I
– Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР провести демобилизацию рядового и сержантского состава Вооружённых Сил Советского Союза следующих категорий…
…Материально-бытовое обеспечение, предусматриваемое Законом о демобилизации от 23 июня 1967 года, распространить на личный состав, демобилизуемый в соответствии с настоящим Указом…
После стодневного дембельского аккорда эти слова, произнесённые толстым «Геной» (генералом) перед выстроившимися на плацу солдатами, прозвучали как самое родное для каждого служивого уха сочетание звуков, слышимое ими за последние три года их жизни. Правда, дембелями себя считали те, кого это касалось, ещё три месяца тому назад, что было отмечено в каптёрке жесточайшей пьянкой. Но после этих слов стали ближе и роднее и «запахи» (солдаты на карантине), и осточертевшие донельзя кирзовые шнурованные берцы, в которых зимой было холодно, а летом жарко до невозможности. Правда, такого рода ботинки полагались частям МВД Советской армии и как они попали в пограничную часть, оставалось загадкой. Осточертели донельзя и армейские галифе с пилоткой вместе, именуемые духанкой, и гимнастёрка, которую теперь уже можно было демонстративно не застёгивать даже в столь торжественный момент. Но всё это было второстепенным по сравнению с самым главным. А самым главным было то, что становились ближе и роднее братья, сёстры, невесты, родители и вместе с ними те места, из которых был родом тот или иной призывник.
Приказ пришёл в марте, двадцать седьмого числа 1971 года. «Деды» его выслушали, внутренне торжествуя, но без каких-либо внешних эмоций. Эмоции за эти три года службы куда-то подевались, у многих они просто атрофировались и потребуется очень много адаптационного времени на гражданке, чтобы возродить их снова. Но мысли у всех только о ней, о долгожданной свободе без подневольных приказов, на которую каждый, как из тюремного каземата, готов рвануть сию же минуту, бросив всё то, с чем соприкасался в течение трёх лет своей жизни. В ходу дерзкие шутки, розыгрыши первогодок, самоволки и даже приводы в милицию в пьяном состоянии, но никаких задержек и сообщений в комендатуру, ибо менты тоже люди и все когда-то служили в армии. В подвальном помещении учебного корпуса небольшая группа «дедов» разливает водку, дышать от табачища нечем и кто-то зачитывает «для хохмы» письмо, написанное днём раньше Министру обороны одним только что присланным в часть призывником:
«Товарищ министр обороны СССР!
Мне 24 года и я мобилизован на действительную службу. В течение шести лет медицинская комиссия признавала меня негодным к прохождению воинской службы в связи с моим психическим состоянием здоровья. Но в этот призыв с меня сняли гриф «не годен» и вот я в армии. Но теперь послушайте мою автобиографию. Я женат на 44-летней вдове, у которой имеется дочь 25 лет. Зовут её Настя, на ней женился мой отец и, таким образом, стал моим зятем, поскольку он муж моей дочери. Соответственно, моя падчерица стала моей мачехой, раз уж она жена моего отца. Теперь слушайте дальше. У нас с женой родился сын. Он стал братом жены моего отца и, соответственно, его двоюродным братом одновременно. А также и моим дядей, поскольку он брат моей мачехи. Таким образом, мой сын теперь мой дядя. Но это ещё не всё. Жена моего отца тоже родила ребёнка, который стал одновременно моим братом, раз уж он сын моего отца, и моим внуком, поскольку он сын дочери моей жены. Так как муж матери любого ребёнка является его отцом, получается, что я отец своей жены, раз я брат своего сына. Таким образом, я стал собственным дедушкой. Учитывая вышеизложенное, товарищ министр, прошу Вас принять необходимые меры для моей демобилизации, поскольку по закону нельзя призывать на службу одновременно сына, отца и деда в одном лице. С надеждой на Ваше понимание примите, товарищ министр, уверения в моих искренних чувствах. Подпись».
Понятно, что такого идиота прислать в воинскую часть не могли, но идиотизм очень часто соседствует с другими приметами армейских будней. Все покатываются от хохота, разливают оставшуюся водку и, дождавшись отбоя, короткими перебежками возвращаются в казарму. Дежурный, не произнеся ни слова, впускает их в спальное отделение и через несколько секунд мощный храп начинает сотрясать своды деревянного барака.
Утром пропускают побудку, завтрак и с тяжёлой головой отправляются в канцелярию оформлять документы, получать проездные, одежду, харчи и прочее. Днём некоторые успели уже выскользнуть за ворота воинской части, с небольшим чемоданчиком или спортивной сумкой, вмещающей в себя сухой паёк, подарки матери и любимой девушке, которая, возможно, ждёт возвращения суженного без предательства и измен. Три года всё-таки срок не маленький, а двадцатилетний возраст полон соблазнов и резких житейских виражей, которые случаются помимо воли и девичьего рассудка. И даже помимо девичьей любви, которая при своём зарождении кажется вечной и незыблемой.
Демобилизованного Фёдора Бжостека дома, кроме родной матери, не ждал никто. А дом его находился в городе Новозыбкове Брянской области, что на границе между Россией и Белоруссией, и отстоял от Находки, где он проходил воинскую службу, в десяти часах лёту на реактивном самолёте, что в пересчёте на километры составляло более десяти тысяч. Если проходить в день по десять километров, то за срок его службы как раз можно было бы преодолеть это расстояние. Он бы охотно согласился, предложи ему начальство такое. Естественно, три года тому назад и, естественно, вместо прохождения воинской повинности. Что-то вроде альтернативной службы, только в обратном направлении. Но ничего подобного ему никто предлагать не стал, и он отбарабанил положенные 1095 дней от звонка до звонка.
Новозыбков встретил его облупившимися домами и грязными улицами, зато распускающейся зеленью деревьев и показавшимися на ухоженной клумбе возле Дома Центрального Комитета партии на площади имени Ленина тюльпанами. Город, помимо тюрьмы, мало, чем известен, а если в масштабах страны, так и вовсе рядовой областной центр. Ну, разве что тем, что здесь родился уже упоминавшийся Павел Дыбенко, будущий кровавый комиссар-матрос, будущий командарм 2-го ранга, и будущий «американский шпион», расстрелянный 29 июля 1938 года по сфабрикованному обвинению. И ещё одна, менее известная личность – Казимир Гертель, еврей по-национальности, архитектор и кинорежиссёр, не оставивший после себя, к сожалению, ни одного законченного фильма и расстрелянный в том же 1938 году уже как «польский шпион». То есть, город маленький, но всё-таки как минимум двух шпионов международного класса взрастил. Вот, пожалуй, и всё.
Но это было в прошлом, когда в стране наводили новый порядок, тотальная шпиономания была приметой того времени, и отлавливали и отстреливали, в основном, польских, американских и японских шпионов. Сегодня же страна жила трудовыми буднями, эхом пятилеток, очередными запусками спутников земли и новыми видами вооружений, откладывая до восьмидесятых годов сытый и обеспеченный быт в обещанном Хрущевым коммунизме. По крайней мере, 19 миллионов человек верили в это, ибо именно такого количества достигла численность Компартии Советского Союза. Теперь в неё входило более половины граждан, имевших среднее образование, что по сравнению с предыдущими периодами было значительным продвижением вперёд. Правда, членство в партии перестало походить на участие в революционной организации, оно превратилось для многих в картбланш на продвижение по службе, и не более того. После ареста писателей А. Синявского и Ю. Даниэля радио и телевидение начали клеймить позором диссидентов, этих отпетых отщепенцев и наймитов капитализма, и на все лады варьировали судьбоносную для страны брежневскую фразу «экономика должна быть экономной», хотя никто так и не мог понять сущностного её смысла. О подавлении чехословацкого восстания 1968 года старались практически не говорить ничего, а если говорить и показывать по телевидению, то, в основном, те эпизоды, в которых чехословацкие контрреволюционеры, эти прихвостни буржуазной идеологии, бросали на мирные советские танки бутылки с зажигательной смесью, именуемые в народе «коктейлем Молотова». А между тем страница биографии нашего героя, бодро шагающего в это время по улицам города Новозыбкова, могла бы иметь совершенно иное содержание, так как год его призыва совпал с началом этих самых событий в братской стране. Но служить его отправили в совершенно другом направлении, к тому же за тридевять земель от места призыва. Когда в руки призывной комиссии попала его анкета, в которой значилось «по национальности поляк» и «место рождения – новозыбковская тюрьма», решение было однозначным: «для прохождения воинской службы направляется в Дальневосточный Военный округ». Видимо, короткой «оттепели» пришёл конец, национальный вопрос в связи с появлением в стране незначительного оппозиционного движения опять переместился с десятых-пятнадцатых позиций на пятую и стал учитываться почти как в сталинские времена. А в начавшемся брежневском застое, не доходившем в своём определении до широких масс, кремлёвские аппаратчики кого только не обвиняли, в том числе и еврейскую часть общества, начавшую бойкотировать историческую поступь социалистического строительства и требующего своего права на беспрепятственную эмиграцию в США.
Но про всё это двадцатиоднолетнему Фёдору знать было не положено. Да если б он и знал, то вряд ли смог бы понять своим ограниченно-регламентированным сознанием, втиснутым в узкий коридор разрешённых идей и понятий армейской муштрой, что это предпосылки тех будущих преобразований, которые должны были наступить в его стране. Он даже плохо знал свою родословную, которая строго замалчивалась матерью, и про которую следовало догадываться, что была она если не криминальной, то наверно враждебной социалистическому строю и, следовательно, вряд ли достойной гордости и подражания. А между тем звенья её были достаточно интересны.
Как и у большинства граждан необъятной Советской страны, биография рода должна была начинаться только после Великой Октябрьской социалистической революции. Потому что все те по генеалогии, кто родился и жил до неё, были буржуями, контрой и неблагонадёжным элементом – это если говорить о городском населении – либо элементом крестьянским, который неблагонадёжным считался всегда с момента появления колхозов. Короче, бабушкой Фёдора – правда, без документального подтверждения этого ввиду пропажи или изъятия компетентными органами семейных документов – являлась знаменитая анархистка так называемого «безмотивного» уклона, ближайшая сподвижница батьки Махно, Мария Григорьевна Никифорова. Причём бабушкой названной, поскольку она по природе своей была… гермафродитом. А вот дедушкой, и, надо полагать, родным, являлся польский революционер-анархист Витольд-Станислав Бжостек, имевший к тому времени сына. Витольд-Станислав появился в России в 1917 году с целью найти деньги на разжигание мировой революции, встретил приехавшую в это время из Франции Марию, и они, как ни странно, поженились. Правда, буквально после этого красный вихрь революционных событий развёл их на некоторое время в разные стороны. У Марии к этому времени был уже достаточно богатый опыт монархо-террористической деятельности. После побега из сибирской ссылки в Японию она приплывает в США, затем переезжает в Испанию, после чего попадает в Париж. Будучи дочерью обедневшего царского офицера-дворянина, она прекрасно владеет несколькими европейскими языками, что позволяет ей поступить в студию к знаменитому Огюсту Родену и одновременно в офицерское училище. Занятия военными науками сменяются уроками у великого скульптора и встречами с Модильяни, Пикассо, Аполлинером. Деньги на всё это она получает от таких же, как она, монархистов, только французского или американского разлива. Затем она попадает во французский легион и вместе с ним в Грецию, где в это время идёт война с Турцией. Прослышав о революции в России, она немедленно бросает греческую эпопею, дезертирует из армии и, прорвавшись через три линии фронта, возвращается домой. Здесь она – уж неизвестно, какими путями – знакомится с хромоножкой Нестором Ивановичем Махно и ненадолго становится его соратницей (и любовницей?). Они приезжают в Москву, где встречаются с Лениным, посещают Нижний Новгород, Самару, Царицын. Видят грандиозные изменения во всех сферах жизни, в том числе и в сфере социальной. В Саратове участвуют в демонстрации под лозунгом: «Долой стыд!». На память в Губернском Совете получают копию декрета, вступившего в действие 1 января 1918 года, с целью популяризации его у себя, на Украине. При чтении этого декрета не могут удержаться от смеха на первых параграфах, но дочитывают до конца уже с революционной серьёзностью и принципиальностью:
Декрет Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами
Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно являлся продуктомъ того соцiального неравенства, которое должно быть с корнемъ вырвано въ Советской Республике. До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ буржуазiи в борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевъ имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолженiе человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного комитета Губернскаго Совета Рабочихъ, Солдатскихъ и Крестьянскихъ Депутатовъ постановилъ:
§ 1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения женщинами, достигшими 17 л. и до 30 л.
Примечание: Возрастъ женщинъ определяется метрическими выписями, паспортомъ, а въ случае отсутствiя этихъ документовъ квартальными комитетами или старостами и по наружному виду и свидетельскими показанiями.
§ 2. Действiе настоящего декрета не распространяется на замужнихъ женщинъ, имеющихъ пятерыхъ или более детей.
§ 3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право въ неочередное пользование своей женой. Примечание: Въ случае противодействiя бывшаго мужа въ проведенiи сего декрета въ жизнь, онъ лишается права предоставляемого ему настоящей статьей.
§ 4. Все женщины, которыя подходять подъ настоящiй декреть, изъемаются изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего трудового народа.
§ 5. Распределенiе заведыванiя отчужденныхь женщинъ предоставляетя Сов. Раб. Солд. и Крест. Депутатовъ Губернскому, Уезднымъ и Сельскимъ по принадлежности.
§ 7. Граждане мущины имеють право пользоваться женщиной не чаще четырехъ разъ за неделю и не более 3-хь часовъ при соблюденiи условiй указанныхъ ниже.
§ 8. Каждый членъ трудового народа обязан отчислять оть своего заработка 2 % въ фондь народнаго поколения.
§ 9. Каждый мущина, желающй воспользоваться экземпляромъ народнаго достоянiя, должень представить оть рабоче-заводского комитета или профессiонального союза удостоверенiе о принадлежности своей къ трудовому классу.
§ 10. He принадлежащiе къ трудовому классу мущины прiобретаютъ право воспользоваться отчужденными женщинами при условiи ежемесячнаго взноса указанного въ § 8 в фондь 1000 руб.
§ 11. Все женщины, объявленныя настоящимъ декретомъ народнымъ достояниемъ, получають изъ фонда народнаго поколенiя вспомоществованiе въ размере 280 руб. въ месяцъ.
§ 12. Женщины забеременевшiе освобождаются оть своихь обязанностей прямыхъ и государственныхъ въ теченiе 4-хъ месяцев (3 месяца до и одинъ после родовь).
§ 13. Рождаемые младенцы по истеченiи месяца отдаются въ приють «Народные Ясли», где воспитываются и получають образованiе до 17-летняго возраста.
§ 14. При рождении двойни родительницы дается награда въ 200 руб.
§ 15. Виновные въ распространенiи венерическихъ болезней будутъ привлекаться къ законной ответственности по суду революцiоннаго времени.
Поэтому неудивительно, что, дочитав этот декрет до конца, Нестор Махно, и Мария Никифорова прозрели в сексуальном плане, сняли с себя все запреты и своим сожительством явили пример устранения всех барьеров, в том числе и природно-патологических. Правда, батька ни разу не признался ей в любви и, скорее всего, будучи «вырожденцем» в силу маленького своего роста, наличия лошадиной стопы и истерического характера, наслаждался патологией то ли по незнанию, то ли по имевшей место развращённости, но, скорее всего, по наличию патологии у себя самого. И, как следствие, наслаждался упоением властью, что тоже свойственно мужчинам маленького роста, причём наслаждался ею всласть.
Но оставим всё это на их совести. Спустя небольшой промежуток времени Никифорова убеждается в том, что им не по пути с красной революцией. После многих десятков самых дерзких операций по ограблению фабрик, банков, складов и т. д. и т. п. она просит деньги у Махно на подрыв Кремля и физическое устранение Ленина и всей большевистской верхушки. Получает из запрашиваемых пятисот тысяч только половину и отправляется с мужем в Крым, чтобы заодно «замочить» и Деникина. Но в Симферополе попадает в лапы деникинской контрразведки и предстаёт перед судом. Мужественно принимает смерть из рук генерала Слащева вместе со своим мужем Витольдом и в свои тридцать пять лет после фантастической по насыщенности жизни заканчивает свой земной путь. Осенью 1920 года оказывается перезахороненной в братской могиле в городе Симферополе, над которой позже возведут мемориал, названный Могилой Коммунаров. В годы советской власти возле этого мемориала будут проводить торжественные митинги, принимать школьников в пионеры и провозглашать вечную память павшим революционерам. Получалось – в том числе и тем, кто хотел и стремился покончить с правлением большевиков-коммунистов любыми способами, вплоть до планов взорвать Кремль вместе с Лениным.
Земной же путь любовника Марии Григорьевны Нестора Ивановича оборвался в 1934 году в Париже, и прах его и поныне лежит в колумбарии кладбища Пер-Лашез; над его отсеком значится надпись под № 6685, следующий же номер принадлежит захоронению знаменитой балерины Айседоры Дункан, последней жены Сергея Есенина. Но поскольку с ней, насколько известно, у батьки никаких связей не было, для исторической справедливости прах Никифоровой следовало бы перенести именно сюда. Впрочем, как знать, может быть где-то там, на небесах, их души слагают свои имена в виде наивных сердечек, получая в итоге после знака равенства не состоявшуюся на земле любовь.
Да, всё это были парадоксы времени, которых в России-матушке, да и не только в ней, всегда хватало с лихвой. Про них Фёдор Бжостек, который появился на свет значительно позже тех парадоксов, знать, конечно, ничего не мог. Как, впрочем, и про отца своего, Збигнева, который, оставшись без отца и приёмной матери, был взят в детский дом, воспитан в большевистском духе и, готовый на любые подвиги ради первого в мире социалистического государства, рвался в бой. Ему часто указывали на его чужеродное имя, на что он отвечал искренне и непреклонно, что когда наступит мировая революция, он отомстит всем капиталистическим буржуям за угнетённый рабочий класс и польским, в частности, за эти свои нерусские корни. Вот только как он собирался это сделать – было непонятно. В 37-м году его не тронули, во-первых, потому, что он был сирота, а, во-вторых, ему было только двадцать лет и комсомольское пламя в груди сжигало любые могущие возникнуть сомнения. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – энтузиазм тех лет, замешанный на новой для каждого человека Страны Советов идеологии, затмевал возможные сомнения и скептицизм. К тому же на заводах и фабриках, в производственных коллективах чуть ли не каждую неделю зачитывали на собраниях сообщения о поимке врагов и шпионов советской власти. Вернувшийся с действительной службы Збигнев был направлен на работу в ремонтно-механические мастерские и в первый же день попал на подобного рода собрание. Зачитывался документ следующего содержания: «В июле-сентябре месяце 1937 года в Ярославле была арестована группа из 92 человек, представлявшая собой «повстанческо-террористическую организацию польской разведки. Эту организацию возглавлял некто В.Д. Головщиков – бывший офицер белой армии, проживавший до 1926 года в Польше и состоявший одновременно в разведке у Бориса Савинкова и в польском Генштабе. Выполнив отдельные поручения советского полпредства в Польше, он выехал на жительство в СССР и занялся террористической деятельностью. 14 января 1938 года всех проходивших по этому делу лиц на основании приказа № 00485 решением комиссии НКВД и Генерального прокурора СССР приговорили к расстрелу». – Правильное решение! – раздались окрики в зале. – Смерть врагам рабочих и крестьян! – Надо полагать, что в те годы такие, хорошо отрепетированные крики раздавались на многих собраниях трудовых коллективов предприятий Советской России, в любом подобном случае.
1-го сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу, а 5-го сентября Збигнев получил повестку из военкомата. Уволенного в запас его вновь мобилизовали, он прошёл специальный инструктаж и был отправлен в укомплектованную бывшими сотрудниками НКВД воинскую часть в районе города Здолбуново, на тогдашней западной границе Советского Союза. В полночь 17-го сентября в части был получен секретный приказ, перейти границу и начать боевые действия на территории сопредельного государства. В течение буквально какой-то недели после начала оккупации восточных земель Польши появилось огромное количество военнопленных, для которых уже были приготовлены лагеря на советской территории. И вот тут Збигнев совершил непоправимую ошибку, стоившую ему свободы, а в итоге и жизни. Находясь в карауле по охране польских военнопленных, он имел неосторожность – мальчишеская выходка – вспомнить два слова по-польски и адресовать их такому же, как и он, солдату, выделявшемуся своей тщедушностью и очень печальными глазами. Збигнев, можно сказать, из жалости угостил его сигаретой и на этом контакт закончился, но этот эпизод ему припомнили полгода спустя. «Шпионаж в пользу неприятеля» – так звучала формулировка в обвинительном документе. По приговору военного трибунала расстрел был заменён пятнадцатью годами лагерей строгого режима. Его отправили в Новозыбковскую пересыльную тюрьму Брянской области, и там он просидел до самого начала Отечественной войны, то есть до конца июня 1941 года. С подходом войск вермахта все тюрьмы и лагеря, находящиеся на территориях, могущих попасть в зону немецкой оккупации, были эвакуированы по приказу Берии в глубь страны. Збигнев попал на Северный Урал, затем в Мордовию, а в 1944-м, после отступления с Брянщины немецких войск, перевезли их обратно в Новозыбков. Кормили впроголодь, работать заставляли полторы, а то и две смены, под конвоем на работу, под конвоем с работы, да и на прогулку так же. Осенью 1945 года, поскольку тюрьма была и женской, и мужской, разделённой высоким забором с колючей проволокой, привезли к ним около десятка заключённых женщин из Западной Украины. Были среди них и польки. Заприметил Збигнев одну из них, и потянуло его к ней с невообразимой силой, будто проснулся в нём, казалось бы, вытравленный зов крови, да и плоти тоже. Она ответила ему взаимностью и, несмотря на строгий режим, они встречались урывками во время перерывов в рабочих сменах на деревообрабатывающем комбинате, куда их возили каждый день на работу. Какие-то скупые слова, мелкие подарки в виде кусочка сахара или выструганного из дерева цветка на проволоке – вот и вся любовь. В 1946 году всех заключённых польской национальности, бывших подданных Жечи Посполитэй, освободили и они вернулись обратно, чтобы, согласно подписанному договору, уехать в теперь уже социалистическую Польшу. Вместе со всеми уехала и возлюбленная Збигнева. Стало невообразимо грустно и одиноко. Вскоре начались у него нервные расстройства, а вместе с ними стала развиваться болезнь сердца. Двадцативосьмилетний парень с выпавшими зубами, морщинистым лицом и начавшей пробиваться сединой – такова была цена, отданная за одну сигарету его сердобольной душой семь лет тому назад. Минули годы, а в заключении так и всё столетие, и отсидевший за решёткой тринадцать лет Збигнев Бжостек вышел после смерти Сталина на свободу. Ни кола, ни двора. Ни одной близкой, не говоря уже родственной, души на всём белом свете. Гол, как сокол, не нужный никому сын своего отечества, познавший его военную мощь и коварство, жестокость государственной системы и своё бесправие перед ней, места не столь отдалённые и не нанесённые даже на карту, места, ставшие для него могильником собственной жизни. Но ложиться и умирать было ещё рановато, хотя предпосылки для этого были более чем очевидны и достаточны. Выйдя на свободу, разумеется, с чистой совестью, вспомнил Збигнев о молодой местной женщине по имени Дарья, работавшей на пищеблоке в их тюрьме. Когда выпадало его дежурство по кухне, они общались друг с другом и даже заронили какую-то симпатию один к другому. Большие, бездонные дарьины глаза специально были созданы природой таким образом, чтобы, погружаясь в них, человек мог оставить там все свои невзгоды и печали и, излечившись и успокоившись, вернуться к повседневной жизни. И он пользовался этим, стараясь не только окунаться за спасительным покоем, но ещё и наслаждаться ею, как женщиной. И вот теперь, на свободе, это желание пробудилось в нём с новой силой и заставило направить свои стопы к тому оконцу, в котором – он верил в это – должен был высвечиваться её силуэт. И он не ошибся, постучал и зашёл, как говорится, на огонёк. Они встретились снова. У обоих ощущался дефицит: у неё мужской ласки после ушедшего на войну и не вернувшегося с неё мужа, у него ни девичьей, ни женской ласки вообще. Зажили вместе. Она русская, он поляк, без конфликтов и серьёзных недоразумений, без разделения вкусов и пристрастий, без разделения веры в Христа и в советскую власть. А вскоре родился мальчик, пухленький, розовощёкий карапуз, который был наречён Фёдором. Только вот отец не дожил до его рождения – он умер за несколько дней до появления младенца от сердечного приступа. Маленького Фёдора стала воспитывать мать. Одна.
И вот сейчас марширует он, её и Збигнева сын, по улицам родного Новозыбкова и чем ближе подходит к материнскому дому, тем трепетнее и громче бьётся его сыновнее сердце. А у дверей, не чиненных и обшарпанных из-за отсутствия мужских рук, и вовсе готово выпрыгнуть наружу. Но он прячет его обратно – образно говоря – в свою сердечную «сумку» и нажимает кнопку звонка. Открывает дверь мать, чуть-чуть постаревшая, немного поседевшая, но по-прежнему родная и единственная. Естественно, бросается на шею, естественно, роняет слёзы и прижимает его к себе, как то мужское начало, воплощённое в плоть, которое объединяет одновременно и сына и мужа. Потому что того, второго начала ей и её сверстницам явно не хватало после войны и не хватает до сих пор. Останки этого начала догнивают либо в своей, либо в чужой земле, а те, что народились после них – ей уже не пара. Возвращение сыновей из армии всегда сопровождается, особенно у русских женщин, сочетанием радости и трагизма и, в результате, обилием слёз, потому что такого количества войн и, соответственно, жертв, причём порою глупых и ненужных, не знала в своей истории ни одна страна мира, ни один народ. И даже в невоенное мирное время генетическое предчувствие возможной утраты не покидает женское сердце. Мать Фёдора не исключение, она, возможно, только более сдержанна в своих чувствах, хотя, когда мать остаётся вдвоём с одним сыном и растит его без отца, он становится ей дороже вдвое.
Так или иначе, а сейчас они вместе, гладят друг друга по лицу и пытаются восполнить тот трёхлетний перерыв в их материнско-сыновьих отношениях, который был вызван объективной реальностью. Традиционный платок – подарок сына – красуется на материнских плечах, хотя он совсем ей не к лицу. Но что поделаешь, армия не то место, где развивают эстетические вкусы, а полудеревенская среда его юности, да и послеармейской зрелости, надо полагать, оставит их такими же не развитыми и дальше. Едят какие-то вкусные вещи, которые мама специально приготовила для сына, даже откуда-то взявшуюся копчёную колбасу, за которой в выходные дни горожане специально ездят в столицу, да и то без уверенности, что достанется. Пьют чай, говорят обо всём на свете и, прежде всего, конечно, о планах сына на будущее. План у него один, можно сказать, даже мечта: немного поработать, поднакопить деньжат и поехать в Москву поступить учиться. Правда, всё, чему его учили в школе, он успел капитально забыть – ведь в армии кроме устава, строевой подготовки и ненормативной лексики ничему не учили – но при желании и настойчивости можно всё наверстать и пробиваться в какой-либо столичный вуз. Тем более, что умению пробиваться, и, конечно же, с боями, его вроде бы научили. Всё-таки как-никак он служил в пограничной зоне, рядом Япония и Китай, свежие события на Даманском, постоянные нарушения границы со стороны китайцев, провокации и даже диверсии. Одним словом, почти состояние войны, которая, кстати говоря, в любую минуту могла разразиться. Поэтому по советской стороне то вдоль одного участка границы, то вдоль другого, проводились бесконечные учения, чтобы отпугнуть сопредельную сторону от возможных агрессивных действий. На их участке равнинное поле было вспахано-перепахано ревущими танками, и такой же рёв стоял от баражирующих на бреющем полёте МИГов. У Фёдора этот свист и грохот стояли в ушах до сих пор, ему хотелось поскорее забыть обо всём об этом и переключиться на абсолютно мирную жизнь. Три дня он отъедался-отсыпался, благо они ему были предписаны на обратную дорогу, и в понедельник пошёл в военкомат. Пригласили лично к военкому, тот поблагодарил за службу, вручил какой-то нагрудный значок и поинтересовался, чем сержант – теперь уже запаса – собирается заниматься на гражданке? Фёдор ответил, что хотел бы сначала поработать до лета, а потом ехать поступать в высшее учебное заведение. Идея была одобрена, а вот что касается работы, то поскольку нет у него никакой гражданской специальности и надо идти куда-либо в ученики, где зарплата, соответственно, ученическая, предлагается – учитывая военно-учётную его специальность – сразу же на хорошую зарплату место сотрудника ВОХР в местную тюрьму. Понятно, что не очень престижно, но надо понимать, что Новозыбков не столичный город и вакантных мест в городском хозяйстве, а также в промышленности и на транспорте ограниченное количество. Фёдор обещал подумать и максимум через день придти с ответом. Дома мать посоветовала соглашаться: там и одежду выдают, и обеспечивают питанием, и другие льготы имеются. Да и потом работа не бей лежачего: стой себе всю смену на вышке и следи, что б чего не произошло. А что может произойти: драка, побег, подкоп? Если драка – тут же разнимут, есть кому. Побег пресекут. Подкоп? Так его уже и так обнаружили. Правда, сделан он был ещё в довоенное время, причём, не подкоп, а бетонный туннель с армированным прутьями потолком, и сделан он был в соответствии с распоряжением высокого начальства и выходил он другим концом, можно сказать, в чистое поле, где предполагалось захоранивать казнённых или расстрелянных заключённых. Но в начале пятидесятых годов туннель был законсервирован, и пользоваться им перестали. Правда, совсем или только частично, история умалчивает. Вернее, где-то кто-то, кому положено, знает об этом, а вот всем остальным, кто знает или что-то слышал, лучше помалкивать, а то ведь те, кому положено, быстро могут превратить жизнь чересчур информированного человека в тот самый коридор, выходящий на кладбище в чистом поле. Когда молва про туннель просочилась к заключённым, в камерах стали наблюдаться явления полтергейста и в огромных количествах так называемые «барабашки» – находиться там стало ещё страшнее. Приходили в голову мысли о побеге, но тут же отвергались, так как новозыбковская тюрьма относилась к разряду лучших по условиям отсидки, поэтому никто из старых зэков не дал бы добро на такую затею. Всем понятно, что после побега – удачного или неудачного, без разницы – условия тут же ужесточились бы. Да и истории побегов в головах старожилов сохранились ещё: молва зафиксировала и передала по наследству все, без исключения, примеры. Что же касается побегов из российских тюрем вообще, то удавшихся – по крайней мере, в советское время – было на всей необъятной территории страны не так уж и много. Если он случался где-нибудь в сибирской тайге, то смене охранников, упустивших беглецов, отдавался приказ прочёсывать тайгу до тех пор, пока сбежавшие не будут доставлены обратно – живыми или мёртвыми. И тогда охранники превращались в сущих зверей, особенно зимой: если настигали сбежавших, то живым редко кто оставался. Объяснение было простое – убит при попытке отнять оружие у конвоира. Самым дерзким за последнее время побегом считался побег из одной колонии на Урале. А суть его состояла в том, что один башковитый зэк смастерил летательный аппарат из… бензопилы. В это трудно поверить, но аппарат взлетел. К сожалению, изобретатель допустил одну ошибку, решив, что Боливар выдержит двоих, и взял на «борт» второго человека – «пилоплан», как окрестили новое изобретение охранники, не смог набрать нужную высоту и врезался в вышку.
Фёдор про всё это знал, подобного рода случаи его не пугали, и он согласился. Прошёл инструктаж, сдал норматив по стрельбе и уже через неделю появился на своём рабочем месте, то есть на вышке. В новеньком обмундировании и с автоматом через плечо. Сначала караулил мужскую часть тюрьмы, а примерно через месяц его поставили на женскую половину, поскольку он был молод и хорош собой. И потянулись будни, однообразные, как телеграфные столбы, как стук колёс на стыках, как скрежет засова дверей камеры и стали они незаметно, исподволь, отдалять Фёдора от заветной его мечты учиться в высшем учебном заведении. А всё, возможно, по той причине, что захватила его целиком и полностью другая наука, наука занятная и увлекательная, наука тайная и тщательно скрываемая. И потому, наверно, такая захватывающая. Зародилась она в незапамятные времена, то есть точно сказать никто не может когда, но, по всей вероятности, ещё в допетровское время, когда на необъятных просторах российской империи стали возводить остроги, пересыльные тюрьмы, а затем лагеря и зоны. В этих многочисленных суровых и нелюдимых местах, предназначенных для изоляции людей, стал зарождаться свой, особый, мир людских взаимоотношений, понятий и даже свой особый язык. Что-то вроде эсперанто или, точнее, языка посвящённых, как если бы это изолированное братство, иными словами, братва, являлось какой-то закрытой масонской ложей. Правда, в более широком значении «ложа» на их языке означала «тюряга», в более узком – «хата». А все тюряги делились на красные и положенные. Всё зависело от того, какая там была «постанова» – то есть, власть, – мусорская или блатная. Если братву «щемили», то про такую тюрягу или зону говорили, что она красная, если же нет, то давали ей наименование положенческой, то есть находящейся «на положении». Все места заключений имели в зэковском мире свои названия: "Белый лебедь", "Васькин мох", "Чёрный дельфин", "Дельфинарий" либо названия, происходящие от номера тюрьмы: Единичка, Трёха, Вологодский Пятак. В хате, то есть в камере, устанавливались свои законы, законы понятийные, которые были, естественно, очень далеки, если не противоположны сводам законов, разрабатываемых думскими депутатами и государственными конституционными комиссиями. Так, в каждой хате имелся «пахан», «хлебник», «петух» (не путать с «курицей», что означает стукач, подсадная утка). Кроме того, каждый имел свою «кликуху» или «погоняло». Чаще всего кликухи образовывались от фамилий, были естественны и необидны, но самыми оскорбительными считались кликухи птичьи, а самыми неуважаемыми категориями заключённых – маньяки, насильники малолетних и торговцы наркотиками. Каждая хата имела свой «общак» и самым ценным считались в нём чай и курево. В связи со строжайшим запретом алкоголя, в хате пили чифир – смесь азербайджанского и грузинского сортов чая с добавлением немного «индюхи». На поллитра воды бросалось 3–4 «корабля» – спичечных коробка «замутки» – заварки и через «тромбон», завёрнутое в полотенце горлышко, разливалось по стаканам. Когда в хате начинался «голяк», сажали к «решке» – решётке петуха, как правило, и тот оповещал соседей о временных трудностях. Соседи с нижнего этажа выручали, закладывая в специально спущенного «коня» что могли или что было не жалко. Существовал, правда, тюремный магазин, но там продавалась одна тухлятина, да и та втридорога. Особым уважением и любовью пользовались в хате «хлебники», то есть те, кто регулярно получал посылки с воли. Разрешалась одна посылка в месяц не более 10 кг, и принималась она исключительно от близких родственников, даже от бабушки или дедушки могли не принять – руководство боялось возможного отравления заключённого. Существовали разрешённые нормы: чай – 200–300 граммов, сигареты – 20 пачек, без фильтра, только россыпью и в целофановом пакете, сало – 500 граммов, колбаса копчёная – 1палка, сыр – 400 граммов, сахар – 1килограмм, варенье в целофановом пакете – 500 граммов, бульйонные кубики – 2 упаковки, помидоры, огурцы – по 1килограмму, 2 рулона туалетной бумаги. Хлебник обязан был по своему усмотрению сдавать часть посылки в общак, но часто случалось так, что за какую-либо провинну или проигрыш в нарды или карты он отдавал всё и довольно часто что-либо из одежды и других личных вещей. Карты, правда, в тюрьмах были запрещены, но зэки изготавливали их сами, например, из газет. Склеенные хлебным клейстером, они долго ровнялись и шлифовались и получались из них очень даже красивые «стосы» – колоды.
Особой отметиной зэков всегда считалась татуировка. Когда татуашник делал наколку, то пел непременно такую частушку: "Читайте по наколочке, воры и кумовья. Моя татуировочка – визиточка моя" или что-нибудь в этом роде. Наиболее распространённым и самым простым был символ из пяти наколотых точек, обозначающий, что человек провёл часть жизни в заключении, а, точнее в четырёх стенах. Наносили его, как правило, между большим и указательным пальцем либо в виде перстня. Уже в советские годы стали накалывать на теле аббревиатуры. Например, БОСС – был осуждён советским судом, КОТ – коренной обитатель тюрьмы, БАРС – бей актив, режь сук, ЛОРД – легавым отомстят родные дети, ЗЛО – за всё легавым отомщу и т. д.
В тюрьмах часто проводили «шмоны». Чтобы спрятать что-либо особо ценное (деньги, золотой зуб, например), зэки делали «карман». Для этого под грудью делался надрез, и под кожу всовывалась остро отточенная ложка, которой прорезали пространство между кожей и рёбрами, куда затем вставлялась деревянная дощечка. По мере заживления раны дощечку периодически вынимали и вставляли обратно. Когда рана заживала полностью, под грудью, прикрытой складкой кожи, образовывался карман, в который можно было спрятать небольшой предмет. Иногда зэки «торпедировались» – свёрнутые в рулон, например, деньги, обёрнутые целлофаном, всовывали себе в прямую кишку. Правда, менты или «попкари», чтобы выловить таких при шмоне, заставляли заключённых делать приседания.
На одном из таких шмонов первый раз в своей жизни присутствовал и Фёдор. Поступили сведения, что одному «вышаку» – смертнику по фамилии Железогло переправили каким-то образом с воли – возможно, за хорошую взятку – спирт, чтобы не так страшно было умирать. А нашли спирт у смертника во рту, налитым в презерватив, который тот по ободку зажал зубами. И что самое интересное – вышак тот спирт отдал, хотя мог его и проглотить.
– И зачем ему этот спирт? Ему ведь намазали лоб зелёнкой – сказал в дежурке обыскивавший его попкарь.
Фёдор понял, это означало, что смертник был приговорён к расстрелу. Но и без расстрела в тюрьме, особенно летом, в тесных «хатах», где содержалось десять при норме четыре, а то и больше заключённых, от жары умирало по несколько человек. Как правило, это были сердечники или гипертоники. Вообще же смертников-полосатиков, или как их ещё называли «пыжи», в новозыбковской тюрьме содержалось обычно два-три человека, но не более четырёх, что соответствовало количеству одиночных камер, предназначенных специально и только для них. Надо отдать должное начальникам: по качеству эти камеры были лучше и уютнее, а одна их них даже выходила зарешёченным окном на стадион «Динамо», где каждый день играли в футбол, и приговорённый мог хотя бы перед смертью послушать голоса, доносящиеся с воли. После исполнения приговора в глубоком тюремном подвале с обитыми двойным слоем стекловаты стенами у «кума» – начальника тюрьмы подполковника Минюста Васюты Григория Степановича, всегда находились заморочки.
– Да мне легче списать пять трупов, чем один матрац – говорил он в подобных случаях, подразумевая противоположную взаимосвязь. И все подчинённые понимающе кивали головами.
Фёдор, естественно, кивал тоже. Во-первых, потому что на границе его приучили соблюдать и чтить социалистическую законность, а во-вторых, к зэкам он относился как к контрабандистам и нарушителям, если не границы, то той же самой законности. Ненавидел их люто и беспристрастно, как ненавидел в армии «кусков» и старшин и, не имея возможности выливать эту ненависть там, выливал её здесь. Неизвестно, какой была бы его внутренняя установка, узнай он о том, что в одной из камер этой тюрьмы двадцать лет тому назад сидел, ни за что, его родной отец и вот так же прогуливался по внутреннему дворику, который его сын сейчас охраняет. Но Фёдор про это не знал и суровым взглядом «сканировал» подземное пространство. Дворик представлял собой фактически яму в виде секторов с цементированными стенками и покрытых двойной металлической решёткой, сквозь которую небо, как пелось в одной зэковской песенке, действительно виделось в клеточку. А ещё сквозь эту клеточку можно было увидеть вышки по бокам, в одной из которых как раз и нёс охрану сержант запаса 22-го стрелкового полка оперативных войск НКВД Фёдор Бжостек. Нёс добросовестно и честно, как в своё время его отец, охранявший пленных польских военнослужащих. Сказать, что было в этом что-то наследственное, было бы неверно, как и то, что судьба распорядилась именно таким образом, чтобы кого-то охранять – просто так совпало в жизни отца и его сына. Хорошо, что судьба не преподнесла другой сюрприз – сыну охранять своего отца или наоборот.
Так или иначе, а Фёдору пока нравилось то, чем он занимался. Считается, что если негативные эмоции довлели над человеком в течение какого-то времени, то чтобы их изжить, требуется такое же время для положительных эмоций: действие равно противодействию. Либо нечто другое, – клин вышибать клином. Армия и тюрьма, как нельзя лучше подтверждали это правило – у них было много общего. И в том, и в другом месте преобладают лица далеко не интеллигентной внешности; и там, и здесь живут по уставам, правда, в одном месте по уставу внутренней службы, в другом – по уставу тюремной ячейки, то бишь, камеры. И там, и здесь кормят отвратительно плохо. И в том, и в другом месте предпочитают носить одну и ту же причёску под названием нулёвка. И в то, и в другое место люди попадают против своей воли. И так далее. Аналогий можно было бы привести ещё целый ряд. Вообще, население России всегда делилось примерно в одной и той же пропорции: на ту часть, которая сидела в заключении, и ту, которая эту часть охраняла. Аналитики подсчитали, что если бы в своё время, а конкретно в XVIII веке сосланным в Сибирь дали бы вольное поселение, а не усиленную охрану, чтобы не допустить и намёка на побег и всех заключённых сгноить, а не использовать их физический потенциал на развитие не столь отдалённых мест, то сегодня Россия имела бы там не медвежьи углы, а какую-нибудь цивилизованную Австралию или Канаду. Возможно, это преувеличение, но здравый смысл в подобного рода соображениях наверняка есть. Правопреемник царской России Советский Союз не стал менять эту специфическую особенность страны по той простой причине, что российского криминала с лихвой хватило бы для всех остальных государств мира, – согласись они его импортировать к себе – вследствие чего только так и та, и другая страна могли существовать. За счёт дармового, каторжного труда, за счёт недоеданий и болезней, за счёт ни в ломаный грош стоимости человеческой жизни. В результате за многовековую историю, как того, так и другого государственного института очень многое взаимопроникло друг в друга и, например, гарнизонная «губа» мало чем стала отличаться от тюремного карцера.
Конец ознакомительного фрагмента.