцкий проявил высокое самообладание и мужество. Жандармский офицер, грохоча сапогами, вышел на середину зала и стал громко зачитывать ордер об аресте членов Совета. Председатель решительно прервал офицера:

– Не мешайте работе Совета. Если вы хотите выступить, назовите свою фамилию, я спрошу собрание, желают ли они вас слушать!

Жандарм споткнулся, замолчал, озираясь в нерешительности и растерянности. А Троцкий тем временем предоставил слово очередному оратору. Наконец, обратившись вначале к залу, Троцкий предоставил слово офицеру. В гробовой тишине все выслушали краткое содержание ордера об аресте, и Председатель Петросовета спокойным, даже будничным голосом произнес:

– Есть предложение принять к сведению заявление господина жандармского офицера. А теперь покиньте зал заседания Совета рабочих депутатов!

Представитель властей, потоптавшись на месте, в полном замешательстве вышел из зала. Троцкий предложил приготовиться к аресту, уничтожить документы, материалы, которые могут быть использованы властями против Совета, а тем, у кого есть при себе оружие, привести его в негодность. Едва успев кое-что сделать по указаниям Троцкого, члены Совета увидели, как в зал ворвалась целая толпа жандармов. Председатель еще успел громко выкрикнуть, пока не был схвачен:

– Смотрите, как царь исполняет свой октябрьский Манифест! Смотрите!

Поведение Троцкого в первой русской революции, на суде, убедительно говорит, что на сцене истории появилась еще одна выдающаяся личность, для которой революция – высшая ценность. Важно подчеркнуть, что действия Троцкого были тем более непредсказуемы, решительны и одухотворенны, чем критичнее складывалась обстановка.

Каждая личность исключительно сложна. В одном человеке одновременно могут уживаться возвышенные и низкие мотивы, общественные и личные стремления, разочарования и надежды. Очень хорошо о «многослойности» личности сказал Державин: «я царь – я раб – я червь – я бог!». Но Троцкий, конечно, никогда не считал себя ни «рабом», ни «червем». Он не сомневался в высоком предназначении своей судьбы и в том, что не ошибся в выборе пути. За полгода до смерти он напишет в своем завещании: «Если б мне пришлось начать сначала, я постарался бы, разумеется, избежать тех или других ошибок, но общее направление моей жизни осталось бы неизменным»{85}. Троцкий оптимистично воспринял и первое крушение революции. Он верил, что это лишь историческая репетиция.

Заточение в знаменитых «Крестах», Петропавловской крепости, доме предварительного заключения Троцкий максимально использовал для самообразования, написания многочисленных статей и прокламаций. Камера Троцкого, по свидетельству очевидцев, была похожа на кабинет ученого: так много там было книг, журналов, газет. Его навещали два раза в неделю жена, родители, товарищи, оставшиеся на свободе. Из тюрьмы он отправил несколько писем и Соколовской, поддерживая слабую, тонкую связь с первой семьей. Например, 17 мая 1906 года Троцкий написал Александре Львовне:

«Дорогой друг,

Неужели ты не получила моего последнего письма? Я написал его на адрес твоего отца. Письмо я посвятил, главным образом, моему отношению к обеим фракциям (ты меня спрашивала об этом)…

Положение мое все то же. Суд отложен до 19 октября. Сижу я в одиночной камере, прогулка общая часа 3–4 в день…

…Родители привезли мне карточку девочек, – я тебе писал об этом. Девочки превосходны, каждая в своем роде! У Нинушки такое личико – испуганное и вместе с тем лукаво заинтересованное лицо! А у Зинушки такое размышляющее личико! Кто-то тронул рукой карточку у меня в номере, и на личике Зинушки пятно. Если у тебя есть одна свободная карточка, пришли мне, пожалуйста.

Итак, Думу разогнали. Я держал пари, что министерство будет хулиганское, и выиграл…»{86}

Царская тюрьма допускала большие послабления для политических заключенных. Троцкий почти открыто передавал жене написанные в тюремной камере статьи, которые затем печатались в легальных или нелегальных типографиях. Особенно большой резонанс имел памфлет «Петр Струве в политике», в котором автор бичевал либералов как временных попутчиков, а не союзников революции. Но главным трудом этого периода была большая статья «Итоги и перспективы», где Троцкий впервые в достаточно законченном виде изложил свою концепцию перманентной революции. В последующем она была издана отдельной брошюрой, а затем и книгой. Троцкий выдвинул тезис, за который его будут всю жизнь бить: «Завершение социалистической революции в национальных рамках недопустимо… социалистическая революция становится перманентной в новом, более широком смысле слова: она не получает своего завершения до окончательного торжества нового общества на всей нашей планете»{87}. Заблуждение или романтизм? А может, озарение утопией? Концепция окончательно выкристаллизовалась позднее. Я еще вернусь к ее анализу, а пока лишь скажу: однозначное традиционно-критическое, пренебрежительное отношение к этой далеко не бесспорной теории едва ли оправданно. Может быть, Троцкий прав хоть в том, что ни одно общество «в одиночку» не может войти в мир цивилизации? Другое дело, что сегодня эта теория выглядит «музейной», но в свое время она аккумулировала революционную мыслительную энергию, раздвигала узкие национальные рамки движения, ставила перед пролетариатом высокие цели.

Троцкий, возможно, раньше многих понял: первая русская революция разбилась о вековые устои самодержавия. Покачнула их, но не опрокинула. Описывая в тюремной камере события, которые как шквал пронеслись по Петербургу, Москве, ряду других мест, но не приняли всероссийского размаха, узник считает, что репетиция удалась. Каллиграфический, аккуратный почерк, который легко читать и спустя многие десятилетия: «1905 год открылся событиями, которые положили роковую грань между прошлым и настоящим. Они подвели кровавую черту под эпохой весны, периодом детства политического сознания…»{88} Без детства не бывает зрелости. Троцкий всю свою последующую жизнь очень высоко отзывался о политической школе первой русской революции, позволившей не только ему выйти из «детства».

Троцкий придавал большое значение судебному процессу, тщательно к нему готовился в надежде использовать его в качестве всероссийской трибуны. В фонде Троцкого сохранились черновые наброски речи, в которой он попытался охватить широкий круг вопросов, объяснявших причины неудачи восстания рабочих. Много места в этих записках отведено армии. Почему солдатская масса не поддержала рабочих?

«…В течение 25 дней, – записал Троцкий, – происходили солдатские митинги в Гродно, Ростове, Самаре, Тифлисе, Курске, Харькове, Киеве, Выборге, Риге, Ставрополе, Кавказском, Белгороде… Впереди шел «квалифицированный» солдат: сапер, артиллерист – в большинстве случаев – сын города. Деревенская часть армии, т.е. главная масса, медленнее проникалась новым настроением. Но в конце концов для нас, как и для власти, было ясно, что это лишь вопрос времени»{89}.

Находясь в предварительном заключении, используя слабости режима, подследственные сговорились вести себя вызывающе, больше изобличать существующие порядки, говорить о стремлении Совета к социальной справедливости и заботе об интересах трудящихся. Условились говорить об одном: в действиях Совета не было стремления вооруженным путем изменить существующий строй, ибо 22 марта 1903 года была принята статья 126 Уголовного Уложения, где говорилось:

«Виновный в участии в сообществе, заведомо поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего строя или учинение тяжких преступлений посредством взрывчатых веществ или снарядов, наказывается:

каторгою на срок не свыше 8 лет или ссылкой на поселение»{90}.

Было решено, обличая царизм, исключить возможность обвинения подсудимых в использовании «взрывчатых веществ или снарядов». Тем самым можно было попытаться избежать каторги. В своей речи Троцкий постарался, с одной стороны, показать отсутствие конкретного плана восстания у Совета, а с другой – гнилость и антинародность царского правительства. Его выступление, как всегда в моменты подъема, было возвышенным:

– Какое бы значение ни имело оружие, не в нем, господа судьи, великая сила. Нет! Не способность массы убивать других, а ее великая готовность умирать – вот что, господа судьи, с нашей точки зрения, определяет победу народного восстания…{91}

Отец и мать Троцкого на протяжении всего процесса сидели в зале суда. «Во время моей речи, смысл которой не мог быть ей вполне ясен, – писал впоследствии подсудимый, – мать бесшумно плакала. Она заплакала сильнее, когда два десятка защитников подходили ко мне друг за другом с рукопожатиями… Мать была уверена, что меня не только оправдают, но как-нибудь еще и отличат»{92}.

Правительство и суд не решились отправить подсудимых на каторгу. По приговору суда 14 членов Совета, и в их числе Л.Д. Троцкий, были осуждены на пожизненную ссылку. Местом ее было определено село Обдорское за Тюменью на Оби, за Полярным кругом (около тысячи верст до железной дороги и 800 – до ближайшего телеграфа). За сутки до отправки ссыльным выдали серые арестантские брюки, армяки и шапки. Разрешили, правда, сохранить при себе свою одежду и обувь, что для Троцкого, как мы убедимся дальше, имело большое значение. В «Подорожной записке» на имя Л.Д. Троцкого зафиксировано, что кроме указанного выше выдано: «кандалы с подкандальниками, 1 полушубок, 1 брюки, 1 рукавицы и 1 мешок. Января 10 дня 1907 года»{93}. Кандалы – для «порядка». На ссыльных они могли быть надеты лишь после попытки побега…

До отправления по этапу Троцкий успел написать и передать для публикации в нелегальных изданиях «Прощальное письмо», которое заканчивалось фразами: «Уезжаем с глубокой верой в скорую победу народа над его вековыми врагами. Да здравствует пролетариат! Да здравствует международный социализм!»{94}

Это письмо 5 января 1907 года подписали Н. Авксентьев, С. Вайнштейн-Звездин, И. Голынский, П. Злыднев, М. Киселевич, Б. Кнуньянц-Радин, Э. Комар, Н. Немцов, Д. Сверчков-Введенский, А. Симановский, Н. Стогов, Л. Троцкий, А. Фейг, Г. Хрусталев-Носарь.

Свое путешествие в ссылку Троцкий опишет затем в книжке «Туда и обратно». А описать действительно было что. Еще отправляясь на вечное поселение, Троцкий твердо решил при первой возможности бежать, тем более что, хотя 14 ссыльных охраняли более 50 жандармов, режим был, по сравнению с будущими сталинскими временами, весьма мягкий. В сумке у сопровождающего пристава на каждого осужденного лежало «дело» с приметами. На Троцкого эти полицейские данные были такими:

«Рост – 2 аршина {5}/8 вершка.

Глаза – голубые.

Цвет и вид кожи лица – чисто матовый.

Правое ухо – очертание круглое. Раковина глубины и ширины средняя.

Лоб – направление вертикальное, очертание – прямой.

Дуги надбровные – малые.

Волосы головы – черные. Борода и усы – черные.

Переносье – мелкое, спинка выпуклая, основание опущенное.

Племя – еврей, по внешнему виду 30 лет. Родился в 1878 году (так в тексте. – Д.В.). Сын колониста Херсонской губернии Елизаветградского уезда. До осуждения занимался журналистикой. Какое знает мастерство – нет.

Вероисповедания – иудейского. Кончил реальное в г. Одессе (так в тексте. – Д.В.).

Осужден – первый раз (так в тексте. – Д.В.) С. Петербургской судебной палатой.

Существо приговора: за состояние участником сообщества, которое постановило целью своей деятельности насильственное, посредством организации вооруженного восстания изменение установленного в России основными законами правления на демократическую республику (14.102 и 14.101 ст. Уголовного Уложения). Приговор 16 ноября 1906 года»{95}.

Под скрип полозьев длинного обоза Троцкому пришла идея бежать, не доезжая до места назначения. Когда доехали до городка Березова (того самого, куда Петр II сослал фаворита Петра Великого князя Меншикова), жандармский офицер позволил дать двухдневный отдых обозу. Троцкий решил задержаться здесь, симулируя приступ радикулита. А. Фейг, «поделец» Троцкого по процессу, врач по профессии, проинструктировал товарища о симптомах болезни и формах ее симуляции. Троцкому разрешили под охраной двух жандармов задержаться еще на несколько дней. Когда печальный караван ушел дальше на север, по договоренности с местным жителем, которого звали Козья Ножка, Троцкий обманул беспечных жандармов и бежал. Побег был дерзким – вдоль реки Сосьва, напрямую в сторону Урала через бескрайние просторы безмолвной снежной равнины. Риск был немалый. Тем более приближался конец зимы с долгими метелями. Впрочем, давайте вновь обратимся к документам.

При установлении Советской власти в Березове в ЦК РКП(б) пришел пакет с такой сопроводительной бумагой:

«РСФСР. Штаб отряда Северной экспедиции в ЦК партии большевиков.

При сем препровождаем дело о побеге т. Троцкого из ссылки Березовского уезда в 1907 году, добытое отрядом при взятии г. Березова Тобольской губернии для передачи в Музей революции в подарок от Северного экспедиционного отряда.

Комсевотряда – Лепехин

Адъютант – М. Рудер-Григе»{96}.

В архивном деле имеется выписка из постановления секретариата Реввоенсовета Республики: «Политическое дело имеет огромную историческую ценность как документ для составления биографии вождя пролетарской революции тов. Троцкого»{97}. Бросается в глаза одна деталь: Лепехин и Рудер-Григе предлагали обнаруженные документы передать в Музей революции, а секретариат Троцкого распорядился иначе: «…для составления биографии вождя пролетарской революции…». Троцкий давно начал смотреться в зеркало истории.

Нашли следы побега и из первой ссылки. Летом 1922 года Сермукс, докладывая очередные бумаги наркому, сверху положил письмо:

«Товарищ Троцкий!

Сегодня, разбирая архив старой Николаевской охранки, обнаружили переписку по поводу Вашего бегства и скитания по Сибири. Переписка и… Ваш портрет. Мы, конечно, поинтересовались и решили отправить портрет Вам, как документ, свидетельствующий и живо напоминающий о горьком и величественно грандиозном безвозвратном прошлом.

Интересно, получите ли?

С коммунистическим приветом сотрудники Верхоленского Политбюро Н. Ипалов, Гайшинец.

28 июня 1922 г.

Верхоленск Иркутской обл.

Уездное Политбюро»{98}.

Такие письма, хотя бы на несколько минут, были способны погрузить Троцкого в глубь ушедшего. Правда, нельзя не отметить наличия «Уездного Политбюро»… Но вернемся ко второму побегу.

В деле есть несколько телеграмм, проливающих свет на «технику» побега Троцкого.

«Усть-Сысольск. Вологодская губерния. Исправнику.

Из Березова скрылся Лейба Бронштейн тридцати лет. Интеллигентный, носит очки пенсне, большие волосы. Выехал через Ляпин-Щегур в Вологодскую и на Архангельскую. Прошу задержать. Исправник Евсеев».

После выяснения обстоятельств исправник из Усть-Сысольска сообщает другому исправнику – в Березове:

«Его Высокоблагородию Березовскому уездному исправнику.

Рапорт

Доношу Вашему Высокоблагородию, что произведенным розыском по трактам от г. Березова до Ляпино оказалось: ссыльнопоселенец Лев Бронштейн при своем побеге проследовал на оленях по Вагулке в юрты Шоминские, где Бронштейн, напившись чаю и взяв двух оленей за 2 руб. до юрт Оурынских у инородца Семена Кузьмина Куликова, с которым и отправил свой багаж вперед; в качестве переводчика и путеводителя крестьянин Ванифатий Батманов. В юртах Оурынские один олень пропал, другого продали инородцам за 8 руб., а третий остался. Доехал до Богословских заводов за 30 руб…»{99}

Проделав по стылой снежной равнине около 800 километров, Троцкий добрался до Урала. Сам он позже вспомнит: «Я ехал в тревоге. Но когда я через сутки оказался в удобном вагоне пермской дороги, я сразу почувствовал, что дело мое выиграно… В первые минуты мне показалось тесно и душно в просторном и почти пустом вагоне. Я вышел на площадку, где дул ветер и было темно, и из груди моей непроизвольно вырвался громкий крик – радости и свободы!»{100}

Дерзкий побег удался. С помощью Н. Седовой Троцкий укрылся в Финляндии, где повстречался и с Лениным, и с Мартовым, которые жили в соседних селениях. Троцкий почувствовал, что «меньшевики каялись в безумствах 1905 года», а большевики считали, что надо было действовать решительнее. Мартов, как всегда, блистал «множеством мыслей, тонких, блестящих, но не было одной мысли, самой главной…». А Ленин, по словам Троцкого, «одобрял в беседе мои тюремные работы, но укорял за то, что я не делаю необходимого организационного вывода, т.е. не перехожу на сторону большевиков. Он был прав»{101}.

Следует заметить, что при написании собственной автобиографии Троцкий всячески пытался приуменьшить разногласия, которые были в то время между ним и Лениным, многократно повторял, что, хотя он и не был в лагере большевиков, мол, из меньшевистского лагеря он тоже ушел. Это не так. До 1917 года Троцкий почти постоянно в оппозиции к Ленину, а временами ведет против него настоящую войну, часто не очень заботясь в выборе выражений. Полемизируя с Лениным, Троцкий говорит с ним в той же тональности, какую и вождь РСДРП позволяет себе в отношении своих оппонентов. Троцкий оперирует «полемической шваброй» Ленина, которому «не хватает гибкости мысли», высмеивает «ленинские заклинания», его окрики и «распущенно-демагогические строки». Ленин, по словам Троцкого, не «убедит, а утомит читателя всей этой философией», порой «огревая его по темени…». Не останавливается Троцкий, разбирая философскую работу вождя, и перед заявлением: «…диалектике нечего делать с тов. Лениным»{102}. Бульварный тон полемики был не только у Троцкого, но и у Ленина (еще в большей степени) и других русских революционеров.

Хотя по своим мировоззренческим установкам Троцкий был «леваком», тем не менее ему были присущи и идеи реформизма, что было обусловлено в значительной мере его окружением на Западе и личными симпатиями и связями. До поры до времени ему удавалось совмещать радикализм с реформизмом. Этот политический и идейный дуализм как характерная черта портрета революционера сохранился у Троцкого до бурных месяцев 1917 года.

После весьма прохладной и недолгой встречи с Лениным Троцкий укрылся в незаметном местечке Огльбю. Используя адреса в Гельсингфорсе, которые ему дал Владимир Ильич, беглец смог организовать свой выезд в Стокгольм. Здесь ему очень помогли сохранившиеся после ареста сапоги: в подметке хранился фальшивый паспорт, а в каблуках – золотые червонцы, переданные отцом. Я только одного не могу утверждать: был ли это паспорт на имя отставного «прапорщика Арбузова»…

«Венская глава»

Десять следующих лет Троцкий провел за границей. Это была его вторая эмиграция, второй «бивуак». Семь лет из этих десяти семья Троцкого прожила в Вене. Этот период революционер иногда именовал «венской главой». К ней в качестве «приложения» примыкали периоды последующего вынужденного пребывания в Швейцарии, Франции, Испании и, наконец, в Америке.

В то время он много писал, но это, как правило, была интерпретация пережитого; много ездил и выступал, но рефераты были по сути прежними; сотрудничал с австрийскими социалистами, продолжая считать западных социал-демократов полуреволюционерами…

Вена оказалась долгой паузой в бурной жизни певца перманентной революции. Но для понимания натуры Троцкого венский период дает немало. В какой-то степени был прав Сталин, утверждая, что сила Троцкого особенно видна тогда, когда революция идет в гору, на подъем, а слабость – когда революция отступает и терпит поражение. Троцкий – человек действия. Обреченный на пассивное долгое выжидание, он сосредоточился на журналистской деятельности и поддержании активных связей с русскими эмигрантами, западными социал-демократами, известными практиками и теоретиками марксизма. Даже V («лондонский») съезд РСДРП, формально объединивший большевиков и меньшевиков, не вдохнул новой энергии в Троцкого.

Здесь впервые произошла «касательная» встреча Троцкого с большевиком из Тифлиса Джугашвили (на съезде тот был под псевдонимом Иванович). Троцкий вспоминал позже, что просто не заметил молчаливого кавказца, который за три недели съезда ни разу не попросил слова, хотя однажды для этого был прямой повод, когда делегаты обсуждали вопрос о партизанских выступлениях и экспроприациях. Съезд запретил «какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях или содействие им…»{103}. Хотя Ленин и другие руководители не только знали об этих экспроприациях, но и использовали денежные средства, полученные этим преступным способом. А Джугашвили, как указывает ряд свидетельств, имел к экспроприации непосредственное отношение. В последующем Троцкий будет неоднократно на этом настаивать. В 1930 году, после депортации, в большой статье «К политической биографии Сталина» изгнанник напишет: «В 1907 году Сталин принимает участие в экспроприации тифлисского банка… Приходится, однако, изумляться, почему этот факт трусливо устранен из всех официальных биографий Сталина?»{104} Но будущий генсек и диктатор громадного государства, видимо, имел свое суждение об экспроприациях. Так или иначе, публично своего мнения по этому поводу он не высказал ни тогда, ни потом.

Джугашвили, конечно, обратил внимание на худощавого молодого человека с голубыми глазами и пышной шевелюрой, в пенсне, очень уверенно державшегося во время выступлений. Сталин не мог не заметить, что во время перерывов между заседаниями вокруг Троцкого всегда группировались люди; он как бы притягивал их к себе, о чем-то споря или что-то рассказывая. О таких людях обычно говорили «душа общества».

Троцкий на съезде получил возможность изложить некоторые постулаты своей теории перманентной революции, подчеркнув особо, что для ее успеха необходим союз пролетариата и крестьянства. Хотя по существу коренных вопросов Троцкий был близок к позиции Ленина, старые узы с правым крылом Российской социал-демократии держали его цепко. При голосованиях за многочисленные резолюции Троцкий выступал за проект то большевиков, то меньшевиков, но все время казалось, что между ним и Лениным намечается мир. Кстати, этому пытался способствовать М. Горький, присутствовавший на ряде заседаний. Но все напрасно. Троцкий, похоже, упивался своей независимостью, неортодоксальностью и оригинальностью. Он уже вкусил славы, известности и понимал, что может добиться большего, если пойдет вразрез с партийной линией и покажет свою независимость. Часто его заявления, реплики, позиция диктовались соображениями личностного характера. Не случайно Ленин в своем письме к Горькому после V съезда писал, что поступки Троцкого во многом объясняются позерством{105}.

Вернувшись из Лондона через Берлин, где его ждала Н.И. Седова, Троцкий с семьей бросил якорь в Вене. К этому периоду относятся его многие новые политические и идейные знакомства, возобновление старых, глубокое проникновение в социалистическое движение в Европе. Пожалуй, ни один российский революционер того времени не был боґльшим «европейцем», чем Троцкий. Блестяще владея немецким и французским языками, слабее английским, «любовник революции» был своим у социал-демократов Германии, Франции, Швейцарии, Англии. Везде у него были близкие знакомые, журналистские интересы, планы на издание своих работ.

Прежде всего он возобновил тесные связи с Парвусом, социал-демократом, выходцем из России, который, как и Троцкий, «приезжал» в революцию 1905 года и, как и он, был приговорен к ссылке в Сибирь. Парвусу удалось бежать. Это был высокообразованный марксист, выдвинувший основные элементы концепции перманентной революции, которые его друг основательно у него заимствовал. (Подробнее об этом мы поговорим в четвертой главе.) Троцкий не скрывал, что в молодые годы он многому научился у Александра Львовича.

Троцкий до смерти Парвуса (в 1924 г.) сохранил к нему личные теплые чувства. Этот человек познакомил его в 1907 году с «папой» II Интернационала Карлом Каутским. Вот как описывал первую встречу с ним Троцкий: «Беленький, веселый старичок с ясными голубыми глазами приветствовал меня по-русски: «Здравствуйте!» В совокупности с тем, что я знал о Каутском из его книг, это создавало очень привлекательный образ. Особенно подкупало отсутствие суетности, что, как я понял впоследствии, было результатом бесспорности в то время его авторитета и вытекавшего отсюда внутреннего спокойствия… Его ум угловат, сух, лишен находчивости, не психологичен, оценки схематичны, шутки банальны»{106}. Но масштабность мышления Каутского поразила его. Когда прощались с Каутским, Троцкому показалось, что все были ниже на голову этого маленького старичка.

Потом Троцкий напишет уже совсем по-другому об этом теоретике. Не останется и тени восхищения им: «Весь авторитет Каутского держался на примирении оппортунизма в политике с марксизмом в теории… Война принесла развязку, раскрыв в первый же день всю ложь и гниль каутскианства… «Интернационал есть инструмент мира, а не войны» – Каутский ухватился за эту пошлость, как за якорь спасения». Этот человек, продолжал безжалостно Троцкий, «разрабатывая марксизм в квакерском направлении, ползал на четвереньках перед Вильсоном…»{107}. Хотя сегодня ясно видна историческая правота Каутского, а не большевиков.

Такие уничижительные оценки – в стиле Троцкого. Знакомясь, общаясь со многими социал-демократами, запоминая наиболее характерное из состоявшихся разговоров, записывая наиболее интересное в свои записные книжки, он спустя какое-то время, если был подходящий повод, бегло набрасывал эскиз портрета той или иной личности. Как правило, изображая друзей, товарищей из социал-демократов, с которыми общался на протяжении полутора десятков лет, он пользовался лишь темными красками. Я не склонен видеть в этом ни принципиальности, с одной стороны, ни безжалостности – с другой. В то время, к сожалению, многие (если не большинство) руководители большевиков и меньшевиков были не очень обременены соображениями такта. Все они были насквозь «политические люди». Нравственные императивы всегда занимали сугубо подчиненное положение даже в личных отношениях.

Во время своего второго европейского «бивуака», который я назвал раньше «долгим ожиданием», Троцкий активно общался с Кларой Цеткин, Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом, Францем Мерингом, Августом Бебелем, Виктором Адлером, Максом Адлером, Рудольфом Гильфердингом, Эдуардом Бернштейном, Джеймсом Макдональдом, Отто Бауэром, Карлом Реннером, Христианом Раковским, Фрицем Платтеном, Жюлем Гедом, Эмилем Вандервельде, Филиппо Турати, другими видными социал-демократами того времени. Даже краткий перечень фамилий этих мыслителей, практиков, политиков, общественных деятелей свидетельствует о том, что Троцкий являлся уже такой политической фигурой, которая была «вхожа» в круг этих личностей. Троцкого знали и ценили за остроту и живость ума, энергию, самостоятельность суждений, широту взглядов, безбоязненную способность делать прогнозы и, не в последнюю очередь, за явную близость к европейской культуре. Венский «постоялец» был своим человеком в этих кругах.

Троцкий много писал, читал, ходил по библиотекам, и, нужно сказать, за эти годы он сильно вырос в общеобразовательном отношении. У него даже было желание сдать экзамен за курс Венского университета, но ему не захотелось обременять себя формальностями. Он уже знал больше, чем многие профессора. Для Троцкого это было время аккумулирования знаний, энергии, опыта. Иногда русский эмигрант забредал на заседания разных ученых обществ, например, последователей Зигмунда Фрейда. Впрочем, об этом он в январе 1924 года поведал великому физиологу И.П. Павлову в своем письме: «В течение нескольких лет моего пребывания в Вене я довольно близко соприкасался с фрейдистами, читал их работы и даже посещал иногда их заседания… По существу, учение психоанализа основано на том, что психологические процессы представляют собою сложную надстройку на физиологических процессах… Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, охватывает теорию Фрейда, как частный случай. Сублимирование сексуальной энергии – излюбленная область школы Фрейда – есть создание на сексуальной основе условных рефлексов…»{108} Читая это письмо, можно подумать, что его написал специалист… В Вене Троцкий масштабно расширил свои познания и в области философии, истории, филологии, естествознания. Революционер обладал редкой способностью учиться всю жизнь.

Облик и интеллект Троцкого подтверждал тот непреложный факт, что Россия лежала в Евразии. Большинство россиян того времени все же были больше носителями азиатского и славянского начала, нежели западного, европейского. Здесь дело не в уровнях цивилизации, а в способности к синтезу культур. У людей, долгие годы проживших на Западе, к примеру у Аксельрода, Дана, Парвуса, Плеханова, постепенно космополитические элементы сознания занимали все большее место, вытесняя национальные. Они везде себя чувствовали дома. Такие люди, возможно, легче воспринимают общечеловеческие ценности, но одновременно утрачивают нечто такое, без чего нельзя в полной мере познать боль, горе и надежды собственной родины. Для Троцкого европейский «котел», где он основательно «выварился», означал рождение способности рассматривать революционные проблемы и задачи своего отечества в тесной взаимосвязи с международным характером социалистического движения. Едва ли идея перманентной революции посетила бы Троцкого, не встреться он с Парвусом, не впитай в себя достижений социал-демократической мысли Запада того времени, не проживи он так долго в Европе.

«Венская глава» Троцкого характерна тем, что он, активно сотрудничая с меньшевиками, в глазах своих западных друзей старался выглядеть центристом. В ежемесячной газете Каутского «Нойе цайт» Троцкий выступал чаще, чем кто-либо из русских социалистов, по-своему интерпретируя суть спора между большевиками и меньшевиками. Поскольку западные социал-демократы не всегда понимали генезис разногласия в РСДРП, они не очень охотно в них и вмешивались. В этих условиях политические и идеологические действия Троцкого выглядели для них привлекательными, объединительными, рациональными, как, например, конференция российских социал-демократов, состоявшаяся в августе 1912 года в Вене. Троцкий и созданный им организационный комитет пригласили на конференцию представителей многих социал-демократических организаций. Приехали, однако, 18 делегатов с решающим голосом, 10 – с совещательным и 5 человек в качестве гостей. Конференция не стала себя конституировать в общепартийную, а выступила как конференция отдельных организаций РСДРП. В составе участников, по-видимому, был тайный агент, так как в документе Московского охранного отделения № 107232 от 8 октября 1912 года содержатся принятые резолюции, а также подробный список участников. Некоторых из них следует назвать, так как в дальнейшем путь Троцкого со многими из них еще не раз пересечется. В Вену приехали Михаил Адамович, Гайк Азатьянц, Борух Пинхус Аксельрод, Григорий Алексинский, Петр Бронштейн, Сима София Бронштейн, Михаил Гольдман, Хаим Янкель Гельфонд, Владимир Медем, Андрей Петерсон, Рафаил Ицек Рейн, Александр Смирнов, Моисей Урицкий, Юлий Цедербаум и другие. Руководил конференцией Троцкий, но примирительные мотивы заглохли во взаимных обвинениях, и конференция не дала желаемого результата{109}.

Парадоксальность позиции Троцкого, который всегда относил себя к революционным радикалам, а организационно и личностно был ближе к демократически-реформистскому крылу, понимали далеко не все из блестящих знакомых Льва Давидовича. А может быть, все было иначе: в душе он считал знакомых социал-демократов радикальными революционерами, а они его – реформатором-примиренцем?

В германской социал-демократии ближе всех к большевикам были Роза Люксембург, Карл Либкнехт и Франц Меринг. Поддерживая с ними теплые близкие отношения, Троцкий тем не менее общался и с их идейными противниками. Это настораживало немецких радикалов. Но русский социалист, живущий в Вене, придавал слишком большое значение личным симпатиям и антипатиям, чтобы жертвовать ими во имя «единства», «консолидации», «солидарности». Когда в 1916 году Ф. Мерингу исполнилось 70 лет, Троцкий в своем публичном послании счел необходимым рядом с этим именем поставить и имя Р. Люксембург: «…мы с Мерингом и Люксембург находимся по Одну и ту же сторону траншеи, проходящей через весь капиталистический мир. В лице Франца Меринга и Розы Люксембург мы приветствуем духовное ядро революционной немецкой оппозиции, с которой мы связаны нерасторжимым братством по оружию»{110}.

О Карле Либкнехте Троцкий сказал по-другому: «…экспансивный, легко воспламеняющийся, он резко выделялся на фоне чинной, безличной и безразличной партийной бюрократии… Либкнехт всегда оставался наполовину чужаком в доме германской социал-демократии, с ее внутренней размеренностью и всегдашней готовностью на компромисс… Его неподдельный и глубокий революционный инстинкт всегда направлял его – через те или другие колебания – на правильный путь»{111}.

Практически о каждом видном революционере, с кем он был знаком, встречался, спорил, боролся, у него написаны страницы. Это не сухие, бесстрастные строки политических характеристик. «Политические силуэты» (так назван восьмой том сочинений Троцкого) позволяют видеть не только идейные контуры личности. Читатель узнает, что Роза Люксембург «маленького роста, хрупкая, болезненная, с благородным очерком лица, с прекрасными глазами, излучавшими ум»; что «квартира Либкнехта была штаб-квартирой русских эмигрантов в Берлине» и его жена была русской; что Меринг – это «историк внутренних боев немецкой социал-демократии».

Аналитическое, часто – образное, а нередко и критическое отношение к людям своего круга общения не могло не развивать интеллектуальные способности Троцкого, его политическую изощренность, общую эрудицию. Людей, знавших и слышавших его, поражали способность Троцкого творчески мыслить во время выступлений, мгновенно лепить образы, обозначать тенденции, выделять главные звенья. Он не произносил заученных речей, а в процессе выступления всегда творил нечто новое, неповторимое. Его с одинаково большим интересом слушали мэтры II Интернационала, петербургские рабочие и босые красноармейцы 2-го Николаевского полка. Этот талант не только «от Бога». Это и умение поразительно аккумулировать достижения духовной культуры, и способность постигать психологию тех, к кому он обращался со своим словом. Независимо от того, как к нему относились – с восхищением или враждой, равнодушных не было. Все видели: перед ними масштабная, неординарная Личность.

Время после первой русской революции до 1917 года Троцкий провел в центре Европы, его интересы больше вращались вокруг фракций, европейского парламентаризма, новых веяний немецкой социал-демократии и т.д. И тем не менее Троцкий около десяти лет находился в «провинции» революции. Став почти профессиональным критиком буржуазного парламентаризма, Троцкий как будто не заметил, что не без влияния первой русской революции родился и парламентаризм русский. Бойкот большевиками I и II Государственных дум, как и активное участие в IV Думе, дали обильную пищу для размышлений об использовании рабочим классом парламентских форм борьбы. Все это прошло как-то мимо внимания Троцкого не столько в силу фактической удаленности, сколько из-за скептического отношения к русскому парламентаризму вообще. Здесь он был не одинок. Большевики также презирали парламенты. Ленин на II Конгрессе Коминтерна в 1920 году скажет, что коммунизм ставит своей задачей «разрушение парламентаризма». Что из этого получилось, теперь ясно всем.

К слову сказать, Сталину это дало возможность больно уколоть Троцкого за его якобы ликвидаторское отношение к легальной работе. В газете «Социал-демократ» 12 января 1913 года Сталин заявил: «Говорят, что Троцкий своей «объединительной» кампанией внес «новую струю» в старые «дела» ликвидаторов. Но это не видно. Несмотря на «геройские» усилия Троцкого и его «ужасные угрозы», он оказался в конце концов простым шумливым чемпионом с фальшивыми мускулами, ибо он за 5 лет «работы» никого не сумел объединить, кроме ликвидаторов. Новая шумиха – старые дела!»{112} – подытожил будущий смертельный соперник Троцкого. Сталин опередил Троцкого; тот его еще не заметил, а Коба уже приступил к его развенчанию.

В целом вторая эмиграция Троцкого привела его к заметному отрыву от революционных дел в России – легальных и нелегальных.

В Вене семья Троцких поселилась в скромной квартире из трех комнат. Единственной достопримечательностью их жилища было большое количество книг, подшивок газет, рукописей, журналов, довольно беспорядочно лежавших по углам. Свою семью Троцкий содержал в основном за счет литературного труда. Особенно долго он сотрудничал с газетой «Киевская мысль», весьма прогрессивного направления. Но заметную материальную помощь до самой революции Троцкому оказывал и старик Бронштейн. Поэтому положение бывшего Председателя Петербургского Совета было более предпочтительным, нежели у других политических эмигрантов, часто вынужденных влачить просто убогое существование, перебиваясь случайными заработками, всегда озабоченных поиском средств на кусок хлеба. Относительно благополучное материальное положение Троцкого позволяло ему полнее отдаваться творчеству, быть более независимым, чаще других переезжать из столицы в столицу, бывать на конгрессах, семинарах и прочее. В 1906 году, когда Троцкий был в тюрьме, и в 1908 году в Вене в семье появились два сына – Лев и Сергей, судьба которых будет столь же трагична, сколь и судьба самого отца.

Троцкий поселился в Вене вынужденно; берлинские власти отказали ему в возможности жить в германской столице. Русский эмигрант, кроме занятий журналистикой и политической деятельностью, в тот период проявлял большой интерес к изобразительному искусству, бывал во многих картинных галереях, что позволяло ему готовить довольно профессиональные статьи о европейском искусстве для «Киевской мысли». Хотя они с женой посещали иногда и знаменитую Венскую оперу, восприятие музыки, по его же собственным словам, было на довольно примитивном уровне. В целом вторая эмиграция – период «долгого ожидания» – была для Троцкого скорее продолжительной паузой, во время которой он небезуспешно рос как теоретик, журналист, писатель, политик. В «венский период» Троцкий установил связи со многими своими соотечественниками, находившимися, как и он, в эмиграции. Это прежде всего А.А. Иоффе, К.Б. Радек, С.Л. Клячко, М.И. Скобелев, Д.Б. Рязанов, А.М. Коллонтай, А.В. Луначарский. С Иоффе они остались близкими друзьями до его трагической смерти (самоубийство в 1927 г. в Москве); Скобелева он считал своим учеником, был к нему сильно привязан, но когда тот вошел в правительство Керенского, стал относиться к нему резко враждебно. Коллонтай недолюбливал, полагая, что та, поддерживая личную переписку с Лениным, сообщала о нем тенденциозную информацию. О Радеке мнение Троцкого колебалось до начала 30-х годов от восторженного до убийственно-негативного. Но в целом с соотечественниками за рубежом связи у него были слабее, чем с западной социал-демократией.

Анализируя все написанное и сказанное Троцким за границей, я неожиданно пришел к внешне невероятному выводу: изгнанник не тосковал по родине, отчему дому, всему тому, что впитывается человеком с кровью матери. Люди, оторванные от родных корней и заброшенные на чужбину, годами болеют неизлечимой болезнью души – ностальгией. Воспоминания, отрывочные вести с отчизны, старые фотографии, крохотная коробочка с засохшими комочками бесценной земли – все приобретает особый смысл. Сегодня, конечно, эта болезнь «протекает» в более легкой форме благодаря телевидению, радио, обильным контактам, средствам транспорта, делающим близкими самые далекие континенты. В начале века все было иначе. Ни Ленин, ни Троцкий, ни многие другие революционеры не могли ступить на родную землю без явного риска оказаться в сибирской ссылке или на каторге. Впрочем, до недавнего времени так было и у нас.

В архиве Московского охранного отделения на Троцкого еще в 1898 году было заведено дело, где, в частности, говорится: «Бронштейн Лейба (Лев) Давидов (Николай Троцкий, Троцкий, Яновский), сын колониста Херсонской г., Елизаветградского у., иудейского вероисп., русский подданный, литератор, родился в 1877 г. (так в тексте. – Д.В.). В 1898 г. Б. привлекался в качестве обвиняемого к «дознанию о «Южнорусском рабочем союзе»… Выслан под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь на 4 года… 21 августа 1902 г. скрылся. В 1906 г. …присужден к ссылке… откуда 20 февраля 1907 г. скрылся… проживает в Вене…»{113} Нет, с таким послужным списком возвращаться нельзя, тем более что предписание жандармского управления категорично: «при появлении в пределах империи водворить на каторгу».

Воспоминания многих революционеров того времени показывают, какими выматывающими бывают приступы ностальгии по неуловимому запаху талого снега в родной деревне, краснозобым снегирям на прясле, скрипу полозьев крестьянских саней, лицам родных и близких, живых и ушедших…

Троцкий не тосковал. Или, точнее, почти не тосковал. Возможно, он был одним из первых «граждан мира», для которых дом там, где они находятся сейчас? Европеизация души и интеллекта, посещение многих столиц старого континента, постепенное впитывание элементов различных культур, внутреннее олицетворение родины с режимом самодержавия, с которым он боролся, выработали у Троцкого иммунитет к ностальгии. Думаю, что и в последующем, в своем третьем, и последнем, изгнании тоска по родине не была невыносимо острой. Была непреходящая горечь в связи с падением, утратой положения «выдающегося вождя», тоска по власти, замешенная на ненависти к Сталину. Троцкий слишком рано узнал заграницу и слишком долго там пробыл. Ну а главное, он, как и многие другие революционеры того времени, был насквозь «политический человек», живший борьбой, в которой почти не оставалось места тонким, неповторимым чувствам органического единства с землей твоих предков, родными песнями и обычаями, могилами тех, кому ты обязан жизнью.

Кстати, очень редкое письменное выражение тоски по родине мы находим в одном из его «балканских писем». Когда Троцкий в экипаже пересекал Добруджу, он до боли почувствовал ее сходство с херсонской степью, родной Яновкой, где в 1910 году, за два года до этого, умерла его мать, а он даже не имел возможности поехать на ее похороны. «…Дорога такая русская. Такая пыльная, как наша херсонская дорога. Куры разбегаются из-под копыт лошадей, как и в России, а вокруг шей малорослых русских лошадей русская упряжь, даже спина кучера выглядит русской… Спускаются сумерки. Пахнет травой и дорожной пылью… Тишина. В ногах мурашки, и кажется, что мы едем на каникулы со станции Новый Буг в деревню Яновка»{114}. Но это крайне редкое, почти уникальное признание Троцким тоски по родине.

В сентябре 1912 года «Киевская мысль» попросила Троцкого дать серию статей и репортажей о Балканах, где сложилась взрывоопасная обстановка. Материальные условия были предложены хорошие, политическая погода Европы показывала как будто штиль, и Антид Ото (так подписывал свои статьи в киевской газете Троцкий) согласился. Ему предстояло осветить две национальные войны, где проигравшими оказывались народы, руками которых они велись. Напомню детективный характер этих войн. За спиной воюющих государств, конечно, сталкивались интересы крупных держав: Российской и Австро-Венгерской империй, Англии, ряда других стран. Яблоком раздора была Македония (тогда турецкая провинция), на которую претендовали Сербия, Болгария, Греция. Но освободить ее можно было лишь сообща. Возник Балканский союз{115}, направленный своим острием против Турции. Поводом для начала войны послужила резня в македонских населенных пунктах Иштипе и Кочанах. 13 октября 1912 года Болгария от имени союзников вручила Турции ноту, похожую на ультиматум. Нота осталась без ответа. Начались боевые действия. Болгары, сербы и греки заняли к декабрю почти всю Македонию. Турция запросила перемирия, но тогда мир не был достигнут. Лишь 30 мая 1913 года в Лондоне был подписан мирный договор. Послы крупных держав помогли так поделить плоды победы, что все остались недовольны, у всех возникли новые претензии друг к другу, в результате чего между вчерашними союзниками в июне 1913 года началась вторая Балканская война. Против Болгарии выступали Сербия, Черногория и Греция, к которым присоединились Румыния и Оттоманская империя. Через месяц Болгария оказалась побежденной. В августе 1913 года в Бухаресте был заключен еще один мирный договор, по которому Македонию поделили Сербия и Греция, а болгарская провинция Новая Добруджа перешла к Румынии. Война никого не примирила, никаких узлов не распутала, а лишь создала новые очаги напряженности. Троцкому предстояло обо всем этом поведать украинскому и русскому читателю.

С фронтов Балканских войн он отправил более 70 статей, репортажей, корреспонденции, составивших шестой том его сочинений. Почти все они написаны с блеском, мастерски, ярко. Думаю, что «балканские письма» с особой силой проявили литературную мощь Троцкого. Но он часто не был беспристрастным летописцем. На Балканах, в этом «ящике Пандоры Европы», как он выражался, негативную роль, по его мнению, играли «рука царизма» и панславянская идеология. Верно подмечая столкновения интересов крупных держав на Балканах, Троцкий и мысли не допускал, что царизм, с которым он смертельно враждовал, мог иметь какие-то законные интересы в этом «ящике». Вначале его корреспонденции с фронтов выражали симпатию южным славянам, но, по мере того как он убеждался, какие надежды они возлагают на помощь России, тон его стал меняться. Он неожиданно стал защищать терпящих поражение турок. Это сразу же вызвало бурю протеста в Софии, Белграде, Киеве, Петербурге. Болгары даже запретили ему посещать фронт, когда он стал писать о «зверствах» союзников по отношению к туркам. Троцкий все больше ополчался против славянофильства, видя и здесь главным образом самодержавное влияние Петербурга. В своих «Открытых письмах» поэту Петко Тодорову и профессору Милюкову Троцкий защищал свое видение панорамы войны, как он выражался, с позиций не национальных, а интернациональных. Но на многие события Троцкий смотрел достаточно поверхностно, не понимая глубинных социально-экономических причин бессмысленной бойни.

Когда началась вторая Балканская война, Троцкий вновь оказался на театре военных действий, его симпатии вновь были на стороне побежденных, но теперь уже… болгар. Сейчас он писал о «зверствах» новых победителей… Повествуя о войне как об антицивилизации, корреспондент «Киевской мысли», будучи до мозга костей политиком, пробовал сформулировать рецепты будущего устройства для Балкан. Еще в 1909 году Троцкий писал: «Только единое государство всех балканских национальностей на демократическо-федеративных началах – по образцу Швейцарии или Северо-Американской республики – может внести внутреннее умиротворение на Балканы и создать условия для могущественного развития производительных сил»{116}. Затем, уже в ходе войны, он не раз высказывал эту почти утопическую мысль. Правда, сама панорама войны с ее смертями и разрушениями часто заставляла усомниться в прожектах, которые рождаются на основе схематизма и абстрактных предположений. «Мы научились носить подтяжки, писать умные передовые статьи и делать шоколад «Милку», – находим мы в рукописях саркастические строки корреспондента «Киевской мысли», – а когда нам нужно всерьез решить вопрос о сожительстве нескольких племен на благодатном полуострове Европы, мы бессильны найти другой способ, кроме массового взаимоистребления»{117}. Впрочем, основной смертельный оппонент Троцкого тоже пытался в 1947 году создать на Балканах федерацию… Вспомним, вскоре после Второй мировой войны Сталин хотел воскресить эту идею, из которой, естественно, ничего не получилось, кроме обострения отношений с Болгарией и Югославией.

Корреспонденции Троцкого с балканского театра войны, как бы к ним ни относились тогда и сегодня, несут на себе печать яркого пацифизма, против которого он через несколько лет так ополчится. В его статьях, опубликованных всего два-три года спустя, пацифизм характеризуется уже как глубокая утопия. Заимствуя идеи циммервальдской резолюции (сентябрь 1915 г.), Троцкий напишет: «Рабочие должны отвергнуть утопические требования буржуазного или социалистического пацифизма. Пацифисты порождают на место старых иллюзий новые и пытаются поставить пролетариат на службу этим иллюзиям…»{118}

Однако картины войны, создаваемые талантливым пером Антида Ото (он же Л. Янов), вновь и вновь рождали эти «иллюзии», которые десятилетия спустя, в эпоху нового мышления, предстанут как высшие истины. Но нельзя требовать от Троцкого того, чего не выдвинула эпоха. Просто его умозрительные схемы о войне здорово расходились с тем, что он видел: «…на станции Чуприн, в Сербии, встретили транспорт пленных – 190 турок и арнаутов. Их высадили из вагонов и уводили за город – в казарму или в тюрьму. Это не первая картина горя и унижения человеческого, которую я видел в жизни, и в частности здесь, на Балканах. Но такой я еще не видел. 190 человек израненных, истерзанных, больных, наряженных в лохмотья и тряпки, в какие-то последние остатки человеческой одежды, кое-как обмотанные вокруг несчастного человеческого тела. У многих сохранились на ногах опорки. У других ступни обернуты тряпками… Холодно, сыро, но около трети – совсем босые.

Эти пленные в Чуприне – самая правдивая картина войны: оборонительной и наступательной, колониальной и национальной. Эту картину должен был бы перенести на полотно большой, честный и умный художник. И она была бы стократ страшнее всех симметричных ужасов Верещагина или Леонида Андреева»{119}.

В рукописях Троцкого, хранящихся в специальном фонде бывшего Центрального партийного архива, много материалов о Балканских войнах, осуждающих насилие вообще. «Я ехал на Балканскую войну, считая ее не только вероятной, но и возможной. Но когда… я узнал, что несколько столь хорошо знакомых мне человек, политиков, редакторов и доцентов, стоит уже под ружьем, на границе, на передовой линии, и что им первым придется убивать и умирать, тогда война, абстракцией которой я так легко спекулировал в мыслях и статьях, показалась мне невероятной, невозможной»{120}. Конкретное видение событий часто ломает абстракции и логические конструкции и схемы, особенно если видишь, как «война всасывает в себя все новые и новые свежие силы и выбрасывает к нам сюда отработанный человеческий материал: раненых и пленных»{121}.

Троцкий умел тонко подмечать отдельные штрихи быстротекущего бытия, которые рельефно высвечивали главное в его статьях: беспросветное горе войны, нечеловеческое ожесточение людей, националистический угар и потрясающее долготерпение… Приведу еще один отрывок из рукописи его статьи, озаглавленной «На Балканах» и подписанной «Белград, 28 сентября, Л. Яновъ». В ней говорится: «…женщины Востока, вьючные животные с младенцами на руках, с грязными грудями, висящими из сорочек, с кулями за спиной и под локтем, пробиваются в дверь вагона, проталкивая коленями какую-то поклажу впереди себя. За ними крестьяне, навсегда почерневшие от земли и от солнца, корявые, кривоногие, низко придавленные тяжкой властью ее. Молодухи в сарафанах, засиженных блохами. Скрюченные старушки с зобами в черных платках, опершись на посох, сидят на скамьях 3–4–5 часов без слов и без движения. Какое страшное все-выносящее терпение!»{122}

«Балканские письма» Троцкого – письма политика и журналиста, заглянувшего в «ящик Пандоры». Он, конечно, не знает, что менее чем через десять лет будет еще на одной войне, но в качестве не летописца, а одного из главных действующих лиц долгой и кровавой драмы. Повторюсь: Антид Ото своими писательскими миниатюрами срывал покровы со страшного лика войны, но, осуждая ее, в своих теоретических рассуждениях он продолжал говорить о «безжизненности гуманистического, моралистического взгляда на войну». Троцкий все еще верил, что войну можно искоренить войной. Тогда еще, пожалуй, никто не мог знать, что это и есть страшная Утопия. Не пацифизм, способный в будущем стать планетарной тенденцией, а война, которая силой подменяет человеческий разум, будет уценена историей навсегда.

По следам Агасфера

В упомянутом раньше моем разговоре с Ольгой Гребнер – маленькой, симпатичной и интеллигентной старушкой, доживающей свои дни в доме для престарелых со звучным названием «Дом ветеранов сцены», она несколько раз назвала Л.Д. Троцкого, своего свекра, Агасфером. Думаю, что это весьма точно. Согласно древней легенде, еврей Агасфер был обречен на вечные скитания в наказание за то, что отказал помочь Иисусу Христу в кратковременном отдыхе на пути на Голгофу. Став еще в молодости скитальцем, Троцкий, не пожелавший нести крест, уготованный судьбе колониста, всю жизнь нес, однако, иной крест: мучений и славы, разочарований и неиссякаемой надежды. В наказание за свою любовь к революции…

Закончив свою балканскую экспедицию, Троцкий еще не знает, что в недалеком будущем у него в Вене состоится разговор с шефом политической полиции Австрии Гейером. То было 2 августа 1914 года. Гейер выразил осторожное предположение, что завтра утром может выйти приказ о заключении под стражу русских и сербов.

– Следовательно, вы рекомендуете уехать?

– И чем скорее, тем лучше.

– Хорошо, завтра я еду с семьей в Швейцарию.

– Гм… я бы предпочел, чтобы вы это сделали сегодня{123}.

Но все это будет в августе 1914-го, когда Троцкому вновь придется идти путем Агасфера – из одной страны в другую. Вену он покинет навсегда. Правда, взлетев через несколько лет на самый гребень исторической известности, ему придется не раз касаться дел, имеющих отношение к коммунистическому движению, в том числе и в Австрии. В январе 1919 года, будучи влиятельнейшим Председателем Реввоенсовета Республики, он подпишет однажды такую телеграмму:

«Москва, Центропленбеж (Центр по делам пленных и беженцев. – Д.В.).

Мною получена из Царева нижеследующая телеграмма точка кавычки Австро-венгерские военнопленные Царевский лагерь Астраханская губерния брошенные на произвол судьбы переутомленные в ожидании отправок на родину просят Вас воздействовать на надлежащие русские власти в пользу скорейшей отправки За лагерком Миц точка кавычки

Предреввоенсовета Л. Троцкий»{124}.

Сколько он тогда подписывал разных телеграмм, приказов, распоряжений! Сколь огромна была его власть! Троцкий, который, кажется, навсегда сбросив рубища Агасфера, приехал на свою землю обетованную – в Революцию, поможет австрийцам возвратиться домой. А тогда, в 1913 году, Антид Ото вернется с Балкан не на родину, а в Австрию, где его ждали семья, друзья.

У Троцкого было много почитателей, поклонников его таланта, он был уже популярен, но особо близких людей, друзей было у него немного. Один из таких – Семен Львович Клячко, русский социалист, проживший за рубежом более сорока лет и не доживший до Февральской революции в России менее года. Этот человек не оставил особого следа в революционном движении потому, что, как писал Троцкий, «у него были все данные для выдающегося политического деятеля, кроме необходимых для этого недостатков»{125}. Троцкий любил этого человека, прожившего целую жизнь в изгнании, не только за мягкий, добрый характер, недюжинный ум, но и за «космополитические» качества. С.Л. Клячко был своим человеком в социал-демократических организациях Нью-Йорка, Вены, Лондона, Парижа, Берлина, Рима… Если бы не революция в России в 1917 году, Троцкий мог бы тоже стать таким же «гражданином мира»… Космополитическая всеядность Клячко чем-то импонировала Троцкому; ведь он так любил мыслить категориями мировой революции! Анна Константиновна Клячко (муж ее уже умер) была одной из первых, кому Троцкий, оказавшись в изгнании, написал письмо: «…мы живем на острове Принкипо, куда я когда-то собирался ехать по приглашению Ллойд Джорджа на международную конференцию. Хотя из затеи Ллойд Джорджа ничего не вышло, но географически его выбор был недурен: полная изолированность от остального мира и прекрасная природа. Вид из наших окон открывается во все стороны прекрасный до неправдоподобия. Единственным минусом являются москиты, которые, несмотря на холодную весну, уже дают себя по ночам знать…»{126}

Вернувшись в Вену, Троцкий вновь окунулся в атмосферу межпартийных разногласий, которые окончательно развели большевиков и меньшевиков в разные лагеря. Его по-прежнему привлекал радикализм большевиков, но личные симпатии к меньшевикам удерживали на старых позициях. Троцкий верил в новый подъем революции, старался не терять связи с некоторыми бывшими членами Петербургского Совета рабочих. Например, он устанавливает переписку с меньшевиком Дмитрием Федоровичем Сверчковым, который после нескольких лет ссылки и каторги был амнистирован. Бывший Председатель Совета расспрашивает в письмах о новостях и даже находит время затеять с петербургским товарищем шахматную баталию:

«…Предлагаю тебе шахматную партию по переписке. Сим начинаю:

1. е2 – е4, если ты делаешь 1. е7 – е5, то я 2. Конь g1 – f3, если ты делаешь 2. КЬ8 – с6, то я хожу: 3. Слон f1 – с4. Жду от тебя ответа.

Твой Лев»{127}.

Пользуясь случаем, скажу, что Троцкий был хорошим шахматистом, не раз играл против Ленина, правда, не знаю, в чью пользу заканчивались те партии. Будучи наслышан о высоких качествах Троцкого-шахматиста, начальник Всеобуча МВО в июле 1921 года шлет наркому приглашение:

«Зная о Вашем интересе в прошлом к шахматному искусству, считаю долгом довести до Вашего сведения, что в помещении Центрального Военноспортивного клуба Всеобуча им. Ленина по Камергерскому переулку дом № 5, кв. 99, организован Московский чемпионат-турнир при участии следующих лиц: маэстро Дуз-Хотимирский, В.И. Ненароков, Н.И. Греков, Н.Д. Григорьев, Н.М. Зубарев, А.Ф. Ильин-Женевский, Н.М. Павлов, Н.И. Цукерман, М.Г. Кляцкин, Н.П. Целиков и другие…

Не осмеливаясь оторвать Вас от государственных дел прямым приглашением на состязания, был бы счастлив Вашим присутствием в стенах означенного Клуба.

При сем прилагаю выдающуюся хронику шахматного дела за последний период времени в Европе и в Америке. Имеющиеся записанные партии Ласкера и Капабланки будут предоставлены по Вашему желанию незамедлительно…»{128}

…Не известно, успел ли Троцкий закончить партию со Сверчковым, или Первая мировая война, разметавшая не только шахматные фигурки, но и целые государства по разные стороны бесконечных проволочных заграждений, отодвинула в невозвратное неожиданную фантазию эмигранта. Не знаю, побывал ли он после Октябрьской революции в клубе на шахматном турнире. Важно другое: революционер всегда находил время разобрать интересную партию.

Правда, пройдет несколько лет, и Д.Ф. Сверчков будет просить покровительства и помощи у Троцкого, который станет к тому времени могущественным членом Политбюро и Председателем Реввоенсовета Республики. Думаю, некоторые подробности этого обращения заинтересуют читателя, ибо характеризуют политический климат того времени. В мае 1922 года он получит письмо от Сверчкова, где тот сообщает, что летом 1917 года, когда Временное правительство арестовало Троцкого, «газеты вопили о необходимости жестокой расправы и я опасался, что тебе грозит расстрел. Я был в то время меньшевиком, занимал правую позицию и резко выступал против большевиков.

Еще в 1909 году в Париже во время пленума ЦК я слышал от Мартова, Дана и других историю о присвоении большевиками себе наследства фабриканта Шмидта, который оставил его РСДРП. Мартов, которому тогда, в 1917 году, я безусловно верил, говорил об обманах, к которым прибегнул большевистский центр, чтобы воспользоваться наследством без раздела его с другой фракцией единой тогда партии с.д. Говорилось тогда много и резко на фракционных меньшевистских собраниях по поводу тифлисской экспроприации и размене за границей большевиками полученных от этой экспроприации 500-рублевок. Всему этому я верил, ибо самым категорическим образом говорили об этом Мартов с К0 и родственники Шмидта – его сестра и ее муж, с которыми мне пришлось познакомиться в Париже…»

Дальше Сверчков пишет, что все это он изложил в своем письме в 1917 году министру юстиции в правительстве Керенского и как бы взамен «просил освободить тебя за моей ответственностью. В письме этом я противопоставил тебя большевистскому центру и, желая выгородить тебя и возродить полное доверие к себе со стороны правительства Керенского, тем резче отзывался о большевиках». Затем Сверчков отмечает, что готовится большая публикация о выступлении большевиков 3–5 июля 1917 года и будет напечатано это его письмо правительству Керенского. «… С опубликованием этого письма теперь чрезвычайно затруднится – если не станет совсем невозможной – моя работа, т.к. письмом воспользуются для того, чтобы дискредитировать мои выступления и уничтожить мой авторитет…

20 мая 1922 г.

Зам. Уполнаркомпуть Петр, округа путей сообщения

Д. Сверчков»{129}.

Это уже шахматы политические. Такое заступничество бывшего меньшевика, которое готовились огласить всенародно в самый апогей его славы и возвышения, было Троцкому совсем ни к чему. Он помнил, что Бутов и Сермукс, работники секретариата РВС Республики, сделали тогда по его поручению несколько нужных звонков… Ну а наследство, деньги, экспроприации – пусть разбираются с этим историки! Троцкий об этой малоизвестной странице дореволюционной жизни партии знал не меньше Сверчкова. Но я вновь забежал далеко вперед…

С 1871 по 1914 год Европа не знала крупных потрясений, если не считать Балканских войн. Казалось, капитализм сам по себе входит в либеральное русло. Социалисты постепенно укрепляли свое влияние. Во II Интернационале не без оснований верили, что реформы помогут достичь цели, провозглашенные марксизмом. Не все чувствовали, что под европейской крышей подспудно нарастали империалистические противоречия. На заводах рабочие производили все больше пушек, мортир, цеппелинов, колючей проволоки, а втайне – и газы. Лето 1914 года выдалось жарким. Нужна была искра, чтобы воспламенить горючую смесь в подвалах Европы.

И она была высечена. В то время телеграф был таким же чудом, как телевидение в середине нашего века. В столицах Европы обсуждали драму: на наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену эрцгерцогиню фон Гогенберг наборщиком Габриловичем совершено покушение. К счастью, высокая чета осталась жива… Через несколько часов новое сообщение: 19-летний сербский националист Гаврила Принцип двумя выстрелами из браунинга в упор довершил дело – наследник и его жена убиты.

– Это война, – отложив газету, сказал жене Троцкий.

Выйдя на улицу, Троцкий увидел невиданное оживление и скопление народа. Он писал потом в «Киевской мысли»: «…я бродил по улицам Вены и наблюдал на Ring'e толпы демонстрирующих. Широкое пространство перед военным министерством было сплошь покрыто народом. И не «публикой», а действительно народом, в корявых сапогах и с корявыми пальцами. Было очень много подростков и школьников, но было и много зрелых людей, немало женщин. Махали в воздухе черно-желтыми флажками, пели патриотические песни, кое-кто выкрикивал: «Alle Serben miissen sterben!» («Все сербы должны умереть!»)»{130}. Проницательный ум Троцкого постигал: националистические, шовинистические, патриотические страсти опрокинут доводы разума, морали и просто самосохранения. Но и он тогда еще не знал, что в первые дни августа 1914-го европейская социал-демократия в своем большинстве капитулирует перед милитаризмом. «Я не ждал, – вспоминал Троцкий, – что в случае войны официальные вожди Интернационала окажутся способны на серьезную революционную инициативу. Но в то же время я не допускал и мысли, что социал-демократия станет просто ползать на брюхе перед национальным милитаризмом»{131}. Троцкий провидчески напишет: «Мобилизация и объявление войны как бы стерли с лица земли все национальные и социальные противоречия в стране. Но это только историческая отсрочка, своего рода политический мораториум. Векселя переписаны на новый срок, но платить по ним придется…»{132}. Он верно подметит: на первых порах война везде укрепит государственные машины, с тем чтобы затем расшатать их до предела. С этого времени и до конца своих дней Троцкий станет на враждебные позиции по отношению к социал-демократам. «История сложилась так, – скажет он позже, – что в эпоху империалистической войны германская социал-демократия оказалась, – это можно сейчас сказать с полной объективностью, – наиболее контрреволюционным фактом в мировой истории»{133}. Троцкому оставался лишь один путь – к социалистическим радикалам. Ими были большевики.

Война вынудила Троцкого почти бежать с семьей в Швейцарию, ибо австрийские власти стали интернировать российских эмигрантов. «Венская глава» закончилась. Теперь он с семьей сделает к ней еще несколько эмигрантских «приложений»: французское, испанское и североамериканское. Исход из Вены русских социал-демократов был стремительным. Вначале все перебирались в Швейцарию. Туда же прибыли Ленин, Зиновьев, Радек, Бухарин и некоторые другие социалисты-эмигранты. Находясь под впечатлением решений социал-демократов, поддержавших в своих парламентах милитаристские планы воюющих государств, Троцкий буквально за три дня написал брошюру «Война и Интернационал». В ней он настойчиво проводил ленинскую мысль (хотя по-прежнему был в состоянии «войны» с ним): мир без контрибуций и аннексий, мир для трудящихся можно достичь только обращением штыков против своих правительств. И здесь Троцкий выдвинул идею, которая всеми была воспринята как утопия: пролетариату, чтобы исключить войны, нужно создать Соединенные Штаты Европы, а затем бороться за образование Соединенных Штатов мира…

Троцкий любил пророчествовать. Но далеко не все его прогнозы, скажем забегая вперед, нашли подтверждение. Например, он был уверен, что после Октябрьской социалистической революции если и не свершится в ближайшие годы революция мировая, то в Европе она состоится непременно. Он ошибся в прогнозах, касающихся перспектив и судеб мировой революции, значения IV Интернационала, отмирания мелких национальных государств; в некоторых других попытках приподнять завесу над грядущим. Однако многие последующие предположения, касающиеся своего отечества, опасностей перерождения, эволюции сталинизма и его последствий, оказались провидческими. Троцкий не боялся давать прогнозы. Еще в 1915 году он высказал предположение, что Россия может выйти из войны лишь с помощью революции. Он жил ею, ждал ее и торопил приход этого «праздника угнетенных».

Троцкий был похож на М.А. Бакунина, который не мог жить без революции. Русский революционер В.И. Кельсиев в своей «Исповеди» вспоминает разговор Герцена с Бакуниным, при котором он присутствовал:

– В Польше только демонстрации, – сказал Герцен. – Да авось поляки образумятся, поймут, что нельзя подыматься, когда государь только что освободил крестьян…

– А в Италии?

– Тихо.

– А в Австрии?

– Тоже тихо…

– А в Турции?

– Везде тихо, и ничего даже не предвидится.

– Что же тогда делать? – произнес в недоумении Бакунин. – Неужели же ехать куда-нибудь в Персию или в Индию и там подымать дело! Эдак с ума сойдешь – я без дела сидеть не могу…{134}

Таким же нетерпеливым был и Троцкий, грезивший российской, европейской, мировой революциями.

В Швейцарии Троцкий пробыл всего два с половиной месяца. Из «Киевской мысли» поступило предложение: поехать корреспондентом газеты в Париж и с «высоты Эйфелевой башни» следить за европейским пожаром. Давнишний сотрудник киевской газеты тут же согласился. Для переезда в Париж формальности заняли совсем мало времени. Троцкий еще не знает, что через полтора десятка лет для того, чтобы попасть во Францию, ему и его друзьям потребуются неимоверные и долгие усилия. Когда наконец в апреле 1933 года он получит сообщение от своего сторонника во французской столице Мориса Парижанина, что вопрос о приезде его и жены, видимо, будет решен положительно, он ответит: «С большим изумлением получил Вашу телеграмму… с трудом могу допустить, что французское правительство, когда оно ищет дружбы со Сталиным, даст мне визу»{135}. К тому времени Троцкий станет человеком, перед которым захлопнутся входные двери почти всех государств. Это письмо Троцкого окажется одним из многих десятков, которые выкрало у него ГПУ – НКВД и положило на стол Сталина…

Но вернемся назад. Пробыв во Франции два года, Троцкий окончательно разошелся с Мартовым, Парвусом и Плехановым. Посылая корреспонденции в «Киевскую мысль», Троцкий активно сотрудничал и в парижской русскоязычной газете «Наше слово», которая с антимилитаристских позиций освещала войну.

В Париже он сошелся с Антоновым-Овсеенко, дружба с которым была весьма долгой и прочной, ближе узнал Луначарского, Рязанова, Лозовского, Мануильского, Сокольникова, Чичерина. Сейчас он вращался в кругу людей, с которыми ему предстояло в недалеком будущем быть в самом эпицентре русской революции. Ленинский «Социал-демократ» и газета Троцкого «Наше слово», в которой он фактически стал первым лицом, все больше писали не только о Молохе войны, который, не уставая, собирал кровавую жатву, но и о тех подспудных толчках, которые начали сотрясать быстро уставшую от войны Российскую империю.

После долгого перерыва Троцкий встретился с Лениным в сентябре 1915 года в Циммервальде – небольшой деревушке в Швейцарии, где собрались 38 делегатов-социалистов от воюющих и некоторых нейтральных стран, чтобы выработать общую позицию по отношению к продолжающейся бойне. По сути, делегаты перешагнули через колючую проволоку и окопы, чтобы солидаризироваться в своей ненависти к войне.

Позиция Ленина была самой революционной и, как выяснится позже, самой трагичной по последствиям: бороться за превращение войны империалистической в гражданскую. Троцкий сформулировал свою позицию иначе: «за окончание войны без победителей и побежденных». Хотя предложение Ленина не получило поддержки большинства, циммервальдская конференция свидетельствовала о возрождении радикального крыла социалистического движения, предтечи III Интернационала.

Троцкий продолжал писать. Некоторые его статьи получили немалый резонанс. Например, «Со славянским акцентом и улыбкой на славянских губах», «Конвент растерянности и бессилия», «Год войны», «Психологические загадки войны»{136} и другие. Правда, Троцкому приходилось проявлять максимум изворотливости, ведь «Киевская мысль» выступала за войну, за войну до победы. Она охотно печатала критические статьи в адрес Германии и неохотно, с купюрами, те, которые касались Антанты. В «Нашем слове» можно было писать смелее. Каждый день Троцкий направлялся в кафе «Ротонда», где можно было прочесть все крупные европейские газеты. Там он часто встречал Мартова, Рязанова, Луначарского… Информация о европейских событиях была дороже плохого военного кофе. Война, отношение к ней все больше разводили социалистов по разные стороны баррикад. Когда Троцкий узнал, что Засулич, Потресов и Плеханов «за войну», он был просто потрясен. Действительно, лучшую характеристику политических воззрений человека дают его конкретные поступки!

В это же время Троцкий закрепит многие свои старые связи с французскими социалистами. Особенно близко он сойдется с А. Росмером, с которым будет поддерживать связь всю оставшуюся жизнь. Даже с фронта Гражданской войны в сентябре 1919 года Троцкий послал в Париж письмо:

«Товарищу Лорио, товарищу Росмеру, товарищу Донату

…Несмотря на блокаду, при помощи которой господа Клемансо и Ллойд Джордж и другие пытаются отбросить Европу в средневековое варварство, мы внимательно следим отсюда за вашей работой, за ростом идей революционного коммунизма во Франции. И я лично с радостью узнаю каждый раз, что вы, дорогие друзья, стоите в первом ряду того движения, которое должно возродить Европу и все человечество…

Чем грубее торжество милитаризма, вандализма, социал-предательства буржуазной Франции, тем суровее будет восстание пролетариата, тем решительнее его тактика, тем полнее его победа… Мы знаем, что дело коммунизма находится в надежных и твердых руках.

Да здравствует революционная пролетарская Франция!

Да здравствует мировая социалистическая революция!

Л.Троцкий»{137}.

А дела Троцкого, между тем, осложнялись. В Марселе, куда прибывали все новые транспорты с русским «пушечным мясом», в одной из частей мужики в военных шинелях взбунтовались. Бунт жестоко подавили. У нескольких арестованных солдат обнаружили экземпляры «Нашего слова» с антивоенными материалами Троцкого. Реакция была быстрой: газету закрыли, а Троцкому предписали покинуть страну. Все протесты эмигрантов и друзей-социалистов не помогли. «Опасный подстрекатель», как окрестили его власти, просил разрешения выехать в Швейцарию или в Швецию. Он опасался, что в силу союзнических обязательств его могут просто выдать царским властям. В фонде Троцкого хранится вырезка из одной французской газеты, где говорится: «…в понедельник, 30 октября Троцкого уведомляют, что он должен выехать немедленно. С момента подписания приказа о его высылке он был поставлен под самый отвратительный полицейский надзор… Вечером два полицейских, которые были к нему приставлены, являются к нему, увозят его и отправляют на испанскую границу…»{138}

В конце 1916 года Троцкого с семьей силой выдворили в Испанию, где через несколько дней арестовали в Мадриде как «известного анархиста». Пробыв несколько недель в тюрьме, непрерывно протестуя против произвола, он добился лишь одного: вместе с женой и детьми его посадили на старый пассажирский корабль «Монсерат» и выслали в Северо-Американские Соединенные Штаты. «Прощай, Европа! – запишет он в своем дневнике. – Но еще не совсем: испанский пароход – частица Испании, его население – частица Европы, главным образом, ее отбросы»{139}. На борту корабля изгнанник напишет письма многим друзьям в разных странах, в том числе и близкому другу Альфреду Росмеру: «Я долгим взглядом провожал уплывающую в дымке эту старую каналью – Европу…»

Троцкий с женой и подросшими мальчиками в канун нового, 1917 года стояли, тесно прижавшись друг к другу, на палубе второго класса и смотрели на тающие скалы Гибралтара. Ровно через 20 лет, в канун 1937-го, Троцкий с женой, но уже без детей (один сын останется в Париже, где скоро погибнет, а другой к этому времени будет расстрелян в СССР, но мать и отец еще не знают этого) еще раз пересекут океан, направляясь к американским берегам. Но тогда изгнанник покинет Европу навсегда. А сейчас скиталец Агасфер отправлялся в неизвестность. За кормой корабля с криком летали чайки. Троцкий мог вспомнить, что в Древнем Риме были жрецы-авгуры, которые толковали волю богов по полету птиц… Что сегодня чайки хотели передать ему? Какова теперь воля богов? Что ждет его в Новом Свете? Авгуров рядом не было. Троцкий открывал неизвестную страницу своей судьбы.

Старый «Монсерат» скрипел, переваливаясь с волны на волну безбрежной Атлантики. «Море было чрезвычайно бурно в эту худшую пору года, – писал Троцкий почти через полтора десятка лет, – и корабль делал все, чтобы напомнить нам о бренности существования… Но нейтральный испанский флаг снижал во время войны число шансов на потопление. По этой причине испанская компания брала дорого, размещала плохо, кормила того хуже»{1}.

Троцкий еще раньше заметил: шум моря, дыхание волн, гул стихии создают впечатление огромного, фантастического существа, которому, однако, не ведомы ни страдания, ни радости, которое не мучает прошлое и не страшит будущее. Океан, подобно звездному небу, высоким горам, лесному костру, рождает у человека потребность думать не только о сегодняшнем дне, но и об эфемерности человеческого существования вообще. Мысли Троцкого, отлетая в философские дали бытия, неизменно, однако, возвращались к неизвестности ближайшего будущего.

Стоя на палубе и вглядываясь в серый горизонт, изгнанник думал: два Новых года войны ему с семьей довелось встретить во Франции, а третий – в просторах океана. Что ждет его в наступающем 1917 году? Троцкий мог вспомнить образный фрагмент из любимого им Глеба Успенского: «В дальнем море, на каменной скале, стоит гигантская статуя «Свободы». Франция подарила эту статую Америке. На огромном пьедестале поставлена величественная фигура женщины с поднятым над головою электрическим факелом. Высоко, чуть не в облака, подняла эта женщина свой факел…» Далее у Успенского: бедные птицы, застигнутые бурей, дождем, снегом, летя на свет, «насмерть разбиваются о гигантский фонарь…»{2}. Не разобьется ли и он о неизвестные каменные громады Нового Света? Что он будет делать в стране, где, по его мнению, «в сердцах – нравственная философия доллара»?

Здесь, в Америке, Троцкий провел всего два месяца, с первых же дней посвятив себя чтению докладов в Нью-Йорке, Филадельфии, других городах. В США он встретил Н.И. Бухарина, А.М. Коллонтай, Г.И. Чудновского, некоторых других революционеров. Но не успел Троцкий толком оглядеться в среде соотечественников и местных социалистов, как стали приходить будоражащие, вначале непонятные сообщения из-за океана о событиях в России. Троцкий доставал множество газет и с волнением читал, читал… Корреспонденты сообщали из Петрограда: 2 марта члены Государственной думы А.И. Гучков и В.В. Шульгин прибыли к императору Николаю II в Псков, где приняли у него отречение в пользу брата Михаила Александровича. Буржуазные думцы делали все для того, чтобы спасти монархию. Об этом откровенно сказал в своей речи перед членами правительства П.Н. Милюков: «Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую и конституционную монархию». Прочитав эти строки, Троцкий бросил газету на пол и с яростью сказал:

– Кадеты уже залезли в суфлерскую будку и талдычат свою линию!

– Лева, но этого следовало ожидать, – успокаивала мужа Наталья Ивановна.

Позже, уже в России, Троцкий узнал, что в те дни члены правительства Г.Е. Львов, П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, Н.В. Некрасов, М.И. Терещенко, И.В. Годнев, А.И. Гучков, как и члены Временного комитета Думы М.В. Родзянко, В.В. Шульгин, И.Н. Ефремов, М.А. Караулов, принимая отречение Михаила, предложили ему текст, который оставлял возможность сохранения монархии. После их редакции главная мысль звучала так: «Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием своим через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского…»{3} Спустя годы он вновь прочтет обо всем этом, получая, как и другие члены Политбюро, эмигрантскую литературу из-за рубежа.

А что же социалисты? Где сейчас Ленин? Как будут складываться отношения между большевиками и меньшевиками? Не утопят ли в крови с помощью Германии новую революцию? Вопросы, вопросы… В висках покалывало, кружилась голова, рядом с радостью притаилось смутное беспокойство… Сообщение о том, что над Зимним дворцом развевается красное знамя революции, казалось сладким мифом. На митингах в Америке толпа, вспоминал Троцкий, издавала восторженный рев. Дома он почти не бывал. Мальчики ходили в школу и быстро овладевали английским. До этого во Франции они хорошо освоили французский, а еще раньше, в Австрии, – немецкий. Дети революционного Агасфера росли в космополитической обстановке и делили судьбу отца. Троцкий после первых же сообщений о Февральской революции твердо и бесповоротно решил: его место на родине, где зажжен факел революции. Уже 27 марта 1917 года он с семьей и некоторыми другими соотечественниками отплыл на норвежском пароходе «Христианиа-Фиорд» в Европу. Он еще не знал, что через два десятка лет последнее в его жизни морское путешествие тоже будет через Атлантический океан и тоже на норвежском судне, но в обратном направлении, в Мексику…

При досмотре корабля в канадском порту Галифакс семья Троцкого и еще несколько русских пассажиров были арестованы. Во время нахождения в лагере они узнали, что британское посольство распространило сообщение о том, что-де Троцкий ехал в Россию «с субсидией от германского посольства для низвержения Временного правительства». Стоит заметить, что, когда Троцкий приехал в Петроград, об этом продолжали писать русские газеты. Этому способствовали многочисленные слухи о финансовой поддержке большевиков немецким правительством, подкрепляемые документами, подлинность которых полностью не доказана, но и не опровергнута. И по сей день полной ясности в этом вопросе нет, хотя в последующем за рубежом появилось много публикаций по этому вопросу. Одна из наиболее известных – книга С.П. Мельгунова, бывшего редактора журнала «Голос минувшего», приговоренного большевиками в 1920 году к смертной казни, но затем высланного за границу{4}. Специальное исследование этого вопроса провел В.Л. Бурцев, старый революционер, не раз сидевший в Петропавловском равелине. В своих многочисленных публикациях он заявлял о подлинности финансовых связей большевиков с немецким правительством{5}.

После неоднократных выступлений «Правды» по поводу произвола британских властей Временное правительство было вынуждено телеграфировать в Галифакс и просить об освобождении интернированных граждан России. Через три недели Троцкий достиг Скандинавии и поездом добрался до Петрограда. Он еще не знал, с кем теперь будет: с большевиками или меньшевиками. Однако в одном был уверен твердо: он будет с революцией!

Революционный паводок

После десятилетнего перерыва Троцкий вновь ступил на родную землю. На Финляндском вокзале в Петрограде прибывшего 5 мая 1917 года из Нового Света русского революционера встречали друзья. Моисей Соломонович Урицкий даже произнес коротенькую речь. После создания РСДРП он долго ходил вместе с Троцким в меньшевиках, близко сойдясь с ним во время сотрудничества в «Нашем слове». Мальчики, уже подросшие в чужеземье, с удивлением озирались вокруг: везде слышалась русская речь, на вокзале необычное, даже лихорадочное оживление, у многих на лацканах пальто красовались алые банты… Троцкий «приехал прямо в революцию» одним из последних известных зарубежных русских деятелей. Виной тому, как мы знаем, канадское интернирование. Троцкий прибыл в столицу России, где он за десять лет до этого уже был председателем высшего революционного органа города. Кое-как заполучив однокомнатное обиталище в «Киевских номерах», Троцкий тут же поехал в Смольный, где заседал Петроградский Совет.

Шло заседание. Председательствовал хорошо ему известный Николай Семенович Чхеидзе, один из ведущих меньшевистских лидеров, с которым они были хорошо знакомы. В Совете Троцкого встретили довольно прохладно. Ни меньшевики и эсеры, составлявшие большинство Совета, ни большевики еще не знали, к кому прибыло «подкрепление». Троцкий, занимавший в последние годы обычно центристскую позицию, и сам бы не мог тогда точно сформулировать свои взгляды. Однако, помня заслуги Троцкого в первой русской революции, его на том же заседании ввели в состав Исполкома Совета с совещательным голосом. Пристроившись сбоку на свободном стуле, Троцкий с удивлением слушал, как его новые коллеги делили посты в правительстве Керенского, о котором в печати говорили как о «симбиозе десяти капиталистов и шести социалистов».

Долгая эмиграция Троцкого, хотя он и внимательнейшим образом следил за событиями в России, как-то отодвинула его от отечественной действительности, сразу поставила перед ним много вопросов, на которые у него не всегда находились ясные ответы. По просьбе министров Гучкова, Церетели, его бывшего ученика Скобелева выступил на заседании и Троцкий. Находясь словно на распутье, новый член Совета смог выразить свое отношение к революции лишь самыми общими фразами. Мы видим, говорил он, вглядываясь в лица слушающих его людей, что Россия «открыла новую эпоху, эпоху крови и железа, борьбу больше не наций против наций, а борьбу угнетенных классов против их правителей»{6}. Церетели и Чернов, выступавшие за продолжение войны «до победного конца», вскинули головы. В словах Троцкого они увидели ясно выраженную опасность их курсу.

Троцкий уже знал о ставшей скандально известной статье Ленина в «Правде» (7 апреля 1917 г.) «О задачах пролетариата в данной революции», содержащей его «Апрельские тезисы» с установками на победу социалистической революции. В этой статье Ленин зло критикует Г.В. Плеханова за искажение своих взглядов в меньшевистской газете «Единство», за «оборончество» шовинистического толка. Однако там же Ленин формулирует позицию, к которой Россия была не подготовлена: «Не парламентская республика, – возвращение к ней от С.Р.Д. было бы шагом назад, – а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху»{7}. Отказ от парламентаризма в стране, где только начали появляться первые ростки демократии, со временем жестоко отомстит самой социалистической идее. К злой тональности Ленина Троцкий давно привык, а вот Плеханов его удивил. Троцкий был удивлен резким, грубым, непримиримым тоном Плеханова, который наряду со многими верными суждениями высказывал немало просто оскорбительного. Чего стоит одно название статьи «О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен»{8}. Троцкий, читая эту статью, не очень узнавал стиль Георгия Валентиновича. Ему было странно, что Плеханов «расцвечивает» свою статью выражениями: «Ленин никогда не был человеком сильной логики», «совершенно прав был репортер «Единства», назвавший речь Ленина бредовой», «первый тезис Ленина написан в том фантастическом мире, где нет ни чисел, ни месяцев, а есть только черт знает что такое…» и т.п.

Троцкий, который написал в разное время несколько статей о Плеханове, в том числе и посмертную в 1918 году (где он назвал его «соглашателем» и «националистом», хотя и отдавал ему должное как теоретику), был поражен категоричностью старого марксиста. Ведь Плеханов давно уже олицетворял социал-демократические идеалы в их наиболее завершенном виде. Статья Плеханова о «тезисах Ленина» кончалась фразой: «Я твердо уверен в том… что в призывах Ленина к братанию с немцами, к низвержению Временного правительства, к захвату власти и так далее, и так далее, наши рабочие увидят именно то, что они представляют собой в действительности, то есть – безумную и крайне вредную попытку посеять анархическую смуту на Русской Земле. Русский пролетариат и русская революционная армия не забудут, что если эта безумная и крайне вредная попытка не встретит немедленного и сурового отпора с их стороны, то она с корнем вырвет молодое и нежное дерево нашей политической свободы». Троцкий был не согласен с Плехановым, не зная, что история в конце концов подтвердит правоту патриарха марксизма в России.

Троцкий чувствовал, что революционное ристалище не только объединяет, но и разъединяет людей. Часто – навсегда. Ему тоже нужно было определиться: революция не терпит аморфных позиций.

Центристский курс Троцкого вначале привел его к так называемым «межрайонцам» – организации социал-демократов, возникшей в 1913 году, которая критиковала оборончество меньшевиков, но не теряла с ними идейной связи. Это сравнительно небольшое объединение социал-демократов все больше тяготело к большевикам. Когда в Петроград приехал Троцкий, в «межрайонцах» ходили многие его старые знакомые и друзья: В.А. Антонов-Овсеенко, М.М. Володарский, Д.З. Мануильский, А.А. Иоффе, А.В. Луначарский, М.С. Урицкий, К.К. Юренев и некоторые другие. Как правило, это были интеллигенты социал-демократического толка, прошедшие западную «школу» социалистического движения и делавшие мучительный выбор между радикализмом большевиков и парламентаризмом меньшевиков. В их среде Троцкий встретил и тех, кто два года назад активно сотрудничал с ним в парижской газете «Наше слово».

Петроград бурлил. Митинговая эйфория захлестнула улицы, как весенний паводок. Троцкий, рано утром уходя из своего номера, целыми днями жил политикой: заседания, митинги, встречи, обсуждения, выступления. Неделя-другая у Троцкого ушла на то, чтобы осмотреться, сориентироваться, разглядеть людей и их лидеров. Он видел, что в политическом раскладе сил большевики медленно, но неуклонно выходили на первые роли. Ведь они выступали против империалистической войны. Однако несколько лет идейной и газетной войны с Лениным и большевиками пока еще цепко держали Троцкого за европейские фалды. Выступая 10 мая на конференции «межрайонцев», где стоял вопрос о политическом самоопределении группы, он все еще говорил: «…я называться большевиком не могу… Признания большевизма требовать от нас нельзя»{9}.

Ленин заметил приезд Троцкого, увидел рост его популярности, но, возможно, почувствовал в этом факте проявление мелкобуржуазной революционности части населения, которой импонировали яркая левая фраза, радикальные выводы, обещания быстрых желаемых результатов. Не случайно, готовя план своего доклада об итогах VII (апрельской) конференции РСДРП(б), с которым он выступил на собрании Петроградской организации, Ленин в одном месте набросал: «Колебания мелкой буржуазии (Троцкий… Ларин и Биншток, Мартов, «Новая жизнь»)»{10}. Этих людей он относил к «мелкой буржуазии». Пока… А в то же время Ленин присматривался к Троцкому, читая его статьи, вслушиваясь в резонанс его речей.

В эти дни «межвременья» Троцкого можно было встретить в редакциях различных ориентаций: «Правда», «Вперед», «Новая жизнь». Его дороги в эти первые месяцы пребывания на родине часто пересекались с А.В. Луначарским, М. Горьким, Н.Н. Сухановым, М.И. Скобелевым, Л.Б. Каменевым. Шло самораспределение ролей актерами русской драмы.

Л.Б. Каменев был женат на сестре Л.Д. Ольге Бронштейн. Но он никогда по-настоящему не был близок к шурину. Неоднократно встречаясь в эти дни с Львом Борисовичем у себя и на его квартире, Троцкий исподволь «прощупывал» позиции большевиков, пытался выяснить, что думает сейчас о нем Ленин, поскольку знал об особой близости Ленина к Каменеву. (Эта политическая близость наиболее ярко проявилась, когда Ленин после Октябрьской революции передал во время своей болезни значительную часть личного архива Льву Борисовичу для публикации материалов в собрании сочинений.) Прислушиваясь к словам Каменева, в глубине души Троцкий не мог избавиться от некоторой неприязни к зятю. Это чувствуется и в его письменных оценках Льва Борисовича. В своей книге «Февральская революция» он дает ему такую не очень лестную характеристику: «Большевик почти с самого возникновения большевизма, Каменев всегда стоял на правом фланге партии. Не лишенный теоретической подготовки и политического чутья, с большим опытом фракционной борьбы в России и запасом политических наблюдений на Западе, Каменев лучше многих других большевиков схватывал общие идеи Ленина, но только для того, чтоб на практике давать им как можно более мирное истолкование. Ни самостоятельности решения, ни инициативы действия от него ждать было нельзя. Выдающийся пропагандист, оратор, журналист, не блестящий, но вдумчивый, Каменев был особенно ценен при переговорах с другими партиями и для разведки в других общественных кругах, причем из таких экскурсий он всегда приносил в себе частицу чуждых партии настроений. Эти черты Каменева были настолько явны, что никто почти не ошибался насчет его политической фигуры…»{11}

Из бесед с Каменевым Троцкий пришел к выводу, что у Ленина и большевистского ЦК отношение к нему пока весьма настороженное. Вскоре Троцкий почувствовал это и сам, встретившись с Лениным на совместном совещании большевиков и «межрайонцев» по поводу готовящегося вхождения последних в партию. Владимир Ильич был признанный вождь партии, лидер самого радикального ядра российских революционеров. Он яснее, чем кто-либо другой, понимал, что грядут крупные социальные катаклизмы, видел уникальный исторический шанс большевиков, который он не желал упускать. В этой обстановке Ленин хотел привлечь на свою сторону известных и популярных политиков: Мартова, Плеханова, Троцкого. Но первые два отпали как-то сразу; они уже давно стали убежденными социал-демократами и в большевики не годились. Оставался Троцкий. Российский Агасфер, в свою очередь, понимал, что в стране поднимается новая волна революции, которую он так долго ждал и с которой связывал огромные надежды. Ведь он был не только «любовником революции», но и ее романтиком. Правда, придет время и этот романтизм приобретет фатальный, а иногда и зловещий характер.

Вскоре, по мере того как Троцкий сближался с большевиками, личные отношения между ним и Лениным стали постепенно налаживаться. Позже он напишет: «Отношение Ленина ко мне в течение 1917 года проходило через несколько стадий. Ленин встретил меня сдержанно и выжидательно. Июльские дни нас сразу сблизили. Когда я, против большинства руководящих большевиков, выдвинул лозунг бойкота предпарламента, Ленин писал из своего убежища: «Браво, т. Троцкий!»{12}.

Через месяц после приезда Троцкого в Петроград он был уже одной из самых заметных фигур на пестром политическом фоне революции. Осмотревшись, сориентировавшись, революционер безоглядно и бесповоротно погрузился в бурлящий поток человеческих страстей, споров, диспутов, политических притязаний. Летом и осенью 1917 года Троцкий был «нарасхват»: его приглашали балтийские моряки, рабочие Путиловского завода и трамвайного депо, студенты, звали на собрания эсеров и большевиков, на заседания солдатских комитетов воинских частей. Певец революции почти никогда не отказывался. Иногда ездил на митинги вместе с Луначарским, тоже блестящим оратором. Этот тандем, а точнее, дуэт революционных агитаторов был очень популярным в Петрограде в те далекие дни.

Больше всего Троцкий любил бывать в Кронштадте у моряков. Его слова падали на благодатную почву; моряки были наиболее радикально настроенной частью революционных масс. Их исключительно благожелательное отношение к Троцкому выразилось, в частности, в том, что по своей инициативе они стали охранять оратора не только в Кронштадте, но и в Петрограде. Особенно Троцкий сблизился с матросом Н.Т. Маркиным. «О нем надо сказать, – напишет потом Троцкий, – потому что через него – через коллективного Маркина – победила Октябрьская революция. Маркин был матрос балтийского флота, артиллерист и большевик… Маркин не был оратором, слово давалось ему с трудом. Кроме того, он был застенчив и угрюм – угрюмостью загнанной внутрь силы. Маркин был сделан из одного куска и притом из настоящего материала. Я не знал о его существовании, когда он уже взял на себя заботу о моей семье. Он познакомился с мальчиками, угощал их в буфете Смольного чаем и бутербродами и вообще доставлял им маленькие радости, на которые было так скупо то суровое время»{13}.

С помощью Маркина Н.И. Седова кое-как устроила дело с квартирой, определила детей в школу, мало-мальски наладила быт. Кстати, как вспоминал 70 лет спустя сын А.Ф. Керенского Глеб Александрович, он учился в той же школе, куда ходили Лев и Сергей. Кроме двух сыновей Троцкого там учились Дмитрий Шостакович и сын Каменева Александр. По воспоминаниям Г. Керенского, «сыновья Троцкого только приехали из Америки, мы их дразнили «янки», нам не нравились их хорошие манеры, аккуратность и независимость среди нас…». Хочу сразу сказать, что Троцкий уделял время семье лишь в эмиграции. Здесь, в России, революция захватила Троцкого целиком, и для детей оставались лишь остатки душевной энергии. Их воспитанием в основном занималась Наталья Ивановна.

А тем временем шло быстрое «полевение» масс. Одна из причин заключалась в том, что Февральская революция, принеся свободу от самодержавия, не дала народу ни мира, ни земли. А крестьяне и рабочие ждали мир и землю больше всего. Большевики тонко уловили настроения огромных масс людей и непрерывно подталкивали их к осознанной необходимости новых радикальных шагов. Особенно все почувствовали это 4 июля, во время грандиозной антивоенной демонстрации, которая фактически замахнулась на хилый режим Временного правительства. В это время пришли сообщения с фронта о провале июньского наступления русской армии. Правая печать, буржуазные партии накинулись на большевиков, как на виновников очередной военной катастрофы. Снова появились многочисленные «свидетельства» о том, что Ленин «связан с немецким генеральным штабом», что большевики, преследуя свои цели свержения царского самодержавия, «подыгрывают» кайзеру. В сохранившейся в архиве рукописи статьи Троцкого «Политика дальнего прицела», где он касается событий того времени, есть такие строки: «В июле 1917 года реакция всячески пыталась доказать, что большевики – в союзе с немецкими империалистами. Керенский, Бурцев, Дан «доказывают», что большевики если и не за деньги, непреднамеренно, не сознательно, то по крайней мере «объективно» способствуют, содействуют видам Гогенцоллерна… Но большевики не пошатнулись и не согнулись под громами и молниями мещанского общественного мнения в июле, не дали себя запугать травлей, ложью, клеветой… Они взяли дальний прицел, сократив сроки и приблизив события…»{14}

Общественное мнение, однако, «клюнуло»; в этой обстановке любой миф о «предательстве», «шпионаже», «содействии» большевиков Берлину как-то объяснял обывателю причины затяжных неудач русской армии. И толпа указывала пальцем на большевиков, как на «виновников» фронтовых неудач. А те и после Октября пытались опровергнуть это обвинение, собирая аргументы в свою пользу. Так, уже в январе 1919 года Троцкий получил телеграмму от Чичерина, в которой, в частности, говорилось: «В январе 1918 года русские контрреволюционеры послали полковнику Робинсу серию документов, доказывающую связь между германским правительством и Троцким. Полковник Робинс произвел расследование и обратился к Гальперину, который признал, что многие из этих документов были в руках правительства Керенского и являются несомненным подлогом… Бывший издатель «Космополитен мэгэзэн» Сиссон согласился с Робинсом, что эти документы не заслуживают доверия, однако позднее Сиссон переменил мнение…»{15} Но большевики после Октября предпочитали не возвращаться к этому вопросу, тем более никто уже не смел и говорить на эту тему без риска для жизни… А тогда, накануне, все было по-другому: обвинение было серьезным, защищаться было трудно. О «шпионаже» и «предательстве» большевиков писали многие газеты. Приводилось немало конкретных свидетельств о существовании тайных связей большевиков с немцами. Некоторые более поздние публикации показывают, по крайней мере, что немецкое правительство было заинтересовано в активизации борьбы большевиков против Временного правительства. Известный военный и политический деятель Германии Эрих Людендорф писал: «Помогая Ленину поехать в Россию (через Германию из Швейцарии в Швецию. – Д.В.), наше правительство принимало на себя особую ответственность. С военной точки зрения это предприятие было оправданно. Россию было нужно повалить»{16}. Но тогда, летом 1917 года, вокруг этих вопросов в обществе шла ожесточенная полемика.

В эмиграции скоро окажется человек, который долгие годы будет искать документы, аргументы, свидетельства, подтверждающие связи большевиков с немцами. Это В.Л. Бурцев, которому принадлежат такие слова: «Я все годы твержу одно и то же – надо гнать, бить большевиков». В одной из его многочисленных статей «Мой вызов предателям и их защитникам», переправленной чекистами из Парижа в Москву, говорится: начиная с августа 1914 года немцы передали большевикам свыше 70 миллионов марок. «Еще летом 1917 года я гласно и в печати за своею подписью обвинил поименно Ленина и десятки его товарищей: Троцкого, Каменева, Зиновьева, Ганецкого, Коллонтай, Луначарского, Нахамкиса, Раковского и других в предательстве России и в сношениях во время войны с немцами и требовал немедленного их ареста и предания суду»{17}. Думаю, что все это составляет одну из тайн истории или крупную мистификацию. Возможно, решающие свидетельства, подтверждающие или опровергающие тайные связи, еще не найдены.

Но вернемся в июль 1917-го. Временное правительство выдало ордера на арест Ленина, Зиновьева, Каменева и большой группы большевиков. Реакция попыталась сдержать революционный паводок. В разгар этого шабаша Троцкий встречался с Лениным, по-видимому, во время объединенного заседания Центрального и Петроградского комитетов РСДРП(б), которое состоялось 4 июля 1917 года. Обсуждая вопрос, следует ли являться на суд, Троцкий высказал мнение, что его нужно использовать как революционную трибуну. Это предложение поддержал Каменев. Но Ленин и большинство его соратников не без оснований считали, что власти могут просто-напросто обезглавить революцию и ускорить сход паводка. Тем более что офицерские отряды уже громили редакцию «Правды», арестовывали большевистских руководителей, в печати шла травля лидеров революции. Хотя надо сказать, что Ленин был осторожным человеком и никогда не рисковал собственной жизнью, как другие революционеры.

Через три или четыре дня после того, как Ленин ушел в подполье, Троцкий опубликовал тщательно обдуманное открытое письмо Временному правительству, в котором говорилось:

«Граждане министры!

Я знаю, что вы решили арестовать товарищей Ленина, Зиновьева и Каменева. Но ордер на арест не выдается на меня. Поэтому я считаю необходимым обратить ваше внимание на следующие факты:

1. Я в принципе разделяю позицию Ленина, Зиновьева и Каменева и отстаивал ее в моей газете «Вперед» и во всех моих публичных выступлениях.

2. Моя позиция в отношении событий 3–4 июля совпадает с позицией упомянутых выше товарищей»{18}.

В тот момент такое заявление мог сделать лишь мужественный человек. Продолжая выступать на митингах, он во всеуслышание говорил, что так же, как и Ленин, является непримиримым противником Временного правительства, а тот, кто называет руководителей революции «немецкими шпионами», – самый настоящий негодяй. Обычно толпа неистовствовала: большинство стояли за Троцкого, но многие выражали свое отношение к таким заявлениям злобными криками и угрозами. Продолжая оставаться на свободе, Троцкий как бы провоцировал правительство, публично обвиняя его в преступном продолжении империалистической войны и попытках отнять у народа плоды Февральской буржуазной революции, защищая Ленина от настойчивых нападок. Так продолжалось еще полторы-две недели, пока в квартиру Троцкого (к этому времени его семья переселилась к вдове одного либерального журналиста) не пришел офицерский наряд с ордером на арест члена Петроградского Совета.

Когда Троцкого препроводили в переполненную знаменитую тюрьму «Кресты», где он уже раньше, десять лет тому назад, сидел, он встретил там своего напарника по выступлениям Луначарского, а также Раскольникова, Каменева, Дыбенко, Антонова-Овсеенко, некоторых других знакомых революционеров из числа большевиков, меньшевиков и эсеров. На другой день Н.Н. Суханов, близкий знакомый Троцкого, один из заметных теоретиков меньшевизма, заявил в цирке «Модерн», где ждали выступления Троцкого, что тот арестован Временным правительством. В ответ поднялся невообразимый шум негодования. Как пишет Суханов, ему с Мартовым едва удалось сдержать толпу и «выпустить из нее пар», приняв резолюцию протеста. Кстати, позже Суханов писал, что в толпе ходили слухи, распространяемые правыми, о том, что Ленин, Троцкий и Луначарский хотели создать диктаторский триумвират и захватить власть{19}. Это нагнетало страсти еще больше. Вскоре революционный Петроград уже знал об аресте Троцкого. Об этом писали газеты, говорили на митингах. Все это свидетельствовало о быстром росте популярности человека, который пока даже не мог ответить, является ли он сейчас большевиком или меньшевиком.

Помня свой опыт пребывания в петербургской тюрьме после поражения первой русской революции, Троцкий вновь взял в руки перо и книги. За время пребывания в «Крестах» им написано немало ярких статей на злобу дня; его позиция стала еще более революционной. Как позже вспоминал Ф. Раскольников в статье «В тюрьме Керенского»: когда «выходил на прогулку тов. Троцкий в своем заграничном плаще и мягкой фетровой шляпе, его тотчас же обступало несколько товарищей и начинался оживленный разговор о политике… А в камере Троцкий с утра до вечера писал, занимаясь интенсивной литературной работой…»{20}. Тюремная «линия поведения» Троцкого осталась прежней.

Новое тюремное заключение Троцкого (а мы помним, что он почти хотел этого) резко подняло его авторитет. Через несколько дней после ареста Троцкого в конце июля открылся VI съезд РСДРП(б), который работал в полулегальных условиях. Вначале заседания съезда проходили на Выборгской стороне, а затем за Нарвской заставой. Многих руководителей партии, вынужденных уйти в подполье или угодивших в тюрьму Временного правительства, на съезде не было. Но интеллектуальное и политическое влияние Ленина, однако, чувствовалось весьма сильно. По существу, на съезде прозвучала основная ленинская характеристика момента: поскольку контрреволюция временно берет верх, исчезает возможность захвата власти мирным путем. На повестку дня выдвигался вопрос о вооруженном восстании. С этого момента радикальная линия большевиков проявилась еще более рельефно. Лидер большевиков, как писал позже Керенский, выбрал трагический путь развития: империалистическую войну народов стал превращать в гражданскую войну классов{21}. С тех пор эта война (хоть и в разных формах) на десятилетия обосновалась на просторах России…

Для революционной судьбы Троцкого съезд имел огромное значение. Его даже избрали почетным членом президиума. После прошедших переговоров и согласований в партию была принята большая группа (около четырех тысяч) «межрайонцев». Это так называемые меньшевики-интернационалисты, центристы, большевики-примиренцы, куда организационно входил и Троцкий. Таким образом, пока он был в тюрьме, по-новому решился и вопрос о его партийности. Вместе с Троцким большевиками стали также М.М. Володарский, А.А. Иоффе, А.В. Луначарский, Д.З. Мануильский, М.С. Урицкий и многие их сотоварищи. Авторитет Троцкого оказался уже столь высоким, что при избрании на съезде Центрального Комитета он сразу же был в него избран. При этом получил лишь на три голоса меньше, чем Ленин!

Тюремщики, несмотря на все старания, не смогли выдвинуть сколь-нибудь серьезных обвинений против Троцкого. Его ораторскую деятельность было трудно изобразить как государственное преступление. К тому же Троцкий пригрозил объявить голодовку и отказался отвечать на вопросы следователя. По требованию Петроградского Совета 2 сентября 1917 года он был освобожден под денежный залог в три тысячи рублей. А в действительности Керенский, который лишь с помощью большевиков смог отразить угрозу Корнилова, почувствовал, что ужесточение режима лишь ослабляет его позиции. Есть основания считать, что именно августовская авантюра Корнилова укрепила позиции большевиков и сделала возможными октябрьские события{22}. Троцкий вместе с Луначарским, Каменевым, Коллонтай, другими революционерами выходит из тюрьмы героем и с головой погружается в партийные дела. Вот как реагировали в стане реакции на эти события.

Генерал А.С. Лукомский, бывший в то время начальником штаба при Верховном главнокомандующем А.А. Брусилове, а затем Л.Г. Корнилове, позже вспоминал: после июльских событий, «к общему возмущению, Временное правительство проявило себя после подавления большевистского выступления преступно слабо. Ленину, которого можно было легко арестовать, дали возможность скрыться. Арестованного Троцкого (Бронштейна) по приказанию Временного правительства из тюрьмы освободили. Предателей и изменников родины, работавших на германские деньги, открыто требовавших прекращения войны и мира «без аннексий и контрибуций», не только не покарали со всей строгостью закона, но дело о них было фактически прекращено и им была предоставлена возможность вновь начать в Петрограде и армии разрушительную работу»{23}. Власть Временного правительства стала тем безобидным пугалом, на которое, не боясь, уже слеталось воронье…

К слову сказать, в многочисленных воспоминаниях, вышедших в 20-е годы отдельными изданиями за рубежом (М.В. Родзянко, В.В. Шульгина, П.Н. Милюкова, А.И. Деникина, М.И. Смирнова, С.П. Мансырева и других «бывших»), основной пафос негодования за все происшедшее, как и вина за крах монархических, буржуазных и иных контрреволюционных планов, обращен к Временному правительству.

В середине сентября 1917 года в Петрограде открылось Демократическое совещание, своеобразный форум политических партий, пытавшихся путем диалога определить дальнейшую эволюцию власти в стране. Возможно, это совещание могло бы еще возродить путь мирного развития революции. Однако после сильных колебаний меньшевики и эсеры предпочли компромиссу с большевиками коалицию с кадетами. Для Троцкого это совещание было знаменательным: впервые ЦК партии поручил ему изложить позицию большевиков. Его выступление, по воспоминаниям современников, произвело огромное впечатление на собравшихся. Троцкий тщательно к нему готовился, понимая, что его первый «выход» в новом ранге будет значить очень многое. В воспоминаниях того же Суханова это выглядело так: «То была несомненно одна из самых блестящих речей этого удивительного оратора… Аудитория в Александрийском театре вздрогнула при одном упоминании Троцкого… На этот раз он беседовал с аудиторией, иногда делая шаг или два вперед, а затем опираясь локтем на трибуну. Металлической ясности голоса и отточенности фразы, что характерно для Троцкого, не было в этой речи». Троцкий потребовал, чтобы были приняты меры для вооружения Красной гвардии. Только так «мы создадим настоящий бастион против контрреволюции». Ну а если «наши предложения о мире» будут отвергнуты, то «вооруженные рабочие Петрограда и всей России будут защищать отечество революции от солдат империализма с героизмом, неслыханным в русской истории»{24}. В конце речи оратор осудил фальсификацию данных о представительстве на Демократическом совещании и в знак протеста вместе с большевиками демонстративно покинул зал заседаний. Это был зловещий знак: большевики взяли курс на вооруженное восстание.

Ленин высоко оценил речь и позицию Троцкого на этом форуме. Авторитет революционера стремительно рос. Поэтому, когда 25 сентября проходили перевыборы Исполкома Петроградского Совета, большевики предложили на пост председателя Л.Д. Троцкого. После избрания новый председатель произнес под одобрительные возгласы зала речь, в которой выразил уверенность, что свое второе избрание в Совет (после 1905 г.) он постарается «ознаменовать более успешным итогом». В его речи были две знаменательные фразы: мы «будем вести работу Петроградского Совета в духе законности и полной свободы для всех партий. Рука Президиума никогда не поднимется для подавления меньшинства»{25}. Заметьте: «…никогда не поднимется для подавления…» Хотя именно диктатура определит судьбы страны на многие десятилетия. В президиум Совета вошли: от большевиков Каменев, Троцкий, Коллонтай, Иоффе, Бубнов, Сокольников, Евдокимов, Шляпников, Федоров, Залуцкий, Юренев, Красиков и Карахан, от эсеров – Чернов, Воронков, Каплан, Шилин, Клюшин и Зейман, от меньшевиков – Либер, Бройдо и Вайнштейн{26}. И хотя на этот раз в Совете и президиуме пока было обеспечено пропорциональное представительство, вскоре после победы Октябрьского вооруженного восстания Троцкий сам поддержит меры большевиков по ликвидации начал революционного плюрализма. А как же его заверения в отношении прав меньшинства? О них Троцкий постарается «забыть». Он еще не знает, что через десять лет после своего октябрьского триумфа окажется жертвой той партийной монополии, которую сам будет скоро насаждать. Троцкий, один из архитекторов будущей большевистской Системы, главным виновником своего драматического исхода с вершины завоеванной власти, как известно, считал Сталина, еще не понимая, что первый генсек партии большевиков будет лишь неизбежным продуктом партийного монополизма и политической диктатуры одного класса. Возникающая тоталитарная Система всегда нашла бы своего Сталина. А для ее установления и укрепления сам Троцкий сделал очень много.

Итак, завершилось превращение Троцкого в большевика. Многолетний центризм меньшевистского толка как-то сразу был решительно отброшен. Противоречие, мучившее Троцкого и выражавшееся в тяге к левому радикализму, с одной стороны, и с другой – в приверженности к политической культуре западной социал-демократии, разрешилось как бы само собой в пользу первого. Троцкий, отвечая на вызовы смутного времени, предстал в облике левого революционера – радикального большевика. Будущая коммунистическая диктатура заполучила еще одного вождя.

Власть мифов

Думаю, что Ложь является универсальным Злом. Все беды, трагедии, катаклизмы человеческого бытия, как правило, связаны с Ложью и начинаются обычно с нее. Первой жертвой любой несправедливости всегда выступает Правда. Но наиболее уверенно, спокойно, а часто и просто уютно Ложь чувствует себя в истории.

Троцкий, которого Сталин сделал «шпионом», «извергом», «двурушником», «убийцей», «фальсификатором», «империалистическим агентом», до последних дней своей жизни боролся с этой ложью, хотя и создавал ее. Он писал: «Революция есть разрыв социальной лжи. Революция правдива. Она начинается с того, что называет вещи и отношения их собственными именами… Но сама революция не есть целостный и гармонический процесс. Она полна противоречий… Она сама поднимает новый правящий слой, который стремится закрепить свое привилегированное положение и склонен видеть в себе не временное историческое орудие, а ее завершение и увенчание». Так создается, завершает свою мысль Троцкий, ложь против него{27}. Добавим: и Ложь против истории. Но Троцкий никогда не признавался даже самому себе, что он – один из творцов тех условий, в которых Ложь чувствовала себя на месте.

Читая о Великой Октябрьской социалистической революции, невольно ловишь себя на мысли: авторы учебников, монографий и энциклопедий неизменно руководствовались уже упоминавшимся древнеримским «Законом об осуждении памяти», в соответствии с которым предписывалось предавать забвению какое-то неугодное нынешним правителям лицо, событие, факт. Как я отмечал ранее, Троцкий полностью подпал под действие этого закона. Передо мной фундаментальная энциклопедия «Великая Октябрьская социалистическая революция», изданная в 1987 году. Сегодня едва ли кто всерьез станет отрицать, что Троцкий был вторым по популярности человеком в этой революции. А если точнее – вторым и по той исторической роли, которую ему довелось сыграть в этой великой человеческой драме. Однако Троцкий упоминается в энциклопедии только для того, чтобы показать, как он мешал революции… Дело здесь не в уважаемых авторах: просто еще не был «отменен» этот злополучный закон. Сталинские мистификации исключительно живучи, они держат в плену сознание многих честных историков, которые никак не могут вырваться из паутины лжи «Краткого курса». Люди, не подпавшие под действие этого закона, давно и честно сказали и о революции, и обо всех ее действующих лицах. Достаточно обратиться к «Энциклопедии русской революции», подготовленной профессором Г. Шукманом из Оксфорда{28}, хотя были и более ранние исследования.

Я не намерен воспроизводить хронику событий октября 1917 года. Об этом много написано. Правда, сейчас активно многое переписывается. Но я попытаюсь, опираясь на архивные и иные документы, показать действительную роль Председателя Петроградского Совета в Октябрьском вооруженном восстании.

Троцкому по сей день вменяется в вину его стремление не допустить, чтобы вооруженное восстание в Петрограде началось до открытия II съезда Советов. В энциклопедии об Октябрьской революции говорится, что у «некоторых из них (большевиков-руководителей. – Д.В.) было настроение оттянуть захват власти до открытия 2-го съезда Советов (вечер 25 октября). На их позиции сказалось влияние пред. Петрогр. Совета Л.Д. Троцкого, стоявшего за оттяжку восстания, что грозило его срывом»{29}.

Как обстояло дело в действительности? Троцкий не выступал против вооруженного восстания, которое так торопил Ленин. Ведь «восстание в октябрьские дни, – пишет С. Мельгунов, – становится для Ленина навязчивой идеей»{30}. Троцкий всецело боролся за реализацию этой линии. Он как-то быстро стал «правоверным» ленинцем. Но он фактически выражал идею, что восстание должно подняться не только под эгидой и руководством ЦК партии большевиков, но и по воле съезда Советов. Едва ли можно возражать, что большевистский лозунг «Вся власть Советам!» имел целью создание значительно более широкой социальной базы революции и восстания. В этом лозунге, если хотите, – народное начало. Нетрудно представить, что «благословение» на восстание в этом случае (а сомневаться в нем не приходилось из-за известного уже состава депутатов) будет исходить не от одной партии (что даст обоснованный повод для обвинений на многие десятилетия!), а от всего альянса революционных сил России. Именно всего! Мировая общественность могла бы воочию убедиться, считал Троцкий, что революционный переворот – результат не узкого «заговора» одной радикальной партии (что в основном так и было), а реализация решений «широких прогрессивных кругов» российского общества.

Угроза немедленной контрреволюции, сильной встречной контрреволюционной волны, чего некоторые так боялись, конечно, была. В фонде Троцкого есть заявление начальника штаба Верховного главнокомандующего «Фронт требует подчинения Временному правительству!», направленное в Петросовет, в газеты, в правительство в те переломные дни. В документе говорится:

«От имени армий фронта мы требуем немедленного прекращения большевиками насильственных действий, отказа от вооруженного захвата власти, безусловного подчинения действующему в полном согласии с полномочными органами демократии Временному правительству, единственно могущему довести страну до Учредительного собрания – хозяина земли русской.

Действующая армия силой поддержит это требование. Начальник штаба Верховного главнокомандования

Духонин

Пом. нач. штаба по гражданской части Вырубов

Председатель общеарм. комитета Перекрестов»{31}.

Угроза сильной антибольшевистской волны существовала. Но самоуверенное заявление Духонина: «Действующая армия силой поддержит это требование» – не учитывало степени деморализации войск, быстрой эрозии тех связей в военном организме, без которых идет неумолимый процесс его обессиливания. Армия хотела тогда лишь одного – мира. Оставался один путь – революционный выход из войны. Соглашатели не решались на этот шаг. Керенский сохранял верность союзникам. А мир могла дать тогда лишь революция.

В своих выступлениях Троцкий виртуозно проводил эту мысль. Выступая 21 октября перед солдатами и рабочими в Народном доме, Троцкий «раскачивал» толпу: «Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату… У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…» Зал был почти в экстазе. «Казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора какой-нибудь революционный гимн… Предлагается резолюция: за рабочее-крестьянское дело стоять до последней капли крови… Кто за? Тысячная толпа, как один человек, вздернула руки…»{32}

Трудно понять Ленина, находившегося по-прежнему на нелегальном положении и требовавшего 24-го вечером в письме к членам ЦК партии: «Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске… Надо во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т.д.

Нельзя ждать!! Можно потерять все». И далее: «Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!»{33}

Сейчас некоторые историки Октября не без основания утверждают, что Ленин явно сгущал краски, принимая суждения, высказанные в определенных газетах об опасности новой корниловщины, за непреложные факты. Все старые рассуждения о демократии отлетели, как сухие осенние листья. Исторические призывы заговорщика, поставившего на карту все, стали гораздо настойчивее.

Сама тональность – «добить» – указывает на прямой переход с мирного пути на военный. К сожалению, вскоре эта установка станет господствующей в умонастроениях большевиков. Слабые попытки либеральными методами изменить этот курс, которые предпринимали меньшевики, только навлекли на них особый гнев радикальных большевиков. Пройдет совсем немного времени, и Троцкий будет призывать, чтобы «чугунный каток пролетарской революции прошелся по позвоночнику меньшевизма»{34}. Изначальная непримиримость к социал-демократии, ставка на силовое решение вопроса со временем передвинут Октябрь на рельсы насилия. Правда, в этом большевикам помогут как «бывшие», так и интервенты.

Победителям не принято адресовать упреки. Но допускал ли ошибку Троцкий, который связывал начало восстания с созывом съезда Советов, чтобы именно Советы приняли решение ликвидировать режим Временного правительства и утвердить революционную власть? Троцкий выступал не «за затяжку» восстания, как часто и долго утверждалось в нашей литературе. Нет. Он хотел узаконить его, конституировать на более широкой народной базе. Ему казалось, что только съезд способен повернуть в сторону революции колеблющиеся элементы, создать более благоприятное отношение к перевороту за рубежом, активнее внедрить в сознание крестьянских и солдатских масс революционные идеалы.

Бесспорна роль Троцкого в создании и функционировании при Петроградском Совете Военно-революционного комитета – органа, руководившего подготовкой и ходом Октябрьского вооруженного восстания. Подчеркну: ВРК создавался при Петроградском Совете и, таким образом, Председатель Петросовета, естественно, занимал в нем ведущее положение. В своей, пожалуй, лучшей работе – двухтомной «Истории русской революции» – Троцкий пишет:

«Решение о создании Военно-революционного комитета, вынесенное впервые 9-го (октября 1917 г. – Д.В.), прошло через пленум Совета лишь спустя неделю: Совет – не партия, его машина тяжеловесна… Совещание полковых комитетов успело доказать свою жизнеспособность, вооружение рабочих продвинулось вперед, так что Военно-революционный комитет, приступивший к работе только 20-го, за 5 дней до восстания, сразу получил в свои руки достаточно благоустроенное хозяйство. При бойкоте со стороны соглашателей в состав Комитета вошли только большевики и левые эсеры: это облегчило и упростило задачу. Из эсеров работал один Лазимир, который был даже поставлен во главе Бюро, чтоб ярче подчеркнуть советский, а не партийный характер учреждения. По существу же Комитет, председателем которого был Троцкий, главными работниками Подвойский, Антонов-Овсеенко, Лашевич, Садовский, Мехоношин, опирался исключительно на большевиков… Это и был штаб восстания»{35}. В действительности все так и было.

Но после смерти Ленина, когда история стала быстро переписываться, на первый план выдвинули созданный на бумаге для руководства восстанием партийный Военно-революционный центр в составе: А.С. Бубнов, Ф.Э. Дзержинский, Я.М. Свердлов, И.В. Сталин, М.С. Урицкий. Этот центр, который организационно входил в ВРК при Петроградском Совете, оказался символическим объединением. Да, именно таким. Никаких архивных следов о его деятельности не имеется, да и не могло иметься, так как реальной подготовительной работой занимался Военно-революционный комитет, на многих архивных документах которого стоит подпись Троцкого. Есть красноречивое свидетельство Ленина о руководящей роли Троцкого в Октябрьском вооруженном восстании. «После того, как Петербургский Совет перешел в руки большевиков, – говорится в XIV томе первого Собрания сочинений В.И. Ленина, – (Троцкий) был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил восстанием 25 октября»{36}. Ленинское заявление весьма категорично и определенно: «…организовал и руководил восстанием 25 октября».

Однако после смерти Ленина Сталин дает Троцкому в революции уже совершенно другую оценку. «Но должен сказать, что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог, что, будучи Председателем Петроградского Совета, он выполнял лишь волю соответствующих партийных инстанций, руководивших каждым шагом Троцкого». И буквально здесь же еще одна аналогичная оценка: «…никакой особой роли ни в партии, ни в Октябрьском восстании не играл и не мог играть Троцкий, человек сравнительно новый для нашей партии в период Октября»{37}. По существу, эти сталинские оценки сохранились в нашей историографии по сей день и только в последнее время начинают постепенно меняться. После сталинского вердикта и вступил в действие тот самый «Закон об осуждении памяти»: Троцкий надолго «выпал» из нашей отечественной истории. Как у Дж. Оруэлла: он был, но как бы и не был…

Другое дело, как мы относимся к самой революции. По мере очищения нашего сознания от мусора догматизма, штампов и мистифицированной теории сегодня становится все более ясно, что именно тогда была допущена, возможно, одна из самых трагических ошибок. Не выполнив задач буржуазно-демократической революции, большевики провозгласили переход к ее социалистическому этапу. Незрелый плод выдали за созревший. Оказалось, что в этом случае революция могла двигаться дальше, лишь стремительно приближая диктатуру в ее уродливых и страшных формах… Но что было, то было. Для нас важно сегодня подчеркнуть, что такие люди, как Троцкий, оказались незаменимыми именно для «недозрелой» революции.

На основании многочисленных документов, свидетельств очевидцев, анализа ленинских работ того периода можно сделать вывод, что Троцкий в Октябре проявил себя как один из главных руководителей революции, как человек, попавший в родную стихию. Передо мной третий, четвертый и пятый тома «Революции 1917 года» (июнь – октябрь), подготовленные в 1924–1926 годах Истпартом (т.е. это то время, когда Троцкий уже прошел зенит своей популярности и начал испытывать давление аппарата). В этих томах Сталин упоминается всего 10 раз, а Троцкий – 109! Свидетельство весьма красноречивое, позволяющее судить о многом.

Накануне десятой годовщины Октябрьской социалистической революции Истпарт разослал многим участникам событий той поры «Анкету участника Октябрьского переворота». После долгих колебаний анкету выслали и уже отверженному Троцкому. Его совсем перестали публиковать и только с нарастающей ожесточенностью поносили, травили, преследовали. Подавленный, но не сдавшийся и не сломленный, Троцкий решил подробно ответить на множество вопросов, содержащихся в анкете. Вместе с анкетой он написал письмо в Истпарт и отправил его 21 октября 1927 года. Как проницательный человек, он понимал, что в лучшем случае его ответы надолго осядут в архивах Истпарта, но он также знал, что у истории есть одна коренная особенность: в конечном счете она ценит только истину. И даже если сталинские пигмеи пока похоронят его ответы, история всегда сохраняет шанс приподнять полог над любой тайной.

Троцкий до конца своих дней надеялся на историческую реабилитацию, верил в непобедимость человеческого интеллекта. А ведь он, как многозначительно заметил Гегель, – это роза на кресте современности. Троцкий никогда не сомневался в своевременности социалистической революции и ее закономерности. Он, пожалуй, раньше, чем кто-либо, был уверен, что поток истории сорвет покровы со «второго Ленина» – со Сталина – и сделает его голым королем. Все написанное Троцким в его письме Истпарту и в ответах на анкету представляется мне в большинстве случаев истинной или – в некоторых случаях – субъективной точкой зрения, не расходящейся по существу с исторической правдой. Уже в изгнании это письмо и свои ответы Троцкий положит в основу книги «Сталинская школа фальсификаций (поправки и дополнения к литературе эпигонов)». Думаю, это одна из лучших его работ, проливающая свет на сталинскую кухню фабрикации лжи. Прочитав книгу, хорошо понимаешь, как малозаметный тогда партийный функционер Джугашвили-Сталин, человек из десятого – двадцатого ряда партийной революционной колонны, едва заметный в октябрьском кордебалете, настойчиво и непрерывно переписывал историю, создавая теорию «двух вождей» Октября, развенчивал и бросал, как ему казалось, навсегда многих ленинцев в реку забвения. Но история и память, к счастью, живут по своим законам, над которыми диктаторы не властны. Позволю себе привести несколько отрывков из письма Троцкого в Истпарт и дать им свой комментарий.

Весь документ занимает около девяноста страниц, хотя само письмо очень кратко.

«О подделке истории Октябрьского переворота, истории революции и истории партии.

Уважаемые товарищи!

Вы прислали мне подробнейшие печатные листы анкеты о моем участии в Октябрьском перевороте и просите дать ответ… Но я позволяю себе спросить вас: какой смысл спрашивать меня по поводу моего участия в Октябрьском перевороте, когда весь официальный аппарат, в том числе и ваш, работает над тем, чтобы скрыть, уничтожить или, по крайней мере, исказить всякие следы этого участия?

Меня не раз уже спрашивали десятки и сотни товарищей, почему я молчу и молчу в ответ на совершенно вопиющие подделки истории Октябрьской революции и истории нашей партии, направленные против меня. Я совершенно не собираюсь здесь исчерпать вопрос об этих подделках: для этого пришлось бы написать несколько томов. Но позвольте в ответ на ваши анкетные запросы указать с десяток примеров того сознательного и злостного искажения вчерашнего дня, которое сейчас производится в самом широком масштабе, освящается авторитетом всяческих учреждений и даже вводится в учебники»{38}.

Сказано кратко и ясно. Вчерашний «выдающийся вождь» заботится хотя бы о том, чтобы в истории сохранилась правда об Октябре. Приведу несколько свидетельств Троцкого, касающихся октябрьских дней 1917 года. Он с горечью пишет, как некоторые большевики быстро меняют азимуты в оценке Троцкого в зависимости от политической конъюнктуры.

Вот что, пишет Троцкий, сначала утверждал о нем Ф. Раскольников:

«С огромным уважением относился Троцкий к Владимиру Ильичу. Он ставил его выше всех современников, с которыми ему приходилось встречаться в России и за границей. В том тоне, которым Троцкий говорил о Ленине, чувствовалась преданность ученика… Отзвуки былых разногласий довоенного периода совершенно изгладились. Между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определилось с момента возвращения Льва Давыдовича (так в тексте. – Д.В.) в Россию; после его первых же выступлений мы все, старые ленинцы, почувствовали, что он – наш»{39}.

А вот что он пишет, продолжает Троцкий, в рецензии на третий том моих сочинений:

«– А какова была, – спрашивает Раскольников, – в 1917 году позиция самого Троцкого? – И отвечает:

– Тов. Троцкий еще рассматривал себя как члена одной общей партии вместе с меньшевиками, Церетели и Скобелевым… Тов. Троцкий еще не выяснил своего отношения к большевизму и меньшевизму. В то время тов. Троцкий еще сам занимал колеблющуюся, неопределенную, межеумочную позицию»{40}.

Лев Давидович с присущим ему сарказмом, умело оперируя фактами, данными, цитатами, документами, убедительно демонстрирует убогость сталинских фальсификаций, которые часто ставят их авторов просто в смешное положение. Троцкий далее говорит, что нынешний Сталин решительно оспаривает высокую оценку, которую Ленин дал Председателю Петроградского Совета как организатору и руководителю Октябрьского вооруженного восстания. Но как же быть с заявлением самого Сталина, сделанным им 6 ноября 1918 года по этому поводу?

«Вся работа по практической организации восстания происходила под непосредственным руководством Председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому»{41}. И это Сталин говорил в статье, где он предостерегал от преувеличения роли и заслуг Троцкого! Сам же опальный лидер к этой сталинской цитате лишь добавляет:

«Давно отмечено, что правдивый человек имеет то преимущество, что даже при плохой памяти не противоречит себе, а нелояльный, недобросовестный, неправдивый человек должен всегда помнить то, что говорил в прошлом, дабы не срамиться»{42}.

Нельзя забывать, что эти строки Троцкий писал в октябре 1927 года, когда Сталин уже набрал силу, а бывший член Политбюро, наоборот, был загнан в угол и являлся постоянным объектом политической и пропагандистской травли. И в этих условиях Троцкий с большим политическим мужеством и интеллектуальным достоинством реставрирует картину реальных событий октября 1917 года. Опальный вождь дает нелицеприятную оценку роли Сталина в те дни:

«Как ни противно копаться в мусоре, но позвольте мне, как довольно близкому участнику и свидетелю событий того времени, уже в качестве свидетеля, показать следующее. Роль Ленина не нуждается в пояснениях. Со Свердловым я встречался тогда очень часто, обращался к нему за советами и за поддержкой людьми. Тов. Каменев, который, как известно, занимал тогда особую позицию, неправильность которой признана им самим давно, принимал, однако, активнейшее участие в событиях переворота. Решающую ночь с 25-го на 26-е мы провели вдвоем с Каменевым в помещении Военно-революционного комитета, отвечая на телефонные запросы и отдавая распоряжения. Но при всем напряжении памяти, я совершенно не могу ответить себе на вопрос, в чем, собственно, состояла в те решающие дни роль Сталина? Ни разу мне не пришлось обратиться к нему за советом или за содействием. Никакой инициативы он не проявлял»{43}.

Далее Троцкий вносит ясность в вопрос о Военно-революционном центре, который сталинские апологеты, типа Ярославского, вытащили на свет лишь потому, что туда входил Сталин. Троцкий буквально ловит их с поличным:

«…По явному недосмотру сталинских историков – в «Правде» от 2 ноября 1927 года (т.е. после того, как было написано письмо Троцкого. – Д.В.) напечатана точная выписка из протоколов ЦК от 16(29) октября 1917 года. Вот что там сказано:

«ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот Центр входит в состав революционного советского комитета». Заметьте, входит!

Другими словами, Троцкий развенчал сталинскую легенду об особой роли этого центра, куда был приписан будущий генсек. Все пять товарищей лишь дополняли ВРК, который фактический возглавлял Троцкий. «Ясно, – заключает он, – что Троцкого незачем было вводить вторично в состав той организации, председателем которой он уже состоял. Как трудно, оказывается, задним числом исправлять историю!»{44}

Боюсь, что я утомил читателя обильным цитированием. Ограничусь еще лишь несколькими ссылками. Троцкий в своей книге «Сталинская школа фальсификаций» отводит несколько страниц тем, чьими руками Сталин фальсифицирует историю Октября. Из целой когорты сталинских партийных летописцев он выделяет лишь двоих, лично очень хорошо знакомых ему людей – Ярославского и Луначарского, и показывает читателю, как эти идеологические оруженосцы генсека писали о нем раньше. После революции и Гражданской войны Ярославский писал о Троцком:

«Блестящая литературно-публицистическая деятельность тов. Троцкого составила ему всемирное имя «короля памфлетистов»… Перед нами – глубочайшее дарование… Перед нами глубочайше преданный революции человек, выросший для роли трибуна, с остро отточенным и гибким, как сталь, языком, разящим противников, и пером, пригоршнями художественных перлов рассыпающим богатство мысли»{45}.

Не отставал от него и Луначарский. Прочитайте фрагмент его статьи о Троцком: «Когда Ленин лежал раненый, как мы опасались, смертельно, никто не выразил наших чувств по отношению к нему лучше, чем Троцкий. В страшных бурях мировых событий Троцкий, другой вождь русской революции, вовсе не склонный сентиментальничать, сказал: «Когда подумаешь, что Ленин может умереть, то кажется, что все наши жизни бесполезны, и перестает хотеться жить»{46}.

Руками таких людей переписывалась история. Девять десятых своих фальсификаций Ярославский, пишет Троцкий, «посвящает автору этих строк». А Луначарский умеет писать «и так и этак, выполняя социальный, то бишь секретарский, заказ!». Все эти люди – а их было много, а затем множество – создавали новые мифы, гипноз которых со временем подчинит Сталину и его окружению всю страну. Нельзя не отдать должное Л.Д. Троцкому: он, пожалуй, только он ни на йоту не поступился своими принципами и не согнулся перед Сталиным. Хотя при этом нельзя забывать, что одной из главных причин борьбы явились не столько общеметодологические вопросы большевизма, сколько глубочайшая личная неприязнь друг к другу.

Звездный час Троцкого пришелся на революцию и годы Гражданской войны. Именно их в его биографии постарался прежде всего закамуфлировать, затемнить, а затем и вытравить из народной памяти тот, кого и в большую лупу с трудом можно было разглядеть в октябрьские дни 1917 года.

Оракул революции

Любая революция создает иллюзию, что можно сразу, немедленно ликвидировать жизнь старую и открыть двери жизни новой. Впрочем, мы так думаем не только об Октябрьской революции, но и о попытке перестройки бюрократического государства на демократический лад. Сразу, немедленно социальную жизнь в масштабах государства изменить невозможно. Чрезмерные ожидания вскоре рождают большие разочарования. Обычно контрреволюция всегда использует такие разочарования, весьма скоро наступающие после революционного паводка. В истории не было и нет магических жезлов, взмахнув которыми можно было бы, как в театре марионеток, бросить в сточную канаву истории злодея и дать простор деяниям добра молодца. Однако давно замечено, что пик революционного кризиса, наивысший накал страстей в массах, готовых разрядиться революционным взрывом, создают не только подспудные социальные, экономические и политические процессы, но и люди, нагнетающие это напряжение. В конце концов, считал Н. Бердяев, «революция есть рок народов и великое несчастье». Ему принадлежат и слова о том, что «всякая революция есть смута»{47}. Напряжение таких «смут» поддерживают и нагнетают люди, для которых революция – перст судьбы. Это – трибуны революции. Троцкого можно назвать и ее Грозным Агитатором.

Не каждый умный, даже талантливый человек способен высечь искру из толпы, заставить ее поверить выдвинутому лозунгу, увлечь несколькими страстными фразами сотни, тысячи людей и заставить их идти вслед за идеей. Троцкий обладал этим даром. Никто его не учил основам ораторского искусства; видимо, в нем просто счастливо соединились необходимые компоненты: высокая эрудиция, неподдельная личная увлеченность и убежденность идеей, способность к парадоксальным, неординарным суждениям, умение быстро установить самый тесный контакт с залом, красноармейским строем, митинговой толпой. В его выступлениях было немало картинного, театрального, но они не были самоцелью: с помощью яркой фразы, афоризма, запоминающегося образа Троцкий доносил до сознания людей элементарные истины революции. В его выступлениях была простота сложности и сложность простоты. С высоты прошедших лет, как бы мы ни относились к Троцкому, сегодня нельзя не признать: это был Великий Агитатор революции. Он еще не знал, что спустя несколько лет Бердяев напишет: «В революции всегда погибают те, которые ее начали и которые о ней мечтали»{48}. Добавлю – и те, кто был ее наиболее страстным агитатором.

Самое главное: люди ждали от Троцкого откровений. Даже почти повторяя то, что он сказал вчера, позавчера, трибун революции умел находить в каждой ситуации новые нюансы, новые грани, необычные стороны, которые увлекали слушателей. Вглядываясь сегодня в редкие кадры кинохроники той далекой поры, вчитываясь в бесчисленные документы, стенограммы, тезисы выступлений Троцкого, слушая пластинки с его речами, приходишь к выводу, что дело не только в «божьем даре» оратора, но и в какой-то редкой одухотворенности и приверженности ложной идее, которую он нес в сознание людей. Читая спустя многие десятилетия слова, сказанные Троцким в годы «великой смуты», начинаешь верить в какой-то магнетизм его обращений. О власти его слов над сознанием людей мне рассказывали Д.Т. Шепилов, А.И. Купцов, М.М. Бородуллин, О.Э. Гребнер, которым довелось видеть и слышать Троцкого в те, теперь уже такие далекие от нас, годы. Мне даже кажется, что когда певец революции говорил, то он испытывал упоение идеей, наслаждение мыслью, торжество от осознания своей интеллектуальной власти. Выступая, Троцкий одновременно как бы слушал «музыку» разума. Но, увы, скоро в этой «музыке» народ услышит трагические ноты.

Сам Троцкий тепло вспоминал то революционное время. «Жизнь кружилась в вихре митингов, – писал человек, который, казалось, уже навсегда сбросил рубища скитальца Агасфера. – Я застал в Петербурге всех ораторов революции с осипшими голосами или совсем без голоса. Революция 1905 года научила меня осторожному обращению с собственным горлом. Благодаря этому я почти не выходил из строя. Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и на площадях. Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг в Петергоф, или кронштадтцы присылали за мной катер. Каждый раз казалось, что этого нового митинга мне уже не поднять. Но открывался какой-то нервный резерв, я говорил час, иногда два, а во время речи меня уже окружало плотное кольцо делегаций с других заводов или районов. Оказывалось, что в трех или пяти местах ждут тысячи рабочих, ждут час, два, три. Так терпеливо ждала в те дни нового слова пробужденная масса»{49}.

Суханов, касаясь роли Троцкого как трибуна революции, к тому же ставшего Председателем Петроградского Совета, писал: «Отрываясь от работы в революционном штабе, (он) летел с Обуховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и, казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал каждый петербургский (так в тексте. – Д.В.) рабочий и солдат. Его влияние – и в массах и в штабе – было подавляющим»{50}.

Удивительное дело: Троцкого слушали везде – в матросских кубриках, студенческих аудиториях, солдатских казармах, цехах заводов. Человек, который знал жизнь рабочих весьма поверхностно, тем не менее умел своим пафосом, своей убежденностью затронуть самые сокровенные струны их чувств. Оратор, который не износил ни одних солдатских штанов, мог заворожить толпу в серых шинелях. Революционер, которому никогда не была доподлинно знакома студенческая жизнь, умел зажигать томящиеся души молодежи. Видно, просто время «смуты» способствовало ораторскому искусству человека, вознамерившегося все перевернуть вверх дном в этой жизни. Кое-кто из противников Троцкого даже обвинял оратора в «заигрывании» с массами, использовании им маски «рабочего человека». Эсер М.Я. Гендельман, например, утверждал, что «те же рабочие массы, которые подымают «рабочего» Троцкого, растопчут интеллигента Бронштейна»{51}.

Основным местом своих выступлений Троцкий облюбовал цирк «Модерн». Он превратил его зрительный зал в «центр психологического массажа» тысяч людей, их духовного подталкивания к революции. Председатель Петроградского Совета вспоминал, что, когда он обосновался здесь, его противники и не пытались проникнуть в цирк, ибо еще никто в прямом, непосредственном диспуте-споре, лицом к лицу, не смог одержать верх над Троцким. Быстро прославившийся оратор обычно приезжал сюда вечерами. Иногда выступал и ночью. «Слушателями были рабочие, солдаты, труженицы-матери, подростки улицы, угнетенные низы столицы, – писал в своем последнем изгнании Троцкий. – Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено. Мальчики сидели на спине отцов. Младенцы сосали материнскую грудь. Никто не курил. Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью. Я попадал на трибуну через узкую траншею тел, иногда на руках. Воздух, напряженный от дыханья, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн»{52}.

Троцкий, находясь на возвышении, с горящими глазами, выразительно жестикулируя, бросает простые, понятные каждому слова. Он не смотрит в одну точку, а поворачиваясь, пытается заглянуть в глаза каждому человеку, пришедшему в «Модерн». Где-нибудь в сторонке, примостившись в гуще тел, его речь стенографирует Познанский, новый добровольный помощник Троцкого. Когда однажды Лев Давидович ночью возвращался с митинга домой, он услышал за собой шаги. Это был тот же человек, что и вчера, и позавчера. Троцкий с браунингом в руке повернулся к незнакомцу:

– Почему вы преследуете меня? Кто вы?

– Я студент. Познанский. Позвольте сопровождать и охранять вас. Кроме друзей, у вас много врагов.

– Спасибо… Но… я не привык иметь телохранителей. Я думаю, меня защитит сама революция!

– Вот я и буду ее представителем для вашей защиты.

С тех пор, до самой депортации из СССР, Познанский всегда был рядом с Троцким, демонстрируя не только безоглядную преданность, но и умение схватить мысль, брошенную, оброненную им, быстро ее записать, оформить для документа, статьи, записки. Благодаря Познанскому, Сермуксу, Глазману, Бутову, другим помощникам Троцкий смог еще в самом начале революции наладить личное «архивное дело», издать много брошюр, книг, основанных часто на своих речах, докладах и выступлениях на митингах. К слову сказать, когда Троцкий был в изгнании, особой его заботой было сохранение своих архивов. Но ему и в самом страшном сне не могло присниться, что в его тщательно ведущемся архиве, как и в бумагах старшего сына, очень часто хозяйничали агенты НКВД. Например, в конце 1937 года ведомство Н.И. Ежова доложило Сталину даже такую деталь, как «опись» документов Троцкого, находящихся у Седова, «сфотографированных агентурным путем в Париже 7–10 ноября 1937 года»{53}. Так что архивами Троцкого раньше историков, раньше всех начал интересоваться кремлевский диктатор… Но вернемся к делам оракула и трибуна.

…Вот и сейчас Троцкий, видя и чувствуя, что в зале большинство слушателей в солдатских шинелях и матросских бушлатах, ведет разговор о том, как закончить войну: «Война нас губит. Каждый новый день войны наносит нам новые тяжкие раны. Нет хлеба, нет дров, нет угля. И с каждым днем все хуже. Положение фронта невыносимо. Солдаты в окопах не одеты, не обуты, не накормлены. И они не видят конца войны, не видят выхода».

Троцкий обводит глазами притихшую, неотрывно глядящую на него солдатскую массу, издающую специфический прокуренный запах казармы, немытого, грязного тела, яловых сапог, и продолжает: «Делегаты с фронта рассказывают, что все шире и шире разливается по окопам мысль: «Если до 1 ноября не будет заключен мир, то идти солдатам добывать мир своими средствами…»

Троцкий от имени безымянных «делегатов» называет временной рубеж, границу терпения солдатской массы – «1 ноября». Но тут же говорит: «Нам нужен мир. Нынешнее правительство не способно дать мир… Вопрос о четвертой зимней кампании и о крови русского солдата по-прежнему будет решаться на биржах Лондона и Нью-Йорка, а не русским народом».

Все стоящие в зале солдаты и матросы ждут главного: какой же выход? Что должны делать они? Как достичь мира? Говори, мы готовы! Говори! «Нам необходим мир. Идти к нему надо прямым, то есть революционным, путем. Надо обратиться непосредственно к народам, к армиям и предложить им немедленное перемирие на всех фронтах».

Но как это сделать? Все вновь ждут ответа от Троцкого, который во время речи сделал паузу, обводя своими голубыми глазами набитый под завязку зал:

«Кто должен сделать такое предложение? Революционная власть, подлинное революционное правительство, опирающееся на армию, флот, пролетариат и крестьянство, – Всероссийский Совет Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов»{54}. Далее Троцкий говорит, что, если солдат, матрос хочет скорее вернуться в свою деревню, к своей семье, матери, отцу и невесте, он должен поддержать, решительно поддержать РСДРП, ее программу создания подлинно народной революционной власти. Не верьте соглашателям, имитаторам революции, всяким Родзянко, Рябушинским, Милюковым, Терещенко, Скобелевым, Маклаковым. Мир, землю, хлеб могут дать только большевики…

Уходя с митинга, Троцкий мог быть уверен: теперь большинство его слушателей заметно качнутся в сторону большевиков. За большевиков он, правда, так агитировал лишь с лета 1917 года. Познанский все сказанное изложит на двух-трех листках и ночью после правки Троцкого, который опустит некоторые фразы (ведь власть пока у Временного правительства), в том числе и свою подпись, передаст в редакцию одной из газет.

Завершив речь, Троцкий физически почувствует согласие и восторг солдатской и матросской массы. Пожимая тянущиеся к нему со всех сторон дружеские руки, трибун революции успеет рассмотреть в толпе горящие от восторга глаза своих двух дочерей – Зины и Нины: старшей уже было шестнадцать, младшей – на год меньше. Девочки стали фанатичными поклонницами отца, которого могли видеть лишь здесь, на митинге, поэтому они редко пропускали его триумфальные выступления в «Модерне». Троцкому, с трудом выбирающемуся из цирка, удавалось иногда лишь пожать их еще детские нежные руки и бросить одну-другую ободряющие фразы. С А.Л. Соколовской за все время его пребывания на родине (до изгнания в 1929 г.) Троцкий встречался всего два-три раза. Но в самое трудное время голода и лишений он пытался порой как-то помочь своим детям от первого брака. Драму старого разрыва плотно заслонили дела революции, которой он отдавал все свои силы. В том числе и здесь, в своей ораторской цитадели – на манеже «Модерна».

Нужно сказать, что свое ораторское оружие Троцкий умело использовал не только на бесконечных митингах, но и на ответственных политических форумах: съездах, пленумах, заседаниях различных советов и комитетов. Логику аргументов он и здесь пытался всегда подкрепить пафосом и красноречием.

Председательствуя на одном из заседаний Петроградского Совета, Троцкий поставил вопрос о Военно-революционном комитете. Доклад сделал совсем юный левый эсер Лазимир. Принципиальное решение о формировании комитета было принято еще ранее. В его составе решили создать отделы обороны, снабжения, связи, рабочей милиции, информационное бюро, стол донесений, комендатуру{55}. Лазимир, готовивший проект о Военно-революционном комитете, полагал, что этот орган должен определить меры по сохранению в Петрограде необходимого количества войск (правительство настаивало на выводе революционно настроенных частей под предлогом того, что они нужны на фронте), поддерживать контакты с вооруженными силами ряда районов вне столицы, предпринять шаги по обеспечению революционных отрядов оружием и продовольствием, защищать население от погромов, обеспечивать революционный порядок в городе.

Выступившие после Лазимира меньшевики Бройдо и Астров, как и эсер Огурцовский, выразили сомнение в целесообразности этого органа. Бройдо (после революции одно время будет заместителем Сталина по Наркомнацу) прямо заявил, что большевики создают ВРК для захвата власти. Но если это выступление большевиков произойдет, оно «будет похоронами революции». Меньшевики в ВРК не войдут, завершил свое выступление Бройдо.

Взявший слово Троцкий коротко и определенно ответил меньшевикам: «Никогда не были мы так далеки от Бройдо и его партии, и никогда тактика меньшевиков не была так гибельна, как теперь… Нам говорят, что мы готовим штаб для захвата власти. Мы из этого не делаем тайны, здесь выступал целый ряд представителей фронта, и все они заявляли, что если не будет скоро перемирия, то фронт бросится в тыл»{56}. Троцкий в данном случае категоричен и однозначен. Все видят, что он может не только «фехтовать» образными словами, фразами и революционными лозунгами, но и бескомпромиссно, предельно определенно выражать свою радикальную позицию. Таким он останется и в другие октябрьские дни. То был Дантон русской революции.

Делая доклад на экстренном заседании Петроградского Совета о деятельности Военно-революционного комитета, Троцкий сообщает, что благодаря предпринятым усилиям удалось помешать правительству подтянуть войска с фронта для удушения революционных масс. Далее Троцкий предельно категорично излагает позицию ВРК: «Вся власть Советам» – это наш лозунг. В ближайшую эпоху, эпоху заседаний Всероссийского Съезда Советов, лозунг этот должен получить осуществление. Приведет ли это к восстанию или выступлению, это зависит не только и не столько от Советов, сколько от тех, которые, вопреки единодушной воле народа, держат в своих руках государственную власть».

Фактический председатель Военно-революционного комитета всем своим видом дает понять, что он абсолютно убежден в успехе предстоящего революционного выступления. Троцкий буквально живет революцией, и его слова, выражающие глубокую уверенность в осуществимости задуманного, действуют в высшей степени мобилизующе.

«У нас есть полувласть, – продолжает Троцкий, – которой не верит народ и которая сама в себя не верит, ибо она внутренне мертва. Эта полувласть ждет взмаха исторической метлы, чтобы очистить место подлинной власти революционного народа». По энергичной жестикуляции и металлу в голосе можно поверить, что Троцкий имеет в руках эту «историческую метлу». Далее он говорит: «Если мнимая власть сделает азартную попытку оживить собственный труп, то народные массы, организованные и вооруженные, дадут ей решительный отпор, и отпор этот будет тем сильнее, чем сильнее будет наступление реакции. Если правительство 24 или 48 часами, которые остались в его распоряжении, попытается воспользоваться для того, чтобы вонзить нож в спину революции, то мы заявляем, что передовой отряд революции ответит на удар – ударом, на железо – сталью»{57}. Безапелляционность Троцкого производит на всех большое впечатление. Можно подумать, что он просто проводит генеральную репетицию и давно знает, чем закончится историческая драма. Троцкого засыпают вопросами:

– Как Председатель Петросовета относится к тому, что в ВРК находятся левые эсеры?

– В бюро Военно-революционного комитета из пяти лиц, – отвечает Троцкий, – два левых эсера: товарищи Лазимир и Сахарков. Работают они там прекрасно, никаких принципиальных разногласий у нас с ними нет.

– Как Совет отнесется к тому, если позиция городского самоуправления окажется в противоречии с намерениями ВРК?

– Мы тогда осуществим роспуск городской Думы, – не задумываясь отвечает Председатель Петросовета.

Казалось, для него не существовало неясных и неразрешенных вопросов.

Однако, восхищаясь решительностью и политической четкостью ответов Троцкого, проницательные свидетели тех исторических часов и минут не могли не заметить, что, легко ориентируясь в общих вопросах, в сложившейся революционной ситуации, Председатель Петроградского Совета оказывался в немалом затруднении и не мог ответить на некоторые конкретные вопросы: будут ли разведены мосты, как относиться к обыскам юнкеров, кто конкретно занимается обеспечением Петрограда продовольствием, будет ли выступление поддержано фронтами и т.д. Иногда Троцкий просто блефовал, импровизировал, и, удивительно, это ему чаще всего сходило с рук.

Он был тем типом революционера, который непосредственные вопросы организации, конкретного администрирования пытался решать (и часто решал!) путем духовной мобилизации людей, призывов к социальному творчеству, смело беря на себя историческую ответственность. Ленин ценил эту способность Троцкого, давая ему и впредь самые неожиданные поручения в расчете на то, что он сможет увлечь, зажечь людей большой идеей, направить их внутренние ресурсы на революционное творчество. Качества трибуна помогали ему быстро добиваться серьезных сдвигов в общественном сознании. Председатель Петроградского Совета интуитивно понимал огромное значение психологического внушения и воздействия на большие массы людей. Он обладал таким даром.

Чем ближе было вооруженное восстание, тем чаще Троцкого приглашали для выступлений. Думаю, что ни один руководитель Октябрьского переворота не говорил с трибуны и не общался с людьми так много, как Троцкий в те дни Октября. То был настоящий оракул русской революции. Одна из психологических тайн влияния Троцкого на людей заключалась, видимо, вот в чем. Сомневающиеся граждане (их всегда много) к убежденным, одержимым людям относятся так: или ненавидят, или боготворят. Ведь сомнение – это всегда неуверенность. А одержимость – это духовная непреклонность. Такие люди чаще всего имеют притягательную силу для колеблющихся, которые подсознательно желают моральной власти над собой.

В свои выступления Троцкий все время вносил новые и новые элементы, усиливающие их эффективность. 22 октября собрался грандиозный митинг в Народном доме. Как пишет Суханов, «толпа была почти в экстазе». Троцкий, добиваясь еще большей поддержки линии Петросовета, обещал собравшимся: если революция победит, то народ непременно, гарантированно получит землю, хлеб и мир.

– Если вы поддерживаете наш курс – довести революцию до победы, если вы отдадите этому делу все силы, если вы безоговорочно будете поддерживать Петроградский Совет в этом великом деле, – давайте все вместе поклянемся на верность революции. Кто согласен с этой нашей священной клятвой – поднимите руки…

Лес рук был ответом Троцкому{58}. Он был кумиром митингового половодья. Конечно, реакцию, умеренных, либералов, попутчиков революции словесные «фейерверки» Троцкого пугали, страшили и возмущали. Газета Горького «Новая жизнь» 31 октября 1917 года так характеризовала речи оракула-революционера: «Безобразные выступления Троцкого в Петроградском Совете…»{59} В последующем П.Н. Милюков, обращаясь к прошлому, писал, что в общей массе революционеров была «группа, которая подходила под понятие государственных преступников»{60}. К ним Милюков относил и Троцкого. Что можно сказать по этому поводу? С позиций старой власти, которую свергают, все революционеры – преступники. А кто они на самом деле, на этот счет свой вердикт история вынесет много лет спустя.

Никто не мог отрицать огромного личного воздействия Троцкого, его слов, выражений, лозунгов, которые он бросал в толпу. То были искры, падавшие на сухой хворост… Весьма симптоматично, что в эти дни Троцкий добивался от масс поддержки Советов, значительно менее акцентируя внимание на партии большевиков. Он понимал (впоследствии ему это всегда ставилось в вину), что у Советов неизмеримо более широкая социальная база, нежели у любой партии. Этим он как бы ненавязчиво ставил вопрос о превращении «партийной» революции в подлинно народную.

Троцкий был одним из тех, кто искренне боролся за реализацию ленинской резолюции, принятой на конспиративном заседании ЦК РСДРП(б) 10 октября и определявшей курс на вооруженное восстание. Именно с этого момента, что может рассматриваться и как историческое оправдание, и как обвинение, он – «верный ленинец». Для Троцкого то заседание памятно не только приближением его главной мечты – новой российской революции, но и другими двумя обстоятельствами. Он, еще и двух месяцев не состоявший в партии большевиков, за две недели до восстания становится членом первого Политбюро ЦК партии вместе с Лениным, Зиновьевым, Каменевым, Сталиным, Сокольниковым и Бубновым. Ну и, наконец, Троцкий увидел, что и в составе самой большевистской верхушки нет единогласия: Зиновьев и Каменев голосовали против курса на вооруженное восстание.

Знаменитое заседание ЦК проходило на квартире меньшевика Суханова, безусловного противника восстания. Но все дело в том, что сам Суханов отсутствовал, а его жена-большевичка взяла на себя хозяйственную заботу о долгом, 10-часовом заседании. Сам Суханов вспоминал об этом: «О, новые шутки веселой музы истории! Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире, все на той же Карповке, 32, кв. 3. Но все это было без моего ведома…»{61}. Через несколько дней несогласные с решением ЦК Зиновьев и Каменев обнародовали свое мнение. Вряд ли теперь мы назовем его капитулянтским. Возможно, оно было более взвешенно, чем другие. В «Новой жизни» они опубликовали заявление, в котором говорилось: «Не только я (Каменев. – Д.В.) и Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом… Ставить все… на карту выступления в ближайшие дни – значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги»{62}. В последующем Зиновьев и Каменев не раз публично каялись в своей ошибке. Это октябрьское заявление 1917 года стало их проклятием. Но, думаю, сегодня история дает уже другую оценку сомнениям соратников Ленина. То было интуитивным предостережением.

Троцкий решительно не мог понять этих колебаний. Он объяснял их больше духовной слабостью и боязнью исторической ответственности, нежели просчетами в анализе конкретной ситуации. Ознакомившись с фондом Г.Е. Зиновьева, особенно с его последними письмами Сталину незадолго до своей гибели, смею утверждать: у этого человека (а Каменев почти всю жизнь шел за ним) «духовный стержень» всегда был слабым, его оригинальному мышлению не хватало мужества. Свое октябрьское заявление Зиновьев и не пытался защищать… Он только каялся. Таким Зиновьев был всю жизнь. И в пору своей наивысшей известности, и в последние месяцы своей трагической жизни. «Мускулы» воли у него всегда были дряблыми. Например, за год с небольшим до своего расстрела Зиновьев писал Сталину: «…в моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…»{63} Так мог говорить и писать только человек, которого сталинский застенок сделал духовно полностью беспомощным. Троцкий был замешен совсем из другого теста на дрожжах революционной воли.

Он мог колебаться лишь в период «межвременья», но только не в час, когда слышал призыв рожка судьбы, а ею для него была революция. Троцкий, по-прежнему участвуя в многочисленных митингах, проводя текущие и экстренные заседания Петроградского Совета или Военно-революционного комитета, почти без обиняков, прикрываясь лишь слабым словесным камуфляжем, вел линию на подготовку вооруженного восстания. Однако позже, через два десятка лет, его деятельность будет расценена Сталиным как предательство: «На заседании Петроградского Совета Троцкий, расхваставшись, выболтал врагу срок восстания, день, к которому приурочили большевики начало восстания»{64}.

В действительности же Троцкий положил на алтарь восстания не столько перо и организаторские способности, сколько свое идейное влияние трибуна. Он был одним из самых активных «расшатывателей» старой государственной машины и создателем нового, революционного климата эпохи; по сути, помогал воплотить в жизнь афоризм Д.С. Мережковского: «Всякая государственность – застывшая революция; всякая революция – расплавленная государственность»{65}. Венцом трибунной патетики Троцкого была констатация исторического факта триумфа революции, который нельзя было переоценить. «Рабочий путь» так сообщал о выступлении Троцкого на экстренном заседании Петроградского Совета: «От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временного правительства больше не существует. (Аплодисменты.) Отдельные министры подвергнуты аресту. («Браво!») Другие будут арестованы в ближайшие дни или часы. (Аплодисменты.)

Революционный гарнизон, состоящий в распоряжении Военно-революционного комитета, распустил собрание предпарламента[4]. (Шумные аплодисменты. Возглас: «Да здравствует военно-революционный комитет!») Нам говорили, что восстание гарнизона в настоящую минуту вызовет погром и потопит революцию в потоках крови. Пока все прошло бескровно. Мы не знаем ни одной жертвы. Я не знаю в истории примеров революционного движения, где замешаны были бы такие огромные массы и которое прошло бы так бескровно…

Мы здесь бодрствовали всю ночь и, находясь у телефонной проволоки, следили, как отряды революционных солдат и рабочей гвардии бесшумно исполняли свое дело. Обыватель мирно спал и не знал, что в это время одна власть сменяется другой… Зимний дворец еще не взят, но судьба его решится в течение ближайших минут. (Аплодисменты.)

В нашей среде находится Владимир Ильич Ленин, который в силу целого ряда условий не мог до сего времени появляться в нашей среде… Да здравствует возвратившийся к нам тов. Ленин!»{66}

Троцкий, конечно, знал об огромной популярности своих выступлений. Он знал, что его главное оружие – перо и слово. Но он считал нужным (и неоднократно делал это) исключительно высоко отзываться о Ленине как публицисте и трибуне. Причем старался рисовать подлинный образ, а не «глянцевый». В апреле 1920 года, например, он писал: «Литературный и ораторский стиль Ленина страшно прост, утилитарен, аскетичен, как и весь его уклад. Но в этом могучем аскетизме нет и тени моралистики. Это не принцип, не надуманная система и уж, конечно, не рисовка, – это просто внешнее выражение внутреннего сосредоточения сил для действия… Это хозяйская мужицкая деловитость – только в грандиозном масштабе»{67}. Троцкий «отказывал» Ленину в эффектности трибуна, но безусловно признавал глубину и основательность его воздействия на аудиторию.

Долгие годы мы опускали тот факт, что Председателем Петербургского, а затем и Петроградского Советов в двух русских революциях был Л.Д. Троцкий. По воле Сталина он как бы выпал из исторического сознания или был предан забвению. Но история ценит только истину, и рано или поздно она становится достоянием общественного сознания. Но это совсем еще не означает, что мы знаем, как будет оценена ушедшая в вечность былая действительность или конкретное событие.

Октябрьскому апогею предшествовали словесные баталии в двух лагерях. В Петроградском Совете шли последние приготовления к свержению Временного правительства. Среди большевистских руководителей одной из самых видных фигур был Председатель Совета.

В правительственном лагере не только предпринимали спонтанные действия по подавлению зреющего восстания, но и возлагали немалые надежды на Предпарламент с его широким представительством политических партий (кроме большевиков, покинувших этот орган после официального заявления, которое сделал все тот же Троцкий).

В час дня 24 октября в Предпарламенте с большой речью выступил Керенский. Истпарт в своей хронике событий, составленной вскоре после революции, так характеризует и излагает его речь:

«Я должен установить перед Временным Советом Российской Республики полное, ясное и определенное состояние известной части населения города Петрограда как состояние восстания. В действительности это есть попытка поднять чернь против существующего порядка вещей, сорвать Учр. Собрание и раскрыть русский фронт перед сплоченными частями железного кулака Вильгельма. Я говорю с совершенным сознанием «чернь»{68}. После четырехчасового перерыва возобновилось заседание, на котором представители партии высказывали свои позиции. Левый эсер Камков поставил вопрос о недоверии Временному правительству. Меньшевик Гвоздев заявил, что рабочий класс не будет участвовать в восстании. Дан, еще один представитель меньшевиков: мы против восстания, но и против подавления этого восстания. От меньшевиков-интернационалистов, как всегда витиевато, говорил Мартов: за заключение мира, против кровопролития и насилия. Казачья фракция резко осудила большевиков и призвала правительство к решительным действиям… «Игралище власти», как видим, оказало Временному правительству весьма ограниченную поддержку. Естественно, в лагере большевиков были хорошо осведомлены о расстановке «пестрых» сил вокруг слабого правительства. Ленин торопил, требовал, заклинал, звал к немедленным, решительным действиям.

События развивались стремительно, особенно после того, как вечером 24 октября Владимир Ильич Ленин прибыл в Смольный. Хотя правительство еще заседало, часы его были сочтены. В ночь с 24-го на 25-е отряды красногвардейцев заняли Главпочтамт, Николаевский вокзал, Центральную телефонную станцию. Крейсер «Аврора» бросил якорь у Николаевского моста. Утром 25 октября Военно-революционный комитет утвердил воззвание «К гражданам России», написанное Лениным, где были знаменательные фразы: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета…»

Когда в Зимнем дворце, окружив себя последними верными ему частями, еще продолжало заседать Временное правительство, в 10 часов 40 минут вечера 25 октября открылся II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. В ночь с 25 на 26 октября по докладу В.И. Ленина были приняты исторические Декреты о мире и земле, провозглашена новая власть. Почти в это же время, ночью, пал Зимний дворец. Восстание, «октябрьский переворот», как часто тогда говорили, увенчалось полным успехом. Как вспоминал один из известных кадетских деятелей А.С. Изгоев, «захват власти большевиками 25 октября в первые дни на широкие круги петроградского населения не произвел никакого впечатления. В связи с разгромом винных лавок, обилием пьяных на улицах, стрельбой и опасением погромов, настроение стало возбужденным. Мало кто верил, что эта оперетка продлится более двух-трех недель. Многие из захватчиков были сами насмерть перепуганы тем, что сделали… Не дрогнули Ленин, Троцкий, военные из военно-революционного комитета…»{69} Троцкий, работая бок о бок с Лениным, оставляет для истории ряд важных документов, и в том числе проект резолюции по поводу ухода со съезда меньшевиков и эсеров. Срывающимся от волнения, усталости и охватившей эйфории голосом Троцкий провозгласил:

– Восстание народных масс не нуждается в оправдании; то, что произошло, это не заговор, а восстание… Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями, мы должны сказать: вы – жалкие единицы, вы – банкроты, ваша роль сыграна и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории…{70}

Жестокие, безжалостные слова по отношению к тем, с которыми он совсем недавно, еще три-четыре месяца назад, был в очень близких отношениях. В октябре Троцкий покончил с парадоксом, о котором я упоминал в первой главе. Отныне ему навсегда будут чужды социал-демократия, меньшевизм, либерализм в социалистическом движении. Это было не перевоплощением, а выражением подлинной сути Троцкого-революционера: непоколебимого, безжалостного, бескомпромиссного. Он стал настоящим большевиком.

Заявление Троцкого об отсутствии заговора не примут многие. Ни тогда, ни позже, ни сейчас. Этот пункт, и не без оснований, долгие годы будет оспариваться противниками Октябрьской революции. Ведь еще за несколько часов до этого заявления Троцкий говорил:

– Обыватель мирно спал и не знал, что в это время одна власть сменяется другой…

Троцкий позже не раз вспоминал, что, когда начались прения по Декрету о земле, всплыл вопрос об арестованных членах Временного правительства, среди которых были и социалисты. А арестованы были Н.М. Кишкин, П.М. Рутенберг, П.И. Пальчинский, М.В. Бернацкий, А.И. Коновалов, С.Л. Маслов, С.С. Салазкин, К.А. Гвоздев, П.Н. Малянтович, А.М. Никитин, Д.Н. Вердеревский, М.И. Терещенко, А.В. Ливеровский, А.А. Маниковский, С.Н. Третьяков, С.А. Смирнов, А.В. Карташев. Несколько эсеров на съезде стали категорически требовать освобождения министров-социалистов. Особенно запомнилось истеричное выступление одного солдата-депутата из эсеров:

«Вы здесь сидите и разглагольствуете о передаче земли крестьянам, а в то же время вы совершаете акт тирании и узурпации по отношению к избранным представителям крестьян. Я говорю вам, что, если хотя один волос на голове их пострадает, вы будете иметь дело с восстанием»{71}.

Когда солдат закончил и вернулся на свое место, в зале наступила тишина и очень многие ждали, что ответит Троцкий. Он сразу понял это и тут же взял слово:

«Решено, что министры-социалисты, меньшевики и с.р. временно Военно-революционным комитетом будут содержаться под домашним арестом. Так было поступлено с Прокоповичем, так должны мы поступить с Масловым и Салазкиным…» И дальше он скажет фразу, которая сегодня кажется зловещей:

«Второй вопрос – это вопрос об обывательском впечатлении от этих арестов. Товарищи, мы переживаем новое время, когда обычные представления должны быть отвергнуты…»{72} (курсив мой. – Д.В.). Как отвергались «обычные представления», видно на примере судеб бывших министров-кадетов А.И. Шингарёва и Ф.Ф. Кокошкина, застреленных на больничных койках…{73}

Думаю, что нам, уже немало знающим о том далеком времени социального перелома, понятна теперь зловещая нота в заявлении Троцкого. Я далек от мысли непосредственно, прямо отсюда выводить будущие «сталинские указания», но нельзя отделаться от ощущения, что давний русский революционный радикализм с самого начала властно заявил о себе. О том, что у революции тяжелая рука, скоро узнают многие. В декабре 1917 года была образована Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК). Отныне эти органы на долгие десятилетия будут едва ли не главными выразителями сути родившейся большевистской Системы. Скоро органы ВЧК получат право внесудебного рассмотрения дел по различным преступлениям, вплоть до «расстрела на месте». В Декрете Совнаркома от 21 февраля 1918 года говорилось: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». В этот перечень могли попасть очень многие, в зависимости от того, как истолковать действия того или иного человека. Тем самым революция провозгласила террор. Ее лицо стали определять такие люди, как Троцкий.

Революционная волна подняла Троцкого на самый гребень популярности. Пожалуй, с момента завоевания власти он безоговорочно стал вторым, после Ленина, человеком в России, которая с памятного дня 25 октября 1917 года постепенно погрузится на несколько лет в хаос, братоубийство и невиданные лишения. Отзвуки этих лет слышны и по сей день. Как писал в своих «Записках беженца» князь Е.Н. Трубецкой, «кодекс междоусобной войны, привитый нам большевиками, стал обычным; его усвоили не только взрослые, но и дети. Расшатанность нравственных правил, разнузданное своеволие, привычки к хищению и жестокость – таково долгое ядовитое наследие смутной эпохи, которое оставит свои следы в душе народной на многие годы»{74}. Может быть, был прав Н. Бердяев, утверждая, что «удачных революций не бывает»?

Рядом с Лениным

Возможно, сам подзаголовок и сегодня у некоторых вызовет известное неприятие. Долгие годы рядом с Лениным, действительно «первым вождем», никого нельзя было поставить. На это решился, после многолетней фальсификации истории, лишь Сталин. На самом деле около Ленина было немало крупных политических деятелей, наиболее заметным из которых в те годы был Л.Д. Троцкий. Даже простое прочтение документов Октября, начального периода социалистического строительства и Гражданской войны однозначно говорит: в то время это был ближайший соратник Ленина, человек, обладающий всеми достоинствами и пороками русской революции. О Троцком как «втором» человеке России того периода говорили и творцы революции, и ее недоброжелатели. «Рабочая газета» 6 ноября 1917 года опубликовала заметку без подписи, озаглавленную «Начало конца», где, в частности, говорится:

«Усиление террора и углубление гражданской войны – вот программа Ленина и Троцкого. Возврат к свободе и гражданский мир – это лозунг вчерашних друзей и сегодняшних противников. «Социализм» Ленина и Троцкого опирается на «военно-революционный комитет» и штыки петроградского и кронштадтского гарнизонов…»{75} Подобные заявления не были единичными. Так, М. Горький и его газета выпустили немало ехидных, злых стрел по революционному дуэту Ленин – Троцкий. «Новая жизнь» 7 ноября 1917 года писала, например, в заметке «К демократии»:

«…Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции» – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции…»{76}

Вообще «Новая жизнь» была уверена, что большевики у власти – это досадный исторический эпизод. Мол, скоро все станет на свои места. Вот, например, что писал в газете русский философ и экономист В.А. Базаров. Предупреждая о том, что большевики готовятся сорвать соглашение между демократическими силами, – а это, мол, погубит революцию, – автор статьи утверждает: «…само собой разумеется, однако, что этой элементарной истины никогда не усмотрит грозный президент Смольной республики Н. Ленин, одержимый маниакальной идеей «советского» государства. Эту элементарную истину никогда не захочет признать великолепный Л. Троцкий и примыкающая к нему фаланга революционных конкистадоров, играющих в современном большевизме первые роли. Ленинские мании, как показал опыт, неизлечимы, – что же касается конкистадоров… то им вообще нет дела до судьбы основываемых ими учреждений; тут психология простая: хоть день, да мой, хоть часок, да покрасоваться в классической революционной позе, с печатью робеспьеровского трагизма на челе…»{77}

Отринув большевистские намерения, меньшевики, буржуазные либералы вначале всерьез надеялись, что у новых вождей недолгая жизнь. Тогда действительно казалось маловероятным, что захват власти увенчается успехом. Но Ленин, его окружение, в котором теперь был и Троцкий, видели дальше критиков «конкистадорства». В первые дни после бескровного переворота буржуазная и либеральная печать еще имела возможность метать бумажные молнии по поводу радикализма большевиков. Поэтому статья Базарова была типичной для либеральной оппозиции.

Это не эпизод. Революционные партии эсеров, меньшевиков, многие другие политические группы и объединения осудили разгон Предпарламента, арест министров-социалистов, применение диктаторских методов власти. Через два дня после перехода власти в руки Петроградского Совета, а фактически в руки большевиков «Рабочая газета» – орган меньшевиков – опубликовала следующее воззвание:

«Всем! Всем! Всем!

Граждане России!

Временный Совет Российской Республики, уступая напору штыков, вынужден был 25 октября разойтись и прервать на время свою работу. Захватчики власти со словами «Свобода и социализм» на устах творят насилие и произвол. Они арестовали и заключили в царский каземат членов Временного правительства, в т.ч. и министров-социалистов… Кровь и анархия грозят захлестнуть революцию, утопить свободу и республику, вынести на своем гребне реставрацию старого строя. Такая власть должна быть признана врагом народа и революции»{78}.

Да, так говорили проигравшие. И они уже пустили в обиход зловещий термин, родившийся во времена Французской революции, – «враги народа». Но и победившие метили своих противников так же. Думаю, большевикам, при их радикализме и максимализме, все равно было бы не по пути с кадетами и другими буржуазными партиями.

Забегая несколько вперед, сразу скажу, что на заседании Совета Народных Комиссаров 28 ноября 1917 года под председательством Ленина (присутствовали, как указано в протоколе, Троцкий, Стучка, Петровский, Менжинский, Глебов, Красиков, Сталин, Бонч-Бруевич) был принят декрет, внесенный Председателем Совнаркома, «Об аресте виднейших членов ЦК партии врагов народа (кадетов. – Д.В.) и предании их суду революционного трибунала». К слову сказать, в этом протоколе № 13 зафиксирован необычный поступок Сталина – он единственный голосовал против такого решения{79}. Я уже как-то высказывал свое соображение по поводу такого необычного поведения наркомнаца. Прежде всего он еще не созрел до диктаторской безжалостности: это придет к нему позже, с властью. Голосование «против» – способ выделиться своей неординарностью и независимостью. Человек в глубине колонны незаметен, нужны какие-то знаки, сигналы, жесты. Такая позиция при голосовании была одним из сигналов. Во всяком случае, Сталин не стал сразу вампиром – он проделал определенную, хотя и быструю, эволюцию.

Кстати, на том же заседании Совета Народных Комиссаров Троцкий сделал доклад о текущем моменте. Как зафиксировано в протоколе, он дал оценку положения в Петрограде, доложил о развертывании контрреволюционного движения на Дону и Урале, о фактах прямой связи кадетов с калединцами. Троцкий заключил доклад выводом: «ЦК кадетов – очаг контрреволюции, очаг восстания». Докладчик предложил по этому поводу принять текст «воззвания ко всем трудящимся и эксплуатируемым». Воззвание было принято при одном воздержавшемся – Петровском{80}. Так закончилась политическая, «государственная жизнь» конституционных демократов.

Левые эсеры, меньшевики-интернационалисты могли, видимо, активно сотрудничать с большевиками и впредь в деле обновления общества. Такое сотрудничество с эсерами, например, продолжалось до лета 1918 года, но ни большевики, ни эсеры не приложили максимум усилий для того, чтобы этот альянс был прочным. Тяга большевиков к однодумству, монополии на власть взяла верх. Думаю, здесь коренится один из дальних истоков «монолитного» единства, безальтернативности и в конечном счете цезаризма.

Троцкий безоговорочно поддерживал позицию Ленина, выступавшего против вхождения «соглашательских партий» в Советское правительство, хотя еще совсем недавно он заявлял: «Меньшинство не будет ущемлено». Но власть меняет людей. После отражения попыток Керенского 30–31 октября двинуть на Петроград войска генерала Краснова состоялось памятное заседание Петроградского Комитета РСДРП(б). «Еретики» Зиновьев и Каменев, выступавшие против проведения вооруженного восстания, выдвинули предложение: создать так называемое однородное социалистическое правительство, куда, кроме большевиков, вошли бы эсеры и меньшевики. Ногин и Луначарский полагали, что нужна коалиция социалистических партий. Учитывая это, меньшевики и правые эсеры надеялись получить в ней большинство. Ленин был решительно против. Его горячо поддержал Троцкий, что было высоко оценено Владимиром Ильичем. Ни та, ни другая сторона не проявили склонности к компромиссу. Вероятно, здесь был упущен еще один исторический шанс. «Безгрешный» Ленин и его ближайший единомышленник в революций допустили роковую ошибку. Оставшись в одиночестве с середины 1918 года, большевики обрекли себя на историческую изоляцию. Отныне они могли удержаться у власти лишь в союзе с насилием.

В книге Троцкого «Сталинская школа фальсификаций» есть любопытная вклейка: фотокопия второго экземпляра протокола упомянутого заседания Петроградского Комитета РСДРП(б){81}. На нем выступали Фанигштейн-Далецкий, Луначарский, Глебов, Ногин, Слуцкий, Бокий, несколько раз Троцкий. Вопрос о соглашении (привлечении в правительство) с эсерами и меньшевиками не нашел поддержки ни Ленина, ни Троцкого. В копии протокола есть знаменательные и красноречивые слова Ленина, которые не вошли в сборники «Протоколов Центрального Комитета РСДРП(б)», изданных в 1929 и 1958 годах. Почему их там нет – понятно. Фраза Ленина такова:

«Я не могу даже говорить об этом серьезно. Троцкий давно сказал, что объединение невозможно. Троцкий это понял и с тех пор не было лучшего большевика»{82}. Однако теперь мы знаем, что историческая оправданность этой позиции в отношении объединения оказалась глубоко порочной. Социалистическому плюрализму было сказано большевистское «нет».

Эту фразу (подлинность фотокопии неправленного документа не вызывает сомнений) Троцкий в последующем неоднократно использует в своих сочинениях, истолковывая ее не только как свидетельство правильности позиции Председателя Петроградского Совета по вопросу об «однородном правительстве», но и как общую оценку Лениным его политического лица. И по сей день иногда пишут, что Троцкий, перейдя к большевикам, никогда не признавал и «не признал правоты большевизма в споре с ним в прошлом». Утверждение неточное. В упоминавшейся выше книге Троцкого говорится: «Как я не раз уже заявлял, в расхождениях моих с большевизмом по ряду принципиальных вопросов неправота была на моей стороне»{83} (курсив мой. – Д.В.). И таких свидетельств публичного признания Троцким своей «неправоты» имеется немало. Говорить иначе – значит повторять старые ошибочные утверждения типа: «что касается Троцкого и его некоторых близких друзей, то они, как оказалось потом, вошли в партию не для работы в пользу партии, а для того, чтобы расшатывать ее и взорвать изнутри»{84}. Впрочем, и по сей день есть немало лиц, публично придерживающихся этого сталинского тезиса.

Все ли приняли Троцкого как одного из главных вождей революции? Были ли у него оппоненты в собственной среде? Были. В основном из тех, кто не мог и не хотел простить ему меньшевистского прошлого. В обывательской среде особенно муссировалось его еврейское происхождение. Иногда недоброжелатели кивали на то, что вокруг Ленина «большинство были евреи». Ленин не обращал внимания на эти обывательские разговоры, которые считал проявлением низкой сознательности. Ему, конечно, попадали в руки письма и телеграммы наподобие такой: «…чтобы спасти большевизм, нужно поступиться несколькими весьма почтенными и популярными большевиками: Советское правительство может защитить и поддержать немедленная подача в отставку Зиновьева, Троцкого и Каменева, пребывание которых на высших влиятельных постах не соответствует принципу национального самоопределения…» Автор телеграммы требует и «самоудаления Свердлова, Иоффе, Стеклова и замены их лицами русского происхождения…». Подпись – сочувствующий большевизму старый народоволец Макарий Николаевич Васильев{85}.

Но такого рода обращения не находили отклика у руководителей, ибо интернациональное начало революции – а этого нельзя отрицать – было очень сильным. Но антисемитизм был. Борис Савинков писал по этому поводу в Варшаве: «Есть крестьяне, ненавидящие еврейский народ потому, что отдельные комиссары-евреи реквизируют у них скотину и хлеб. Есть красноармейцы, ненавидящие еврейский народ потому, что отдельные политруки-евреи гонят их на убой. Есть добровольцы (офицеры, перешедшие на сторону белых. – Д.В.), ненавидящие весь еврейский народ потому, что члены ЦЕКА – евреи расстреливают их семьи… Но антисемитизм исчезнет лишь тогда, когда Россия возродится и станет истинно демократическим государством. Мне, русскому, больно за еврейскую боль…»{86}

Троцкий никогда и ни к чему в жизни так не стремился, как к революции; только она могла дать ему все возможности для самовыражения. Революция и Троцкий любили друг друга взаимно. Председатель Петросовета двух русских революций никогда не держал «камня за пазухой» против разрушительного социального движения и, естественно, никогда не хотел Октябрю поражения. В революции он видел высший смысл своей жизни. Думаю, что Ленин в Октябрьские дни 1917 года убедился в этом, удостоив Троцкого рядом лестных эпитетов, вероятно, вполне заслуженных. Когда готовили большевистский список кандидатов в Учредительное собрание, В.И. Ленин написал:

«Совершенно недопустимо также непомерное число кандидатов из малоиспытанных лиц, совсем недавно примкнувших к нашей партии (вроде Ларина)… Необходим экстренный пересмотр и исправление списка…

Само собою понятно, что… никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Троцкий, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата»{87}.

Можно с уверенностью сказать, что с октябрьских дней Ленин глубоко понимал истинную роль Троцкого как ниспровергателя и крушителя, хотя никогда не мог забыть его старого «небольшевизма».

На следующий день после Октябрьского переворота «Правда» взывала: «Товарищи, вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской – Всероссийского Учредительного Собрания». Но выборы, состоявшиеся в ноябре, не дали перевеса большевикам. И уже Ленин заявляет: «Республика Советов является более высокой формой демократизма, чем буржуазная республика с Учредительным Собранием…»{88} 23 ноября 1917 года по решению ЦК партии большевиков были арестованы члены комиссии по проведению выборов и созыву Учредительного собрания. А в нее входили известные люди: М.М. Виновер, М.В. Вишняк, В.М. Гессен, В.Н. Крахмаль, Г.И. Лордкипанидзе, В.А. Маклаков, В.Д. Набоков, Б.Э. Нольде и другие. На протест комиссии Сталин, которому поручили разбираться с ней, безапелляционно заявил, что «большевиков не интересует, как эти люди относятся к Совету Народных Комиссаров. Комиссия совершала подлоги…»{89}.

После многих проволочек 5 января 1918 года открылось наконец Учредительное собрание, куда Ленин рекомендовал Троцкого. Это было грустное зрелище: собравшиеся в зале, принадлежа к разным фракциям, не понимали друг друга. Улюлюканье, шум, выкрики. Чернов, которого избрали председателем Российского парламента, пытался перекричать весь зал: «Уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию»{90}. Как вспоминал участник этого памятного заседания Марк Вишняк, «на эстраде – командующая верхушка и служилые советские люди. Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань «жгучий брюнет» Дыбенко, Стеклов, Козловский. В левой от председателя ложе Ленин, сначала прислушивавшийся, а потом безучастно развалившийся то на кресле, то на ступеньках помоста и вскоре совсем исчезнувший»{91}. Всем было ясно, что большевики уже заранее поставили крест на этом всероссийском форуме, где не имели большинства. Дебаты в такой обстановке шли до пяти утра, пока за председательским местом не появился матрос (как оказалось позднее, это был Анатолий Железняков). Он тронул Чернова за рукав сюртука, и в притихшем зале громко прозвучало:

– Комиссар Дыбенко требует, чтобы присутствующие покинули зал.

– Позвольте, это решать может только само Учредительное собрание… – пытался сохранить реноме Чернов.

В дверях показались красногвардейцы и матросы с винтовками. А.Г. Железняков добавил:

– Предлагаю всем покинуть Таврический дворец, так как время позднее и караул устал…

Большевиков поддержали левые эсеры. С русским парламентаризмом на десятилетия было покончено. Отныне в высших эшелонах власти звучал не хор, а соло одной политической силы. Газеты вначале писали, что выборы в Учредительное собрание состоялись на основе старого, несправедливого закона, принятого при Керенском. Утверждалось, возможно и не без основания, что этот закон давал преимущества основной массе населения России – крестьянству. Но дело, конечно, заключалось в другом: большевики, имевшие перевес в Советах, не хотели делить власть с Учредительным собранием, где они были в меньшинстве. Чтобы уцелеть, Октябрьской революции пришлось выбирать между Советами и Учредительным собранием. Выбор был сделан давно. В этом вопросе Троцкий без колебаний поддерживал Ленина. Симпатии масс внешне склонялись в сторону Советов. Ведь реальная власть была у большевиков. Лозунг Учредительного собрания успел «потускнеть». Поэтому его роспуск не вызвал массовых выступлений протеста. Лишь позже многие поняли: большевистский корабль взял прямой курс на тоталитарную диктатуру.

Тема эта особая. Большевики, которые имели четверть мест в Учредительном собрании, вместе с эсерами, собравшими около половины голосов, могли создать влиятельнейший альянс, но в начале 1918 года триумфаторы делиться властью уже не желали. Кстати, и правые эсеры не стремились к партнерству с большевиками. Историческая ответственность их также велика. Троцкий был одним из тех большевистских руководителей, которые решительно и бесповоротно ратовали за однопартийное руководство. Ленин объяснял преимущество эсеров на выборах в Учредительное собрание так: «…составляя списки 17 октября и на выборах в Учредительное собрание 12 ноября, крестьянство не могло еще знать правды о земле и о мире, не могло отличить своих друзей от врагов, от волков, одетых в овечьи шкуры»{92}. Обращаясь к тем дням, не покидает ощущение, что в январе 1918 года был упущен важнейший шанс социалистического плюрализма. Справедливости ради еще раз скажу, что этот шанс не хотели использовать и эсеры. Они претендовали на гегемонию и не желали долго довольствоваться союзом с большевиками, в котором им отводилась роль младшего союзника.

Вообще, анализируя деятельность Троцкого с октября 1917 года, с некоторым удивлением отмечаешь, что многочисленные разногласия с Лениным, которые Председатель Петроградского Совета тогда не скрывал, как-то сразу быстро исчезли. Причем в результате не компромисса, а однозначного согласия Троцкого с Лениным фактически по большинству кардинальных вопросов революции. Более того, с памятной ночи переворота между ними установились, как можно судить, не просто товарищеские, а дружеские отношения. Троцкий стал «лучшим большевиком».

Уже в своем роковом изгнании он вспоминал, что 25 октября, вечером, в ожидании открытия II съезда Советов он отдыхал вместе с Лениным в пустой комнате по соседству с залом заседаний. Кто-то заботливо принес одеяло, две подушки… «Мы лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина… Мы вполголоса беседовали… В его голосе были ноты редкой задушевности. Он расспрашивал меня про выставленные везде смешанные пикеты из красноармейцев, матросов и солдат. «Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра!» – повторял он с глубоким чувством. «Свели, наконец, солдата с рабочим!» Затем он внезапно спохватывался: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят? Не вышло бы чего?» Я привстал, чтобы справиться по телефону о ходе операции, но он меня удерживал. «Лежите, я сейчас кому-нибудь поручу»{93}. Но лежать долго не пришлось: начался съезд Советов.

Пока не закрыли «Новую жизнь», она ежедневно давала тревожные прогнозы, связанные с «переворотом большевиков». Особенно резко осуждалось их насилие. Политический почерк статей, даже если они были без подписи, явно походил на стиль Мартова, Дана, Абрамовича. Так, 29 октября в газете была помещена статья «Большевики у власти». Основной удар наносится по Ленину и Троцкому: «…переворот 25 октября имел своими лицедеями Ленина и Троцкого, но подлинными созидателями его были Керенский и Церетели… Лицедеи переворота стоят теперь у «власти». Но только для самого поверхностного наблюдателя может показаться, что они разыгрывают оперетку. На деле мы имеем перед собой величайшую трагедию, грозящую бесконечными бедствиями стране и крахом революционных завоеваний… Мы отрицаем в корне и самый метод захвата власти изолированными силами большевиков при помощи военных «операций». Теперь неизбежны величайшие потрясения на почве большевистского статуса…»{94} Так писали главные идейные оппоненты Ленина и Троцкого, не ошибаясь по поводу будущего.

Во время Октябрьского вооруженного восстания и Гражданской войны почти по всем вопросам (за исключением, пожалуй, вопроса о Брестском мире) между Лениным и Троцким установилось полное взаимопонимание. Характерно, что Троцкий, подготовив солидную двухтомную историю русской революции и ряд других работ, везде защищает Ленина. До самой смерти один из «выдающихся вождей» никогда серьезно не полемизировал с Лениным – ни с живым, ни с мертвым. Можно задаться вопросом: почему?

По моему мнению, этому обстоятельству есть несколько объяснений. Прежде всего Троцкий понимал, что если он еще раз сменит политические азимуты, это будет его идейной кончиной. В политике, как свидетельствует историческая практика, можно лишь однажды коренным образом менять свои позиции. В противном случае из-за безудержного флюгерства будет потерян кредит и у старых, и у новых друзей. Далее, в октябрьские дни Троцкий понял, что позиции и установки Ленина весьма близки его взглядам. Наконец, Троцкий никогда больше не вступал в спор с настоящим вождем русской революции и потому, что хотел развенчать этим миф «Сталин – это Ленин сегодня». Всей своей теоретической и публицистической деятельностью Троцкий доказывал, что только он всегда понимал Ленина и только он был верен его идеям и установкам с Октября 1917 года.

Люди всегда ищут покровителей. В Боге, Идее или Великом человеке. Ленин был лидером трагической революции, которого (уже после смерти) использовали и Сталин, и Троцкий, ища аргументы в смертельной борьбе друг с другом.

Даже говоря о шагах и решениях Ленина, не получивших почему-либо поддержки у Центрального Комитета, Троцкий не осуждает вождя. Например, он пишет в 1932 году, что «Ленин настаивал на поднятии восстания в дни Демократического совещания: ни один из членов ЦК не поддержал его. Неделю спустя Ленин предлагал Смилге организовать штаб восстания в Финляндии и оттуда нанести удар по правительству силами моряков… Ленин считал в конце сентября оттягивание восстания на три недели, до съезда Советов, гибельным. Между тем восстание, отложенное до кануна съезда, закончилось во время его заседаний. Ленин предлагал начать борьбу в Москве, предполагая, что там дело разрешится без боя. На самом деле восстание в Москве, несмотря на предшествовавшую победу в Петрограде, длилось восемь дней и стоило многих жертв»{95}.

Скрупулезно перечисляя ленинские предложения, которые не нашли поддержки и не были реализованы на практике, Троцкий не ставит это ему в вину. Наоборот: «Ленин не был автоматом непогрешимых решений. Он был «только» гениальным человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и свойство ошибаться»{96}. Думаю, у Троцкого была весьма удобная позиция по отношению к Ленину: признавая его гениальность, он не стеснялся выступать против его обожествления, что десятилетиями практиковалось в нашей общественной мысли. Иконизация Ленина вела к эрозии его идей, плодила догматиков, которые в союзе с бюрократией сделали многое из того, что, вероятно, никогда не одобрил бы и он сам. Троцкий видел в Ленине человека, а не бога. Так, в 1927 году, когда над опальным «выдающимся вождем» уже незримо висела угроза возможной сталинской расправы, Троцкому хватило мужества защищать Ленина от канонизации, от омертвления догматическим почитанием, от превращения его в еще одного святого от марксизма. В фонде Троцкого есть рукопись его небольшой статьи «О пустосвятстве», в которой особенно примечательны следующие строки: «…умерший Ленин как бы вновь родился: вот вам разгадка мифа о воскресшем Христе. Он возник для нас вторично, освобожденный от повседневности и в то же время властно определяющий ее…

Но опасность начинается там, где есть бюрократизация почитания и автоматизация отношения к Ленину и его учению. Против той, как и другой опасности очень хорошо и как всегда простыми словами говорила недавно Н.К. Крупская. Она говорила о том, чтобы не ставить Ленину лишних памятников и не создавать во имя его ненужных и бесполезных учреждений»{97}.

После сталинской инвентаризации архива Троцкого эти слова, естественно, стали рассматриваться как попытки «принижения Ленина», «умаления его роли в революции». В то же время, повторюсь, нужно было обладать немалым мужеством, чтобы так смело и однозначно выступать против канонизации вождя Октября.

Через три месяца после смерти Ленина, в день его рождения, был проведен «вечер воспоминаний». Выступили Каменев, Радек, долго говорил и Троцкий. И я хотел бы привести два-три фрагмента из его выступления, которые свидетельствуют о способности Троцкого постигать глубину другой личности, видеть философию ее существования, подмечать нечто такое, что скрыто для других. Говоря о человеке решительного действия, Троцкий невольно дал почувствовать, что он видит дальше и глубже многих, кто долго знал Ленина. Вначале, как бы мимоходом, он заметил, что о Ленине пробуют уже говорить художники и писатели, например Горький. Но «он не понимал Ильича, подходя к нему с той интеллигентской, мещанской слащавостью, которая Горькому за последние годы жизни все более свойственна». Троцкий прав: о Ленине написано множество книг и полотен, но в них обычно присутствует не человек, а лишь икона. Честных книг о Ленине в нашей стране не написано…

У Ленина, говорил Троцкий, было «могущественное внутреннее клокотание революционного нетерпения, которое дисциплинировалось волей и сознанием… Вера в человека проникла в Ленина насквозь: он был в нравственном смысле величайшим идеалистом, верил в способность человека подняться на такие высоты, о которых мы можем лишь робко мечтать». Троцкий увидел в Ленине и такую зловещую черту, как вера в силу диктатуры. «Владимир Ильич говорил: главная опасность в том, что добр русский человек… Когда освобождали генерала Краснова под честное слово, кажется, один Ильич был против освобождения, но, сдавшись перед другими, махнул рукой… Когда при нем говорили о диктатуре пролетариата, он всегда, сознательно преувеличивая с педагогической целью, говорил: «Какая у нас диктатура! Это каша, это – «тютя» (любимое слово Владимира Ильича)… Вообще говоря, его настроение было ровное; внутренне он был неровен, но благодаря его необыкновенной внутренней выдержке в своих проявлениях он был в высшей степени сдержан…» Троцкий, словно раздумывая, необычно проникновенно говорил, что «изучение психологии наших вождей в будущем поможет понять эпоху».

Даже небольшие фрагменты рассуждений Троцкого говорят о его более глубоком проникновении во внутренний мир Ленина. С «вершины» Троцкого было легче рассмотреть еще более высокий «пик» вождя русской революции: демонического человека, а не бога. Робеспьера русской революции.

Троцкий – в этом я уверен – при своей весьма тщеславной натуре искренне признавал: Ленин обладает более мощной интеллектуальной силой и пользуется большим авторитетом, чем он. Лев Давидович очень гордился, что в революционной, контрреволюционной и либерально-буржуазной печати его имя стояло, как правило, рядом с Лениным. Не раз уже упоминаемый меньшевик Суханов считал Троцкого наравне с Лениным ответственным за «крах» России, «великую смуту» и «крушение демократических надежд». В ноябре 1917 года Суханов, например, поместил в газете «Новая жизнь», которая тогда специализировалась на антибольшевистской критике, статью «Диктатура гражданина Ленина». В ней он зло, ядовито, как обычно говорят и пишут проигравшие, утверждал: «…кому же не ясно, что перед нами никакой «советской» власти, а есть диктатура почтенных граждан Ленина и Троцкого и что диктатура эта опирается на штыки обманутых ими солдат и вооруженных рабочих, которым выданы неоплатные векселя на сказочные, но не существующие в природе богатства?..»{98}.

Взяв на себя роль «второго» человека в революции, Троцкий нередко (особенно в более позднее время) ставил себя рядом с Лениным, недвусмысленно давая понять, что это не случайно. В интересном очерке «Петроград» он пишет: «В Смольном, при участии т. Ленина и моем (не помню точно, какого числа) созвано было гарнизонное совещание…»{99} На нем были и другие большевистские руководители, но Троцкий выделяет уже только двоих. «Когда я и Ленин проводили собрания офицерства петербургского гарнизона, где набирался командный состав против Керенского…»{100} Здесь уже – «я и Ленин». В своих воспоминаниях Троцкий весьма часто касается личных встреч, бесед, доверительных отношений с Лениным, не без основания полагая, что в глазах простых людей общение с великими мира сего как бы автоматически возвышает их собеседников. «25-го открылось заседание II съезда Советов. И тогда Дан и Скобелев пришли в Смольный и направились как раз через ту комнату, где мы сидели с Владимиром Ильичем. Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке, вид был довольно странный. Но Дан, у которого глаз опытный, наметанный, когда увидал нас, посмотрел с одной стороны, с другой стороны, толкнул локтем Скобелева, мигнул глазом и прошел. Владимир Ильич тоже толкнул меня локтем: «Узнали, подлецы»{101}.

Конечно, Троцкий описывал реальные события. Но он специально акцентировал внимание слушателей и читателей на отдельных подробностях, эпизодах, моментах. Бесспорно одно: во время Октябрьской революции и Гражданской войны между Лениным и Троцким установилась та высокая степень доверия, которая существует между единомышленниками, делающими одно большое дело. Но при этом нельзя забывать, что такие личности, как Ленин и Троцкий, оставались каждый сам собою, сохраняя свою индивидуальность. Ленин в 1917 году увидел совсем другого Троцкого: очень деятельного, одержимого революционной идеей, а главное, как правило, без всяких возражений принимающего его взгляды, позиции и установки. И это не было политическим конформизмом. То было совпадением устремлений. Это был, вероятно, звездный час Троцкого, поразительно счастливое и удачное стечение лично для него исторических и политических обстоятельств, где он мог максимально проявить сущность своей личности, свои самые глубокие желания и мечты. Революция, полагал он, может оправдать любые твои шаги, изменить весь мир. Он еще не знал, что революция рождает у людей надежды, которые могут привести к горьким разочарованиям. Возможно, Ленин был именно тем человеком, который глубже других понял революционно-разрушительный феномен Троцкого. Поэтому я допускаю правдоподобность того, что рассказывает Троцкий в своей книге «Моя жизнь».

…Шло заседание Политбюро, было это, кажется, в 1919 году. Троцкий узнал, что кто-то усиленно муссирует слухи о его якобы преступном решении в августе 1918 года расстрелять командира полка и комиссара на Восточном фронте, которые увели полк с боевых позиций и собирались отплыть в Нижний. Он понял, что об этом знают и члены Политбюро. Тогда я, вспоминает Троцкий, сказал:

– Если бы не мои драконовские меры тогда под Свияжском, мы не заседали бы здесь в Политбюро.

– Абсолютно верно! – отозвался, по словам Троцкого, Ленин и стал что-то быстро писать красными чернилами на типовом бланке Председателя Совета Народных Комиссаров. Заседание приостановилось, и через две минуты Ленин передал Троцкому чистый бланк[5], где внизу его рукой было написано:

«Товарищи! Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело.

В. Ульянов-Ленин».

– Я вам выдам сколько угодно таких бланков… – сказал Ленин. Таким был человек, которого мы долгие десятилетия считали великим «гуманистом».

Троцкий далее пишет: «Ленин ставил заранее свою подпись под всяким решением, которое я найду нужным вынести в будущем. Между тем от этих решений зависела жизнь и смерть человеческих существ. Может ли вообще быть большее доверие человека к человеку? Самая мысль о таком необычайном документе могла возникнуть у Ленина только потому, что он лучше моего знал или подозревал источники интриги и считал необходимым дать ей наивысший отпор»{102}. О доверии сказано верно. Но доверять судьбы людей?.. Распоряжаться ими?.. И Ленин, и Троцкий полагали, что во имя революции допустимо все. Таковы были русские якобинцы.

Посвященным было ясно, что сведения (правдоподобные) о расстрелах на фронте по приказу Троцкого распространяют Сталин и Ворошилов. Например, на одном из пленумов ЦК в 1927 году выступал Ворошилов, который обвинил Троцкого в необоснованных репрессиях по отношению к командирам и комиссарам. Троцкий тут же перебил Ворошилова и громко выкрикнул:

– Вы же лжете совершенно сознательно, как бесчестный каналья, когда говорите, что я расстреливал коммунистов!

– Сами вы каналья и отъявленный враг нашей партии! – зло ответил Ворошилов. – Ладно, черт с ним…

– Что же, меня будут обвинять, что я расстреливал коммунистов, а я буду молчать?.. – не выдержал Троцкий.

На это Подвойский тут же бросил:

– Вы расстреливали коммунистов. Я список расстрелянных представлю…{103}

О репрессиях и терроре в годы Гражданской войны, одним из инициаторов которых был Троцкий, пойдет речь в следующей главе. Для нас сейчас важно подчеркнуть, что сам Ленин в принципе всегда был за самые «крутые меры», которые могли обеспечить боеспособность частей фронтов. «Строгий характер» Председателя Реввоенсовета Республики, готового навести порядок на передовой, пресечь дезертирство, паникерство, партизанщину, Ленину импонировал. Троцкий видел в подобных фактах высокую степень доверия к нему признанного лидера революции.

Думаю, Ленин проницательно заметил, что на всех постах, какие пришлось занимать Троцкому – нарком по иностранным делам, путей сообщения, военным и морским делам, – одну из главных своих задач тот видел в пропаганде. Да, именно пропаганда: внешнеполитическая, производственная, военная. В.И. Ленин задавался вопросом: «Что есть хорошего у Троцкого» – и отвечал: «Несомненно хорошим и полезным является производственная пропаганда»{104}.

Свое отношение к Ленину Троцкий выразил также совершенно определенно: «Я слишком ясно сознавал, что значил Ленин для революции, для истории и – для меня лично. Он был моим учителем. Это не значит, что я повторял с запозданием его слова и жесты. Но я учился у него приходить самостоятельно к тем решениям, к каким приходил он»{105}.

Считаю, что революция и годы Гражданской войны были самыми богатыми на события в жизни Троцкого – политического деятеля, публициста и писателя. Это был высший пик его личной судьбы. В значительной мере так произошло не только потому, что эпоха нашла в нем энергичного творца радикальных, далеко не однозначных перемен в России, но и потому, что он оказался рядом с «первым» вождем Октября. До самой смерти Ленина они были фактически единомышленниками. Взлеты, достижения, просчеты, насилие, надежды – сбывшиеся и несбывшиеся – являлись общими. Интеллектуальное и политическое содружество основывалось на их фанатичной одержимости идеей революции и радикального переустройства в России. Ни тот, ни другой не поняли всего трагизма русской революции, вызванного тем, что она произошла в отсталой крестьянской стране со слабыми демократическими традициями. И тот, и другой решили, что буржуазно-демократический этап можно перескочить и сразу войти в полосу научного социализма, походя решая задачи демократического этапа. И тот, и другой «пришпоривали» историю, что является грубым насилием над ней. Революция, дав людям мир и землю, отобрала у них нечто более важное – свободу.

Брест-литовская формула

Один из секретов беспрецедентного по бескровности и результату Октябрьского переворота заключается в невиданном стремлении к миру измученного войной народа. Курс большевиков на мир, выраженный в первом декрете Советской власти, был исключительно популярным у миллионов простых людей. И, победив, нужно было платить по векселям обещаний и выходить из войны. В истории это часто бывает так же трудно, как и принять решение начать ее.

В начале ноября 1917 года в столицы союзников России через соответствующие посольства пошла телеграмма-нота за подписью Троцкого следующего содержания:

«Сим честь имею известить Вас, господин посол, что Всероссийский Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов организовал 26 октября новое Правительство Российской Республики, в виде Совета Народных Комиссаров. Председателем этого Правительства является Владимир Ильич Ленин, руководство внешней политикой поручено мне, в качестве Народного Комиссара по иностранным делам. Обращая Ваше внимание на одобренный Всероссийским съездом Советов Рабочих и Солдатских Депутатов текст предложения[6] перемирия и демократического мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов, честь имею просить Вас смотреть на указанный документ, как на формальное предложение немедленного перемирия на всех фронтах и немедленного открытия мирных переговоров…»{106} Все посольства проигнорировали это и последующие обращения Советского правительства и его иностранного ведомства. Солдаты, сидевшие до сих пор в залитых грязью и кровью окопах, заедаемые вшами, терпеть больше не хотели. Революция могла устоять, если большевики окажутся в состоянии дать исстрадавшемуся народу мир и землю. Но первостепенным вопросом был мир…

Троцкий пишет, что не хотел занимать официальных постов. «С довольно ранних, точнее сказать, детских лет я мечтал стать писателем. В дальнейшие годы я подчинил писательство, как и все остальное, революционным целям… После переворота я пытался остаться вне правительства, предлагая взять на себя руководство печатью партии… Но Ленин не хотел и слышать об этом{107}. Он требовал, по словам Троцкого, чтобы «я стал народным комиссаром внутренних дел. Но я выдвинул национальный момент, столь важный в жизни России, и добился своего. Однако меня тут же определили наркомом иностранных дел, где, правда, пробыл всего три месяца…».

Троцкий, вошедший в состав первого Советского правительства, даже через несколько дней после назначения не мог еще освоиться в здании бывшего МИДа – его заедали текущие дела Петроградского Совета и Военно-революционного комитета. Однако, когда 29 октября он выступал с заключительным словом на заседании Петросовета, ему посыпались вопросы:

– Что Троцкий сделал за истекшие три дня в качестве народного комиссара иностранных дел?

– Как подвигается дело о мире?

– Когда будут опубликованы тайные договоры?

Троцкий понял: пост народного комиссара по иностранным делам требует конкретной работы и самое главное – перенесения в практическую плоскость вопроса о мире. Но тогда, 29 октября, он смог лишь сказать:

– Работа в прошедшие три дня свелась лишь к полуторачасовому пребыванию в министерстве. Я считал нужным попрощаться со старыми служащими. К исследованию тайных договоров приступить еще не успел…

А было так. Когда впервые Троцкий приехал в старое министерство иностранных дел, то встретивший его там князь Татищев сказал, что никого на работе нет. Однако, рассказывал Троцкий, когда я потребовал собрать всех, оказалось, что здесь множество народу. В нескольких словах объяснил чиновникам новые задачи и заявил: «Кто желает добросовестно служить – останется на месте». Нового наркома угрюмо выслушали, но ни ключей, ни дел не передали. Назавтра Троцкий послал туда матроса Маркина, который не задумываясь, для острастки других, арестовал князя Татищева, барона Таубе, и дело пошло… Появились ключи, выложили папки с документами. Маркин нашел каких-то молодых специалистов, кажется, Поливанова и Залкинда, которые стали разбирать секретные бумаги и готовить тайные договора для публикации. Но лишь с назначением в состав Наркоминдела Чичерина приступили к подбору новых сотрудников и началась работа, как тогда говорили, по-пролетарски…

Думаю, любопытный эскиз портрета Троцкого – народного комиссара иностранных дел – сделал Владимир Борисович Лопухин, камергер, действительный статский советник, директор Департамента общих дел российского МИДа. В своих воспоминаниях он так описывает Троцкого, прибывшего в министерство:

«…Отворяется дверь. Входит человек небольшого роста, сухощавый, чернявый, некрасивый… Желтоватая кожа лица. Клювообразный нос над жидкими усиками с опущенными книзу концами. Небольшие, пронзительные черные (?! – Д.В.) глаза. Давно не стриженные, неопрятные, всклокоченные черные волосы. Широкие скулы, чрезмерно растягивающие тяжелый, низкий подбородок. Длинный, узкий обрез большого рта с тонкими губами. И – непостижимая странность! Чрезвычайно развитые лобные кости над висками, дающие иллюзию зачатков рогов. Эти рогоподобные выпуклости, большие уши и небольшая козлиная бородка придавали приближавшемуся ко мне человеку поразительное сходство с чертом, обличия, созданного народною фантазиею. Одет он был в потертый сюртучишко. Крахмальный воротничок, рубашка были сильно заношены… Штанишки мятые, сильно раздавшиеся у колен, рассыпавшиеся в концах мелкой бахромой»{108}.

Директор царского департамента не пожалел красок, чтобы изобразить народного комиссара прямо-таки в карикатурном виде. Это и неудивительно. Ведь таких, как В.Б. Лопухин, Троцкий лишил будущего.

Едва стали обозначаться контуры октябрьской победы, как тут же выяснилось: проблема прекращения войны требует первостепенного, первоочередного решения. Большевики, беря власть, обещали народу землю, хлеб, мир. Землю начали раздавать. Она, земля, обещала дать хлеб. Ну а мир зависел не только от большевиков. Все смотрели на новое правительство: сможет ли оно выполнить свое обещание. А оно ежедневно заседало по многу часов. Ленин председательствовал на заседаниях, которые рассматривали множество дел. Вот лишь несколько вопросов, вынесенных на Совнарком в ноябре и декабре 1917 года.

1. Об освобождении генералов Марушевского и Маниковского на поруки.

2. О реквизиции золота и назначении премий за его обнаружение (вопрос вносят тт. Троцкий и Бонч-Бруевич).

3. Предложение Троцкого о необходимости следить за буржуазной печатью, за гнусными инсинуациями и клеветами на Советскую власть и опровержение их.

4. Обмен мнениями по поводу привлечения ср. в министерства (так в тексте. – Д.В.).

5. О назначении т. Юлиана Лещиньского комиссаром по польским делам и Казимира Цеховского – его помощником.

6. Письмо священника Гапеина с предложением своих услуг Совету Народных Комиссаров в области отделения церкви от государства{109} и т.д.

Видимо, я утомил читателя, но на каждом заседании Совнаркома рассматривалось от 5 до 20 дел. Часто проходило не одно, а два заседания, продолжавшихся в общей сложности шесть-восемь часов. Фактически на ощупь отрабатывалась технология власти. Было много импровизации, субъективизма, случайного, мелкого. Некоторые вопросы рассматривались лишь для «истории», ибо практические следы их обнаружить трудно. В основном решались, конечно, крупные проблемы, которые закладывали фундамент новой, большевистской государственности. Особенно много было вопросов, связанных с продовольствием, транспортом, топливом. Быстро пришел черед рассмотрения и международных дел. Народ требовал возвращения солдат с войны. Надежда, что немцы немедленно заключат мир без аннексий и контрибуций, не оправдалась. Лишь спустя месяц они выразили согласие на переговоры.

На заседании Совета Народных Комиссаров 27 ноября 1917 года, под председательством Ленина и при участии Троцкого, Глебова, Сталина, Елизарова, Петровского, Эссена, Дзержинского, Козьмина, Бухарина, Урицкого, Шляпникова, Каменева, Боголепова, Шлихтера, Стучки, Аксельрода, Свердлова, Менжинского, Бонч-Бруевича, был рассмотрен вопрос «О составе мирной делегации для переговоров с Германией и перемирии. Об инструкции для ведения переговоров». На том же заседании постановили: «Назначить делегацию из трех членов: Иоффе, Каменева и Биценко. Инструкция о переговорах – на основе Декрета о мире»{110}.

Ведомство Троцкого отправляло советскую делегацию в Брест-Литовск, где 2 декабря 1917 года было заключено соглашение о перемирии, а 9-го числа того же месяца начались мирные переговоры.

Троцкий ежедневно анализировал ситуацию и докладывал Ленину. Вначале все пошло как будто по плану. Представитель германо-австрийского блока Р. Кюльман заявил: Четверной союз согласен с предложением российской делегации заключить всеобщий мир без аннексий и контрибуций. Но для этого необходимо выполнить условие – с этим принципом должны согласиться страны Антанты. Троцкий вновь обратился к правительствам союзных стран с призывом присоединиться к советской формуле: мир без аннексий и контрибуций. Ответом было молчание. Впрочем, этого следовало ожидать. А между тем Советское правительство уже приступило к демобилизации русской армии.

Поскольку страны Антанты не ответили на призыв Советской России, Кюльман 27 декабря заявил, что державы блока в таком случае не могут принять советской концепции мира. 5 января 1918 года было заявлено, что Германия и Австро-Венгрия будут согласны на мир при условии отторжения от России территории более 150 тысяч квадратных километров. Цинично используя право наций на самоопределение, провозглашенное Советским правительством, Германия поставила условием мира независимость Украины, отделение от России Польши, Литвы, части Латвии вместе с Ригой и Белоруссии. Помимо этого, по требованию немецкой делегации, Германии, кроме перечисленных территорий, должен был отойти Моонзундский архипелаг, а граница на землях южнее Бреста устанавливалась по согласованию с украинской Центральной радой.

Это известие Троцкий получил уже в Брест-Литовске, куда выехал по настоянию Ленина еще 24 декабря. Подъезжая к месту переговоров, он неоднократно выходил из поезда, встречался с руководителями местных советских органов власти, с жителями. Желая скорейшего подписания мира, они рассказывали, что русские окопы уже почти пусты. Троцкий не поверил, выехал на один-два участка фронта и убедился сам: немцам практически никто не противостоит. «Немецкий офицер, который провел Троцкого и сопровождающих его людей через линию фронта, докладывал, – как писал впоследствии министр иностранных дел Австрии Оттокар Чернин, – что советский комиссар, видя пустые русские окопы, все более и более мрачнел»{111}. Троцкий понимал, что ему предстоит бороться за мир не с позиции силы.

Когда он доложил ситуацию Ленину, Председатель СНК сразу же, не колеблясь, стал настаивать на подписании, как он выразился, «грабительского мира». Но подчеркнул, что должен посоветоваться в ЦК и Совнаркоме. Все мы хорошо знаем, какие острые разногласия вызвал этот вопрос у руководителей победившего Октябрьского восстания. Мне нет нужды вновь возвращать читателя к этой известной в истории драме. Я же постараюсь остановиться на некоторых нюансах той ситуации и позиции Троцкого. У представителей непримиримого крыла большевиков и эсеров, решительно выступивших против «грабительского мира» (их сразу окрестили «левыми коммунистами»), было твердое убеждение: революционная Россия сможет дать отпор германскому империализму с помощью международного пролетариата. Иллюзии близкого европейского революционного пожара были очень сильны. По настоянию «левых коммунистов» Совнарком принял решение о выделении двух миллионов золотых рублей на революционную пропаганду за рубежом. Кстати, и сам Троцкий, приехавший в Брест-Литовск, привез с собой несколько кип листовок и брошюр, адресованных солдатам австро-германского блока. С этой целью он взял с собой на переговоры К. Радека, яркого пропагандиста, обладающего бойким пером публициста. Троцкий не только верил в близкий революционный подъем в Германии, других странах, но и пытался сам, как только мог, инициировать этот процесс. Не случайно, что генерал Гофман и Кюльман на пленарном заседании делегаций 9 января 1918 года выразили протест против «агитационных воззваний советского правительства». На следующий день Троцкий решительно отмел этот протест: «Мы, представители Российской Республики, оставляем за собой и за нашими согражданами полную свободу пропаганды республиканских и революционно-социалистических убеждений»{112}.

Троцкий, прогуливаясь вечером вместе с Каменевым, Покровским и Караханом по булыжной мостовой старой крепости, где разместились делегации, мучительно думал, как, не теряя революционного реноме России, вывести ее из войны. Он понимал, что российская делегация, ведя сепаратные переговоры, дает большие козыри Четверному союзу. Кюльман цинично, хотя и закамуфлированно, давал понять, что русская делегация приехала подписать лишь капитуляцию и что высокие рассуждения Троцкого о справедливости, праве наций на мир, самоопределение – лишь революционная косметика. Диктует тот, у кого сила. Едва ли Кюльман чувствовал, что державы блока, навязывая России кабальные условия, сами стоят на краю катастрофы. Размышляя вслух, проходя вдоль длинного забора из колючей проволоки, опутавшей крепость, Троцкий вполголоса говорил членам делегации:

– Будем затягивать переговоры. Когда я встречался с Владимиром Ильичем в Петрограде во время перерыва на переговорах, он дал нам такую инструкцию: тянуть словесные баталии как можно дольше. Если немцы предъявят ультиматум, то договор придется подписать на немецких условиях.

– Но нельзя же тянуть бесконечно… Немцы этого просто не позволят, – возразил Каменев.

– Есть надежда, что наша трибуна способствует повышению революционной напряженности в Четверном союзе. Волна революции там пошла на подъем…

Когда приступили к обсуждению немецкого проекта мирного договора, Троцкий сражался почти по каждому пункту.

Оттокар Чернин, написавший позже книгу «В мировой войне», отводит немало страниц переговорам и характеристике Троцкого. Видимо, небезынтересно привести некоторые его наблюдения. «Троцкий, – пишет О. Чернин, – несомненно интересный, умный человек и очень опасный противник. Он обладает выдающимся ораторским талантом, способностью быстро и умело вставлять реплики, что я видел нередко, и притом с той наглостью, которая присуща его расе…» Оставим на совести Чернина его антисемитский выпад, отметив вместе с тем высокую оценку ума Троцкого. Автор книги отмечает, что глава советской делегации в определенные моменты становился циничным в своей откровенности: на мой вопрос, писал австрийский министр, какие условия Россия может принять, Троцкий ответил, что «он не наивный человек, как нам кажется. Он точно знает, что сила самый веский из всех аргументов и что Центральные державы в состоянии забрать у России ее провинции…»{113}.

В преамбуле документа высокопарно говорилось, что договаривающиеся стороны «желают жить в мире и дружбе». Троцкий с сарказмом высмеял этот тезис:

– Хороша дружба: один из друзей хочет ограбить другого… Чтобы дружба была теснее. Не хватает только слова «вечной»…

Троцкий решительно отмел эту фразу. Вспомним, 21 год спустя Сталин, правда, не в Брест-Литовске, а в Москве одобрит «дружбу» между СССР и фашистской Германией…

О ходе переговоров Троцкий регулярно информировал Ленина, ЦК партии, Совнарком. Некоторые документальные следы этой телеграфной связи сохранились, а я хотел бы познакомить читателей с одним документом, в абсолютной подлинности которого я сомневаюсь, несмотря на то что он приведен в Полном собрании сочинений В.И. Ленина. Сомневаюсь не в самом факте наличия этого документа, но в расставленных в нем акцентах. Я имею в виду разговор В.И. Ленина с председателем советской мирной делегации в Брест-Литовске Л.Д. Троцким по прямому проводу, который, как явствует из текста, состоялся 3(16) января 1918 года. Полное содержание разговора, который, как указано в примечании, «печатается по тексту телеграфной ленты», следующее:

1.

– У аппарата Ленин. Я сейчас только получил Ваше особое письмо. Сталина нет, и ему не мог еще показать. Ваш план мне представляется дискутабельным. Нельзя ли только отложить несколько его окончательное проведение, приняв последнее решение после специального заседания ЦИК здесь? Как только вернется Сталин, покажу письмо и ему.

Ленин.

2.

– Мне бы хотелось посоветоваться сначала со Сталиным, прежде чем ответить на Ваш вопрос. Сегодня выезжает к Вам делегация харьковского украинского ЦИК, которая уверила меня, что Киевская рада дышит на ладан.

Ленин.

3.

– Сейчас приехал Сталин, обсудим с ним и сейчас дадим

Вам совместный ответ.

Ленин.

– Передайте Троцкому. Просьба назначить перерыв и выехать в Питер.

Ленин

Сталин{114}.

Документ впервые напечатан в 1929 году в пятом номере журнала «Пролетарская революция» уже после депортации Троцкого из СССР. В «Биографической хронике» указано, что Ленин обсуждал вопрос со Сталиным где-то между 22 час. 50 мин. и 23 час. 30 мин. 3 января 1918 года{115}. Вызывает некоторое удивление то обстоятельство, что Ленин не может ответить Троцкому, пока не «посоветуется» с наркомнацем Сталиным. Возможно, в это время у Троцкого возникли на переговорах вопросы о самоопределении наций? Тем более что на очередном пленарном заседании 11 января 1918 года глава немецкой делегации Кюльман спросил Троцкого: «Каковы… способы волеизъявления у такого вновь возникшего народного целого, при посредстве которого оно могло бы фактически проявить свою волю к самостоятельности, и в частности к отделению?»{116}. На что Троцкий, как явствует из документов, ответил, что вопрос о будущей судьбе самоопределяющихся областей (Украина, Польша, Литва, Курляндия. – Д.В.) должен решаться в условиях полной политической свободы и отсутствия какого-либо внешнего давления. Но «голосование должно происходить после вывода оттуда чужеземных войск и возвращения на родину беженцев и выселенцев»{117}. Может быть, об этих шагах хотел узнать Троцкий у Ленина, а тот, прежде чем ответить, непременно хотел «посоветоваться» по этим вопросам со Сталиным? Но Сталин был слишком заурядным человеком и едва ли мог обогатить Ленина в этом сложном вопросе…

Почему я сомневаюсь в абсолютной подлинности этого документа? Меня настораживает вот какое обстоятельство. Когда Троцкий был окончательно предан анафеме и наступила «полночь эпохи» – роковые 1937–1938 годы, на Советскую землю пришла не только ночь «длинных ножей», но и пора мрачных спектаклей сталинских фарисеев, приложивших руку к фальсификации событий прошлого. В этот круг лиц, переписывавших историю, порой попадали и достаточно известные люди. Я не знаю, по своей ли воле Е. Стасова и В. Сорин написали записку в ЦК по поводу необходимости «уточнения» протокольных записей ЦК по Брестскому договору и исправления «неправильного освещения роли Сталина в этом вопросе». Впрочем, позволю привести несколько выдержек из этого пространного документа, написанного 7 мая 1938 года, который Сталин, ознакомившись и, видимо, одобрив, направил для информации Молотову, Ворошилову, Жданову, Кагановичу, Андрееву.

В записке в ЦК ВКП(б), в частности, говорится:

«Заседания ЦК в 1917–1918 гг. не стенографировались… Черновые записи набрасывались на самом заседании ЦК одним из следующих трех членов ЦК – тов. Стасовой, Свердловым, Иоффе, которые сами принимали участие в прениях и поэтому не могли вести мало-мальски обстоятельных записей… Слова, помещенные секретарями в записи речи Ленина на заседании ЦК 23 февраля (1918 г. – Д.В.): «Сталин не прав, когда он говорит, что можно не подписывать» («Протоколы», стр. 249, Сочинения Ленина, т. XXII, стр. 277), а равно фраза, приписанная товарищу Сталину в его речи на том же заседании: «Можно не подписывать, но начать мирные переговоры» («Протоколы», стр. 248) – представляют собой явное недоразумение, явное противоречие со всеми известными выступлениями товарища Сталина по вопросу о Брестском мире… Протокольная запись от 23 февраля написана рукой Иоффе, в то время ярого троцкиста, всячески боровшегося против заключения мира и нисколько, конечно, не заинтересованного в том, чтобы с максимальной тщательностью и точностью записывать речи своих противников – Ленина и Сталина…»{118} Далее Сорин и Стасова предлагают в новых изданиях ленинских работ «внести исправления» по всем этим вопросам.

Нетрудно представить, в каком направлении задним числом могли идти «исправления» всего того, что относилось к Сталину или Троцкому. Будущий первый генсек большевистской партии занимал пассивную, выжидательную, центристскую позицию по вопросу о Брестском мире. Когда он стал «корифеем», потребовалось, чтобы его позиция была более четкой, ленинской, а линия Троцкого, естественно, предательской. Хотя сам Ленин с полной определенностью оценил линию главы советской делегации еще 8 марта 1918 года в своем заключительном слове на VII съезде партии: «…я должен коснуться позиции тов. Троцкого. В его деятельности нужно различать две стороны: когда он начал переговоры в Бресте, великолепно использовав их для агитации, мы все были согласны с тов. Троцким. Он цитировал часть разговора со мной, но я добавлю, что между нами было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума – мы сдаем… Тактика Троцкого, поскольку она шла на затягивание, была верна: неверной она стала, когда было объявлено состояние войны прекращенным и мир не был подписан»{119}.

Такова была оценка Троцкого Лениным. Сталин, кстати, на этом экстренном съезде даже не присутствовал и, следовательно, никакого влияния на окончательное решение вопроса не оказывал. Вот почему возникают у меня сомнения, особенно в свете «уточнений» в 1938 году протоколов и ленинских документов, в том, что вождь революции «советовался» со Сталиным 3 января 1918 года. Но, правда, оговорюсь, это мое предположение опирается лишь на ряд косвенных соображений, вроде того, что Сталину после изгнания Троцкого ничего не стоило подготовить нужную «телеграфную ленту» или «отредактировать» те или иные документы. Но я сильно отвлекся и забежал вперед.

Перед вторым раундом переговоров, который начался 30 января (по новому стилю) 1918 года, Троцкий уже хорошо знал, что в Совнаркоме, Петроградском Совете, ЦК, в партии вообще с новой силой вспыхнули разногласия по вопросу о войне и мире. Он помнил, что 8 января на совещании большевистских руководителей и некоторых делегатов, приехавших на III Всероссийский съезд Советов, после зачтения тезисов Ленина начались ожесточенные прения. Решили в конце дебатов проголосовать: за ленинскую позицию (сепаратный, аннексионистский мир) – 15 голосов, за «революционную войну» с Германией – 32 голоса, за позицию Троцкого («ни мира, ни войны») – 16 голосов. Назавтра состоялось обсуждение этого же вопроса в ЦК. Результаты были уже другими. За «революционную войну» – 2, против – 11, воздержался – 1. За затяжку переговоров с Германией – 12, против – 1. За формулу Троцкого – 9 человек, против – 9. Пожалуй, тогда лишь Ленин и Зиновьев глубже всех понимали ситуацию. Троцкий же находился в плену своей теории перманентной революции. 13 января состоялось объединенное заседание членов ЦК РСДРП(б) и ЦК партии левых эсеров, входивших в Советское правительство; на нем большинство голосов высказалось за формулу Троцкого: «войны не вести, мира не подписывать», которую и предполагалось предложить III съезду Советов. Формула Троцкого целиком исходила из «революционной» оценки международной ситуации. Но вероятность европейского революционного пожара в тот момент была значительно ниже, чем она представлялась советскому наркому по иностранным делам. Думаю, в концентрированном виде свое видение ситуации Троцкий изложил в заключительном слове на III съезде Советов. Вот его наиболее принципиальные соображения:

«…Мир поистине демократический и общий возможен лишь в том случае, когда вспыхнет победоносная мировая революция. Мы верим в нее…

Мы едем сегодня глубокой ночью в Брест-Литовск в гораздо лучших условиях, чем мы оттуда уезжали. Мы получаем возможность сказать Кюльману, что его милитаристический карантин, которым он намеревался оградить курляндских помещиков от заразы революции, недействителен, чему доказательством являются Вена и Будапешт (там нарастали революционные волнения. – Д.В.). Мы не встретим также там представителей Рады, так как Цент. Исполн. Комитет Советов Украины признал единственно полномочным вести переговоры о мире Совет Народных Комиссаров… Они не сумеют нам противопоставить угрозу наступления, ибо у них не может быть уверенности в том, что германские солдаты пойдут в наступление. Мы будем, нимало не колеблясь, продолжать демобилизацию армии, ибо мы продолжаем формировать социалистическую красную гвардию».

Свою речь Троцкий, как всегда, закончил эффектно: «И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: «Слышишь?» И международный пролетариат ответит – мы твердо верим в это: – «Слышу!»{120}

Вера, подобная идеологическому гипнозу, толкала Троцкого, как всегда, на крайне левацкие позиции. Он, так много пробывший на Западе и не устававший критиковать социал-демократию за нерешительность, увлечение реформизмом, после успешного Октябрьского переворота с новой силой поверил в возможность и даже неизбежность революционного взрыва в Европе. Этот взрыв, по его мнению, сразу обессилит и развалит Четверной союз.

Троцкий в своих сочинениях утверждает, что на совместном заседании ЦК партии большевиков и эсеров 25 января 1918 года его точка зрения одержала верх. Какие-либо документальные свидетельства этого заседания мне обнаружить не удалось.

Вернувшись в Брест-Литовск, Троцкий почувствовал, что германская сторона резко ужесточила свои требования. Он сообщает Ленину, как явствует из документов, которыми располагал И. Дейчер, свою окончательную позицию: «Мы заявим, что кладем конец переговорам, но не подпишем мир. Они не в состоянии предпринять наступление против нас. Если они перейдут в наступление, наше положение не будет хуже, чем сейчас… Нам нужно Ваше решение. Мы можем затягивать переговоры еще один, два, три или четыре дня. После этого переговоры должны быть прерваны»{121}.

Троцкий по-прежнему находился в плену иллюзий. Он не сомневался в грядущем революционном взрыве в Европе и, несмотря на предостережение своих военных консультантов адмирала В. Альтфатера, генерала А. Самойло и капитана В. Липского, не верил в реальность наступления германских войск. Троцкий находился во власти мифов, которые сам создал в своем сознании. Даже после того как граф Чернин, глава делегации Австро-Венгрии, конфиденциально посетил Троцкого в его номере и предупредил: «Немцы готовятся наступать. Они будут наступать! Не заблуждайтесь!» – глава советской миссии остался при своем мнении. Что это было? Переоценка своих прогнозов, неверие в возможность немецкого наступления, стремление поразить мир, вызвать искусственный рост революционных настроений в Европе или просто затмение сознания? Едва ли кто теперь ответит на эти вопросы с полной достоверностью. Но одно несомненно: брест-литовская эпопея показала ярко выраженную индивидуальность Троцкого в оценке конкретной ситуации. И его самоуверенность. Такие люди далеко не всегда предсказуемы. Личное «я» для них значит слишком много. Зиновьев, например, проницательно подметив эту черту характера и интеллекта наркома, писал: «Троцкий иногда создает такую политическую платформу, на которой может стоять только один человек: сам т. Троцкий, ибо на этой «платформе» буквально не остается места даже для единомышленников»{122}. Троцкий любил не просто революцию, он любил находиться в самом ее центре. Но вернемся к драме Брест-Литовска…

10 февраля 1918 года генерал Гофман приказал своим помощникам повесить на стене политическую карту, где было отмечено, какие территории Советской России предполагается аннексировать. Троцкому нужно было делать драматический выбор. Германская сторона дала понять, что она больше не потерпит затягивания переговоров и «будет поступать согласно национальным интересам». На этом памятном последнем заседании 10 февраля Троцкий выступил с заключительным заявлением, полным революционной убежденности и трагизма. Вот некоторые фрагменты этой речи:

«…Наступил час решений… В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны. Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, которую революция из рук помещика передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство…

Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов… Ни один честный человек во всем мире не скажет, что продолжение военных действий со стороны Германии и Австро-Венгрии явится при данных условиях защитой отечества. Я глубоко уверен, что германский народ и народы Австро-Венгрии этого не допустят… Мы выходим из войны… Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий…»{123}

Троцкий, выступавший обычно без текста, на этот раз не отрывался от заранее написанного документа. Закончив читать, он обвел зал своими голубыми глазами. Наступила звенящая тишина. Все были ошеломлены: война прекращается, армия демобилизуется, а мир не подписывается! Такого прецедента в истории никто не мог припомнить. Наконец генерал Гофман громко произнес:

– Неслыханно!

Троцкий, помолчав, словно собираясь с мыслями, произнес еще несколько фраз:

– Мы исчерпали свои полномочия и возвращаемся в Петроград. Вот текст официального Заявления делегации РСФСР о прекращении войны.

Троцкий положил на стол лист бумаги, где было всего две фразы:

«Именем Совета Народных Комиссаров, Правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов, воюющих с нами, союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным.

Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту.

Брест-Литовск. 10 февраля 1918 г.

Председатель Российской мирной делегации Народный Комиссар по иностранным делам

Л. Троцкий

Члены делегации:

Народный Комиссар госуд. имуществ В. Карелин

А. Иоффе, М. Покровский, А. Биценко

Председатель Всеукраинского ЦИК Медведев»{124}.

Едва ознакомившись с этим лаконичным документом, члены делегаций стали подниматься со своих мест. В зале бывшей гарнизонной офицерской столовой, где проходили переговоры, казалось, стало темнее. Граф фон Кюльман, глава германской делегации, громко, угрожающе заявил, что ввиду случившегося боевые действия будут возобновлены. Троцкий, выходя с делегацией из зала, не оборачиваясь, бросил Кюльману:

– Пустые угрозы!

Вернувшись в Петроград, Троцкий был глубоко убежден, что он не только обеспечил выход России из войны, но и неожиданным ходом «посрамил» империализм. Он никак не хотел понять, что его позиция, больше опирающаяся на нравственные параметры, совсем не учитывала цинизм политики. Выступая 16 февраля в Петроградском Совете, Троцкий, упиваясь своим неожиданным «успехом» на переговорах, заявил:

«Пусть Кюльман поедет в Германию, покажет своим рабочим свой мир и объяснит им, почему там нет нашей подписи. Я считаю в высшей степени невероятным наступление германских войск против нас, и если возможность наступления перевести на проценты, то 90 процентов против, а 10 процентов за… Сейчас послать немецких солдат против России, которая громогласно заявила, что вышла из состояния войны, – значит безусловно вызвать могущественный революционный протест со стороны германских рабочих… И этот наш шаг по отношению к охране нашей страны является в данный момент наилучшим»{125}.

Глубокое разочарование, равносильное жестокому поражению, наступило быстро. 18 февраля, через два дня после этой эйфорической речи Троцкого, австро-германские войска, не встречая сопротивления, начали наступление по всему фронту.

Потрясенный Троцкий шлет экстренный запрос:

«Берлин. Правительству Германской империи.

Сегодня, 17 февраля, нами получено сообщение… от генерала Самойло… что с 18 февраля в 12 часов дня между Германией и Россией возобновляется состояние войны. Правительство Российской Республики предполагает, что полученная нами телеграмма не исходит от тех лиц, которыми подписана, а имеет провокационный характер… Просим разъяснения недоразумения по радио.

Народный Комиссар по иностранным делам Л. Троцкий»{126}.

Но недоразумения не было. Германские войска начали наступление по всему фронту. Вскоре немецкие сапоги топтали землю в Двинске, Вендеме, Минске, Пскове, десятках других городов и сел России. Вот как обернулись «90 процентов» за то, что «этого не случится». Так были сурово наказаны самонадеянность, авантюризм и революционная открытость дипломатии Троцкого. Вечером 18 февраля после ожесточенной борьбы с «левыми коммунистами» (7 – за, 5 – против, 1 – воздержался) ЦК партии по настоянию Ленина решил подписать «позорный и грабительский мир». На другой день, 19 февраля 1918 года, Троцкий подготовил текст радиограммы правительству Германской империи, которую подписали Председатель СНК и нарком по иностранным делам. В ней говорилось: «Совет Народных Комиссаров видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своем согласии подписать мир на тех условиях, которые были предложены делегациями Четверного союза в Брест-Литовске. Совет Народных Комиссаров заявляет, что ответ на точные условия мира, предлагаемые германским правительством, будет дан безотлагательно»{127}. Одновременно Троцкий по поручению Ленина написал воззвание СНК «Социалистическое Отечество в опасности», опубликованное 22 февраля 1918 года в «Известиях» за подписью Председателя Совнаркома.

Троцкий вспоминал позже, что «проект воззвания обсуждался вместе с левыми эсерами. Их смутил заголовок. Ленин же, наоборот, очень одобрил:

– Сразу показывает перемену нашего отношения к защите отечества на 180 градусов. Так именно и надо.

В одном из заключительных пунктов проекта говорилось об уничтожении на месте всякого, кто будет оказывать помощь врагам. Левый эсер Штейнберг, которого каким-то странным ветром занесло в революцию и даже взметнуло до Совнаркома, восстал против этой угрозы как нарушающей «пафос восстания».

– Наоборот! – воскликнул Ленин. – Именно в этом настоящий революционный пафос (он иронически передвинул ударение) и заключается. Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?»{128}

Несколько позже Совет Народных Комиссаров действительно принял постановление «О красном терроре» (5 сентября 1918 г.), на основании которого классовых врагов следовало заключать в места лишения свободы, а уличенных или заподозренных в контрреволюционной деятельности расстреливать{129}. Не все постановления Совнаркома исполнялись. Но это исполнялось безусловно.

ЦК партии большевиков, Совнарком, ВЦИК действовали тогда по двум направлениям: быстрейшее заключение крайне несправедливого мира и формирование частей Красной Армии, организация партизанских отрядов для отпора интервентам. Вся панорама этих событий известна читателю. Позволю лишь коснуться позиции Троцкого, его шагов по спасению своей репутации.

21 февраля, когда был получен германский ответ-ультиматум, стало ясно, что условия будут еще более тяжелые. Берлин отводил для ответа на ультиматум 48 часов. 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП(б). За поддержку предложения Ленина – немедленно подписать «грабительский мир» – голосовало 7 человек, против – 4, воздержалось – 4. Думаю, здесь сыграло большую роль заявление В.И. Ленина о том, что в случае непринятия его предложения он уйдет с поста Председателя Совнаркома. Ленин получил большинство только потому, что Троцкий и его сторонники воздержались от голосования.

В этот же день состоялось заседание ВЦИК, которое продолжалось до утра. Ленину удалось победить и здесь при 126 голосах «за», 85 – против и 26 воздержавшихся. Ленин и Троцкий немедленно телеграфировали в Берлин о согласии Советского правительства принять условия мира и о направлении в Брест-Литовск новой делегации. В ее состав для подписания мира с большим трудом были назначены: глава делегации Г. Сокольников, члены – Г. Петровский, Г. Чичерин, Л. Карахан, консультанты – А. Иоффе, В. Альтфатер, В. Липский. Трудность заключалась в том, что никто не хотел удостоиться «чести» подписывать этот договор, убийственный и в то же время спасительный. Советская делегация выехала утром 24 февраля. Дорожное сообщение было уже нарушено, и часть пути делегации пришлось преодолеть на дрезине и даже пешком. По сравнению с ультиматумом 21 февраля условия мира были еще более ужесточены (Турция претендовала на ряд областей в Закавказье). Сокольников отказался от какого-либо обсуждения договора и сразу подписал его 3 марта, заявив, что пусть весь мир видит в этом документе акт империалистического насилия.

Думаю, как бы ни говорил Троцкий позже, его позиция по сравнению с ленинской в те дни была явно ущербной. Однако случилось так, что ближайшее будущее подтвердило историческую правоту и Ленина, и Троцкого: еще до конца 1918 года династии Гогенцоллернов и Габсбургов рухнули, что привело к аннулированию Брестского мира. Ленин как бы предвидел, что этот договор долго жить не будет. И оказался прав. Троцкий позже в общих чертах признавал прозорливость Ленина в этом вопросе, но считал, что и его точка зрения была не совсем ошибочной.

Чтобы лучше понять позицию Троцкого по Брестскому миру, следует напомнить о его речи на VII экстренном «секретном» съезде РКП(б), состоявшемся 6–8 марта 1918 года, на котором было всего около 40 делегатов с правом решающего голоса. Ленину в общей сложности пришлось выступать на съезде 18 раз, но в конечном счете партийный форум поддержал его позицию по Брестскому миру.

В своей почти часовой речи 7 марта Л.Д. Троцкий (8 марта он брал еще раз слово для заявления) был весьма откровенен и последователен в своих ошибках и пристрастиях, намерениях и оценках. Приведу некоторые положения его большой речи.

Характеризуя общую ситуацию в России, оратор заявил, что, «сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция». Взгляд, основывающийся на постулатах перманентной революции, остался у Троцкого неизменным.

Говоря о том, почему он воздержался при голосовании в ЦК 23 февраля, Троцкий откровенно заявил, что «по вопросу о том, где больше шансов: там или здесь, – я думаю, что больше шансов не на той стороне (курсив мой. – Д.В.), на которой стоит тов. Ленин». Затем Троцкий, по существу, попытался сказать, что он выполнял директивы партии. «Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Все мы видели в этом существо мирных переговоров… И только один голос в Центральном Комитете раздавался за то, чтобы немедленно подписать мир: это голос Зиновьева… он говорил, что оттягиванием мы будем ухудшать условия мира, подписывать его нужно сейчас». И Троцкий настаивает, что его формула «ни мира, ни войны» верна. «Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал».

Далее он констатирует: «Мы отступаем и обороняемся, поскольку это в наших силах. Мы выполним ту перспективу, которую предсказывает тов. Ленин: мы отступим к Орлу, эвакуируем Петроград, Москву. Я должен сказать, что тов. Ленин говорил о том, что немцы хотят подписать мир в Петрограде, – несколько дней тому назад мы вместе с ним думали так… Взятие Петрограда – угрожающий факт, для нас это – страшный удар… Все зависит от скорости пробуждения и развития европейской революции».

В этой речи Троцкий касается одного вопроса, который может быть рассмотрен в гипотетическом плане («пророчество, обращенное назад»). Выступающий подчеркнул, что от его голосования в ЦК «зависело решение этого вопроса, потому что некоторые товарищи разделяли мою позицию. Я воздержался и этим сказал, что на себя ответственность за будущий раскол в партии взять не могу. Я считал бы более целесообразным отступать, чем подписывать мир, создавая фиктивную передышку, но я не мог взять на себя ответственность за руководство партией (курсив мой. – Д.В.) в таких условиях».

Что означают эти слова Троцкого о его ответственности за «руководство партией»? Подразумевал ли он возможность лично возглавить партию (ведь Ленин заявил, что если он окажется в меньшинстве при голосовании по вопросу о мире, то выйдет из правительства) или имел в виду не персональное, а коллективное руководство? С полной однозначностью ответить на этот вопрос едва ли можно, хотя ясно, что в случае отставки Ленина основным кандидатом на пост главы правительства, пожалуй, был бы Троцкий. В этих условиях у него хватило мудрости, занимая позицию, отличающуюся от ленинской, воздержаться при голосовании (как и его сторонники Иоффе, Дзержинский и Крестинский) и дать перевес Ленину. Нельзя не признать в данном случае дальновидности Троцкого, который, будучи несогласным с позицией «мир любой ценой», сделал шаг, который помог избежать раскола в партии.

Конец ознакомительного фрагмента.