Тростинка на ветру (сборник). Невыдуманные истории. Рассказы (Г. Ф. Вершинина)

Ты есть

Утро у Павла Савельевича Крылова выдалось вновь незадачливое. Избегая укоризненных взглядов жены, он молча, наспех собравшись и не завтракая, выскочил в прохладу наступившего дня. В еще не остывшей росе серебрились блики проснувшегося солнца. Влажный, наполненный ароматом лилий и цветочного табака воздух, свежил его разгоряченное, осунувшееся за ночь лицо. Он неторопливо сошел с крыльца веранды и зашагал в сторону Рябиновой улицы. В районе частного сектора пока было безлюдно, но день уже вступал в свои права: за плотными заборами хлопали двери, слышались приглушенные окрики хозяев, скрипели калитки и открывались ставни, подавала голоса живность. Сердце екнуло на подходе к дому с голубыми ставнями. Здесь он не был ровно год. Знакомый палисад, всегда заполненный головками георгинов и золотого шара, был вытоптанным. Вместо калитки двор надежно прикрывали железные ворота. Не смея разглядывать другие перемены новых хозяев, Павел ускорил шаг по направлению к поселковому кладбищу.

Натоптанная дорожка вывела его в самый дальний уголок заросшего погоста. Прислонившись к оградке, выкованной по его заказу, он торопливо отдышался. Покрытая дерном могила за год почти не просела и казалась совсем недавней. «Ну что, Мария? Здравствуй, Мария», – чуть слышно прошептал он и уронил голову на грудь. Так сердце защемило, что больше ни о чем другом думать не посмел. Только картинки замелькали одна за другой, не так уж и много, да и те обрывками, а словно уместилась в них вся его жизнь. Вот он студент нефтегазового техникума, отличник, перворазрядник по боксу, малодушно поддавшийся на чемпионате области какому-то юнцу. А вот и первый рабочий день, в который такой страх закрался в душу, что он долго не мог отойти от сомнений в выбранной специальности. Скважина так зафонтанировала, что не то что его, пацана, а матерых мужиков но сторонам разбросало силой пластового давления. Вот танцплощадка и драка за девчонку, имени которой он так и не вспомнил. Обрывки свадьбы, длинные ночи с нелюбимой, дети, внуки. И последний тягостный день, проведенный возле кровати утухающей Марии. В больничной палате, как безнадежно больная, она лежала отдельно от всех. Окончательный диагноз «рак крови» не давал никаких шансов на жизнь. Павел так и не понял, чего же она хотела сказать или о чем попросить в последнюю минуту жизни. Ему показалось, что она захотела пить. Он схватил стакан воды и склонился над ней. Сухими, бескровными губами она с трудом прошептала: «Ты есть». «Что, ты хочешь есть?! Сейчас, родная, сейчас. Сестра, сестра, Мария просит еды!» – Он кинулся в больничный коридор за дежурившей медсестрой. Всполошив врачей, Павел вернулся обратно. Бережно приподнял голову Марии. Взгляд ее тускнел, только успела она промолвить еще раз: «Ты есть»…

Он потом с трудом вспоминал, что происходило дальше. По пути к автостанции на одной из улиц райцентра он обратил внимание на белобрысого пацаненка. Мальчик сидел среди одуванчиков на солнцепеке и, видимо, зубрил заданный урок Поминутно заглядывая в учебник, он быстро закрывал его и старательно повторял: «Их бин – я есть. ду ист – ты есть. Их бин – Я есть. ду ист – ты есть». «Постой-ка, малец, постой, что ты сказал? – Павел прошел было мимо, но резко повернулся к мальчику. – Ну-ка, малыш, повтори еще раз». Мальчик, вздрогнув от неожиданности, ответил: «Ну, это… это не по-нашему. Это понемецки. Их бин – Я есть. ду ист – ты есть. То есть понимаете, дяденька, я есть, вы есть. Мы есть. То есть я – это я, вы – это вы. Или ты – ты есть».

Павел упал, примяв нежную майскую траву. «Ты есть! Ты есть! Ты есть!» – стучало бешено в висках…

…Он такой же босоногий мальчик с крыши дома с интересом следит за соседскими голубями. Вот вся стая взметнула вверх. Только шелест крыльев доносится с высоты неба. Завороженный, Павлик не может оторвать взгляда от трепещущих в воздухе птиц. От стаи отделяется вожак, крупный, сизокрылый, опускается все ниже и подзывает к себе свою голубку. Они вдвоем танцуют только им понятный танец, воркуя и милуясь друг с другом. Вдруг голубка, подбитая шальной рогаткой, начинает трепыхаться и бессильно падает вниз. Внезапно сизокрылый резко устремляется в небо и даже теряется из виду. Павлик вихрем срывается с крыши и бежит к раненой птице. Рядом с ней камнем падает сизокрылый…

Павел об этом случае забыть не забыл, а сам ни разу подобного проявления любви не почувствовал. Над книгами да кино «про любовь» он только усмехался. «Маются дурью, делать им нечего…», – упрекал он героев любовных романов и утешал свое самолюбие, забываясь в работе и заботах по хозяйству. Но в компаниях, поднимая свой любимый тост «За дружбу и любовь!», он всегда вспоминал о преданности пары сизокрылых. Уже после выпитого для тех, кто помоложе, добавлял: «Дружба – это понятно, а вот что такое любовь – дано понять не каждому». Хотя мысленно адресовал это изречение прежде всего себе. А как больно было признаться в этом: нет в сердце любви.

Солнце припекало, день разгорался. Он и так с утра выдался незадачливым, а затянувшаяся у главного инженера планерка окончательно подпортила настроение. Нужно было спешить к своей бригаде. Еще чуть свет позвонил ему сменный мастер и доложил о том, что накануне проходка при фрезеровании составила всего лишь пять сантиметров в час, а нынешним днем и вовсе прекратилась. А ведь были дни, что доходила она до одного метра в смену. Но в последнее время ремонт скважины подвигался медленно, никак не удается извлечь из нее часть прихваченного оборудования. Судя по всему, при попытке водоизоляции пластов был зацементирован «хвостовик», и все это время скважина простояла без действия. Задача бригады была одна – очистить ее, произвести качественные водоизоляционные работы в пластах, затем освоить и сдать заказчику в наилучшем виде. Вот тебе и оренбургские степи: казалось бы, откуда воде взяться в пластах, а надо же, вышла наружу…

Отказавшись от «козлика», Павел пошел к скважине пешком, по пути перебирая в уме всевозможные способы прихватки хвостовика. Дорога тянулась вдоль подсолнухового поля, за которым, собственно, и залегала бездействующая год скважина. Он поднял голову и не смог оторвать взгляда: до самого горизонта простиралось это изумительно полыхавшее подсолнуховое море. Крепкие, налитые силой стебли стояли плотной зеленой стеной, словно охраняли выделенное им для скоротечной летней жизни пространство.

Будто какая сила толкнула его в этот непролазный строй. Он шел, раздвигая листья и ничего не видя перед собой. Обессилев, рухнул навзничь, примяв ровные ряды. Хотелось рыдать от бессилья и тоски, но он всегда считал, что не мужицкое это дело – слезы проливать. Но не удержался. Сразу вспомнил слезы Марии, когда уговорил он ее первый раз в этом же подсолнуховом поле. Она лежала рядом с ним и смотрела в небо, из ее раскрытых глаз стекала за слезой слеза. «Ты что, или я тебя обидел?» – Павел, приподнявшись на локоть, смотрел на нее с оторопью. «Да что ты, разве бабское счастье можно обидеть», – Мария, издав тяжкий стон и уткнувшись в колени Павла, беззвучно заплакала.

С того памятного дня пролетело, промелькнуло, кануло пятнадцать лет. Павел исправно, раз в неделю, по субботам, навещал свою ухажерку. Сначала тайно, скрываясь в темноте ночи и крадучись вдоль длинных заборов. А после того, как «сарафанное радио» донесло известие о его измене в дом, прятаться смысла не стало, и он в открытую захаживал к Марии в любое время дня и ночи. Помогал по хозяйству – где топориком помашет, где пилой поработает. Жене своей по этому поводу скандалить сразу же запретил, и она выносила столь явное оскорбление всегда молча, только ненавистным взглядом буравила его широкую спину, когда совершал он свою очередную ходку к полюбовнице.

Павел сам себе не мог объяснить, что же влекло его к Марии. Или то, что всегда была она ухоженная, опрятная? Или душистые полосы, раскинутые но плечам и груди, так манили ароматом сена первого укоса? Или пышные булки и расстегаи, на которые была она славною мастерицей, поскольку работала поваром в поселковой столовой?.. Привык, приноровился, покидал ставшую сварливой жену и шел туда, где всегда его ждали ласковые руки Марии и ее теплая постель.

Но замечал, что Мария смотрела на него по-особенному, подолгу не отводила глаз, смутившись, тут же оборачивалась. Мягко улыбалась и не отвечала на его колкости, молча наливала стопочку и нодкладывала в тарелку малосольных огурцов. Он и догадываться не старался, что может любить его Мария своей тихою любовью одиночки, обреченной на страдание…

Увезли ее в больницу глубокой ночью. Дождь лил как из ведра, и «скорая» не раз буксовала в размытой колее, пока доехала до райцентра. Лишь два месяца спустя навестил он ее в первый раз. Тут и узнал, что как безнадежно больная она лежала в больничной палате одна. Павел и тогда не понял, что же хотела она ему сказать в последнюю минуту жизни. Целый год ходил как чумной, машинально выполнял какие-то действия, работал, ел, спал автоматически. Оживал только, когда навещал скромную могилу Марии. Сердце щемило, и сердце начинало трепыхаться так, как когда-то трепыхалась в небе подбитая голубка.

«Не полюбил!.. Не долюбил!.. Да есть ты, есть ты, окаянная, горемычная, чертова любовь!..» – Павел разрывал кулаками землю, подминая под себя стебли подсолнухов. «Прости, родная, ты есть, ты есть, ты есть!» Он рванулся было встать и крикнуть об этом во весь голос, но ноги не слушались. Лишь хватило сил приподнять отяжелевшие веки и посмотреть в небо. Ему вдруг почудился шум взлетевшей стаи сизокрылых, от которых как бы оторвалась и приближалась к нему пара голубей.

Это подломленные от ветра склонились над ним желтые подсолнухи…

2005

Минин сид

Не иначе как Маня ее называли все, от мала до велика. Всего-то и богатства было у нее, что старая, покосившаяся в сторону реки изба да немудреный сарай, подгнившие доски которого раз от разу старательно подколачивались натасканным с местной лесопилки горбылем. Изредка Маниному хозяйству приносила приплод непослушная коза-дереза. Будучи помоложе, Маня оставляла серо-дымчатых козлят на племя, и потом пастухи с трудом совладали с хулиганистым козлом Борькой, силу увесистых рогов которого они не раз испытывали на себе. Почему-то все козлы из этой породы не любили мужиков. От того, может, что при Манином хозяйстве таковых ни разу не наблюдалось. Так и вела она свой убогий двор самостоятельно.

Был у Мани сад. В привычном понимании сельчан – просто огород, но для Мани – именно сад. Неширокую полоску вдоль забора занимал малинник. Напротив – кусты красной и черной смородины. А между черемухой и калиной, примыкая к углу сарая, совсем не по-деревенски (и это в нечерноземной окраине России!) раскинулись тонкие деревца капризных вишен.

Особенно любились они старушке в пору буйного цветения. Одна-одинешенька сумерничала она в углу затихнувшего сада и, предаваясь смутным воспоминаниям, совсем забывала о своем одиночестве. У реки в кустах черемухи, заигрывая, перещелкивались соловьи, комары веселым роем суетились в теплом воздухе, а Маня, упиваясь легким ароматом весенней ночи, вспоминала себя, молоденькую девушку, так и не дождавшуюся суженого с фронта. Сложил он свою буйную головушку где-то под Сталинградом. I [осле войны «женихаться» толком было не с кем, да из-за кротости характера так и не смогла Маня устроить свою личную жизнь. Так и мыкала она свое то ли горе, то ли радость в одиночку…

Вплоть до самого созревания ягод Маня полола грядки с луком и чесноком, рыхлила помидоры и капусту, обрезала усики с распластавшихся на полсада стеблей огурцов. С утра и до вечера копошилась Маня в своем саду, и лишь под вечер выходила уставшая бабка за ворота. Щурясь от закатного солнышка, она отдыхала на бревнышке, дожидаясь молочную кормилицу с горбушкой черствого хлеба в руках.

Саду-огороду и козлиному племени она целиком посвящала нерастраченную любовь на родных кровинушек, которыми Бог ее обделил. Все бы ничего, но заложенный природой материнский инстинкт настойчиво терзал ее одинокую душу и требовал всплеска материнских эмоций.

Жаждущая заботы и ласки, Маня и сама не заметила, как объектом ее любви стало соседское дите, розовощекий пузан Степка. С малых лет он привык быть самостоятельным. Не желавшие возиться с малышом старшие братья разбегались кто куда, и оставленному без присмотра ребенку не приходилось капризничать по разным пустякам. Постоянно работавшие в поле родители со временем заметили, что оставляемый на поруки не очень-то надежных нянек их сынок всегда сыт и ухожен. Не удивились, узнав, что эта сердобольная соседка присматривала за ним, – с этим смирились.

Маня души не чаяла в приемном сыне. В кармане ее цветастого фартука всегда хранился прибереженный для любимчика пряник, печеньице или леденец. Прирученный сладостями, Степка все больше привязывался к доброй тетечке.

Потом созревали вишни. Самые первые, самые отборные и спелые всегда доставались только ему. Маня без устали варила для безудержного сладкоежки вишневые морсы, джемы, компоты. Не жалея накладывала полную миску и с умилением смотрела, как смачно улепетывает ее Степашка здоровенную порцию варенья, ловко управляясь большой алюминиевой ложкой.

Степа подрастал. Приклеившаяся к нему кличка «Маня» вначале обижала его, но постепенно о ней стали забывать. Хотя сама Маня чувствовала сдержанное и холодное отношение к себе вымахавшего не по годам парня. Если и случалось помогать ему расколоть для Мани дрова, вскопать огород, закинуть на сарай охапку-другую сена для зимнего прокорма Серки, то делал это он как бы по-соседски, в разговоры вступал неохотно и все норовил как можно реже попадаться ей на глаза. А уж сказать что-то доброе, и ведь зная за что, вовсе стеснялся.

После школы Степан окончил районное ПТУ, отслужил на границе с Монголией и к весне вернулся на родину. Дома чего-то, как и раньше, не ладилось, родители часто ссорились, старшие братья завели свои семьи и разъехались по округе. Степан тосковал, скучал и откровенно хандрил.

В какой-то день в душе Степана вдруг что-то дрогнуло, и он, еще не зная куда, сорвался с места. Ноги сами несли его в сторону Маниной избушки. Знакомая с детства тропинка и лаз в заборе вывели прямиком к заветному саду. Замедлив шаг, чтоб успокоить разбушевавшееся не на шутку сердце, сквозь шум трепетавшей на ветру листвы он услышал приглушенные рыдания. Через щель в заборе под буйным цветением вишен Степан увидел сгорбленную фигурку Мани, морщинистые руки которой гладили его армейскую фотографию. «Родненький, родимый…», – всхлипывала она, утирая мокрые от слез глаза ситцевым платочком. В груди парня резко защемило, как будто перекрутило душу крепким узлом. Вмиг пронеслись в разгоряченной голове два года военной службы. Как не вспомнил за это время о Мане ни разу, не то чтобы передать привет через родителей. Как не собрался написать, а ведь можно было. Захотелось подойти, обнять, успокоить, сказать ласковые слова, которые мог бы он говорить и раньше, да не удосужился. Но не подошел. Стыд, раскаяние и страх терзали его сердце. Присев на корточки под забором, Степан с жадностью схватывал трогательные слова, не слышанные ни разу от родимой матери. Такой и осталась она в его памяти: под вишнями, будто жаловалась любимому саду на свое горемычное одиночество и тоску по невостребованной любви. Собрав чемоданчик с немудреными пожитками, захватив водительские права и удостоверение автослесаря, Степан вдруг подался на Север.

Новые впечатления напрочь затмили его прежние переживания. Отчий дом заменила шумная общага. Товарищи, такие же приезжие, как и он, учили жить и мыслить по-новому. В мех-колонне, куда устроился он почти на новехонькую «Татру», в основном работали молодые парни. Степенные мужики, явно приехавшие на край света за длинным рублем, жили семьями и вели продуманный образ жизни. Кто-то уже умудрился скопить денег иа личные машины. Кое-кто задумывался о жилищных кооперативах и с каждой получки подновлял сберсчет в банке.

Молодые о родном доме вспоминали редко, писем почти не писали. Обязательно давали о себе знать в случае женитьбы. Глубокая тоска каждый раз терзала душу Степана в рейсе. Бесшабашные друзья в это время отступали на второй план, и тяжелые мысли не давали ему покоя. «Так вот, оказывается, как «на душе кошки скребут», – усмехался своим горьким думам Степан. Как-то, подчинившись душевному порыву, он с очередной зарплаты отправил денежный перевод на деревню Мане. Деньги были большими – 500 рублей, даже себе на месяц проживания оставил гораздо меньше. Сердце на время успокоилось.

Но однажды, проезжая мимо диспетчерской, он решил наскоро сдать путевые листы за отработанный месяц. Приемщица Лариса, порывшись в ящике стола, протянула ему знакомый розовый бланк телеграфного перевода. «Адресата не существует», – перечитывал Степан написанную от руки надпись и никак не мог понять, в чем же дело. «Да как же не существует?» – возмутился он, добиваясь у девушки прояснения непонятного возврата. «Может, съехала или в гости куда отправилась», – робко предположила она. «Да не к кому ей переезжать», – разгорячился Степан – и тут же осекся. В голову закралась подозрительная мысль, и сердце бешено застукало.

На следующий день, сославшись на плохое самочувствие, Степан не вышел в свой обычный, откатанный строгим графиком рейс. Лежа на общежитейской койке, он размышлял о своей в общем-то беспутной жизни и житье-бытье одинокой старухи, по сути второй мамки, так и не дождавшейся ответного слова от приемного сына, согретого когда-то ее лаской и заботой.

К вечеру Степан напился. Напарник, вернувшийся с трассы психованным, молча протянул ему письмо из родительского дома. Кривились строчки в затуманенных глазах парня. Он читал и не верил, что Маня, объятая тоской и грустью, стала сдавать здоровьем и слепнуть. Потом ее отвозили в приют для престарелых, но, видимо, почувствовав близость смерти, помирать она попросилась обратно, на родину. Похоронили Маню на деревенском погосте, выполнив ее последнюю просьбу – посадить на могилке отросточек вишни из любимого сада. С фотографией Степана, как оказалось, она не расставалась до самой смерти и, бережно передав ее в руки соседки, тихо ушла из жизни. Не дочитав письма, Степан тяжело рухнул на кровать. В памяти четко восстановилась одна, бесстыдно забытая картинка: садящая в цветение вишен маленькая старушка. Безобидная и такая родная Маня…

Тростинка на ветру

Есть женщины, живущие только в свое удовольствие. Ради собственного наслаждения они следят за модой, делают пластические операции, сидят на изнуряющих диетах, вшивают какие-то там золотые нити, что взятое по отдельности скрывает или замедляет старение организма. Вещь, может быть, и полезная, а в общем чушь какая-то. Да, мужчине при такой женщине находиться необязательно, если этого она сама не захочет. Она и так прельщена самодостатком своего сверхчувственного и счастливого существования. Не в угоду кому-либо. Лично для себя.

А смотришь на оную – и обманываешься. Как в случае с моей знакомой. Лицо гладкое, почти без морщин, та же легкая походка, а ей вот-вот исполнится шестьдесят. Но я-то знаю, какими неистовыми были ее прожитые лета! И то ли простота, то ли непосредственность, то ли наивность живут в ней все эти годы, старательно стирая с лица все отпечатки отрицательных эмоций? Идет она по жизни, гонимая обстоятельствами, без остатка отдавая свое сердце, сама, наверное, не понимая, зачем и кому. Зина, Зина… Как вечное приложение, как бесцветная тень, как схлынувшая с берега последняя волна. Подобных ей женщин, мне думается, живет по российским весям немало. Они есть, и каждая ощущает свое кроткое счастье по-своему, не подозревая, что могло бы оно быть другим.

Маленькая, худая и жилистая, со смуглой кожей, иссиня-черными волосами – такой я ее знала и помнила всегда. Крикливой она стала чуть позже, когда стала терять слух. Ушного аппарата она долго не признавала. «Зачем деньги тратить? Мне не на собраниях выступа-ать, – отбивалась она. – Знаешь, как нынче все дорого стои-ит..» – «Так Пашка пусть тебе купит», – убеждала я ее, надрывая свои голосовые связки. «Купи-ит, – возражала она мне. – Будто не знаешь, скупой совсем».

Павел – ее муж, вернее, сожитель по жизни, был сущим паразитом. Он ловко пристроился к Зине лет так двадцать назад. Одно время он заведовал мастерскими и пил беспробудно. Его родители были староверами и презирали блудного сына за пристрастие к горькой. Ночевать Пашке приходилось когда как придется: то у лужи солярки в гараже, то на промасленном ватнике, брошенном на лежак в каптерке. Высокий, худой и неухоженный, он как клещ прицепился к работящей бабе, вошел прямиком в ее избу и стал хозяином положения. И чего Зина в нем нашла-углядела? Правда, пить он через какое-то время бросил, как отрезал. Но полярно изменился: стал прижимистым, жадным. За глаза его так и называли – скупердяй. Для начала он занялся укреплением немудреного хозяйства Зины, естественно, не без ее участия: они вместе расширили сараи, очертили заборами огороды, выстроили баню и завели скотину. Это бы и хорошо, но почти всю работу по хозяйству безропотно выполняла Зина. Она полностью подчинилась его воле, и теперь сама, охваченная жаждой наживы, хваталась за любую работу. Не признавала усталости, не знала выходных. Темными ночами вдвоем, крадучись, волокли с колхозной лесопилки дрова, с поля тащили тюки сена, с фермы – мешки с фуражом. Кроме забот других удовольствий в их жизни не было, как, впрочем, и житейских радостей. Разве что крохотный черно-белый телевизор «Кварц».

«Не потопаешь – не полопаешь», – любил говаривать Павел, и Зина разрывалась между фермой и огородом, сенокосом и стряпней, свиньями и сельпо. Все это она проделывала быстро, с каким-то непонятным удовольствием. Словно что-то подгоняло ее на каждом шагу. По бегущему силуэту все узнавали Зину издали. Летом – в ситцевой косынке и сандалиях на босу ногу, зимой – в стеганой фуфайке и полушалке. Про весну да осень и сказать страшно. Все вещи были настолько заношены, что не имели определенного цвета и формы. (Привозимые мною вышедшие из моды блузки и платья она сразу прятала в большой кованый сундук, набитый доверху разным тряпьем. «Сгниет ведь, носи, жалеешь-то зачем? Ходишь, как пугало», – стыдила я ее. Зина обижалась, но пересыпала вещи порошком от моли). Так и носилась, как молния. Растопив печку и заставив ее чугунами с картошкой, бежала на ферму. Раздав корма телятам, бежала обратно. Закрывала угомонившуюся печь и летела к колонке за водой. Стирала мазутные Пашкины штаны и, прогнувшись под тяжестью коромысла, бежала на речку полоскать. Запрягала лошадь и везла на мельницу мешки с зерном. Лезла на сарай и теребила для заждавшейся скотины солому и сено.

Как-то в спешке она упала с сарая. Пашки дома не оказалось, и она пролежала под навесом без сознания не один час. Два месяца провела в больнице и все переживала, как же там ее Пашунчик справляется с хозяйством один. Павлу в то время, точно, досталось. Не привыкший к такой нагрузке, он что есть мочи чертыхался, упрекая в нерасторопности жинку, и соседи, посмеиваясь, долго судачили о жадности старовера и его домработницы.

Потом Зина показывала мне оставшийся след от операции на голове. Было жутко смотреть, как она, раздвигая неровно остриженные волосы, тыкала пальцем в темечко и говорила: «Вот смотри-и, видишь ямку? Да не бо-ойся, вот, по-тро-огай, мягко как. Голова-то теперь боли-ит». Зина расстраивалась, что не может бегать как прежде и перелопачивать за день кучу дел. Да и часть пенсии стала уходить на лекарства. У Пашки денег она просить не смела. Свои пенсионные Павел держал отдельно. Куда тратил – отчета не давал. А что оставалось – складывал на сберкнижку. У Зины тоже был свой, хотя и мизерный, счет. «Куда деньги-то копите? – подначивала я ее. – Купи слуховой аппарат, да никому не рассказывай. Придешь в магазин и будешь подслушивать, что о вас люди говорят». Зина в ответ только хохотала. Около года ее мучили головные боли. Но болеть ей было некогда, и она опять бежала, мчалась, летела…

Больше всего на свете Зина любила смотреть сериалы. Торопливо управлялась с хозяйством, чтобы обязательно успеть к началу фильма. Усаживалась впритык к телевизору и включала на полную громкость звук. 1!рислонившись ухом к экрану, она сопереживала героям и одновременно ужинала: жевала сушки с молоком. Кино Зина любила всегда. Пока не появился в ее жизни Пашунчик, она не пропускала ни одного сеанса в клубе. Помню, и меня она не раз брала с собой на вечерние сеансы. Бывало, киномеханик выставлял ультиматум присутствию ребенка в зале. Но Зина отстаивала мое право находиться рядом с ней и оплачивала еще один взрослый билет стоимостью в 20 копеек, а то и все 40, если фильм шел двухсерийный. Это право было мною заработано.

Да, тут-то пришла пора сказать о ее привязанности ко мне. Зина влюбилась! Собственно, с этого и надо было, наверное, начинать свой рассказ о Зине, но именно сейчас я думаю о том, что это событие было началом обстоятельств, под которые она подстраивалась потом всю жизнь. Она как бы плыла по течению, не сопротивляясь. Как пушинка, поднятая легким ветром, кружила в пространстве, и ничто не могло остановить это бессмысленное кружение. Как тростинка на ветру, отдавалась малейшей силе дуновения.

Ей было тог׳да около тридцати лет, и несмотря на изнуряющую работу, она была стройной и ловкой. Ее сразу же приглядел один приезжий строитель, и Зина откликнулась. Теперь она летала на крыльях любви. Водопровод запустили, ее любимый Виталька уехал. Примерно через месяц Зина получила долгожданную весточку. Малограмотная, разобраться в неразборчивом почерке кавалера она пришла почему-то ко мне. Краснея, я впервые читала письмо про любовь. Я училась тогда в четвертом классе, и мне было доверено такое!.. Между нами возникла привязанность, которую скрепляла любовная тайна.

Сейчас с улыбкой вспоминаю, как писала Виталию письма от имени Зины. Стоит только представить трогательную картину: десятилетняя девочка старательно выводит строчки, проникнутые пылкой любовью к взрослому мужчине. Все сочиненное затем зачитывается вслух Зине. Та заливается слезами умиления. Как сейчас помню, обычно письмо начиналось так: «Добрый день, а может вечер. Не могу об этом знать. Это дело почтальона, как сумеет передать…» Или: «Добрый день, а может утро, не могу об этом знать…» и т. д. Заканчивалось письмо тоже рифмованными строчками, на которые была способна моя детская фантазия: «Жду ответа, как соловей лета»; «Жду, люблю, целую. Не найди другую»; «Жду привета, как солнечного света» и т. д., примерно в том же духе. Переписка продолжалась полгода. За это время у Зины округлился живот, тогда я еще не понимала ее грехопадения. В одном из писем Виталий обещал приехать. Зина стала суетиться, сшила новые занавески на окна, заправила белоснежным шитьем железную кровать.

С приездом ухажера Зины я перестала бывать в ее доме. С ней мы виделись редко. Только слухи о том, что «Зинка беременна и ее приезжий муж нигде не работает, сладко ест и сладко спит…», вызывали у меня жгучую к нему ненависть. Набравшись смелости, в отсутствие Зины, я пришла и назвала его лентяем и обжорой. Он только ухмыльнулся. Зина до самых родов продолжала работать и прислуживать своему любимому. Роды проходили очень тяжело. Зина чудом осталась жива, а родившуюся с врожденной водянкой дочь сразу же сдали в детдом. Пока Зина лежала в больнице, Виталий широко кутил, гулял напропалую и под конец смылся. В общем, оказался обычным подлецом. На том счастье влюбленной Зины закончилось. Но, недолго погоревав о своей несчастной любви, она снова пришла ко мне. Теперь я писала письма в детский приют, где находилась дочка Зины. Зина всем сердцем пожелала забрать ребенка и посвятить свою жизнь только ему. Но это было невозможно. Могла ли Зина справиться с этой ношей, если врачи знали, что смерть неизбежна?! Голова ребенка увеличивалась, и через три года девочка умерла…

А потом в ее жизни оказался уже упомянутый выше Пашка-завгар. И что Зина в нем нашла-углядела? Ни улыбки на лице, ни доброго слова. Эксплуатировал ее, погонял и даже лишил единственной радости материнства, отказавшись заводить детей как лишнюю обузу. Да, прошлым летом он купил ей все-таки слуховой аппарат, подержанный, с рук, по дешевке. А иначе она не всегда понимала, чего он требовал. Зина бережет слухач пуще зеницы ока и использует его только в случае важных распоряжений мужа или когда смотрит свои любимые сериалы. Теперь она знает каждого героя в лицо и различает их по голосам, хотя и сидит на приличном расстоянии от телевизора.

Она и в нынешнее лето была все такой же шустрой и прыткой, как в молодости. (Или, точнее, в годы моего детства?) Невысокая, худая и жилистая, она бежала в магазин, узнав, что там недавно завезли новый товар. Ей надо было спешить. Приближался вечер, а баня еще не протоплена, грядки не политы, ужин не приготовлен. Через несколько минут она уже неслась обратно к дому, закинув за плечо авоську, набитую мылом и лампочками, солью и хлебом, любимой карамелью Пашунчика.

Гонимая неведомой силой, она снова спешила, оставляя на припорошенной пылью тропинке чуть заметные следы сандалет. Подхваченная инерцией бега, на них плавно оседала коричневая пыль, и следа будто не бывало.

А что было-то?..

Не заказанная музыка

Илюшке Шляхову справляли проводы в армию. Гости, а это были в основном его же сверстники, все подходили и подходили, занимали места за широкими, накрытыми во всю залу, столами, шумно плюхались на самодельные лавки. Нисколько не стесняясь взрослых, пили вино, пиво и, как по заданному графику, через каждые пятнадцать минут выбегали в подъезд покурить. Новобранцу по такому случаю было разрешено выпить водки. Быстро охмелев, Илья расслабился, куражился перед девчонками и после каждого тоста обещал матери писать подробные письма. Пацаны наперебой напутствовали товарища.

– Ты, главное, присягу выучи, – наставлял сидевший рядом друган Леха.

– Да нет, присягу учить необязательно, дадут зачитать, – возражал его тезка, просвещенный об армейской науке отслужившим братом.

Немного поспорили о преимуществах войск, дедовщине, исполнении приказов офицеров.

– Ты ж смотри, приказы выполняй, но и себя в обиду не давай, – вставил слово молчавший доселе отец.

– Да я, если что… – осмелев от хмеля, сын картинно взмахивал кулаками.

– Ты что, не вздумай! – ахала прислонившаяся к плечу призывника подруга.

Откуда-то появилась гитара. Трогательная песня о службе солдата и верности любимой вмиг утихомирила возбужденную от вина и предстоящей разлуки компанию. Все подобрались, начали подпевать гитаристу Лехе, который выводил незатейливый мотив дворового шлягера:

От грустной песни расплакалась мать, растрогался и сам призывник. Это выдавали его глаза, подернутые влажной пеленой. Потом пели Высоцкого и произносили тосты, обмывали полученный Ильей диплом нефтегазового техникума. Хозяева сбегали за соседями снизу, ставшими за шестнадцать лет проживания в одном доме почти что родственниками.

Вечеринка была в разгаре. Молодежь выходила и заходила, и как-то незамеченным осталось появление еще одного гостя. По непонятное оживление почувствовалось. Началось с того, что хозяин дома несколько раз выносил налитую стопку водки на кухню, возвращался за закуской и с захваченным ломтем арбуза исчезая надолго.

Посреди кухни на табуретке восседал мужик непонятного возраста и социального происхождения. Яркую синюю рубашку с накрахмаленным воротником полускрывал старый коричневый пиджак с распоротыми швами у карманов и локтей. Мятые брюки пришельца явно не дружили с утюгом, а лохматая шевелюра – с расческой. Заслуживали восхищенного взгляда туфли – надраенные до блеска, на широком скошенном каблуке, из натуральной кожи – они были чересчур модными для этой сомнительной личности. Смакуя арбуз, он беззвучно смеялся, хотя карие глаза-бусинки оставались серьезными.

– Дмитрий Иваныч! – всплеснула руками и радостно заулыбалась переступившая порог соседка Ольга. – Сколько лет, сколько зим!

– Земля круглая и все еще вертится, – произнес он в ответ неожиданно четко. Удивительно, что не прошамкал и не прошепелявил, потому что передних зубов у него практически не было.

Все засуетились. Разом закурив, наперебой начали вспоминать проведенные когда-то вместе годы. Встретившись на Севере в конце семидесятых, они были дружной компанией: работа в одном автотранспортном предприятии их крепко сплотила. Дмитрий Иванович, передовой «кразист» грузовой колонны, как оказалось, обладал уникальным для простого водителя талантом – никто не мог превзойти его по части исполнения под гитару блатных шлягеров, а также сочинения песен о северном лихолетье. Видимо, нелегкое прошлое и отчасти бесшабашное переложение жизненных тем на собственные слова и музыку сказались на дальнейшей судьбе Дмитрия Ивановича…

Самородка ценили, его с нетерпением ждали с рейса усталые водители. Вымытый, подтянутый, безукоризненно одетый, без дефицитного в то время «допинга» Иваныч (что уважительно приравнивалось и к имени, и к прозвищу) доставал со стенки гитару и держал в напряжении всю общагу.

Матерые шофера согласно кивали головами в такт аккордам и правде слов автора-исполнителя. Молодежь, затаив дыхание, внимала суровой действительности Севера, отраженной в песнях непревзойденного авторитета.

Прослышав об уникальных творческих данных своего работника, начальство считало за честь видеть его в числе приглашенных на своих пикниках и сейшенах. В этих случаях Иваныч пел больше на заказ: про любовь. Тогда-то, наверное, и вспомнилось самовлюбленным тузам, что тот, кто платит, тот и заказывает музыку. Смекнув, что, имея такого безотказного песнописца, с замахом на долгую память, сначала один, потом другой стали навязывать (чуть ли не в порядке производственного приказа) свой лейтмотив: о бескорыстном служении людям, о заслугах перед страной, о «поднятых северах» и т. д. И вроде как каждый обещал отблагодарить автора по полной программе. Но то ли Иваныч намека не понял, то ли взбунтовалась в нем рабочая гордость, только после этого случая сочинять он стал песни совсем невеселые. Дела к тому времени на предприятии пошли хуже некуда – и полилась между строк его новых произведений глубокая тоска о равенстве и братстве, безмерная грусть о глухой несправедливости и едкая горечь о «длинном северном рубле». Так что приказ о сокращении Иваныч подписал первым…

– А помнишь, помнишь, – наседала на Дмитрия Ивановича раскрасневшаяся от трогательных воспоминаний, с сигаретой в зубах Ольга. – Как ты ему: меня ни за какие деньги не купишь! Мы так переживали. Мне-то проще было остаться, как-никак начальница отдела, – не уточняя, какого именно, горячо продолжала вспоминать дела давно минувших дней Ольга. – Да толку не вышло.

Хозяин дома активно поддержал соратников по несчастью. Бывший «кразовец» той же колонны так же ждал обещанную квартиру до последнего, вплоть до ликвидации предприятия. Но ни долгожданного жилья, ни остатка задолженности по зарплате ни он, ни его жена, ни старший сын, работавшие там же, так и не получили. Разбередив обиду далеких дней, тут же горько шутили: «Обещанного всю жизнь ждут…»

Вдруг в руках Дмитрия Ивановича оказалась гитара, и без всякого перехода началось свое «кино»: северные годы встретившихся друзей, чьи дороги разбросались когда-то, замелькали еще раз, только уже в песнях, в уверенном баритоне случайно пришедшего в знакомый дом старого товарища.

В разговорах и песенных переборах не сразу заметили примкнувшую к «старикам» молодежную компанию. Для поддержания тонуса неожиданного гостя Леха подошел к Дмитрию Ивановичу. Несколько вопросов, два-три пробных аккорда – и вот уже песня объединила всех. «Мой адрес – Советский Союз…» – выводила молодежь, почти не помнившая о распаде Союза. «Кто тебе сказал…» – возвращала в годы юности старших. «Увезу тебя я в тундру…» – напоминала о реалиях северной жизни, затянувшейся у каждого в силу разных причин.

Внезапно возникшую ностальгию не омрачали покосившиеся полы бамовского долгожителя, исчезнувшего из списков жилого фонда шесть лет назад. Отошла на второй план и отрезанная ветка газопровода (поскольку прописанными во всем доме остались только две семьи). Дважды за вечер отключали электричество. Было не до этого…

Молодежь, подумав о завтрашнем расставании с призывником, ринулась танцевать. Вынесенная в подъезд колонка магнитофона дребезжала от напоров модных «Фристайлов», «Демо» и «Вирусов» – кто какую кассету заказывал.

Дмитрий Иванович благодарил хозяев за радушный прием, галантно целовал ручки Ольге и хозяйке дома, выражал надежду на новую встречу.

Он уходил. К кому и куда – неизвестно. Наверняка согрев свою одинокую душу живительной музыкой, которая, как выяснилось, давала ему в последние годы и пропитание, и кров. По крайней мере, при прощании он проговорился, что держится на плаву средь себе подобных только благодаря своим песням. Была ли у него семья, дети, ласкает ли его любимая женщина, – все это осталось невысказанной тайной.

Возможно, кто-то из родственных ему душ и закажет такую песню…

Грозная Ложкариха

Обмывали вторую «полярку» Толика Ложкарева. После честно отработанной смены собрались в «бочке» у Германа. Вообще-то Толик давно зазывал Германа к себе в гости, чтобы познакомить их с Ложкарихой. Так он полюбовно называл свою жену-хохлушку.

Но компания настояла-таки не отрываться от коллектива. Да и «бочка» стояла тут же, на базе. I!оставив технику, сразу с бокса и направились. Для новичка Севера жилье, конечно же, было роскошным. «Бочка» – не общага какая-нибудь на дюжину мужиков с одним умывальником, с вечно хлопающими дверями. Отдельное, можно сказать, благоустроенное! Как удалось Герману выхлопотать себе такое «койко-место», оставалось загадкой. Но его любили. Парень он был скромный, простой и открытый. В компаниях никогда не перебирал, закуску подновлял вовремя, аккуратно стирал с пластиковой столешницы крошки, капли жира и нечаянно пролитой водки.

Ее-то, родимой, всегда не хватало. На этот случай Толик запасся литрой. Небрежно плеснув каждому в эмалированную кружку, он торжественно произнес первый тост:

– Ну что, мужики, за севера и «полярки»!

Залпом осушив свою кружку и шумно крякнув, виновник торжества выдохнул:

– Дай Бог, чтоб не последняя!

Закусили. Стол изобиловал закусками: салатом охотничьим, солянкой капустной, огурцами маринованными, тушенкой говяжьей. Банки-склянки купили еще по дороге в магазине Львовской экспедиции. Захватили на всякий случай по баночке борща и щей, но заваривать не стали, не хотелось оттягивать начало события.

– Ну, с таким закусоном можно и свадьбу справить, – остался доволен сервировкой Герман, – грех не выпить.

Вшестером две поллитровки уговорили довольно скоро. Пошел пьяный базар за трассу, технику и северные надбавки. Захотелось добавить. Послали гонцов до Чеченской экспедиции. Там имелась «точка», о которой знали немногие: вахтовики с Грозного доставляли «горячий товар» северянам исключительно по графику своей «залетки».

Пока ждали посыльных, повздорили. Да и спор-то вышел с пустяка. Так, мелочь никудышная. Когда угомонились, о поводе и не вспомнили. Толик все же наступал:

– Слышь, ты, пацан, ты на кого наезжаешь?!

– Слушай, дед, тебе что – врезать? – не выдержал вконец обиженный сотоварищ.

– Ну врежь, врежь! – напирал Ложкарев, перегибаясь через стол к ненавистнику.

Тот и врезал. Толик даже лица отворотить не успел. Не ожидал просто. Лишь падая, успел ухватиться за край стола, вместе с которым и громыхнулся вдоль бочки. Звякнули банки, кружки, и все стихло. Спохватившись, что случился перебор, парни дружно кинулись на помощь Ложкареву. Спокойно смотреть на него сил не хватало. В кучерявой голове запуталась морковь и капуста, по черной бороде стекал томат, грудь была завалена остатками еды и посудой.

Нехотя Толик приподнялся на локте и обвел присутствующих грозным взглядом. Но, не выдержав образа оскорбленного, заржал первым. Следом громыхнули остальные. Хмель вывело разом. Так, в припадках хохота и извинений друг перед другом навели порядок и решили расходиться.

Гонцы как раз вернулись. Ни с чем, правда. Не рассчитали с самолетами чеченцев. На том и успокоились, а обмыть мировую оставили на лучшие времена.

Вообще-то мужики были что надо. Не то чтобы забулдыги какие – нормальные, здоровые, работящие мужики. Кто постарше, кто помоложе. Кто женат, кто холост. Все с разных областей. Герман задумался о Севере, когда служивший с ним товарищ при дембеле попросил местом будущей дислокации указать Новый Уренгой. Там работали его родственники и писали о хороших заработках. Запомнив название, Герман после службы самостоятельно добрался до города, устроился в строительную организацию, где его сразу же направили учиться на импортной технике. Работа ему нравилась, зарплата устраивала. Часто слал домой письма, деньги, фотографии. Появилось много друзей. Трудности сплачивали, надеяться можно было на каждого. А насчет выпить – так это было нечасто. Трасса выматывала, и собирались в основном для общения. Делились впечатлениями, советовались. И снова за работу, рассиживаться было некогда…

Оставшись вдвоем, друзья поговорили за жизнь, за Север, за любовь. Закурили. Тишина навевала грусть и Толику снова захотелось выпить. Он даже вскочил, опомнившись:

– Слышь, поехали в город! Моя ж в магазине работает, слышь, насчет бутылки заметано!

Герман колебался. А что, если горячий норов Ложкарева проявится в самый нежелательный момент? Но тот неожиданно охнул:

– У моей хохлушки сегодня ж день рождения! Поехали! Баньку сообразим! Случай что надо!

Быстренько собрались, выскочили на дорогу и попутной вахтовкой добрались до вагона-городка, где и проживал Ложкарев со своим семейством. Герман был здесь впервые. Он еле поспевал за скорым шагом приятеля и сразу же потерял ориентир в лабиринтах самостроя. Неожиданно вышли к магазину.

– Я щас… – и Толик скрылся за хлопнувшей дверью.

Минут через десять он выскочил и, махнув неопределенно рукой, растворился меж балками. Герман ждал. Сумерки сменились синевой неба, ясно проявились далекие звезды. Похолодало. Кримпленовые брюки начали примерзать к коленкам, шуба на искусственном меху (верх шика!) задубевала. Герман замерзал и проклинал себя в мыслях: «Вот вырядился!»

Нерешительно он вошел в магазин. Массивная тетка толкала из угла в угол мокрую швабру. Изловчившись обойти ее, Герман подошел к прилавку и вежливо обратился к скучающей продавщице:

– Мне бы Нину Ложкареву увидеть.

– Так это ж я. – Герман вздрогнул и обернулся. Над ним нависала полнотелая фигура уборщицы. – Я Ложкарева, – повторила она. – Шо надо?

Герман, поминутно извиняясь, пересказал ситуацию. Нинка тут же свернула уборку. Пока она одевалась, Герман высмотрел в витрине магазина сверкающие бусики и прикупил их. Как-никак случай особый!

Шли недолго. В одиночку Герман тут же бы заплутал. Собственно, он так и не запомнил виляющей тропинки к жилищу Ложкаревых.

В балке было тепло и уютно. Пахло наваристым борщом.

– Раздевайся, – бросила гостю на ходу хозяйка дома и зашагала в глубь комнаты. Заглянув за занавеску, она тут же обернулась. Лицо ее выражало ярость. Оперши руку в крепкий бок, она пальцем кого-то поманила:

– А ну, подь сюда!

Из-за ситцевых шторок вылезал Толик. Понурый, жалкий и беззащитный. Тем тяжелее показался Герману хохлушкин кулак, обрушившийся на провинившегося супруга. Бедняга, увертываясь, только оправдывался:

– Я ж говорил тебе о второй «полярке»… Подумаешь, друга пригласил… баньку сообразим…

Недолго думая, Ложкариха подхватила муженька за грудки и встряхнула:

– Вот тебе за брошенного друга, вот тебе еще одна «полярка», а вот тебе и банька!

И метнула ошалевшего мужа в дверь сбоку. Дверь раскрылась, и Толик нырнул в проем банной комнаты. Только задвижка внутри щелкнула. (Да, не прихвастнул Толик насчет встроенной в балок бани. Лишь умолчал, что нередко служила она ему и местом надежного укрытия.)

На переговоры с обиженным супругом Ложкариха много времени не тратила. Доносившиеся из-за двери угрозы ее мало трогали. Между делом она шустро накрывала стол, громыхая кастрюлями и сковородками. Нарезала сало, чистила чеснок, отбивала курицу. На спиралевой плитке все время что-то булькало и шкворчало. Герман не мог оторвать глаз от ловких рук искусной поварихи. С каждой минутой его охватывал азарт аппетита предстоящего ужина.

Невообразимые запахи съестного наконец-то проникли и в баню. Лежать на твердой полке своего вынужденного убежища Толику стало невмочь. Сердце его, а еще раньше желудок защемило. Забыв обиду, он вышел на мировую.

Гуляли весело. Ложкариха ласково прижимала к своей груди голову супруга. Поглаживая густые кудри, освобождала их от банных листьев березового веника. «Золото ты мое самоварное…» – певуче тянула она и чмокала его в макушку. Разомлев от сытной еды, горилки и внимания, Толик блаженно улыбался.

Так и осталось неизвестно Герману, чего смотался Толик от магазина. Зато случай вынужденного знакомства с его супругой сыграл в его дальнейшей судьбе немаловажную роль. Молодой холостяк в корень изменил свои представления о будущей спутнице жизни. Через четыре года (наконец-то!) встретил он женщину своей мечты и женился… на хохлушке Соне.

Она Ложкарихе уступила лишь самую малость: ее кулаки были не столь тяжелыми.

2003

Береги дорогую шапку

Людмила Ивановна возвращалась с работы домой. Она торопливо сошла со ступеньки холодного автобуса. Мороз усилился. Уткнув замерзший нос в песцовый воротник, женщина стремительно направилась в сторону дома. Прижав к себе папку с незаконченным отчетом, натянула на лицо пуховый шарфик. Удобнее пристроила на локоть дамскую сумочку и сунула руки в рукава пальто. Сразу стало теплее.

Пассажиров у стройплощадки вышло много, и теперь они гуськом растянулись по узкой тропинке, на пути которой нелепо громоздилась железнодорожная насыпь. Она отделяла малоэтажную застройку от городской дороги и центра. В бытность вагон-городков этот район считался престижным и хозяевам «деревяшек» завидовали. Но город разрастался, хотя в капитальное жилье удалось переехать не всем. «Квартирный вопрос» для многих оставался открытым. До самого крайнего дома улицы I (олярной, начинавшейся на крутом берегу Седэ-Яхи, где жила Людмила Ивановна, было с километр. Автобус сюда не заезжал, к расстояниям и отсутствию асфальта в этом районе привыкли.

Людмила Ивановна спешила. И все же, экипируя себя для десятиминутной ходьбы на открытом пространстве, она немного замешкалась. Не очень-то ловко преодолев насыпь, увидела, что спутники ее намного обогнали.

Ну, вот и насыпь осталась позади. Скрылись и светящиеся окна единственной пятиэтажки, так манящие теплом и домашним уютом. Начиналась черная полоса мглы – неосвещенный участок с полкилометра длиной. Людмила Ивановна мысленно чертыхнулась: сколько раз поднимали вопрос освещения жители близлежащих «бамов», сколько обещаний депутатов и «жековцев» остались невыполненными – со счету сбиться можно! Впрочем, отговорки всегда находились: то реле морозов не выдерживает, то ламп не хватает, то провода слишком хрупкие. Людмила Ивановна знала этот участок наизусть: слева – груда бетонных обломков, затем нужно обойти торчащую арматуру, дальше – выбоина, затем – яма и снова арматурные штыри.

На несколько минут темнота и тишина стали единственными спутниками Людмилы Ивановны. В морозном воздухе раздался и тут же стих рев шедшего на посадку самолета. «Последний рейс, московский», – подумала Людмила Ивановна и представила себе неуютный, холодный аэропорт Уренгоя. Захотелось на «большую землю», в лето, но до отпуска было еще ох как далеко. Зябко передернув плечами, она плотнее прижала к себе хрустнувшую на морозе папку.

Вдруг, даже не оборачиваясь, она ясно почувствовала, что за нею следом кто-то крадется. Это явно не был человек с автобуса. Те пассажиры, что обогнали ее в самом начале пути, уже разошлись, а следующий, рейсовый, еще не выдержал положенного интервала. Догнать ее в темноте ночи мог только случайный прохожий или злоумышленник.

«Грабитель!» – прикинула Людмила Ивановна и внутренне сжалась, готовая к неравному бою с противником. Тот приближался. Не зная местности и дороги, он споткнулся и грубо выругался. Слышалось его шумное дыхание: преследователь ускорял шаг. Становилось очевидным, что настигавший мужчина имел самые темные намерения.

В свои сорок пять Людмила Ивановна выглядела очень привлекательно. Зная это, она с удовольствием принимала комплименты от своих коллег. Но в темноте ночи вряд ли кого-то интересовали ее шарм и обаяние. «Деньги!» – додумалась до корыстной цели обидчика Людмила Ивановна и ужаснулась, представив все отделения кожаного портмоне с полученной (ох, не вовремя!) зарплатой.

Их отделяли каких-то два-три шага. Прижав к телу документы и намертво вцепившись в сумочку, Людмила Ивановна перешла на темп спортивной ходьбы. Мужчина не отставал. «Маньяк, неуправляемый маньяк!» – мелькнула страшная мысль. И в этот момент тяжелая рука преследователя с силой рванула ее за хрупкое плечо.

Все-таки Людмила Ивановна была женщиной не робкого десятка. Годы северного лихолетья закалили ее натуру. Бывало, сутками добиралась она с отчетами до Надыма и столько же обратно. Не раз приходилось прыгать в бездорожной тундре с вездехода, вязнувшего в болотине. Да чего только не случалось…

Преимущество силы было, бесспорно, на стороне мужчины. Развернувшись, Людмила Ивановна увидела, что злоумышленник яростно тянулся к сумочке. Она стала уворачиваться. Несколько секунд оба неуклюже топтались на месте. Вырвать сумку мучителю мешала спадавшая на глаза лохматая шапка и большая ватная рукавица. Наконец он сообразил ее сбросить, и на какой-то миг плечо Людмилы Ивановны освободилось от цепкой хватки. Что есть силы размахнувшись и ударив грабителя задубевшей на морозе сумкой, она с воплем понеслась вперед, к дому.

«А-а-а..!» – зазвенело в морозной ночи по всей стройплощадке.

Но не тут-то было! Маньяк настигал ее вновь. Вслед за тяжелым топотом Людмила Ивановна почувствовала, как он резко сорвал с ее головы шапку. Шапка! Дорогая, новенькая, можно сказать, от души подаренная мужем. Он так старательно выбирал ее на ярмарке оленеводов и усиленно торговался с продавцом. Расчетливый ненец ни в какую не хотел уступать приезжим покупателям, и головной убор из голубого песца, облюбованный новой хозяйкой, действительно, оказался роскошным.

«Ах так?!» – недолго думая, Людмила Ивановна резко развернулась и тоже сорвала с нахала шапку с головы. I!одхватив все вещи в охапку, она со скоростью звука полетела прочь из темного переулка.

Если бы накануне ей сказали, что расстояние в пятьсот метров можно преодолеть за одно мгновение – ни за что бы не поверила. Но так оно и произошло. Опомнившись возле своей квартиры, Людмила Ивановна забарабанила в дверь.

Дочь, открывшую дверь, охватила паника. Она никогда не видела мать такой прежде: волосы дыбом, глаза сверкают, на щеках разводы туши и помады. Кроме сумки и папки, к груди мамочка прижимала лохматую собачью шапку. А за спиной, за спиной-то, как оказалось, болталась ее любимая, песцовая!

Шуток и слез радости хватило им до позднего вечера. Всю ночь спала Людмила Ивановна крепким, спокойным сном. А наутро вся контора, глядя на предмет улики ночного визави, покатывалась со смеху от пересказа истории о неудачном ограблении. Оказалось, что былая предусмотрительность северянки и тут пришлась к месту: предвидя всякое, она к своей шапке пришила обыкновенную бельевую резинку, которая и спасла дорогую сердцу покупку.

Вечером того же дня в местных новостях передали сообщение о том, что неизвестная хулиганка бессердечно сорвала шапку с головы ночного прохожего. К сожалению, приметы потерпевшего остались неизвестны.

Шапку, не поленились, отнесли в городской стол находок…

2003

Хелло, Долли!

«Очень трудно не писать, еще труднее не писать ахинею», – думала Долли, нервно покусывая кончик аккуратно заточенного карандаша. От постоянных мусляканий он имел не самый лучший вид, но заостренный кусочек еще рисующего графита давал этой деревянной палочке право на жизнь.

Долли сидела за письменным столом. Точнее, полусидела. Ее ноги были небрежно закинуты на покрытую лаком деревянную поверхность стола; рядом, среди кипы разных бумажек, записок, скомканных листочков, стояла почерневшая от кофе маленькая кружка, наполненная черной, как смола, жидкостью. В руке дымилась длинная, тонкая сигарета. Долли задумчиво глядела в потолок, пускала дымовые колечки и что-то без конца ворчала себе иод нос. «Неважно, куда спать головой: на север или на юг, главное – не вперед ногами, – размышляла она с серьезным видом. – Хотя, разве можно сказать наверняка, где север, а где юг, если ноги не впереди, а сзади? И при чем тут вообще голова?»

Подобные странные мысли очень часто забивали голову Долли. Ни о чем, кроме этой ерунды, не дававшей покоя бедной овечке, она не могла думать. Долли знала, что при ее клонировании не удалось восстановить очень важную извилину головного мозга, которая контролировала бы процессы мышления. Поэтому, утешала себя кудрявая, она так долго вникает в тему и ищет ответы на весьма простые вопросы. Согласитесь, довольно важно знать, где север или юг, чтобы перед сном расположить свою черепную коробку не вперед ногами или не назад руками! В общем, сколько бы Долли ни билась в поисках истины, сколько бы раз ни приходила к правильным, по ее мнению, ответам и решениям, ей всегда хотелось только одного: обрести мудрость Софии, чтобы везде и во всем опережать «коллег по цеху», таких же безумных овечек, как она сама. Это было ее мечтой, ее заветным желанием. Именно поэтому уже третий день она сидела за столом, беззаботно грызла красный карандаш и тщательно обдумывала свое письмо Деду Морозу.

«Пожалуй, голова имеет важное значение, – продолжала она, – ведь именно от ее расположения зависит, где будут ноги: сзади или спереди. Хотя совсем не обязательно выворачивать ноги, если знаешь, где юг. И вполне понятно, что север будет в другой стороне». В этот ответственный момент, когда, казалось, Долли была близка к истине, в кабинет вошел Козел.

– Эй, кудрявая! Грустишь? Али чего случилось?

– Хочу попросить Деда Мороза подарить мне в Новом году мою извилину, чтобы стать писательницей.

– А у Козла-батьки ты спросилась? Али забылась?

– Али спросилась, али забылась! – передразнила Долли писателя-мэтра, старейшину мелкорогатого племени. – Ты мне лучше помоги решить одну заботу: никак не могу определить, куда мне посылать новогоднее письмо с рассказом. Ты понимаешь, я уже почти разгадала эту загадку, но никак не могу понять, при чем тут ноги!

Прошла неделя, а двое рогатиков все спорили, как повернуть голову и вывернуть ногу, чтобы определить наверняка, что Дед Мороз прибудет в упряжке именно с севера. Но если вдруг совершенно случайно получится, что Дед Мороз приедет с другой стороны, то их «Теория относительно полярной расположенности двух полюсов применительно поворота головы и выворота нижних конечностей» будет ошибочна.

– Ты понимаешь, батька, что Дед не может оставить меня без… без извилины. Он ее привезет. В чулке, как и положено. Еще и с карамелькой в придачу. Только ты меня сейчас запутал еще больше. Как же теперь мы узнаем, где юг, чтобы дедуля незаметно подкрался именно с противоположной стороны?

– О, Долли! Надо иметь каменное сердце, железные нервы и дубовую голову, чтобы объяснить тебе это! Нужно всего лишь не допустить поворота головы одновременно с выворотом ноги в одну сторону. И все. Точка.

Точку Долли ставить не посмела. Ей просто очень хотелось заполучить недостающую ниточку мозгов, чтобы шевелить ими на всю катушку и сочинять любовные новеллы. Она выскочила из-за стола, выбежала во двор, где суровая метелица сразу же напомнила о себе охапкой колючего снега, опутавшего Долли с головы до ног. Почему она очутилась на улице, овечка не могла понять. «Очевидно, зима наступила, – пришло ей на ум, – а мне так нужны новые санки!» И, стряхнув с себя пушистый снег, она рванула в сторону леса.

За дровами… Надо истопить печь, согреться – и, может быть, появится лишняя извилина. Тогда она напишет расказ о своей любви к рогатому Козлу.

2003