Видение Бога
К верхушке башни над входом в нашу городскую ратушу приколочен металлический знак с надписью «Мечтания всех мужчин». Подножие башни – высокая ступенька над длинной каменистой площадкой, которая отвесным утесом обрывается в бухту внизу и открытое море за ней и откуда, соответственно, можно видеть корабли, когда они приходят.
Ратуша у нас двухэтажная, да плюс башенка – третий этаж; второго такого высокого и большого здания в городе нет. Каждые три дня в большом зале ратуши бывает ярмарка, и тогда мы приходим туда меняться: одеждой, которую шьем сами, – и новой, и той, что нам уже не подходит, – овощами, которые растут на наших огородах, животными, которые попадаются в наши силки, мелкой рыбой, которую мы ловим при помощи сетей, моллюсками, которых собираем в скалах на берегу во время отлива. Другие помещения ратуши служат нам больницей и библиотекой. А еще школой и картинной галереей.
Хотя большая часть рам на стенах картинной галереи содержит изображения, в некоторых заключены цитаты – как с указаниями источника, так и без. Одни написаны от руки выцветшими от времени чернилами, другие напечатаны крупными квадратными буквами, не совпадающими со шрифтами машинок, которыми пользуются на перешейке в наши дни, третьи как будто вырваны прямо из книг, так что фразы оборваны и с начала, и с конца. Конечно, в нашей библиотеке хватает покалеченных книг, несмотря на неусыпный дозор Хоуи, ее служителя, однако эти цитаты вырваны не из них.
Как у большинства из нас, у меня в юности тоже был период глубокого интереса к этим цитатам, можно даже сказать, одержимости ими. Перечитывать их снова и снова, выбирать среди них любимые стало моей страстью. Особенно мне нравилась одна: «Я должен доставить маленькую машинку богатому багдадцу». И еще одна: «Выбор фауны его следующей жизни». Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день мой взгляд не упал на крохотную золоченую рамку, висевшую под окном с видом на поленницу. Там мелкими смазанными буквами было написано: «Дальние корабли несут на борту мечтания всех мужчин», а чуть ниже совсем мелко: «Их глаза видели Бога».
Взрослые никогда не рассказывают об этом артефакте детям, но всегда предоставляют им найти его самим. Возможно, смысл ограничения, наложенного на взрослых, как раз в том и состоит, чтобы дать каждому ребенку возможность почувствовать себя первооткрывателем: до сих пор помню, какая дрожь пробежала по телу, когда мои глаза распознали в этой цитате девиз с видавшего виды кованого флага нашего города. На краткий головокружительный миг мне даже поверилось в то, что до меня никто ничего подобного не замечал.
Позже пришло понимание, что именно эта короткая цитата сформировала бытующее у нас отношение к судам, которые посещают наши воды. Конечно же это метафора, и тем не менее все мы привыкли считать, что суда прибывают именно для того, чтобы забрать груз наших надежд и желаний, которые мы лелеем и копим в себе в дни их отсутствия и которыми, как нам хочется думать, пресыщаемся как раз к моменту их появления (хотя в чем именно состоит их суть, многие из нас затруднились бы ответить). Когда корабли снова появляются на горизонте позади нашей гавани, у всех нас точно камень падает с плеч, и мы чувствуем, как сильно измучили нас за это время потаенные мысли.
Суда обычно встают на рейд недалеко от выхода из бухты, где и стоят неподвижно два или три дня, на борту у них горит свет, бортовые иллюминаторы сияют. Когда, по нашим представлениям, их трюмы наполняются доверху, они поднимают якоря и скрываются с нашими желаниями за горизонтом.
Моя мать и мой друг Гэм сильно разочарованы тем, что я не книгочей – они-то как раз оба интеллектуалы. Действительно, библиотека никогда не была моим тайным королевством – мне куда больше нравилось залезть на белесый ствол какого-нибудь дерева на лесной опушке, забрать из птичьего гнезда яйца, проделать в них дырочки, аккуратно выпустить содержимое, а скорлупу раскрасить; или сколачивать убежища из найденных в лесу опавших ветвей. Но после открытия той цитаты немало часов моей жизни прошли именно там за разглядыванием корешков книг на полках. Все впустую: там нет ни одной книги под названием «Их глаза видели Бога», ни среди древних текстов в твердых переплетах, ни среди новой литературы, созданной нашими горожанами при жизни последних нескольких поколений и переплетенных в тонкие дощечки или мягкие обложки из кроличьей или крысиной кожи.
Корабли, которые нас навещают, бывают разные. Иные парусные (сила ветра на наших волноломах и прибрежных скалах такова, что людей, бывало, срывало с них и швыряло прямо в море, а то и на камни внизу, так что там надо быть осторожнее). Большинство все же имеют двигатели, которые изрыгают черный дым, когда суда приближаются к неоконченному предложению. Силуэты кораблей тоже разные – простые и сложные, с одной трубой и с несколькими, с прямыми и скошенными, однопалубные и многопалубные. Встречаются и такие, у которых трубы поднимаются выше, чем мачты у парусных судов, при взгляде на них так и кажется, что они вот-вот перевесят все остальное, и судно перевернется. Есть еще маленькие и квадратные, с трубами в форме перевернутого колокола, как бывали у паровозов – мы знаем о них по картинкам в книгах.
Кое-кто из моих друзей любит наблюдать за судами, когда те только появляются в поле зрения – соринки среди пустынной водной глади. Я же люблю смотреть на них тогда, когда они приближаются к предложению.
Почти все картины на стенах комнаты-галереи изображают нарисованные маслом цветы и холмы, но есть среди них и несколько кораблей: эти яркие штуки в вуалевых юбках пены весело рыщут по волнам. Сразу видно, что они везут не что-нибудь, а желания. У нас нет фотоаппаратов (Гэм, правда, пытался сделать по чертежам в одной книжке, но у него получилась просто коробка), зато в той же галерее можно увидеть кое-какие фотографии: в основном они черно-белые, а некоторые пятнистые, будто забрызганные краской. На них есть изображения животных, которых нет у нас на перешейке, но которых мы знаем по картинкам, огромных городов, снятых с большой высоты и похожих на плохо составленные кубики, перепачканные к тому же чернилами, и кораблей.
Чтобы разобрать, какой они формы, в их изображения приходится вглядываться особенно пристально. Одни просто пятна на поверхности воды, чуть менее серой, чем сами корабли, другие – путаница черных линий, третьи и вовсе похожи на трещинки или соринки, попавшие на линзу объектива. Иные кажутся тенями, поднявшимися из глубин воды. И чем они дальше, тем сложнее представить себе, что эти суда могут перевозить хоть какие-нибудь желания.
По-моему, тот, кто написал «Их глаза видели Бога», видел их не на картине, а на фотографии. Не знаю, правда, почему на борт должны приниматься лишь мужские желания, а не женские тоже.
К северу, к югу и к западу от нас море. В нескольких милях к востоку начинается лес, а в нем – ущелье, такое глубокое, что через него никому не перебраться. Корабли всегда появляются в море в одном и том же квадранте, примерно милей ниже по берегу. Ребятишками мы часто махали им руками, но не было случая, чтобы с борта хотя бы одного из них нам кто-то ответил. Телескопов у нас нет, хотя мы и знаем, что это такое.
Тайрусс и Гэм долго трудились и сделали что-то похожее на телескоп, даже с почти круглыми кусками стекла на обоих концах, но, когда в него заглядываешь, он ничего не увеличивает. Хотя некоторым все равно нравится делать что-нибудь по книжкам. Гэм подарил телескоп мне.
Люди обращают на корабли мало внимания. Если кому-то случится, прогуливаясь по площадке на вершине утеса, встретить знакомого или соседа именно в тот момент, когда в море появится новый корабль, то, раскланиваясь и желая друг другу доброго дня, эти двое могут заметить, что вот, мол, сегодня мачта особенно высокая, или корпус исключительно длинный, или судно необычайно низко сидит в воде, однако если рядом окажется красивое дерево или цветущий куст, то говорить, скорее всего, будут именно о нем, а то и вовсе разойдутся молча.
Моя мать всегда сильно смущалась, когда в детстве мне случалось заговорить с ней о кораблях – дети ведь тоже о них разговаривают, – а когда несколько лет спустя с моих уст как-то сорвался вопрос о том, почему это так, она и вовсе растерялась.
Никто не возражает, когда о кораблях говорят между собой взрослые, – некоторые любят поспорить на эту тему, ну и пусть себе спорят, лишь бы других не втягивали. А был у нас такой Чомбург, так он имел привычку разводить на каменистом пляже огромные костры, едва показывался новый корабль. На них он сжигал куски пластика, мусор, дрова, непригодную для еды рыбу, так что от них валил густой черный дым, который он называл сигнальным, но стоило перемениться ветру, как жуткая вонь наполняла город, и тогда все жители шли к нему и просили его перестать, что он, хотя и ворчал, но делал.
Многие считают, что на судах совсем нет людей. Мы знаем, кто такие матросы, но, может статься, ни на одном из этих кораблей их нет.
Два корабля пошли ко дну на моей памяти.
Первый затонул, когда мы с матерью были в лесу, собирали грибы и ставили силки на кроликов. Мать, по моему малолетству, несла меня, а я – сумку, и вот когда мы с ней вышли таким порядком из леса как раз напротив Мишиной мастерской, то увидели, что едва ли не все жители города собрались там и громко о чем-то спорят. Заметив мать, люди закричали еще громче, наперебой рассказывая ей о том, что стряслось и что они видели. Едва она поняла, что случилось, как снова подхватила меня на руки и быстро пошла со мной вниз, на пляж, чтобы взглянуть на предложение, но, когда мы пришли, корабль уже совсем скрылся под водой, так что мы не увидели ничего нового, только мне показалось, будто волнение между руинами стало сильнее, чем раньше.
Значит, он заложил глубинную основу грамматики, сказала мать тогда.
Второй случай произошел одним холодным утром, когда мне было уже пятнадцать и товарищи спускали меня в петле к гнезду моевки, откуда мне нужно было вытащить яйца. Веревка скрипела подо мной, мое сердце замирало от ужаса и восторга, как вдруг, не знаю почему, на меня нахлынуло чувство, что надо обернуться, потому что в море есть на что посмотреть. И действительно, к нам на всех парах приближался ветхий пароходик. Он низко сидел в воде, к тому же был еще довольно далеко и потому походил на опечатку.
Мои ноги уперлись в лишайник и мел. Корабль не замедлял хода. И когда он внезапно перевернулся, это нисколько меня не удивило. Мне представилось, будто некий снаряд-невидимка пробил в подводной части его корпуса дыру, причем удар был рассчитан так, чтобы судно проходило как раз между двумя потрепанными непогодой уступами ранее затонувших кораблей. Со стороны все выглядело, словно огромная рука схватила пароход за нос и окунула его в воду; он захлебнулся, рыгнул жирным черным дымом и кормой вверх застрял под боком какого-то невидимого рифа или другого препятствия. Возможно, даже того самого корабля, погружения которого не застали мы с матерью. Из-под воды донесся сначала скрежет, потом громкий треск, корма отделилась от парохода и обрушилась в волны.
Еще полдня судно продолжало ворочаться, греметь и погружаться, а с берега за ним следили люди. Наконец оно достигло финальной конфигурации и застыло, точно навес, из воды над обломками собственной задней части, рассеянными по подводной отмели, куда они упали. Затонувшее судно получило свой участок на этом кладбище кораблей: среди горбов ржавеющих труб, обломков мачт, тянущихся из-под воды, словно пальцы, боков, палуб, килей перевернутых сухогрузов.
Эти акры мелкой воды, где ждут невидимые глазу скалы, именуются водами предложения. Мертвые суда торчат из прибоя, черня его своими изломанными закорючками. Каждое из них – слово, старательно поставленное на отведенное ему место, пунктуально преданное саморазрушению.
Мы говорили с Гэмом, он был одним из тех, кто предан идее расшифровки предложения. Его часто можно было застать рисующим на каких-то клочках бумаги, на которых он размечал позиции и форму затонувших судов то с одного, то с другого места где-нибудь на берегу или на утесе, соединял их то так, то этак наспех накорябанными линиями, измерял расстояния между ними и применял к ним разнообразные ключи. Гэм всегда считал, что увиденное с нужной точки под нужным углом зрения предложение обязательно раскроет свой смысл. Однажды он даже попался мне на глаза, когда зарисовывал предложение с крыши ратуши. Подниматься туда нельзя никому. Пришлось мне дать ему обещание никому об этом не рассказывать.
Зато он выслушал, что думаю об этом я: слова ведь все время добавляются. Нельзя ни дешифровать, ни перевести то, что еще не закончено.
Корабли не появлялись очень долго.
На моей памяти самый долгий срок, что они не показывались, был дней семь-восемь, но в тот раз времени прошло куда больше.
Первые дни никто ничего не говорил. Правда, здороваясь с соседями, можно было заметить, как они тревожно щурятся. Точно ветер вдруг стал холоднее. Все больше людей становились как Гэм: они выходили погулять на утес и, стоя на самом краю под серым облачным небом, смотрели на предложение с таким сосредоточенным вниманием, какого у них не было видно никогда прежде.
Что-то похожее на страх вошло в нашу жизнь. Раньше мы сколько угодно могли делать вид, будто не обращаем на них внимания, но на самом деле корабли прочно вошли в нашу жизнь. Мы все привыкли к тому, что они всегда появляются внезапно и почти бесшумно, лишь изредка донесется мерное гудение мотора или хлопнет на ветру парус, так что теперь их отсутствие пугало. Хотя их присутствие тоже пугало. Но в этом нельзя признаваться, это дурной тон.
Теперь, когда кораблей не стало, люди начали говорить о них – совсем как дети, – они рассуждали о том, что они такое, откуда берутся и для чего нужны. Обычные теологические вопросы, которых в нормальной жизни старались себе не задавать.
Если они следили за нами раньше, спрашивают одни, то что же теперь, перестали? Может, узнали о нас все, что хотели узнать? И почему они никогда не подходили к берегу?
Ну, конечно, потому, что им нельзя, – отвечают другие. Они же далекие корабли и должны оставаться ими, чтобы принять на борт желания всех мужчин.
Скоро в городской ратуше состоится собрание, будут решать, что делать. Каффи, самая старая жительница в городе, говорит, что вся эта суета яйца выеденного не стоит и что она помнит время (в ту пору никто из нас еще не родился), когда корабли целых полмесяца не казали к нам носа. Но Каффи вообще может плести что хочет, никто в городе ей слова поперек не скажет (старуха живет возле кладбища и любит скандализировать городскую общественность заявлениями о том, что скоро, мол, соседи снесут ее туда и еще спасибо ей скажут за то, что не пришлось далеко тащить). Однако даже она признает, что нынешний межкорабельный период что-то уж очень затянулся по сравнению с тем, который еще сохранила ее слабеющая память.
Я не пойду на собрание, потому что знаю: мы ничего не можем сделать для того, чтобы корабли стали появляться снова, а все начавшиеся недавно разговоры о том, как бы их позвать, обратить на себя их внимание, приворожить и прочее, просто глупость. То есть я надеюсь, что это глупость, потому что если нет, если вдруг окажется, что это всерьез, то всем нам тогда будет плохо. Еще недели две-три без кораблей, и худшие люди в городе начнут выразительно поглядывать на самых слабых. Я не пойду на собрание, потому что знаю: оно сведется к спору между теми, кто еще не окончательно лишился разума, и паникерами, чья жажда завершить дело жертвоприношением кажется мне недостойной. В общем, будет обычное в таких случаях ожесточенное перемывание косточек.
Так что я не буду тратить время на это глупое собрание, а пойду лучше в лес и захвачу с собой Гэма, чтобы он помог мне в одном проекте.
Как-то в лесу мне попалась большая поляна, полная поваленных молодых деревьев, и у меня сразу возникла мысль сделать из них плот. Правда, работать приходилось все время оглядываясь и прислушиваясь, не идет ли кто, чтобы в случае чего успеть спрятаться, но никто меня так и не потревожил. К самым сухим стволам мне удалось привязать ремнями большие пластиковые контейнеры из-под воды – пустые, они могли послужить отличными поплавками. Не знаю, что там произошло с этими деревьями – то ли в поляну ударила молния, то ли случился пожар, – но все стволы были черные, точно обгоревшие, и не очень хорошо поддавались инструментам из Мишиной мастерской, и все же, учитывая мое отсутствие опыта в подобных делах, начало мной было положено хорошее. Правда, потом мне стало скучно, и дело как-то само собой сошло на нет. Теперь, показав все уже сделанное Гэму, можно было попросить его помочь закончить. Он, правда, поохал, посокрушался, но больше для приличия, и тут же взялся за работу.
Конечно, среди нас и раньше находились такие, кому удавалось построить плот, или каноэ, или каяк. Это запрещено, но люди не всегда соблюдают запреты. Правда, их почти всегда выслеживают раньше, чем они успевают пуститься в море. Однако бывает так, что кто-то из горожан исчезает, и тогда о нем говорят, что он построил лодку, лодка выдержала, и теперь он живет где-то еще; а если, как часто случается, их исчезновение совпадает с появлением на горизонте очередного судна, то немедленно распространяется слух, что наш потерянный сосед уже на его борту. Разбитую лодку потом и впрямь прибивает где-нибудь к берегу.
Гэм придумал, как надежнее скрепить тонкие стволы вместе. Нам не нужен был по-настоящему крепкий плот, такой, который выдержал бы длительное плавание, нам надо было только отплыть на нем немного от берега и сразу вернуться назад. Гэм спросил, куда мы поплывем, но мой взгляд яснее слов ответил ему: «Не валяй дурака». Правда, потом пришлось все же сжалиться над ним и ответить, что если мы подберемся к предложению поближе, то, может быть, так ему будет проще его разгадать.
Уже стемнело, когда мы кончили дело, но у меня был фонарь с ручной подзарядкой и уверенность, что собрание продлится до самого утра (так и случилось). Мы с Гэмом подняли наш плот на руки, перекинули через плечо по грубо сделанному веслу и потащились сначала через лес, а потом по длинной дороге в обход города (правда, его неяркие огни все равно падали на нас сквозь деревья, когда тропа подводила нас к нему совсем близко), мимо широких каменных глыб к морю.
Каждые несколько минут Гэм говорил, что это плохая затея и что не надо нам этого делать, не потому, что нельзя, а потому, что опасно. Ни он, ни я не умели плавать, ну разве совсем чуть-чуть. Тут главное было сдержаться и ничего не отвечать, ведь едва мы доберемся до воды, любопытство одолеет все страхи.
Было холодно, но поначалу не слишком, да и ветер дул не сильно. Море шлепало нас пенистыми волнами, точно отвешивало холодные оплеухи, так что мы даже вскрикивали от неожиданности, но ничего больше. Наконец мы вытолкнули наш плот на мелкую волну.
Грести пришлось дольше, чем мы думали. Не успели мы отойти на несколько ярдов от берега, как наша одежда промокла насквозь, и мы здорово замерзли. Луна была почти полная, но ее рассеянного сероватого света было недостаточно, чтобы ясно видеть. Посеребренные ею пенные барашки на волнах поднимались и опадали, сбивая нас с толку. Течение у берега оказалось очень сильным, и нам еще повезло, что оно, похоже, хотело лишь бросить нас назад, на галечник нашего пляжа, а не утащить вдоль берега поперек выбранного нами курса, так что нам не приходилось маневрировать или делать еще что-то необыкновенное, а только грести и грести, не обращая внимания на дрожь, изо всех сил, пока наши ладони не покрылись кровавыми пузырями. В общем, затея оказалась действительно глупая, и просто счастье, что мне удалось выжить. Гэм, как мог, подбадривал нас обоих, непрестанно болтая о кораблях предложения и о тех, которые были на подходе. Рассуждал о тревоге, которую они несли. Это меня удивило: оказывается, море располагает к откровениям. Гэм признался, что ненавидит корабли, и у меня даже брови полезли кверху.
– Зачем мы туда идем? – спросил Гэм, и, признаюсь, у меня не было ясного ответа.
Впереди начали показываться фрагменты корабельной архитектуры, их вырывал из темноты слабый луч нашего фонаря. Мы покачивались на волнах между выступами, покрытыми наростом из ракушек и гуано, когда мое внимание привлек покосившийся палубный настил, переборки и заблокированные водорослями дверные проемы в черной воде под нами. Мы не стремились подобраться ни к какой определенной части предложения, да и как бы мы могли, с нашим убогим плотом, да еще в почти полной темноте, и потому, когда днище нашего плавсредства заскребло о ржавый металл внизу, мы оба вздрогнули от неожиданности. Осторожно присев с двух сторон на краешек плота, мы спустили вниз ноги и, задыхаясь от обжигающего холода, коснулись ступнями крыши какого-то старого корабля, которая поднималась над остальным корпусом крутым металлическим лугом, сразу и гноищем, и местом жизни. Луч нашего фонаря скользил по ней, пока мы подпрыгивали на мелкой, но беспокойной волне пролива.
Мы вытянули наш плот на мелководье и тяжело опустились на железный холм, слушая, как волны бьются вокруг. От крошечных огней нашего городка и призрачных очертаний утесов нас отделяло около мили неглубокой воды.
Силы снова вернулись ко мне, и надо было воспользоваться фонарем и осмотреть место, куда мы попали. Оказалось, что мы сидим почти на самой вершине пирамидальной горы из ржавого железа, склоны которой через регулярные промежутки прерывались отверстиями – должно быть, бывшими иллюминаторами. Из воды не очень далеко от нас торчал нос, словно голова кита. Сразу за ним виднелся борт мелкого суденышка наподобие буксира. Мы были на архипелаге руин, где от одной ржавой развалины до другой, от одного слова до другого не было ничего, кроме кипения воды, зауми токов и противотоков.
У меня возникла мысль, а не попытаться ли нам добраться до другого острова в этой гряде, что, если вон того, похожего на путаницу мачт у дальних скал? Но Гэм не ответил, его слишком занимали сумеречные виды ближних руин, и он все шептал, что мы добрались сюда, мы сделали это.
Птицы, колониями расположившиеся на ночевку вокруг, немного заволновались, некоторые из них даже переменили место, но в основном наше прибытие не особенно встревожило их. Должно быть, они привыкли к разным существам, которые выбираются наверх из глубины, чтобы понежиться на солнышке или в лунном свете.
Ну, как тебе предложение вблизи, понятнее или не очень? Гэм не ответил на мой вопрос, но испугал меня тем, что обхватил меня сзади, с силой повернул к себе и попытался поцеловать. Признаться, это не было для меня такой уж неожиданностью. Последовали приглушенные вскрики, толчки, возня на скользком склоне проржавевшей крыши. После одного моего толчка Гэм пошатнулся, его нога попала на мертвую гниющую анемону, выброшенную морем, он потерял равновесие и упал. Его голова ударилась о металлический угол. Моя реакция оказалась недостаточно быстрой, Гэм упал в воду, где течение подхватило его и утащило своими извилистыми путями внутрь корабельного корпуса, причем так противоестественно быстро, словно на него накинули петлю и тянули на аркане. Долго еще фонарь в моих руках метался направо и налево, выхватывая из темноты отдельные фрагменты, но все без толку. Вода кругом вихрилась, то белея пеной, то чернея над особенно глубокими участками, да немного крови было видно там, где краска еще не полностью облупилась и можно было распознать остатки логотипа, известного нам по книгам.
Едва лопасть моего весла коснулась воды, течение сразу потянуло его, едва не вырвав у меня из рук, – нечего было и сомневаться, что так же оно утянуло и Гэма, засосало внутрь этого слова, где он будет теперь гулять по его лестницам и коридорам. Можно было, конечно, попытаться засунуть руку внутрь и пошарить там, но кто знает, какие осколки и острые края могут оказаться под водой.
Гэм так и не появился. Несмотря на мое долгое ожидание. Когда на берегу в здании ратуши погасли огни, пришлось вытолкнуть плот обратно на воду и грести к земле.
Теперь на плоту был лишь один человек с веслом – я. С другой стороны, волны сами стремились отнести меня как раз туда, куда мне было нужно. Думаю, что на весь обратный путь у меня ушло не больше времени и сил, чем когда мы вдвоем плыли к рифу. На берегу я, собравшись с силами, прежде всего разломал плот и побросал в воду обломки, а уж потом, крадучись, пошел домой, где моя мать уже наверняка спала.
Пошли слухи, что Гэм ушел в море, – в сущности, не столь уж и неверные. Некоторые, правда, спорили, что он не доверился воде, но ушел через лес, откуда спустился по отвесным стенам каньона, да и был таков. И это несмотря на то, что всем известна и глубина, и общая непроходимость ущелья, как и то, что этим путем попасть на материк нельзя.
Одного этого хватило бы, чтобы обеспечить Гэму вечную славу-бесславие ренегата, так нет ведь, некоторые стали говорить, что это именно Гэму мы обязаны возвращением кораблей.
К вечеру третьего дня, после того как мы с Гэмом отправились в плавание к предложению, из которого он не вернулся, в бухте раздался гром. Меня не было на берегу в тот миг, мне обо всем рассказывал Тайрусс, который был – стоял и печально глядел в море. Послышалась серия страшных ударов, мощный гул, и вдруг все крупные слова предложения начали угрожающе крениться в разные стороны. Наконец они посыпались в море, круша по пути друг друга. Слова продолжали распадаться уже в воде, которая, по словам Тайрусса, дрожала мелкой дрожью.
Конец ознакомительного фрагмента.