Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века). Часть 2. Усть-Каменогорск (Г. Я. Кротов)

Не мир я принёс вам…

Помните ли вы картину Ржевской «Весёлая минутка»? Она так мило рисует это примитивное счастье, которое не всегда заглядывает в комнаты тружеников. Такое несложное счастье прочно, кажется, свило себе гнездо в доме Якова. Трезвый, сильный, смекалистый, неутомимый работник, он умел обеспечить семью. Это давалось неутомимым трудом, но сам труд был весёлым и радостным.

В долгие зимние вечера Яков столярничал. Тогда комната наполнялась лихим свистом шерхебеля, солидным шипением фуганка. Пол покрывался жёлтой пеной стружек и приятным запахом смолы. Четырёхлетний Ганя зарывался в стружки, кувыркался в них. Иногда отец бросал работу и, схватив в охапку стружки вместе с сыном, говорил матери:

– А что, мати, не пора ли печь топить? Открывай заслонку, я стружки брошу.

Тогда Ганя поднимал визг, приводя в фальшивое изумление отца.

Трёхлетний Ганя (справа) с сестрой Лидой.

Особенно хороши были вечера, когда отец садился переплетать книги. Ганя получал право рассматривать иллюстрации и задавать самые нелепые вопросы. Только изредка отец отшучивался:

– Это, философ ты мой сопливый, не нашего ума дело.

Но обычно на каждый вопрос следовал простой и понятный ответ.

– Папа, а это кто такой страшный?

– Это Пётр Великий. Потому его великим и назвали, что много для Руси хорошего сделал: людей учил, работать заставлял всех, даже богатых, сам учился многому, и топор в руки брал. Не было в России кораблей, да и строить их у нас не умели, тогда Пётр сам поехал в страну, где хорошие корабельные мастера жили, оделся простым плотником и изучил всё дело…

И отец рисовал перед мальчиком сказочного царя-исполина, друга своему народу, покровителя знаний и мастерства, врага лени. Рассказывал он и про Суворова, чудака-полководца, друга солдат. Только так получалось в рассказах, что не любили этих людей богатые да знатные… Может, не всё доходило до сознания ребенка, но пробуждалось желание быть таким. И пускай богачи не любят.

Но не только о счастье Якова и его семьи надо сказать…

Могло ли удовлетворить его это примитивное счастье, купленное изнурительным трудом?.. Мысли рвались к лучшему, а жить приходилось лишь ради самой жизни, её физиологического бытия.

Всё чаще и чаще углублялся он в книги. Читал их трудно. Клавдя наблюдала, как, читая Людвига Фейербаха, он бросал книгу, ходил по комнате, снова брал и читал, а на лице выражалась мука. Реже стал Яков бывать дома. Но Клавдя узнала, что дружит он с господами, а они выводят его в люди. Так господа, с которыми был связан Яков, помогли открыть ему мелочную торговлю; среди прочих товаров, ему разрешили торговать книгами. В представлении Клавди возникла надежда на переход из мещанского в купеческое сословие, на зажиточность, благоденствие, малый труд…

Но практически всё выглядело по-другому. Заботы по торговле несла Клавдя, а Яков больше ездил за товаром в Семипалатинск, Новониколаевск, Москву. Обычно товар легко умещался в чемодане, который Яков передавал Клавде, вынимая для себя только пачку книг и листовок, отпечатанных на шапирографе. Торговля больше держалась на товаре, выработанном самой Клавдей: пряники, квас, ириски, завёрнутая в узорную бумагу с кисточкой дешёвая мучнистая карамель, которую охотно покупали крестьяне как гостинчик детям.

Яков из каждой поездки приезжал возбуждённый.

– Что с тобой, Яшенька?

– Эх, Клашенька, какие люди на свете есть!.. Как борются они за великую правду!.. И скоро она восторжествует.

– Не знаю, как насчет правды, а торговля наша убыток даёт. Едва детям на еду хватает.

– А, чёрт с ней, с торговлей этой.

Однажды, вскоре после приезда из Москвы, Якова встретил на пароходе жандармский ротмистр и на извозчике отвёз в жандармское управление. На ларёк бала наложена громадная сургучная печать, в доме произведён обыск.

Семья осталась без средств к существованию. Клавдя пошла в подёнщицы. Но и эта работа не всегда находилась. В богатые дома её не брали, соседи указывали пальцами, детей не принимали в игру:

– Антихристы, продали Россию жидам и немцам!..

Через несколько месяцев Якова вызвали в жандармерию.

– Так вот, господин социал-демократ, послушайте меня внимательно. Дело ваше не представляет для нас интереса. Что делается в вашей группе, нам хорошо известно, у нас есть там свои люди, и мы знаем каждый ваш шаг. Ну, господа уже сосланы и играют в демократию от большого ума, а вам там не место. Вот они вас на побегушки поставили, связь с Москвой держать, а о семье вы подумали? Мы могли бы вас сослать подальше, но незачем, вы и так одумаетесь. Даже торговлю вашу закрывать не будем, семью вашу жалея, но вас отдадим под надзор. Короче: вы зачисляетесь в народное ополчение и через неделю отбываете в действующую армию, а хороший фельдфебель там растолкует вам все тонкости демократии. Можете идти.

Так Якову пришлось в 1915 году пойти в ополчение, оставив семью в шесть человек на нищенское существование. А нищета стояла уже у дверей дома, как трусливая, но жадная собака, ожидая, когда из дома уйдёт человек, который столько времени отгонял её от законной жертвы, отданной ей условиями самого социального бытия, звериного закона человеческого общества. Это было настолько очевидным, что об этом даже не говорили.

Прощаясь, Яков сказал:

– Береги Ганю, Клашенька. Учи его. Милостыню пойдешь просить, но учи.

Громадный белый пароход развернулся по Иртышу. Последний раз увидел Ганя отца, вытер слёзы, застилавшие глаза, а после этого уже его не было видно. Толпа новобранцев на пароходе слилась в одну сплошную серую массу.

Перед отправкой Якова Васильевича в армию. Ганя справа. В центре – его старшая сестра Настя (Стюра).

Усть-Каменогорск. Проводы на войну с Верхней пристани.

В ожидании мамы

Маленькая комната, новая квартира Клавди, – это переделанная под квартиру баня. Хозяин построил новую, лучшую баню, а эту отдал за небольшую плату под квартиру. Обстановка указывает на последнюю степень бедности: стол, две скамейки, кровать, сделанная из порожних ящиков. Дети спят и проводят день на печи.

Младшие дети уснули. Закутанные в старую одежду, за столом сидят Настя и Ганя. Настя, утомлённая дневной работой, а главным образом – стиркой, просит Ганю посидеть и дождать маму.

Ему боязно оставаться одному за столом. Тускло горит каганец, готовый потухнуть от малейшего колебания воздуха: перелистывать книгу надо осторожно, а дышать – в сторону. По углам сгустился мрак, а черти и прочая нечистая сила, возможно, не переселилась в новую баню. По углам и в пазах нижних брёвен вспыхивают синие огоньки инея. Ганя закутывается в зипун, поджимает ноги под себя, старается не глядеть в тёмные углы, но глаза невольно поворачиваются туда. Надо взять книжку, и тогда не будет боязно.

Ганя берёт учебник Гречушкина «Мир Божий» и читает уже заученные стихотворения и рассказы. Надо посмотреть Настины книжки. О, есть «Живое слово». И вот рисунки, рассказы и сказки захватывают мальчика. Иногда он вздрагивает и возвращается в окружающую его действительность, но ничего страшного, это просто крысы подняли возню. Ганя ещё больше поджимает ноги и снова углубляется в чтение.

Наконец за окном слышится скрип снега под ногами. Знакомый стук в окно. Страха больше нет. До этого он ни за что не пошёл бы за дверь, но теперь не страшно.

– Мама, это ты?

– Я, Ганечка. Не спишь? Один сидишь и не боишься. Да ты у меня молодец.

Гане и впрямь кажется, что он не боится. Мать утомлена, но, покушав наскоро, она садится прясть шерсть. Ганя присаживается рядом. Он любил сидеть с матерью, слушать ее унылые песни, сказки или рассказы об отце. В этот вечер мать была молчалива, и Ганя решил развлечь её:

– Мама, а я новое стихотворение выучил и мотив подобрал.

Мотив песни подобрался унылый, а слова падали на измученное горем сердце:.

А вот и роковая весть. Не дай бог сбудется: умер тот, кого ждали…

Веретено упало на пол, а мать залилась слезами, судорожно всхлипывая. Сын бросился утешать мать, разревевшись сам.

– Ничего, Ганюшка, я это так – взгрустнулось.

Она вытерла фартуком глаза, и вновь веретено закружилось, подгоняемое ловкими пальцами. Наконец сын засыпает, и мать осторожно переносит его на печь, крестит на сон грядущий и шепчет:

– Мати пресвятая богородица, пошли ему счастья и радости.

Яков Васильевич в армии, 1915 год.

Ёлка

А все-таки ёлка будет!

Стюра и Ганя готовят украшения. Куплена цветная бумага, орехи, карамель. Стюра достала журнал «Дело и потеха», в котором помещены рисунки ёлочных украшений. Работа идет весело. Лида, Володя, Толя сидят на печи. Внизу сильный холод, но он не нарушает радостного увлечения работой, хотя пальцы деревенеют, а клейстер застывает.

Вечером убирают ёлку. Мать принесла гостинчиков: маленькие плиточки шоколада с красивыми картинками, конфеты и огарки восковых свечей.

Милая мама, даже в борьбе за кусок чёрного хлеба ты не забывала о радости детей. Как она доставалась тебе, ты не говорила.

На рождество приготовлен мясной пирог, испечён белый хлеб, мать не хочет, чтобы её дети встретили праздник хуже всех. Пусть это унесёт последние скудные сбережения и запасы, пусть ради этого придётся проработать много часов, но у неё есть последняя гордость:

– Мы не нищие.

Мать никогда не простит, чтобы её дети приняли от кого-либо кусок. Бедность имеет свою гордость. Ганя готов был украсть, но не взял бы ничего от людей. Но гордость не уничтожает зависти. А как не завидовать? Если на дворе дети, прежде всего, начинали хвастать:

– А у нас на рождество торт готовят вот такой.

Зависть наполняла сердце злобой к богатым, но зависть будила и мечту о том, что когда-нибудь (Ганя не представлял, каким образом это произойдёт) он будет сильным и богатым, тогда он… ну, тут уж фантазия закусывала удила и несла седока через пень— колоду.

А пока приходилось любоваться с печки украшенной ёлкой. Малыши просили конфетку, смешно произнося непривычное слово, Настя или Ганя, умилившись своеобразной орфоэпией, отважно соскакивали с печки, срывали конфетки и раздавали малышам, но повторение таких операций не способствовали украшению ёлки, и скоро на ней остались только цепи, склеенные из разноцветной бумаги.

Гане разрешила мама сходить христославить только к хозяину дома. Ей казалось это тоже формой нищенства

Боже мой! Как тепло, чисто и уютно в просторных комнатах купца Здорова. Стол уставлен едой и винами, ёлка украшена дорогими игрушками. Всё это обжигает завистью, но он стоически отказывается от огромного куска пирога и сдобных булочек, пробормотав, глотая слюну:

– Мы – не нищие.

Приняв «гонорар» за пение, убегает домой. Он долго рассказывает Насте о чудесной ёлке, а своя уже кажется уродливой, увешанной неуклюжими игрушками. Праздник отравлен ядом зависти голодного человека, хотя и принесла хозяйка узелок с печеньем, булочками, пирогами, но ведь это – не наше. Когда мать и Настя уходят в гости, Ганя плачет тихими слезами зависти, но они не смывают яда злобы. Хорошо ещё, что мир ограничен этими промёрзшими стенами. Пасха была ещё более тяжёлым испытанием, потому что тогда каждый мог показать всё лучшее, чваниться и гордиться одеждой, едой, подарками и деньгами.

Общее ликованье, красота и обилие казались злой насмешкой над бедностью Клавдиной семьи.

Нет, в будни лучше! Всё прячется в серую скорлупу, не выставляется на показ богатство. Тогда можно погрузиться в сказочные книги и мечты. Это отрывает от серой, скучной жизни.

В компании с детьми Ганя был несмелым и замкнутым. Ему тяжко было переносить насмешки над его одеждой и бедностью, да ещё не забыли люди, что отец его сидел в тюрьме и продал Россию жидам и немцам. В отместку за это Ганя иногда выкидывал злые шутки, но чаще играл отдельно, с малышами. Тут он был организатором увлекательных игр: они плавали на кораблях, бродили с ружьями по джунглям густого бурьяна, воевали с немцами, а вечером он рассказывал сказки, прочитанные или слышанные от матери, разбавленные собственной фантазией.

Редиска

Бывает, что в жизни забываешь очень важное событие, а какой-нибудь пустяк запоминаешь на всю жизнь. Таким пустяком был в моей жизни случай с редиской.

Я любил бывать на базаре и любоваться выставленными напоказ богатствами. Здесь всё принимало колоссальные размеры. Арбузы лежали горами, красная смородина на возу напоминала гору рубинов, рыба была такая крупная, что невозможно даже представить её на удочке, мёд стоял бочками, колбасы висели гирляндами. Особенно красочны были овощные ряды: белая пена капусты, огненные языки моркови, натужно-багровая свёкла, налитые до отказа ярко-красным соком глянцевые помидоры. Здесь были все оттенки зелёного цвета – от ядовитой зелени лука до сизых листьев капусты.

Торговки, царившие в этом мире, сами, похоже, были сродни овощам: круглые багряные щеки напоминали свёклу, из морковного разреза губ сверкали горошины зубов. Всё тело казалось сложенным из овощей: за пазухой явно угадывались кочаны капусты, а бедра были составлены из отборных тыкв. Эти торговки обладали удивительной способностью менять выражение лица и речь. Вот они заливаются звонким голосом:

– Подходи, народ, – свой огород. Зайдите, мадам, по дешёвке отдам.

Но если к рядам приближался мальчишка-оборванец, торговка меняла щебетание птицы на шипение змеи, и лицо её напоминало про медузу-горгону:

– Пш-ш-ш-ол вон, бо-с-с-с-сяк! Я-з-з-звы на тебя нет, байс-с-с-стрюк парш-ш-ш-шивый!

Забавно было глядеть на всё это.

– Вот, мадам, вилок капусты. Как мать уговаривала оставить его дома! Мать родную не уважила, а вам отдам.

– Но он повреждён гусеницами.

– Барышня любезная, червяк он вкус знает, он плохой вилок не трогает. Хоть в нос ему тыкай, не станет есть, а от хорошего вилка палкой не отгонишь, чуть отвернись, а он уж и цапнет… Прикажите добавить до комплекту свёклы, морковки, картофеля, лучку. Ах ты, беда, чуть помидор не забыла. Вот и ровный счёт. Товару на полтинник, а с вас – четвертак. Убыток, но душа простая, не могу не угодить хорошему человеку.

Я подошёл поближе, наблюдая, как торговка с проворством фокусника брала помидоры с выставки, а на весы клала из корзины. Наблюдать все это было смешно и весело.

Но вдруг я почувствовал острую боль, что-то крепко и больно защемило и выворачивало мне ухо. Слёзы брызнули из глаз.

– За что ты мальца мордуешь?

– Редиску стащил! Только сейчас вот здесь лежала.

– Да вон, она на землю упала, сама же локтём столкнула.

– А, пёс её возьми. Шляются тут…

Мучительно болело ухо, но я ещё сильнее я чувствовал боль обиды на несправедливость. Что ж, я был ещё мал, и это был первый такой случай в моей жизни.

Лучший подарок маме

Отношения в нашей семье были простые, суровые, строгие. Проявлений нежности не было, особенно когда семью держала в своих руках мама. Отец частенько шутил, много разговаривал, а иногда просто озорничал. К нему можно было утром забраться на кровать, а он щекотал, подбадривал, прятал от мамы под одеялом. Иногда он становился на четвереньки и катал нас, иногда хватал нас в охапку и продавал маме «пучок – пятачок». Но с мамой шутить не приходилось. Вставала она очень рано и всегда была озабочена.

У нас было правило: утром каждый ребенок подходил к матери и желал ей доброго утра.

Кушать садились одновременно всей семьей. Существовал строгий режим питания: зимой три уповеди – завтрак, обед и ужин, летом – четыре выти – добавлялся ещё и полудник.

Суров был и сам быт.

Спали мы на полу вповалку на зимней одежде, только родители спали на кровати.

Ели из общей чашки, и садиться за стол должны были все одновременно. Начинали есть только после благословления матери. Если кто заявлял, что он не хочет есть, его никогда не неволили, и мать говорила просто: «сходи пропукайся» или «губа толще – брюхо тоньше». Еда была самая простая и рассчитана, главным образом, на хлеб. Молоко, или суп, куда накрошены куски хлеба, на второе каша. Летом главной пищей была окрошка.

Между уповедями мы не имели права брать хлеб или что съестное. За столом ешь сколько хочешь, но не кусочничай после еды.

После еды каждый должен подойти к маме и отцу (но он так редко был с нами), поцеловать руку и сказать «спасибо». На ночь каждый подходил к маме, целовал её и говорил «спокойной ночи». Вот и все проявления внимания.

После завтрака мама объявляла, кому какая работа назначена на день: полить капусту и помидоры, огурцы и грядки сегодня не будем поливать, с утра Насте перестирать бельё, а Гане собрать четыре тележки кизяка. Выполнив эту работу, можно было заниматься своими делами: играть, читать, идти купаться, рыбачить, но не выполнить работу было невозможно. Кроме работы по наряду, у каждого были свои постоянные обязанности: у Насти уборка дома, у меня уборка двора. Если был замечен непорядок, мама подзывала, указывала его и давала хорошую затрещину. Вообще, на затрещины и колотушки она была спора. Вечно занятая, всегда расстроенная на наше озорство, она изливала порою самые горячие пожелания.

– Чтоб вы сдохли, окаянные! Смерти на вас нет. Забрал бы вас бог с моих рук.

За этими пожеланиями обычно следовал удар тем, что было у неё под рукой: ложка, лопата, ухват, скалка, вешалка, сковородник, венчик, черенок ножа.

За крупную вину: разбитую посуду, порванную одежду, дерзость или озорство, переходящее нормы, – следовала порка ремнём или прутом. Совершалась она не под горячую руку, а спокойно. Мама наказывала за преступление: делала нотацию, хватала за ворот и начинала размеренно бить. Наше право было кричать «прости, я больше не буду», но вырываться и убегать было невозможно, не знаю почему, но никто из нас этого не пробовал делать, получая полное количество ударов.

За мелкое озорство ставили в угол или на полено, и по прошествии получаса можно было подавать апелляцию: «Прости, мама, я больше не буду». Иногда апелляция удовлетворялась немедленно, иногда затягивалась на несколько часов.

В работе отношения менялись, мама говорила и советовалась с нами, как со взрослыми, можно было спорить и отстаивать своё мнение.

Вечерами, во время чтения, демократия была ещё более широкая. Даже священный закон питания нарушался. Можно было устроить паужинок, выпить кружку молока, съесть солёной капусты с постным маслом, солёных огурцов, помидор, а иногда и поставить самовар, напиться чая. Эти уступки всегда делались с оговорками.

Вот и весь наш быт.

Мало в нём было теплоты, но когда она проявлялась, то была особенно ощутима.

Во время болезни кого-либо из членов семьи по традиции готовили ему любимое блюдо. Я всегда просил пельмени или хлеб, поджаренный с яичницей. Не было случая, чтобы в этой просьбе отказали. Чаще всего на этом и заканчивалось лечение.

Особенным вниманием пользовался день рождения. В этот день, независимо от того, будни или праздник, вечером устраивали праздничный обед: чай, пышки, шаньги, хворост, пироги. Именинник освобождался в этот день от всякой работы. Подарки были скромными: карамель, конфеты, в общей сложности не более фунта.

Помню, что битьё кого-нибудь у меня вызывало чувство злобы, и я готов был броситься на мать. Я не мог спокойно видеть, как кто-либо из малышей падал на пол и корчился под ударами, хватая рукой ударенное место.

Когда мама била меня, я старался извести её тем, что молчал, иногда спрашивал: «Кончила?». Это вызывало новую вспышку гнева, и я получал несколько дополнительных ударов. Побитый, я забивался в угол и представлял себе картину мести: вот я заболел и умер. Мама рыдает над моим трупом и вспоминает, как она жестоко обходилась со мной. Мёртвый, я торжествовал. Иногда во время битья я заявлял матери:

– Вот умру, так будешь знать.

Тут же я получал добавку, гораздо больше, чем основное наказание. Но, спустя несколько минут, она прижимала меня к груди и плакала больше моего.

– Бесчувственный ты растёшь. Не понимаешь, как тяжело мне. Разве я смерти вам желаю? Хочу, чтобы хорошими вы выросли.

Любили ли мы маму? Этого вопроса мы не ставили перед собой. Мама есть мама, и без неё невозможна какая-либо жизнь. Всё держится на ней, иначе маячит сиротская жизнь, а что это такое мы знали. Вообще, авторитет мамы не подвергался сомнению.

Тяжело было наблюдать, когда она садилась за стол, закрывала лицо руками и без видимых для нас причин начинала плакать. Мы не лезли к ней и не пытались утешать, но чувствовали себя чем-то виноватыми. Слёзы эти кончались чаще всего словами:

– Господи, доколе будешь с нами, доколе будешь терпеть нас?!..

После чего она умывала лицо и снова принималась за работу.

Иногда мама, окончив работу, уходила вечером в город на несколько часов. Настя, утомлённая вознёй с детьми и мелкой домашней работой, ложилась спать вместе с младшими, а мне поручала «домовничать», то есть ждать прихода матери. Как только уходила мама, я тотчас ставил два чугуна воды в печь и приступал к уборке. Протирал самые дальние уголки, изгоняя пыль, паутину, плесень, перемывал посуду, чистил кастрюли, колыванки, корчаги, мыл полы, стол, лавки, торопясь закончить работу к приходу мамы. И, как ни в чём не бывало, садился за книжку.

Мать чаще всего приходила расстроенная и тотчас ложилась спать, а утром целовала меня сонного и говорила:

– Опять ты мне подарочек приготовил, хлопотун ты мой. Спасибо, родной, что жалеешь маму.

Это была самая высшая награда.

Свой день рождения мама не разрешала праздновать. И этот день ничем не отличался от обычных трудовых будней. Всё шло своим чередом. Но мы готовились к нему сами. Малыши вечером подносили букеты полевых и садовых цветов, а мы с Настей дарили, сколько я помню, очередную чашку с блюдцем. Мама принимала подарок и тут же требовала отчёта в каждой копейке: здесь была и проданная мной рыба (мой улов) на 3—5—8 копеек, Настя домовничала у соседки, получала 5—10 копеек, подносила барыне покупки – 3—5 копеек, так складывались 1 р. 20 или 1 р. 50. Получив отчёт, мама разрешала ставить самовар, и начинался пир всей семьей, во время которого за столом разрешалось даже шуметь, и колотушки сводились до минимума.

Клавдия Михайловна. 1916 год.

Уютный уголок детства

Зимой мы все спали на широкой русской печке. Моё место было с края, около трубы. Здесь, между стеной и трубой и был самый уютный уголок моей жизни.

От трубы шел выступ в два кирпича, задвижка была удобной полочкой для светильника. Когда все засыпали, я зажигал светильник – глиняное блюдечко, наполненное постным маслом, в котором помещался фитиль из тряпочки. Ставил свой светильник на ручку задвижки и доставал книгу.

Было тихо. Храпение, сонное бормотание, треск сверчка и даже завывание ветра в трубе не воспринимались слухом, а печь, по щучьему веленью, отправляла меня в далёкие времена Ивана Грозного, по пути князя Серебряного, Ермака Тимофеевича, или на римские триеры с книгою «Во дни оны»6, или в катакомбы ранних христиан, или на арену цирка времён Нерона с книгою «Камо грядеши» Сенкевича.

Здесь со слезами горячих чувств были прочитаны мной полные страстной убеждённости произведения Некрасова, его «Дедушка», «Русские женщины», «Кому на Руси жить хорошо». Я не глотал книги, не читал их запоем. Прочитав самое интересное место, я прекращал чтение и пытался представить себе образ или картину. Передо мной, как живой, появлялся Саша, глядящий на портрет деда. Вот приезжает дед, сын моет ему ноги. Я видел, как Саша встает на скамейку лодки и показывает, какой он уже большой. Представлял себе встречу в руднике. Свет поганца и плотный мрак ночи делали картину реальной до осязаемости. Слышал звон цепей на запачканных глиной декабристах, чистую княгиню Волконскую, которая

Вспоминал звон цепей отца, его цепи, перекинутые мне через голову. Наверное, и Волконский так же перекинул цепи, чтобы обнять жену.

Иногда я отодвигал книгу и чувствовал себя капитаном Немо или Карлом Моором и развивал действия, применяя их к своей жизни и обстановке. Вот я строю замок в горах – и… Сколько раз давал я возможность торжествовать справедливости!..

Иногда книга овладевала мной на несколько дней, а иногда и на всю жизнь.

Так повесть о солдате Даниле заставила меня дать клятву, что я буду таким же.

Книги были разнообразны. Здесь был и отважный Монтезумо, сражавшийся с кровавым Кортецом, здесь был и малыш Додэ. Здесь были и ребенок с печальной душой – лорд Фаунтлерой, и Пип из «Больших ожиданий» Диккенса. Книги, заглавия которых я забыл, но содержание помню не как текст, а как событие жизни, потому что переживал их, может быть, даже больше, чем личные происшествия.

Нередко мама заставала меня за чтением (она вставала очень рано). Она не ругала меня, а спрашивала о прочитанном и разделяла мои переживания, но потом спохватывалась и говорила решительно:

– Ну, спи.

Это был приказ, не выполнить который в семье считалось преступлением.

В селе Гнилая Падь – переполох. Надо отправить в рекруты юношу. Но кого? Богатого обидеть опасно, забрать из дома кормильца – совестно. Единодушно решили послать пастушонка Данилу. С раннего детства жил он сиротой, переходя из дома в дом, потом работал подпаском, а с восемнадцати лет стал общественным пастухом.

Жил он одиноким бобылем. Кому же, как не ему, было идти в солдаты. Сама справедливость требовала, чтобы Данилко отблагодарил мир за хлеб-соль.

И пошёл Данилко в солдаты.

Через пятнадцать лет вернулся Данилко обратно. В Крымской войне пулей разбило ему правую ногу, и был он уволен вчистую. Вернулся он чужим и незнакомым человеком. В первое же воскресенье явился в церковь в потёртой солдатской шинели, не пошёл к амвону, а встал у самого входа и, не крестясь, простоял всю службу.

Вскоре завёл Данило своё хозяйство. И чудное дело. Где люди снимали урожая мешок, у Данилы был воз. Дадут ему новый надел – та же история. Появился у него диковинный сад, чудесный огород, скот у него был особый, даже курицы и гуси крупнее с виду.

И утвердилась в селе молва, что солдат Данило колдун, что продал он душу нечистому и за то получает от чёрта все блага.

Сперва чурались крестьяне солдата Данилу. Пробовали говорить с ним, но он плёл такое несуразное, что слушать было непонятно, вроде умом человек тронутый.

Но те, кому надоела голодная жизнь, встречали тайком солдата Данилу и просили помочь наладить жизнь, чтоб семью из голода вывести, соглашались даже душу нечистому продать. Каждому он говорил:

– Приходи ко мне в понедельник 13 числа после первых петухов. Зайдёшь в комнату, ничего не бойся, если услышишь что или почувствуешь в комнате кого-то. Зла тебе не сделают, а страх побори.

Идёт мужик тайком, чтобы никто не заметил, – как велел Данило. Заходит в комнату, а там дом полон бесами, шевелятся по углам, ходят по комнате, то и дело дверью хлопают.

Но вот открылась дверь горницы, и из неё вышел человек в офицерском мундире, с офицерской саблей и с четырьмя георгиевскими крестами. В обеих руках он держал по подсвечнику с зажжёнными свечами и по мешку.

При свете свечей увидал мужик, что почти всё село собралось в комнате у солдата Данилы. Стыдно им стало, впору уходить, но любопытно знать, что дальше будет. Пригляделись они к офицеру и видят, что это никто иной, как солдат Данило.

Поставил он свечи по краям стола, а на середину высыпал из мешков золотые монеты. Блестит золото, переливается, дразнит мужицкую зависть.

Сказал солдат Данило:

– Много я повидал народов и стран, многому научился у добрых людей, много послужил отечеству и ещё крепче полюбил родную землю.

Пришли вы ко мне продать душу нечистому, совершить великий грех. Не жадность, а нужда заставила вас сделать это. Но нет надобности продавать душу. Наоборот, надо очистить её от ваших скверн, и будете вы богаты.

Вот перед вами 1000 рублей. Если дадите вы мне великую клятву и соблюдете её семь лет, то каждый из вас через семь лет принесёт сюда столько же денег и наладит своё хозяйство.

И произнесли мужики великую клятву-семерик, что отныне на семь лет не будут они:

1 – Пить ничего хмельного, ни на праздник, ни в горе, ни в радости, ни в гостях, ни в трактире, ни за деньги, ни принимать угощения.

2 – За семь лет не обидят они ближнего ни ударом, ни грубым словом; ни дитя малое, ни жену свою, ни соседа своего, ни своего односельчанина, ни встречного, ни прохожего.

3 – За семь лет не скажут они бранного обидного слова кому бы то ни было.

Что отныне на семь лет будут они:

4 – Трудиться сообща, единой семьей всем миром, и делить всё по рабочим рукам, а паче по справедливости, не обижая вдову сирую, старика убогого.

5 – Жить в чистоте. Блюсти чистоту и в дому, и в хлеву, и в одежде, и в помыслах.

6 – Учиться всему: мастерству ручному, мастерству хлеборобному и хозяйственному, как землю кормить, как скот лечить, учиться грамоте и учить детей.

7 – Беречь всякую вещь, будь то своя или чужая, искать каждой вещи лучшее применение, будь то железо ржавое, тряпица негодная, а паче беречь каждый клочок земли, пусть будет он с платок величиной. Не давать роста на земле лопуху цепкому, бурьяну колючему, траве сорной.

А за исполнением клятвы сей великий учредить совет из пяти человек, прославленных честностью и бескорыстием, отмеченных умом и рачительностью, и подчиняться совету оному паче родителю. А совету тому и поручения давать, и суды судить и людей учить.

Поклялись мужики великой клятвой и начали новую жизнь.

Через семь лет собрались в избе солдата Данилы все мужики, и каждый принёс мешок с золотом по 1000 рублей.

Правда, не мог выйти к ним Данила при параде. Лежал он в постели и ждал смертного часа. Увидел он счастливые лица односельчан, улыбнулся ясною улыбкой и умер.

Изложение семи лет жизни – путь справедливого кооперативного хозяйства, и пусть утопического социализма, но важна идея.

Ян Веселый

В город привезли военнопленных австрийцев и чехов. Их поместили в конюшне пожарной команды. Все с любопытством рассматривали этих врагов, о которых начитались столько ужасов, и которых представляли как зверей. Но Ганя почувствовал в них просто несчастных людей.

Особенное внимание Гани привлекли два человека, которых поместили отдельно в одной из комнат пожарной части. Один из них был полный, добродушный человек, который при первом же знакомстве смешно шутил, коверкая русские слова, мешая их с непонятными для Гани словами родной речи. Второй был полной противоположностью – высокий, сухощавый человек с чёрной щетиной небритых щёк и мягкими длинными волосами, с нежными, неестественно белыми длинными пальцами. Он постоянно сумрачно глядел из-под насупленных бровей. Речь была резкой, построенной из каких-то коротких слов. Но Ян Веселый (так звали добродушного человека) относился к нему то как к большому капризному ребенку, то подобострастно кидался выполнять его приказания. Чаще всего Чёрный человек молчал.

Ганя скоро подружился с Яном и часто приходил к ним. Иногда мать посылала несчастным пленникам пирожки, шаньги, бутылку молока. Ян недовольно ворчал, говорил, что этого не следует делать, но брал гостинцы и передавал их Чёрному человеку.

Скоро Ян и Ганя (или Ган, как Ян называл его) подружились очень крепко. Ян ласково брал Ганю, сажал его на колени и рассказывал о чудной стране Чехословакии, о сказочном городе Праге, о Вене, часто помогая руками, дорисовывая то, что не мог выразить словами. Скоро Ян научился говорить по-русски и рассказывал чудесные сказки о Нибелунгах, Лорелее, о добрых, чудаковатых гномах.

Большую роль сыграл он в воспитании мальчика. Объяснял правила и заставлял Ганю выполнять их. По этим правилам оказалось, например, что умываться нужно не только каждый день, но и перед каждой едой. Ян постриг ему волосы, журил за привычку грызть ногти, учил пользоваться носовым платком, уметь услужить старшему, не переходя в лакейскую угодливость, с уважением относиться к девочкам, не бояться тех, кто сильнее тебя. Когда Ян узнал, что Ганя умеет читать, они вместе стали читать русские учебники. Ян всячески поддерживал стремление Гани к учению.

– Ган, ты есть небогатый, твоё счастье в учении. Учение есть большой интерес. Оно откроет многое и сделает мир большим. Ты не остановишься в мире этого города, увидишь другие страны, умных и добрых людей. Деньги, богатство можно потерять, и люди отвернутся от тебя, а ум ни потерять, ни отнять нельзя, много есть бедных мальчиков, но они учились, стали маэстро, и с ними разговаривали короли.

Он рассказывал о «Трёх талантах», о «Деревянных сабо» и другие замечательные истории.

Он рассказывал о Бетховене и Паганини, о людях, достигших высокого положения своим мастерством.

Он пел много замечательных песен, переводя текст их на русский язык. Так познакомил он Ганю с Генрихом Гейне и заставил полюбить его. Однажды он достал скрипку и сыграл Гане несколько мелодий. О музыке он мог говорить много и горячо.

Ян Веселый открыл Гане чудесный мир музыки. Игра на скрипке всегда волновала сердце Гани, и Ян объяснял ему содержание каждой пьесы.

Вскоре Яну предложили руководить оркестром в кино «Модерн», и он расцвёл. Гане казалось, что счастью Яна мешает Чёрный человек, и он высказал эту мысль Яну, но Ян замахал руками.

– О нет, нет, пан Шило есть великий маэстро, его слушал Франц Иосиф. Он заставлял Вену смеяться и плакать. Пан Шило – волшебник в музыке.

Однажды Ян зашёл в дом Гани, и попросил мать отпустить Ганю с ним в кино. Солидный, представительный, добродушный Ян быстро завоевал расположение Клавдии, и она согласилась отпустить сына. По дороге в кино Ян объяснял, что сегодня он будет играть свою вещь.

– Ты будешь увидеть момент, когда молодой человек потерял всё, но не потерял чувства красоты. Он богаче тех, кто в пышных дворцах видит только мишуру, но не видит красоту.

В последней части кинокартины на экране в парке просыпается бродяга, ночевавший в лёгком пальто на скамейке. Пар медленно поднимается над прудом, из-за леса появляется солнце. Человек на экране берёт скрипку и, глядя на восход солнца, начинает играть. Оркестр умолк. Музыканты начинают свертывать цыгарки. И вдруг скрипка Яна Веселого заиг… застонала, запела, переплетая тоску человека с радостью жизни. Вначале тихая, словно неуверенная в своей силе, но чем дальше, тем сильнее она могучей волной охватывала тех, кто её слышал. Кружилась голова, захватывало дыхание, словно высокие качели поднимали ввысь, всё дальше и дальше. Это длилось несколько минут и исчезло вместе с картиной на экране. Перед Ганей был белый экран и досадно знакомые люди. Ян сидел, положив скрипку на колени и опустив смычок.

– Разрюмился немчура, – ехидно шептали музыканты.

Вы ещё малы и не знаете кем вы будете. Но уже сейчас вы думаете, кем быть, и представляете себя то лётчиком, то инженером, то врачом, то путешественником. Да мало ли кем хочется быть.

Но иногда этой мечтой руководит не любовь к работе, о которой мечтаете, а внешнее впечатление.

Вот одна девочка побывала в больнице, увидела там врачей в белых халатах, со сверкающими инструментами и решила быть врачом. Пути у нас свободные, и пошла она в медицинский институт. Нравилась ей чистота этой работы. Но не такой оказалась эта работа в действительности. Девочке пришлось анатомировать трупы, промывать гнойные язвы, видеть кровь, подавать судно, да и люди стали казаться ей другими. Она привыкла видеть весёлых, бодрых людей, а на работе ей пришлось видеть людей, измученных болезнями.

И перестала она любить работу врача.

А если бы в мединститут привело её желание выполнять самую благородною работу – облегчать страдание людей, для неё не было бы лучшей цели в жизни. Приходит к врачу больной человек, привозят к нему изуродованное тело, и вот врач заботливо день и ночь помогает человеку и возвращает ему бодрость и здоровье. Человек с благодарностью жмёт руку врачу.

А работа учителя лёгкая? Нет. Учитель, старается дать ученику всё, чтобы он был лучшим человеком, а ученик не хочет тратить силы на учение и воспитание. Учитель любит своего ученика, хотел бы погладить его по головке, а приходится заставлять, принуждать ученика делать то, что ему не хочется делать. Но учитель знает, что это нужно для его развития.

Зато приятно видеть потом тех, кто стал врачом, строителем, токарем, офицером. Люди легко управляют сложными машинами, применяют на практике знания и навыки, которые дал учитель.

Какую же выбрать работу? Какая работа лучше всего?

Я могу вам ответить: «Та, которую вы полюбите!»

Для любимой работы вы отдадите всё время, силы, жизнь. И работа будет казаться вам радостной, а не тяжёлой.

Вот послушайте, что я вам расскажу. Сорок лет тому назад мне это рассказал военнопленный чех Ян Веселый.

Давно-давно в Швейцарии, в одном из её кантонов, жил Кузнец. Немало кузнецов было в кантоне, но этот Кузнец славился тем, что он делал не только прочные и удобные вещи, но всегда старался сделать их красивыми. Ему охотно давали заказы, и многие хотели бы отдать своих сыновей ему в ученики, но он никого не брал. У него был свой сын, которого он и хотел обучить мастерству.

Но однажды его сын заболел воспалением лёгких, и врачи посоветовали отправить его в деревню, на свежий, чистый воздух. Мальчика отправили к тёте, и он прожил у неё два года.

Мальчику нравилась сельская работа. Он не переставал восхищаться чудом, наблюдая, как из маленького зёрнышка вырастают чудесные плоды, как дикая природа горной земли трудами человека превращается в чудесный сад.

И вот ему пришлось вернуться к отцу.

Какой душной и мрачной показалась ему кузница. Он не понимал увлечения отца, которому нравилось брать кусок бесформенного железа, раскалить его в горне и видеть, как под ударами молота снопами летят искры, железо поддаётся под молотом – и вот получается красивая вещь, созданная руками мастера.

Однажды Кузнец поехал в столичный город и увидел ограду, выкованную из железа. Несколько дней он рассматривал эту ограду, изумляясь, как человек из железа мог создать такие чудные узоры цветов и листьев, причудливо сплетенных в прекрасные линии.

Вернувшись домой, он попросил мэра дать ему железа и угля, чтобы сделать ограду для ратуши. Ему с удовольствием дали материал, и Кузнец горячо принялся за работу. Он дни и ночи проводил в кузнице, забывая про еду и сон, делал и переделывал работу.

Через несколько лет ограда была готова.

Люди с восхищением смотрели на чудесную работу мастера. Приезжали художники из столицы и из других стран, чтобы срисовать невероятные узоры ограды.

Когда Кузнец умер, кузница перешла в руки сына. Он работал в кузнице, выполнял заказы, но мечтал о том, чтобы приобрести клочок земли. Швейцария – горная страна, и земля там стоит очень дорого, несколько тысяч крон за гектар. Где мог достать такие деньги кузнец? Их и за десятки лет не скопишь.

Вот однажды он услышал, что в одном месте продаётся земля по дешёвой цене. Он тотчас же поехал посмотреть эту землю.

Через неделю он вернулся радостный и счастливый. И сообщил, жене, что купил пятнадцать гектаров земли.

– Где же ты взял столько денег? – спросила жена.

– О, не беспокойся, я купил эту землю задёшево. Она обошлась мне по десять крон за гектар.

Продали кузницу, дом, вещи. Купили всё необходимое для сельских работ и поехали на новую землю.

Чем дальше ехали они, тем выше становились горы. Вот они въехали в ущелье. Высокие скалы стеной поднимались вверх и терялись в облаках. На дне ущелья было темно даже в солнечный день.

Но вот дорога круто повернула за уступ скалы, и перед ними открылась долина.

– Вот наша земля! – радостно сказал хозяин.

Жена посмотрела, и горькие слёзы закапали из её глаз.

Прямо перед ними было болото, поросшее осокой и затянутое тиной. Над болотом вилась туча комаров. За болотом простиралась долина, покрытая камнями. Ни травинки не росло на этой земле, только кое-где между камнями пробивались чахлые кустики.

– Как же мы будем жить на этой земле?

– Хорошо будем жить, – уверенно сказал Крестьянин.

Устроив самую простую землянку, семья Крестьянина на другой же день принялась за работу. Они брали камни с долины, возили их к болот у, а из болота брали тину и возили на то место, где был взят камень.

Тяжёлая была эта работа.

Проработав неделю, сын не выдержал и после воскресного отдыха сбежал из дома. Отец махнул рукой и не стал его искать. И правду надо сказать, непутёвый был сын. Работать он не любил, а прятался в укромных местах. Залезет в бурьян и рисует. Рисовать он мог везде: на камнях, на досках, на стенах. Отец ругал его и наказывал, но всё без толку.

Прошло пятнадцать лет.

Пришлось однажды Крестьянину поехать в столичный город. Едет по главной улице и любуется домами. На двери одного дома он увидел табличку, на которой была написана фамилия и имя его сына. Остановил Крестьянин лошадь, позвонил. Вышла горничная.

– Господин художник не принимает. Он ещё спит. Зайдите часов в двенадцать.

«Ну и лодыри же эти господа художники», – подумал Крестьянин.

Часов в двенадцать он снова зашёл. Горничная провела его по роскошно обставленным комнатам и проводила в студию.

Крестьянин увидел Художника. Это был высокий худощавый человек. Трудно было в нём узнать озорного сына, но сын сразу узнал отца.

Сын рассказал, как убежал из дома и поступил учеником к маляру, начал учиться живописи, окончил академию и стал знаменитым художником.

– Худ ты очень. Поедем ко мне, отдохнёшь, поправишься.

– Что ты, отец, с моими лёгкими мне надо ехать на юг, в Италию, а там, около болота, я совсем погибну.

– Хоть матери-то покажись, порадуй старушку. Она ведь до сих пор плачет, вспоминая тебя.

И Художник согласился поехать на несколько дней к матери.

Вот знакомая дорога: высокие горы, мрачное ущелье, поворот за выступом скалы. Когда телега повернула за выступ, сын схватил вожжи и остановил коня.

Впереди открылось чудо.

Прямо перед ним было озеро, обложенное камнем и обсаженное плакучими ивами. Стаи уток и гусей белой пеной покрывали водную гладь, а поодаль от них плавали несколько лебедей, грациозно изогнув шеи. За озером стоял белый дом, постройки для скота и птицы, дальше правильными рядами росли фруктовые деревья, а вокруг раскинулись цветными полосками поля пшеницы, овса, ячменя, клевера. Это была сказочная картина на фоне диких гор. До глубокой осени прожил Художник у родителей. Каждое утро он брал альбом, уходил к выступу скалы и рисовал, рисовал, рисовал…

Осенью Художник уехал в город, дав слово, что через год приедет снова.

Через год Крестьянин опять поехал к сыну.

– Ты приехал кстати, – обрадовался тот. – Завтра открытие моей выставки, а потом я смогу поехать к вам.

В здании, где помещалась выставка картин Художника, собрались люди со всей страны, а многие приехали из-за границы. Здесь были художники, писатели, артисты – люди, понимавшие искусство и ценившие талант Художника. Они с восхищением рассматривали картины. Наконец все вошли а последний зал. На стене висели две картины, задёрнутые полотном. Xудожник отдёрнул полотно первой картины. На картине была изображена долина. На переднем плане было изображено болото, заросшее осокой и затянутое тиной. Над болотом клубилась туча комаров, а за ним раскинулась долина, покрытая камнями, только кое-где между камнями пробивались чахлые кустики. Послышались голоса:

– Какой чудный сюжет: «Первозданный хаос».

– Земля без человека!

– Человек и немыслим на этой земле…

– Природа, оберегающая свой первобытный покой.

– Да, трудно человеку покорить такую природу.

Художник отдернул второе полотно, и Крестьянину показалось, что сквозь прорубленную стену он видит свою усадьбу.

– О, какая великолепная идея!

– Да, только художник силой своего воображения может создать такую картину.

– Для покорения природы нужен пахарь-художник.

Художник перебил говор толпы:

– Господа, эту картину создал не я. Я только зарисовал её. Эту картину в природе создали трудовые руки моего отца.

– Да, – кивнул Крестьянин, – вот этими руками мы со старухой пятнадцать лет ковыряли эту землю…

И люди восторженно закричали:

– Слава труду!..

В одном городе, в очень богатом доме, в один и тот же день, в один и тот же час родились два мальчика. Один был сыном придворного, второй – сыном дворника. Один родился в чистой светлой комнате, другой – в подвальной конуре. Под кроватью одной роженицы стоял сундук с золотом, у другой – ведро с помоями.

Оба мальчика росли. Одному давали много подарков, другому – шлепков и колотушек. У одного исполнялись все прихоти и капризы, другому всё запрещалось. Один чаще всего слышал слова: «Чего ты хочешь?», второй – одно слово: «Нельзя».

Ему нельзя было заходить в комнаты, где жил богатый мальчик, гулять в саду, поэтому он уходил туда, где сваливали мусор, набирал осколки битой посуды и играл фарфоровыми черепками, на которых были нарисованы чудесные цветы. Из этих черепков он строил себе великолепные сады и роскошные дворцы.

Когда им исполнилось пять лет, одному устроили бал, на который пригласили богатых детей. Были приготовлены самые лучшие сладкие купанья. Ему дарили чудесные игрушки, но особенно красив был золотой медальон, на крышке которого был серебряный букет, увенчанный тремя алмазными цветками.

На этом балу играл оркестр, и дети танцевали и играли под музыку.

Второму мальчику не справляли дня рождения, не дарили подарков, его забыли даже накормить: ведь у его отца и матери было столько хлопот с этим балом… Зато в этот день ему разрешили играть в саду. Ведь у благородного ребёнка бал, играть в саду он не будет, и мальчик никому не помешает.

Мальчик услышал, как играет музыка. Он не выдержал, подобрался к раскрытому окну и увидел, как человека со скрипкой. Когда маэстро кончил играть, он положил скрипку на окно, прямо перед глазами мальчика. Мальчик внимательно рассматривал скрипку пока маэстро снова не начал играть.

С этих пор мальчик только и думал о скрипке. Но разве можно надеяться бедняку иметь настоящую скрипку?.. А почему обязательно настоящую?.. Ведь могли осколки посуды заменить ему дворцы и сады, целое царство. Значит, можно заменить и скрипку.

Мальчик нашел на свалке тонкий деревянный ящик из-под сигар, прикрепил к нему обломок ножки стула, просверлил четыре отверстия, в которые вставил колки и натянул струны. На конюшне он набрал волос от конского хвоста. натянул их на вишнёвый прут, но скрипка не играла. Тогда он показал отцу свою скрипку. Отец посмеялся, но объяснил, что смычок надо натереть канифолью, а скрипку настроить. Отец достал ему кусочек канифоли и настроил скрипку. Мальчик начал учиться играть.

Однажды в доме случился переполох. Сын хозяина потерял в саду свой медальон. Обыска ли весь сад, но медальона не нашли. Осенью сын дворника играл в саду и на голой ветке боярышника заметил блеск алмазов. Это был медальон, потерянный сыном хозяина. мальчик отдал медальон отцу, а тот сейчас же отнёс его хозяину. О, как обрадовались богачи тому, что нашлась такая дорогая вещь!.. От радости хозяин опустил руку в карман и выгреб всю мелочь. Посмотрев, не попал ли туда случайно золотой, он отдал её дворнику. Кроме того, он велел позвать мальчика, который нашёл медальон, чтобы наградить и его.

– Что ты хочешь, малыш? Проси.

– Благодарю вас, синьор.

– Ну, скажи, какую игрушку ты хотел бы иметь? Мой сын отдаст тебе любую, кроме шпаги и лошадки.

– Если можно, я хотел бы иметь скрипку, синьор.

– Ха-ха. Пожалуйста, мой сын не любит играть ею.

И мальчик ушёл, прижимая к груди драгоценный подарок.

Теперь скрипка создавала ему сказочный мир: вот шумит лес, журчит ручей, поют птицы, вот сказочные гномы стучат своими молоточками и добывают драгоценные камни, вот танцуют феи под звон колокольчиков и ландышей.

Однажды по улице проходил человек. Он был задумчив и ни на что не обращал внимания. Иногда он напевал себе под нос:

– Трам-та-та-там, та-ри-ра-рам… Вот так будет лучше.

Вдруг он остановился. Он услышал музыку. Человек посмотрел на окна роскошного дома, но там была тишина. Музыка слышалась из подвальной комнаты.

Человек вошёл во двор, и музыка помогла ему найти комнату. Он открыл дверь и увидел маленького мальчика.

– Это ты играл, малыш? Сыграй мне что-нибудь.

– Я ничего не умею играть, синьор.

– А что же ты играл сейчас?

– Это я выдумываю для себя.

– Ну, выдумай мне что-нибудь.

Мальчик посмотрел в окно и увидел ноги волов, колёса телеги, услышал скрип этих колёс.

– Можно я это сыграю, синьор?

– Что, колёса?

– Да, синьор.

– Ну, сыграй, только как это можно сыграть?

– А вот послушайте, синьор.

Скрипка передавала скрип колёс, топот воловьих копыт, окрики хозяина и щёлканье кнута.

– А на возу, синьор, нагружены горшки и стучат друг о дружку.

Маленькие кружки звенели, горшки ударяли друг об друга и об огромный кувшин для вина.

– А вот воз поехал с горы.

Кружки и горшки радостно запрыгали, зазвенели бодро и счастливо. Вдруг воз опрокинулся, и горшки покатились под гору. Дзинь-ля-ля! – разбивались кружки. Бум-бам-бом – звенели горшки, разбивая друг друга. Ба-а-ам – раскололся кувшин для вина. Осколки ещё некоторое время тихо звенели и смолкли.

– Мальчик, ты хочешь учиться играть на скрипке?

– Но, синьор, у нас нет денег для этого.

– О, пустяки! Золото легче найти, чем талант. Позови своего папу.

И маэстро взял мальчика к себе. Он учил его грамоте и музыке, воспитывая его, как своего любимого сына. Его спрашивали, почему он столько времени уделяет мальчику, ведь он ему не сын.

– Нет, это сын нашего народа, и он прославит свой народ.

Мальчик перестал быть мальчиком. Он стал великим маэстро. Даже короли были рады, если он соглашался играть им. Люди звали его «наш маэстро».

И вот ему исполнилось пятьдесят лет.

В этот день отовсюду ему присылали поздравления и подарки. Подарки он раздавал детям бедняков.

Вечером он вышел из номера гостиницы в столовую. Ужин ему подала молодая девушка, которая хорошо знала чудака-маэстро. Глаза её были опухшими от слёз.

– Синьорина, я стал стариком, но всё же весел. Как же можно плакать, если вам ещё долго жить даже до двадцати лет. Или Чезаре больше не любит вас? Этого не может быть! Где он найдет такую, как вы, ведь ангелы так редко спускаются на землю.

– Ха, синьор, вы шутите, а что мне мои года, если Чезаре берут в армию и ему нечем откупиться. Ведь нам и за десять лет не скопить тысячу песет.

– Тысячу песет можно найти, а молодость и красоту не найдёшь. Ба! Вот несут ещё подарок. Посмотрим, не лежит ли в нём ваша свадьба.

Посыльный поставил сверток на стол. Маэстро развернул сверток, в нем лежали… деревянные сабо. В сабо была вложена записка:

«В день Вашего пятидесятилетия я случайно обнаружил сабо, которые валялись в комнате, где Вы жили в детстве. Пусть они напомнят Вам о том, кто Вы есть».

Дон Мигуэль дель Алонсо

Маэстро опустил голову.

– Боже мой, как зло посмеялись над вами, синьор…

Маэстро поднял голову и улыбнулся.

– Что ты, милая синьорина. Нам прислали тысячу, несколько тысяч песет. Вот они.

И маэстро постучал сабо друг о друга.

– Не унывай, птичка. Никого не пускай ко мне, пока я не выйду сам.

И маэстро закрылся в своей комнате.

Целую неделю пробыл он у себя, забывая про еду, про сон и отдых. Девушка подавала ему кушать в приоткрытую дверь и с тревогой прислушивалась к тому, что делается за дверью. А там слышалась не музыка, а шум столярных инструментов.

Через неделю маэстро вышел в столовую.

– Ну, как, синьорина, ваш Чезаре жив? Где он?

– Он здесь, синьор.

– Чезаре, беги к хозяину театра и скажи, что я хочу видеть его.

– С радостью, синьор, выполню любую вашу просьбу.

– А теперь, девушка, подай лучшей еды и лучшего вина. Я выпью за человека – не за того, каким он родится, а за того, каким он может стать.

Хозяин театра поспешил явиться.

– Я хочу дать концерт, – объявил маэстро.

– Вы делаете меня счастливым! А как счастлива будет публика!..

– Концерт будет только для аристократии. Цена билета – сто песет, количество билетов – сто штук.

– Я не узнаю вас, маэстро. Вы всегда любили народ.

– Значит, в данном случае это будет не любовное свидание. Вот текст афиши.

– Маэстро здесь… Вы, очевидно, ошиблись…

– Нет, это ошибся Дон Мигуэль дель Алонсо.

– Но тут написано, что будет исполнено на сабо…

– Да, это так.

– Оригинально, но…

– Они заплатят за сабо не тысячу, а сотни тысяч песет.

Билеты были распроданы заранее. Желающих было больше, чем билетов, и их перепродавали по 250—300 песет. Зато в зале находился цвет аристократии.

Каждая пьеса маэстро награждалась бурей аплодисментов. Наконец, был объявлен последний номер. Зал замер в напряжении.

– Синьоры, в день моего пятидесятилетия один из породистых невежд решил подшутить надо мной и прислал мне мои сабо, которые я носил сорок лет тому назад. Вот один из них… Да, они некрасивы и, смею вас уверить, неудобны для того, чтобы носить на ногах. А теперь посмотрим, что можно сделать из этих сабо. И он вынул новенькую скрипку.

– Из второго я сделал скрипку и сыграю вам гимн человеческому разуму…

– Чезаре, вот это мой вам свадебный подарок. Это – откуп от военной службы, а это поможет вам свить гнёздышко. И не стыдитесь носить сабо.

Скрипка пана Шило

Однажды под вечер Ганя заглянул в комнату Яна, но сразу заметил, что Яну не до него. Он был чем-то сильно встревожен. Между Яном и Шило шёл разговор, смысл которого Ганя понять не мог. Ян о чём-то просил, настаивал, горячился. Шило широко шагал по комнате, наконец, он остановился, глянул в высокое окно и что-то резко крикнул Яну. Тот поспешно кинулся к постели, вынул из-под изголовья чемодан и открыл его, осторожно взял из футляра скрипку и бережно, как спящего ребенка, подал её пану Шило. Тот поспешно схватил скрипку. Его белые, длинные пальцы судорожно пробегали по струнам, пробуя настройку, потом он приложил скрипку к плечу и придавил её острым подбородком. Он долго глядел куда-то вдаль невидящими глазами, словно видел что-то громадное сквозь эти серые стены. Вот его рука медленно подняла смычок, тихонько коснулся струн, и тихий, чистый звук разрезал тишину.

Скрипка плакала.

Была ли это музыка? Нет. Казалось, что плачет человек, потерявший всё, обречённый на муку. Музыка не только задевала слух, но электрическим током проходила по телу, захватывала дыхание, вызывала жгучие скупые слезы. Нет, это было какое-то волшебство, злая пародия на музыку-спутницу радости и веселья.

Пожарники, сидевшие на лавочке возле каланчи, первые прекратили смех, подошли к окну камеры и замерли в недоумении. Остановилась какая-то кухарка, потом чиновник, студенты, и вскоре около окна собралась толпа. Здесь были офицеры и аристократы, рабочие и купцы, грузчики и солдаты.

Музыка неожиданно прекратилась на высокой ноте. Шило резко положил скрипку на стол и бросился на кровать. Его костлявые плечи судорожно вздрагивали. Ян приказал Гане идти домой и кинулся к своему товарищу.

Через несколько дней местная аристократия уговорила пана Шило дать концерт. Он долго не соглашался. Наконец дал согласие сыграть несколько вещей по своему выбору. Полицмейстер, проводивший переговоры, принял эти условия, поблагодарил Шило и ушёл. У входа его ждали дамы и представительные мужчины.

– Господа, пан Шило согласился дать концерт.

Ян Веселый взял с собой Ганю, и они пошли в дом дворянского собрания. Ян вместе с другими музыкантами сидел в оркестровом месте. Ганя с любопытством рассматривал роскошно одетую публику. В передних рядах сидели знатные люди города, сверкая звёздами, эполетами, драгоценностями. Зал был переполнен. Но вот раздвинулся занавес, и на сцену вышел Чёрный человек. Он показался Гане ещё более мрачным и зловещим. На тёмном фоне сцены, с которым сливался фрак, резко выделялись лицо, руки, белый треугольник манишки, цветок хризантемы.

Его взгляд холодно смотрел куда-то через публику. Конферансье коротко объявил название пьесы и задорные, озорные звуки расплескались серебряными брызгами.

Когда пьеса завершилась, гром аплодисментов раскатился по залу. Какая-то дама, играя лорнетом, довольно громко произнесла:

– Но он – порядочный хам. Даже не поклонился.

После нескольких номеров сцена была закидана цветами. Но вот, когда утихли проявления восторгов, Шило, не объявляя номера, заиграл. Музыка острыми иголками колола сердце. Этот волшебник старался залить зал тоской, болью своей души. Кое-где слышались всхлипывания. Казалось, что этот Чёрный человек, как сказочный крысолов, уведёт этих людей с собой.

Закончив, он резко повернулся и большими шагами ушёл со сцены. Напрасно публика аплодировала, кричала, стучала, напрасно конферансье ходил к Шило. Наконец конферансье объявил:

– Господа, пан Шило болен.

С этого времени Ганя смотрел на Чёрного человека, как на мученика, который несёт в своей груди безысходное горе всех людей.

Школа

Письма от Якова одно за другим напоминали о необходимости учить сына.

И вот мать пошла к нотариусу с казначейской книжкой, получить содержание на обучение. Нотариус внимательно рассмотрел подпись на документе и предложил зайти на следующий день.

Решение было такое:

– Согласно указаниям его сиятельства, деньги даны для учения. Как глубокомысленный и дальновидный человек, он предусматривает полный курс обучения до получения университетского диплома. Следовательно, вы будете получать из этой суммы только необходимое для оплаты за право учения. Казначейство будет переводить на счёт школы необходимую сумму. Содержание, приобретение книг обеспечиваете вы сами.

Пришлось занять денег и справить одежду, приобрести учебники. Наконец, мать вместе с Ганей направились в канцелярию городского училища. Директор училища внимательно прочитал заявление, долго критически рассматривал невзрачно одетую просительницу

– А почему, сударыня, вы непременно хотите, чтобы ваш сын учился именно в нашем училище? Почему бы ему не пойти в церковно-приходскую школу? Вы знаете, что в нашем училище находятся дети самых достойных родителей?

Мать показала директору казначейскую книжку и объяснила, что граф просил его крестника обучать в лучшей школе.

– А, это меняет положение. Секретарь, запишите мальчика как крестника графа Черноты де Бояре-Боярские, не указывая цензового и сословного состояния родителей.

Вот Ганя переступил порог Городского училища и вошёл в просторный светлый класс. Вскоре туда пришла молодая, очень красивая учительница, у неё был чудесный голос. Серьёзность, доходившая до строгости, чередовалась с шуткой. Учительница познакомилась с каждым школьником отдельно, познакомила их с правилами поведения в школе. Построившись парами, мальчики пошли на молебен.

Священник произнёс торжественную проповедь, инспектор училища сделал наставление о поведении и прилежании, и всех отпустили домой.

Учение давалось Гане легко. Он имел уже некоторую подготовку, по характеру был усидчивым и настойчивым. Большую часть времени он проводил за чтением. С детьми не дружил, потому что социальное положение ставило его в положение мальчика, с которыми родители обычно запрещают своим детям общаться. Он относился к разряду «кухаркиных детей» или «уличных мальчишек».

Но состав класса не был однородным по социальному составу.

Здесь учился Засорин, который приезжал на занятия в шикарном экипаже с дутыми шинами. Серый в яблоках орловский рысак шёл, красиво выбрасывая ноги. На облучке сидел ямщик, одетый а-ля рюс. Горничная помогала мальчику раздеться и несла за ним в класс корзинку, где помещалась еда на большую перемену.

Учился Догаев – сын городского протоиерея. Речь его была исключительно вежливой, манеры были великолепны, но ко всем он относился свысока, а к некоторым ученикам более низкого происхождения – с явным пренебрежением. Когда Гринберг заметил ему, что тот поступил несправедливо, Догаев ответил, что высшей несправедливостью считает обучение людей иудейского происхождения в русской школе.

Учился Курочкин – сын торговца мануфактурой – мальчик, оплывший жиром, тупой до последней степени. Его не увлекало ничто, кроме еды. Ел он обстоятельно. Во время большой перемены он доставал мясо, рыбу, пироги, ел не спеша, собирая крошки, облизывая пальцы.

Но в классе были и отверженные, которых никто не брал в товарищи. С ними-то и дружил Ганя. Это были: татарин Ратиков – сын скотопромышленника, Гринберг – сын детского врача, Касаткин – горбун, застенчивый мальчик, мать его содержала ресторан, а её покровителем был крупный заводчик Сидоров. Все они сидели на последних партах.

Ганя сидел с Рафиковым, который писал изумительно красивым почерком и учил этому Ганю. Касаткин и Гринберг сидели впереди них, но все они были связаны общей отверженностью. Чаще всего они не выходили на перемены.

Их появление на перемену в зал часто кончалось неприятностями. Иногда великовозрастные ребята хватали Рафикова и Гринберга и натирали им губы свиным салом. Гане прикалывали на спину бумажку с надписью «антихрист» или резали на спине одежду.

Иногда Догаев язвительно сообщал залу:

– Господа, обратите внимание на трогательную дружбу жида, татарина, антихриста и урода. Высшее общество нашего класса.

Когда учительница, Нонна Степановна, пробовала объяснить Догаеву и его компании, что их поступок низок и подл, Догаев поднялся с парты и направился к двери:

– Я не могу нарушать законы школы, если даже в ней учат любви к татарам, жидам и христопродавцам, но и оставаться в такой школе не желаю. Постараюсь нанять учителя и учиться дома.

Догаев был возвращён в класс инспектором училища. Догаев галантно поклонился и сказал Нонне Степановне:

– Извините, Нонна Степановна, я не хотел вас обидеть.

– Вы не меня обидели, и не передо мной вам надо извиняться.

– Господин инспектор избавил меня от необходимости унижаться перед этой компанией.

На уроке закона божия Догаев обратился к священнику:

– Батюшка, равны ли перед богом иноверцы и люди, не исповедующие христианскую религию?

– Глубокомысленный вопрос, чадо. Священное писание объясняет сей вопрос так: и проклял Ной Сима и Хама, и сказал им, что они вечно будут рабами брата своего и дети их рабами детей Иофетовых. На сынах племени иудейского лежит второе проклятие бога, и нет им спасения, доколе не отрекутся они от еретической веры своей. Людям же христианского происхождения, отошедшим от учения Христа нет прощения ни на том, ни на этом свете.

– Значит, можно бить жидов и татар? – прогудел голос Курочкина.

– Понеже раб покоряется воле господина, он достоин поощрения, но раб, восставший против власти, установленной господом богом, достоин возмездия. Дети мои, враг церкви господней изощряет ум свой в науках, чтобы пошатнуть веру христианскую, но душа человека божия не пойдет по их стопам. Суровая кара да обрушится на врагов церкви христианской. Аминь!

Витиеватая речь священника не помешала усвоить её примитивный смысл. Рафиков и Гринберг были избиты. Виновные не были наказаны.

Невзлюбил священник и Ганю.

На уроке закона божия, когда батюшка рассказывал о причине распри между Каином и Авелем, Ганя спросил:

– Батюшка, а как они зажигали огонь?

– Возносили молитву господу богу, и он посылал им пламя небесное.

– А в учебнике третьего класса написано, что первобытные люди огонь добывали трением.

Священник с рассвирепевшим лицом подошел к Гане, взял за ухо и повел в учительскую.

– Еретик подлый, отцовская закваска антихристова, слову божьему не веришь.

Ухо горело от боли, сознание отказывалось понимать причины батюшкиного гнева и крика инспектора. Батюшка требовал исключения из школы, но Нонна Степановна уговорила священника. Отправляя Ганю в класс, она объясняла ему:

– Христианская вера – понимаешь? Значит надо верить, а огонь первобытные люди добывали трением.

Первый и последний урок музыки

После уроков Ганя зашёл в библиотеку и взял книжку. Она обещала быть интересной. Рисунков было много, и они показывали, как люди тянут по льдинам санки, как бьются они с моржами, стреляют белых медведей, корабли, затёртые льдами с обледеневшими снастями, над кораблём причудливой лентой извивается северное сияние, а вот обледеневшие трупы людей, прислонившиеся к ледяной стене. Ганя заинтересовался. Уселся на подножку вешалки, просмотрел иллюстрации, решил прочесть начало и забыл об окружающем.

Вдруг он услышал звуки рояля. Это была простая задушевная мелодия. Словно в вечерний час мерно звучит звон церковных колоколов. Но это был только фон, на котором переливалась мелодия глубокая человеческая тоска. Эти простые и чудные своей выразительностью звуки захватили Ганю. Он медленно поднялся на второй этаж и заглянул в приоткрытую дверь учительской.

Нонна Степановна играла на рояле. Она сидела спиной к двери, и Ганя решил воспользоваться этим, чтобы постоять и послушать, но она заметила мальчика, который отражался в трюмо, стоявшем напротив неё. Учительница вдруг оборвала игру и повернулась на вращающемся стуле так неожиданно, что Ганя растерялся. Нонна Степановна подозвала его к себе.

– Тебе нравится музыка?

– Да, очень. Особенно вот эта, как будто бы в субботу вечером всё тихо и звучат колокола. Тогда грустно бывает, вот так же, как вам.

– Глупенький, откуда ты взял, что мне грустно? А может, и грустно. Но это неважно. Хочешь, я сыграю тебе весёлую песенку? Ты был на водяной мельнице? Вот слушай: мельница в яркий солнечный день, брызги воды, стук жерновов…

Словно белые чайки, летали руки над клавишами рояля и выхватывали блестящие, как брызги вода, озорные, задорные звуки.

– Хорошо? А ты какую песенку больше всего любишь?

– Я люблю «Зимнюю песенку» Мендельсона.

– Мендельсона?

– Эту… Как сын идёт от матери сестру искать, которую украл злой великан.

– Изволь, сударь…

И вот последний звук, передающий тоску матери, растаял в комнате.

– Нонна Степановна, Вы гимн восходящему солнцу знаете?

– Подожди, откуда ты знаешь про Мендельсона, про «Гимн восходящему солнцу»?

Ганя рассказал о своей дружбе с Яном Веселым и паном Шило.

– О, это замечательное знакомство. Пан Шило – гений музыки. А ты хочешь научиться играть?

– Я? Конечно, но…

– Приходи ко мне сегодня в шесть часов.

Ганя прибежал домой возбуждённый и радостный. Когда он рассказал матери о предложении учительницы, мать подняла голову от стирки, утомлённо поглядела на сына, вытерла руки о передник и, прижав его, поцеловала в голову.

– Дай бог тебе счастья.

Ганя никогда не делил время на часы и минуты, но тут он с нетерпением ждал шести часов. Мать достала чистую праздничную рубашку, тщательно вымыла его, причесала волосы и долго давала наставления о том, как надо вести себя в людях.

Вот на каланче пробило пять часов, и Ганя направился к дому учительницы. Ходьба заняла слишком мало времени, а придти раньше назначенного времени Ганя не решался. Он долго бродил по переулкам, пока не пробило шесть часов, тогда смело подошёл к двери. Дверь оказалась закрытой. Он постучал. Никто не отзывался. Он постучал ещё, потом ещё сильнее. Он хотел уже залезть в палисадник и постучать в окно, но услышал шаги, дверь открыла горничная в белом переднике и кружевном чепчике.

– Ты чего ломишься? Звонить надо.

И она указала на белую фарфоровую ручку.

Вот он вошёл в прихожую. Боже, какая чудная обстановка: пол устлан громадным ковром. Овальный стол покрыт голубой скатертью, в высокой вазе – букет прекрасных цветов, над столом висит большая бронзовая лампа с хрустальными подвесками и громадным абажуром.

Вот распахнулась портьера, и вошла Нонна Степановна. Но какой она стала чудесной! Это была уже не знакомая строгая учительница, а прекрасная женщина в голубом пеньюаре.

– Пришёл? Что же ты так поздно?

– Вы сказали в шесть часов.

– Разве? Да ты просто граф Монте-Кристо.

Нонна Степановна ввела мальчика в гостиную. Это была сказка наяву. Портьеры, картины, мебель, цветы, ковры – всё это складывалось в одну чудесную картину.

В углу стоял огромный рояль. Нонна Степановна усадила Ганю на стул и начала объяснять.

– Так же, как слова мы записываем на бумагу, делим их на буквы, так и звуки мы записываем при помощи нот…

Вскоре уже Ганя играл гаммы. Пальцы всё более уверенно ударяли по клавишам, и Нонна Степановна была довольна его успехами.

Вдруг прозвенел звонок. Нонна Степановна вздрогнула и растерялась.

В комнату вошёл стройный красивый офицер. Он небрежно снял перчатки, бросил их в картуз и подал горничной. И удивлённо взглянул на мальчика.

– Что это, Нонночка, демократические увлечения? Ну, друг мой, этим ты можешь заниматься там… в школе, а водить всякую грянь домой…

Она что-то проговорила по-французски, но офицер, не обращая внимания на её слова, взял Ганю за ухо и повёл его из комнаты. Выведя его на крыльцо, он не спеша открыл дверь и пнул его в спину.

Ганя полетел через тротуар и шлёпнулся в пыль дороги. Он не чувствовал боли, не видел людей, не слышал их смеха. Пыльный и грязный, он поднялся с дороги и пошёл, не разбирая пути, пока не дошел до пустыря, заросшего высоким бурьяном. Там он упал на землю, царапая её руками, и неудержимые слёзы хлынули у него из глаз. Он плакал долго-долго, пока не прекратились слёзы. Болела грудь, голова сделалась тяжёлой.

Уже светила луна. Ганя поднялся и, пошатываясь, пошёл домой, всхлипывая от слёз, опустошивших душу.

Эта была первая глубокая рана детской души. В груди клокотала обида и злоба.

Когда он пришёл домой, мать уже спала. Сквозь сон она проговорила:

– Там молоко и хлеб. Кушай.

– Ганя бросил на пол шубейку и лёг. Долго ещё злоба и обида душили его, пока он не забылся тяжёлым сном. Сквозь сон он почувствовал ласковое прикосновение материнской руки и открыл глаза.

– Спи, Ганюшка, спи. Рано ещё.

Церковно-приходская школа

Утром Ганя наотрез отказался идти в школу. Мать встревожилась. Она подумала, что сын сделал что-то плохое, Странным показались и такие улики, как испачканная в пыли одежда и лицо, на котором была размазана густая грязь.

– Набедокурил ты там что-то?

– Пойди и спроси. А в школу я не пойду.

Мать знала упорство сына и чувствовала, что ни уговоры, ни битьё не помогут. Оставив работу, она пошла к учительнице. Вернулась она расстроенная. Села около стола, положила голову на руки и слёзы дождевыми каплями застучали по столу.

– Не надо, мама, плакать. Не хочу я учиться в этой школе. Ученики все дразнятся, и учителя за человека не считают. Зачем она звала, если знала, что нельзя мне к ним домой ходить?

– Где уж нам, сыночек, с суконным рылом, да в калашный ряд.

Через несколько дней мать определила сына в церковно-приходскую школу. Учиться здесь было легко, программа была очень низкая. Социальное неравенство здесь не чувствовалось. Соседом по парте был Никонов – сын рыбака. От него всегда пахло солёной рыбой. Рыбу он приносил в разных видах приготовления и охотно угощал товарищей, подробно объясняя, как её готовят. Рыбу можно было, оказывается, вялить, коптить холодным и горячим способом, можно было солить в пласт, в колодку, корбовать, вымачивать, делать балыки. А сколько способов ловить рыбу знал он! Его рассказы делали профессию рыбака заманчивой и интересной. Большинство учеников были крепкие, здоровые дети тружеников: гончаров, кожевников, столяров, пимокатов8. По школьным занятиям Ганя казался им недосягаемым талантом, охотно помогал товарищам усваивать непонятное, помогал подсказками и шпаргалками. Важно, что он оказался не задавакой, а своим парнем.

Конец ознакомительного фрагмента.