24 декабря 1892 года, четверг
– Самовар будете? – В дверь осторожно постучали.
– Будем!
Артемий Иванович высунул нос из-под одеяла.
– Смотри, Степан, у нас снег на подоконнике растаял. Жизнь-то налаживается!
Он откинул одеяло и сунул в валенки обутые в новые шерстяные пополам с бумагою носки, купленные вчера за 30 копеек. Открыв ключом дверь, он впустил коридорного с медным грушевидным самоварчиком.
– Никак хозяйка топить велела? – ехидно спросил Артемий Иванович.
– Управляющий распорядился с самого утра у вас протопить, – почтительно ответствовал коридорный, ставя самовар на дощатый стол. – Сахар, калач, лимон? Все от хозяйки.
– Передай пани Пфлюгер наш поклон, – сказал Фаберовский. – И чашки не забудь, у нас все перебиты.
– Хорошо быть на службе! – Артемий Иванович снял сушившиеся на спинке кровати портянки. – Вот, теперь и подвертки тебе могу вернуть. Хочешь – обратно кашне сшей, хочешь – князю татарскому продай.
– Сшей себе, пан Артемий, орденскую кавалерию из нее. Будешь через плечо носить.
– Сам ты дурак! – обиделся Артемий Иванович. – Все сегодня про тебя его превосходительству расскажу!
Комната на Мещанской, которую они снимали в доме на углу с Демидовом переулком у моста через Канаву, находилась на последнем этаже и была такой крохотной, что в ней помещались только две железные кровати, старый стол и два колченогих стула. Уже месяц, с тех пор как закончилась холера и вместе с нею их дезинфекторская деятельность, управляющий отказывал им в чае и дровах, и появление на столе в непривычно теплой комнате начищенного самовара означало конец черной полосы в их жизни. Самовар плевался кипятком, ронял угольки на поднос и всячески выражал бурную радость по поводу этого события.
– А шоколадка от хозяйки нам положена? – спросил Артемий Иванович у коридорного, принесшего чашки с сахаром и заварной чайник.
– Вот, конфект только прислали.
– Что?! – грозно подбоченился Артемий Иванович. – Чтоб сей же час была большая коробка!
– Смилуйтесь, господа, управляющий с меня вычтет.
– Ладно, ступай, – смягчился Владимиров. – Ради праздничка простим-с. А ты что, Степан, возлежишь? Нам к его превосходительству пора уже, письмо показывать. А то, как они сейчас по магазинам пустятся, так раньше чем через два дня не поймаешь.
Сенная площадь, где они собирались сесть на извозчика, постепенно пустела. Сегодня уже не было армии кухарок, закупавших провизию вперед на все святки, только хозяева и хозяйки остервенело и неумело торговались в огромных полупустых павильонах рынка, да приказчики возили на тележках нераспроданную мороженую птицу. Кое-где уже можно было видеть чиновников, которые начинали сбегать раньше времени со службы и, воровато оглядываясь, несли ободранные елки. Со стороны Невского с грохотом подъехала конка, на империале рос целый лес таких же еловых хлыстов, скудно украшенных снизу ветками. У вагона, шедшего навстречу, толкалась и пихалась толпа, пытаясь попасть внутрь.
– С елками – на империал! – осипшим голосом кричал кондуктор. – С елками – на империал! Вот вам же говорю! Тьфу ты, зараза! Развелось стриженых, от мужеского полу не отличишь! Вам-то как раз наверх нельзя! Откуда мне знать, куда вам елку девать!
Тут же какой-то остряк посоветовал барышне, куда ей деть елку. Стриженая за словом в карман не полезла. Завязалась перепалка, едва не закончившаяся потасовкой. На помощь барышне явился Артемий Иванович, отвесив едва державшемуся на ногах шутнику увесистую затрещину, и предложив барышне свои услуги по провозу елки на империале. Они с поляком галантно подсадили курсистку на ступеньку вагона и даже протолкнули внутрь, немилосердно пихая ее в зад. Им удалось вдавить еще двух мужчин, прежде чем кондуктор зазвонил в колокольчик, и конка тронулась с места.
– Не люблю стриженых, – сказал Артемий Иванович, проводив взглядом расплющенное о стекло ошарашенное лицо барышни, и воткнул елку в снег рядом с сидевшим в сугробе шутником. – Эй, извозчик!
Дурново не ждал сегодня никаких гостей, поэтому камердинер сперва даже отказывался докладывать о приезде Фаберовского и Артемия Ивановича. Им пришлось дать камердинеру 30 копеек, и только тогда они были призваны к его превосходительству.
– Что это вы мне даете? – недовольно спросил Дурново, когда поляк вручил ему запечатанное письмо. – Что там внутри?
– Не могем знать! – гаркнул Артемий Иванович. – Не велено же было смотреть.
– Это правильно, – сказал Дурново и разрезал ножом конверт.
Такой крик Артемий Иванович последний раз слышал в зоосаде Гебгардтов, когда льву ставили клистир.
– Степан, проси у него еще денег! – шепнул он поляку. – Точно даст!
Дурново выскочил из-за стола и в волнении забегал по кабинету.
– Как вам это удалось? – наконец сказал он. – У меня другие агенты три недели в деле, и никаких результатов. Одна агентша так просто исчезла бесследно… Где вы взяли это письмо?
– У всех есть свои профессиональные… – начал было Артемий Иванович.
– Молчать! – заорал Дурново и забегал опять.
Фаберовский в нескольких словах рассказал директору Департамента о гвардейском капитане, умолчав о том, что капитан был тем самым адъютантом, который приходил к директору с приглашением от великого князя, и мимоходом упомянул о дамочке, с которой познакомился в Пассаже, и о странном доме на Дмитровском, где та жила.
– Вы должны сосредоточить свое наблюдение за капитаном и за бразильцем, потому что в письме прямо указывается, что бразилец подозревает, что его письма перехватывают, и будет вести всю корреспонденцию через этого капитана. Вот что: за домом на Дмитровском я распоряжусь установить наружное наблюдение. А к дамочке приставлю на всякий случай отдельного агента. Хотя она нам совершенно не интересна. Да-с, господин Фаберовский, она нас положительно не интересует…
– А нас интересует, – насупившись, сказал Артемий Иванович. – Потому как мы подозреваем за нею нигилистический заговор и злоумышления на жизнь Государя.
Дурново засучил ручками и даже подпрыгнул, чтобы взглянуть в глаза не в меру ретивому агенту.
– Нет никакого заговора!
– Нету, – согласился Артемий Иванович. – И денег тоже у нас нету.
– Для слежки за капитаном надо еще рублей двести накинуть, – присоединился Фаберовский.
– Заговора нет, – потдвердил Дурново. – Но дело того стоит. Я добавлю вам еще двести рублей.
– Нам придется посещать места, где может бывать капитан. Меня не пустят ни в один приличный ресторан в том, что сейчас на мне надето. И на конках они не ездят.
– Хорошо, купите себе приличное платье и внесите его в расходную ведомость. Пожалуй, я дам вам на время еще кое-что…
Директор Департамента подвигал тяжелой челюстью и дернул сонетку звонка.
– Вот что, Парамон, – сказал Дурново явившемуся камердинеру. – Принеси-ка сюда мою старую шубу, которую я нашивал, еще когда судебным отделением заправлял.
– Так, ваше превосходительство… – Камердинер с ненавистью посмотрел на двух свалившихся на его голову мазуриков, – ее о прошлом годе моль всю поела-с…
– Целиком?
– Да-с…
– А я-то думал, чего это присяжный поверенный Промежевич шубу какую-то знакомую носит… Продал, значит? Ну-ну. А ту шубу, которую я вице-директором носил?
– Так ведь эта, ваше превосходительство… – камердинер взмок. – Тут такое дело…
– Ох, Парамон, плачут по тебе песцы с соболями в своих краях… Куда проходное свидетельство писать?
– Помилуйте, ваше превосходительство! Мы просто подумали-с, что шуба-то маловата этому господину будет.
Парамон перевел дух.
– Он еще у нас рупь стребовал, чтобы к вам допустить, – съябедничал Артемий Иванович.
– Отдай им два. Что?! Перечить?! Ворюга! Этих ко мне в любое время впускать без всяких разговоров! А шуба-то моя ему и вправду маловата будет, – сказал Дурново, встав перед Фаберовским и задрав голову. – Что же делать?
– Так давайте я к графу Келлеру поднимусь, – сказал елейным голосом Парамон и промокнул платком напомаженную плешь. – Я его камердинера хорошо знаю. Граф пять лет назад, когда скандал с князем Мещерским у него вышел, в отставку собирался подавать и шубу себе сшил. Однако не пригодилась.
– И шапку там какую-нибудь поплоше прихвати. А потом сходи в ломбард, куда ты шубы мои закладываешь, да выкупи там орденок… м-м-м… Владимира 3 степени, пожалуй. Не знаю, на какие! Оставь чего-нибудь в залог. Вернешь орден закладчику, как дело закончится.
– Виноват-с, не признал в вас с первого раза важного чина, – заюлил Савва Ерофеич, старший дворник в доме Вебера, увидев Фаберовского в шубе и с орденом на шее. – Думал, вы простой агент. А у нас в доме под Рождество чертовщина какая-то стала твориться. Вот как Федор Кондратьевич преставился – так и началась.
Он увлек приехавших от Дурново поляка и Артемия Ивановича к себе в дворницкую. Спавший на одном из топчанов парень в дворницком фартуке был разбужен и выставлен на улицу.
– Сначала нищенка умом тронулась, – доверительно сообщил гостям Савва Ерофеич, – а вчера швейцар наш рехнулся! А уж какой рассудительный человек был! Я ему только стремянку принес, поставил да к себе в дворницкую пошел, как вдруг вбегает он ко мне, нос разбит, руками машет и кричит, что из-под него черт лестницу выбил! Пять минут он за провод под потолком хватался, пока руки не ослабли. Упал, а черт тут как тут: стоит рядом в темноте и хохочет дьявольски. И ведь трезвых привычек был Густав Карлович. Так вот же – свезли на Пряжку. Теперича без швейцара пока. Баба моя уж и лампадку запалила.
Дворник кивнул на тусклый огонек лампадки в углу, смутно освещавший иконы да горшок с сочивом и кувшин со взваром, стоявший на клоке сена под ними. – И лампы управляющий больше не дает. Думаю: не позвать ли попа конуру мою окурить да святой водою окропить. Надо бы до водосвятия потерпеть, чтобы свеженькой, прям из иордани. Недолго уж осталось – так оно вернее будет. А нищенка говорит, что это бразилец порчу навел.
– Правильно она говорит, это он все! – вмешалась дворничиха. – Как раз о тот час, когда на швейцара черт напал, я в окно видела, как басурманин у себя с какой-то бумагой плясал и на свече ее потом жег. Петровна аж со шкафа упала, когда это увидела, да руку сломала.
– Откуда это ты, баба-дура, ему в окна глядела? – набычился дворник.
– Так у Авдотьи Петровны со шкафа как хорошо видать!
– Что за Авдотья Петровна? – спросил поляк.
– Так то знакомица моя, штаб-офицерская дочь. Она в доме на той стороне улицы живет. Только она сейчас прийти не может, у ней рука в лубке, – сказала дворничиха.
– Тогда я сам до нее схожу, – сказал Фаберовский.
– И я, – сказал Савва Ерофеич.
– Это еще зачем? – насторожился поляк.
– Вторую руку обломаю. Как ночь, так жены не найдешь. А они у Петровны, оказывается, со шкафу наблюдают. Астрономы! Им только телескопов не хватает!
Авдотья Петровна Петушкова была незамужней сестрой пожилого чиновника из Конюшенного ведомства, жившего на чердачном этаже дома финской церкви на углу со Шведским переулком. Самого брата на месте не оказалось – он отмечал с сослуживцами пятилетие приказа о начале военно-конской переписи.
– И откуда ж пани Авдотья обсервует квартиру пана посла? – спросил Фаберовский, оглядывая убогую комнатенку со столом, двумя старыми венскими стульями, железной кроватью без матраца и шкафом.
– Вот отсюда, – сказала дворничиха, оглядываясь на хозяйку комнаты.
Шкаф, служивший Петровне наблюдательным пунктом, занимал треть всего пространства комнаты, и был примерно полтора человеческих роста высотой. К нему была приставлена стремянка, по которой поляк не преминул забраться. Дубовый резной карниз образовывал с верхом шкафа ящик высотой вершков в пять, и в этот ящик был уложен матрац с подушкой – Петровна проводила здесь все свободное время, из которого состояла ее жизнь.
Окна бразильца были действительно отменно видны, хотя то, что происходит в квартире посла, все равно можно было разглядеть только с наступлением темноты, когда там зажигали свет. К тому же Конюшенная была достаточно широка, и поляку с его близорукостью вообще ничего толком было не рассмотреть.
– Добже, – сказал Фаберовский, слезая со шкафа. – Не желает ли пани Авдотья пойти на государственную службу наблюдательным агентом?
– Желаю! – с жаром выдохнула Авдотья, почуяв в этом предложении необъятные перспективы, открывающиеся для всех сторон ее жизни. – А жалование какое положите?
– Царское. 10 копеек в день. И еще подзорную трубу выдадим казенную. Ты писать умеешь? Тогда будешь мне отчеты каждый день на письме составлять.
От счастья у Петровны перехватило дыхание. Сколько бессонных ночей она бесплатно подглядывала за послом в кулак, а тут подзорную трубу дадут и жалование за это положат!
– А пенсию за сломанную руку дадут? – затаив дыхание спросила она. – Это ж я все сегодня про посла видела, а дворничиха внизу на стуле сидела!
– Будет пани Авдотье эмеритура, – авторитетно заявил Фаберовский. – Задним числом оформим.
После непродолжительных препирательств Артемий Иванович был отправлен на пост у квартиры Кобелевского, а Фаберовский отправился в «Пассаж». Он прибыл туда за полчаса до намеченного времени – чтобы, оставаясь незамеченным, вычислить приставленного к даме по приказу Дурново агента. Поляк хотел подняться на галерею справа, чтобы оттуда наблюдать за местом их будущей встречи, однако, к своему изумлению, он наткнулся на Ольгу Иосифовну уже при входе. Она стояла у шляпного магазина и заворожено смотрела на витрину. Фаберовский попытался податься назад, но напиравшие сзади люди не дали ему это быстро сделать и Ольга Иосифовна заметила его.
– А, это вы, граф! – расцвела она, так что поляк даже смутился – он не ожидал от этой практически незнакомой ему дамы такой искренней радости. – Какой вы сегодня нарядный, в шубе!
– Так ведь Рождество, – сказал он, оглядываясь в поисках агентов внешнего наблюдения.
– А я вот подарки мужу и дочке присматриваю…
«Ага, в шляпном магазине, – подумал поляк. – Дай тебе волю, так ты елочными шишками позолоченными украсишься, лишь бы блестело!»
– Представляете, свекровь решила нас осчастливить своим приездом на Рождество! Пойдемте в ювелирный магазин, куплю ей в подарок браслет в форме гадюки. А вы кого-то ищете?
– Нет, просто смотрю, не видать ли знакомых, – ответил Фаберовский. – В Сочельник можно кого угодно встретить в «Пассаже».
– Это правда, – со вздохом сказала Ольга Иосифовна и пошла по лестнице наверх, на галерею.
Либо агент был очень опытным, либо его вовсе не было, но поляк так и не сумел его углядеть. У стеклянных дверей ювелирного магазина дама остановилась.
– Да, кстати, раз уж мы с вами так неожиданно встретились: вот ваши двадцать рублей, граф, – сказала она. – Вы меня так выручили вчера… Представляете: муж распорядился купить подарки к Рождеству, сам уехал, а денег мне не оставил! Теперь вот ума не приложу, что мне делать…
Ольга Иосифовна так простодушно посмотрела на Фаберовского, что поляку захотелось спрятать бумажник куда-нибудь подальше, дабы им не овладел соблазн помочь даме в беде.
– Я не могу принять у пани эти деньги в такой ситуации, – галантно сказал он, сам удивляясь себе – не далее как утром он прочитал Артемию Ивановичу целую лекцию об экономии в ответ на просьбу выдать ему полтинник. – Оставьте их себе. Должны же под Рождество совершаться чудеса!
– Вы такой замечательный! – улыбнулась дама и дотронулась пальцами до его руки. – Но я вам их все-таки верну после Рождества, не пытайтесь мне возражать!
Бросив привычный взгляд на свое отражение в зеркале, Ольга Иосифовна неожиданно побледнела и отшатнулась от Фаберовского. Он тоже мельком взглянул в зеркало и затем повернул голову к тому, кого она так испугалась – только что вошедшему человеку в черном пальто и подшитых кожей валенках, так контрастировавшему с публикой, заполнявшей сегодня ювелирную лавку. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы догадаться о роде занятий вошедшего. Это был явно наружный агент, из тех, что предшествуют появлению высокопоставленных персон в общественных местах. Весь вид этого агента говорил о том, что тот, кто сейчас войдет сюда вслед за ним, является как минимум одним из столпов мироздания.
«Кого это она так пристрашилась? – подумал поляк, в ожидании уставившись на двери. – Уж не это ли чучело следить ее приставлено?»
Агент внимательно осмотрел всех присутствовавших и остановил свой взгляд на Фаберовском.
«Он и есть, – решил поляк. – Сейчас придется доставать открытый лист и объясняться: для чего я нарушил приказание его превосходительства не следить эту даму…»
Агент, осмотрев поляка с ног до головы, ничего не сказал и подал условный знак. Первым вошел жандармский офицер и, придерживая дверь рукою в белой перчатке, впустил Петра Николаевича Дурново. Помещение наполнилось пряным ароматом «Иланг-иланга». Следом в магазин вступили его супруга и юная барышня, вероятно, дочь. Потом вошел еще один жандармский офицер и пятеро одинаковых мужичков в таких же черных пальто и валенках, что и первый агент. Последний из вошедших закрыл своей спиной доступ публике в лавку.
«Какая честь! – подумал Фаберовский. – Лично арестовать явился!»
Дурново прошел к прилавку, бросив мимоходом яростный взгляд, и, сердито сопя, склонился над витриной.
– Ну же, Екатерина Григорьевна, выбирай поскорее – времени мало. А ты что застыла, как соляной столп?! – прикрикнул он на дочь. – Быстрее!
Приказчики суетливо упаковали выбранные украшения, Дурново расплатился и быстро, даже не посмотрев больше на Фаберовского, покинул магазин. За ним убрались и агенты с жандармами.
– Чего пани так испугалась? – спросил поляк у Ольги Иосифовны, переведя дух.
– Да вы знаете, кто это такой? – испуганным шепотом спросила она. – Это же сам директор Департамента полиции!
– Ну и что? Он пришел презенты своей фамилии покупать на Рождество.
– Вы даже представить не можете, какой опасности вы себя подвергли только что, оказавшись здесь в магазине рядом со мной! Это страшный человек! И знакомство со мной может вам стоить Сибири, если не жизни вообще!
– Чем же так страшно знакомство с пани Ольгой?
– Даже не спрашивайте меня об этом! Я никогда вам этого не скажу! Как плохо, что в сочельник не торгуют вином… Ну да ладно… Ради Бога, давайте поскорее уедем отсюда!
– А как же подарки мужу и свекрови?
– Ах, ну и пусть! – воскликнула она.
Тем не менее, Ольга Иосифовна все-таки купила на двадцать рублей жестянку отборного английского трубочного табаку, фарфоровую куклу и роскошную коробку абрикосовских конфет.
– Пани Ольга теперь до дому к мужу? – спросил Фаберовский, когда они вышли из «Пассажа» не на Невский, а на Итальянскую, чтобы не встретиться случайно с Дурново.
– Да, в Полюстрово.
– В Полюстрово? – изумился поляк.
– Да, мой муж – пристав Полюстровского участка. Боже мой, как мне не хочется туда ехать… А вы действительно ничего не боитесь?
– Не боюсь, – пожал плечами поляк.
«Сейчас предложит отвезти ее в какую-нибудь гостиницу, – подумал он. – Пора прекращать это дело…»
От пережитого страха Ольгу Иосифовну совсем развезло. Она прислонилась к стене и поставила коробки на снег.
– Граф, помогите мне сесть на извозчика. Вы проводите меня до участка? Я боюсь растерять подарки.
– Мужу пани Ольги это может не понравится, – сказал Фаберовский.
– А вы скажите ему, что ко мне приставали. Он вас посадит в арестантскую. Вам, как благородному, матрасик дадут, и морду бить не будут. У вас есть с собой четвертак? Купите у Нефедьева персидского порошку. А я к вам ночью приду, когда все заснут.
Фаберовский кивнул.
– Тогда пройдите по Фонтанке к мосту, а я по Караванной вас на извозчике нагоню и подберу, – сказала Ольга Иосифовна.
«Конспирируется, – усмехнулся про себя поляк. – А сама ни разу назад не оглянулась, как из ювелирной лавки вышли, чтобы проверить, нету ли за нею хвоста. Пусть-ка она лучше вперед едет, а я погляжу, не увяжется ли кто за ней. А то потом обвинят, что я за ней приволокнулся, вместо того чтобы за капитаном следить.»
Он перешел Караванную и, пройдя полсотни шагов, обернулся. Ольга Иосифовна взяла извозчика и тот, свернув с Итальянской, в сторону цирка, исчез из виду. За ним никто не поехал. Прождав пару минут, Фаберовский вышел на набережную, и вскоре уже садился в санки рядом с приставшей, державшей на коленях ворох коробок.
– Куда едем? – спросил извозчик.
– Пошел, ванька, в Полюстрово, на Большую Охтинскую дорогу, – велела Ольга Иосифовна.
– Боже мой, как я соскучилась по Одессе! – жаловалась она поляку, пока ехали по Шпалерной, к Смольному институту. – Светит солнце, и море такое ласковое, нежное… А весь горизонт утыкан парусами турецких фелюк. И так божественно пахнет свежестью и водорослями.
– Тут в Петергофе тоже пахнет водорослями.
– Гнилью здесь пахнет, а не водорослями! А какая рыба на Привозе! Скумбрия, благороднейшая кефаль, глоси, а осенью, когда море замерзнет – белуга. А тут соленая вонючая треска да дурацкая рыба, которая пахнет огурцом! Здесь все мужчины пьют водку! Эти вечные сквозняки, эти тройные рамы, через которые не проникает свежий воздух, этот запах псины от городовых и вонь от кислой капусты, которой их кормят! Я больше не могу жить в этом болоте! В семи верстах от участка зимуют медведи. Да я до переезда сюда в Полюстрово медведя только один раз видела, в Париже.
– А что пани делала в Париже?
– Это вас не касается, граф. Вам лучше этого не знать. Бр-ррр, я даже протрезвела! Давайте выпьем, ведь у вас, у протестантов, сегодня поста нет. – Она достала из муфты небольшую плоскую бутылочку с красным вином и протянула Фаберовскому. – Ну как? Правда, невероятная кислятина? Такое делают только в Одессе. Напоминает мне уксус, который изготавливает мой папаша Минус. Боже, как я пьяна! Я боюсь, что скажу чего-нибудь лишнее. В моем положении это смертельно опасно.
Она замолчала и до самого участка больше не произнесла ни слова. Пока они ехали по льду Невы, Ольга Иосифовна мертвой хваткой держалась за шубу поляка, и ему стоило больших трудов расцепить ее пальцы, когда извозчик уже в кромешной тьме остановился напротив деревянного дома с двуглавым орлом над воротами, занятого участком. Над дверями одиноко раскачивался керосиновый фонарь, бросая слабые желтые отсветы на снег, первый этаж был ярко освещен, а в окнах второго этажа теплились только розовые огоньки лампадок.
В участке было жарко, по-деревенски натоплено, и на стук ему открыл городовой в шинели, наброшенной поверх исподнего.
– Что, ваше благородие: бабу пьяную привезли? – спросил городовой, разглядывая закоченевшую спутницу Фаберовского. – Где вам только такая фря попалась? С лета, что ли, под снегом завалялась где? У нас такие только из дачниц в сезон бывают.
– Йолоп, то же ваша приставша!
– И вправду! Принесла же нелегкая! – ойкнул городовой. – Что сейчас будет! Складите ее на лавку, вашбродие, сейчас отогреется, и мы ее приставу наверх отведем.
– Вот тут подарочки она еще с собою везла, – сказал поляк, положив на лавку рядом с дрожавшей Ольгой Иосифовной коробки, и поспешил удалиться.
«Летом 1892 года вагон N-го класса Николаевской железной дороги на всех парах нес нас с г-ном Ф. в Петербург. Всякая живая тварь ликовала благолепию природы: благодушно собирали взятки с цветов осы с ослами, над покрытыми тиной прудами оживленно стрекотали стрекозы с их благоверными стрекозлами, а заблаговременно окуклившиеся гусеницы и гусаки превратились в бабочек и мужучков и теперь беззаботно порхали над полями. И никто среди ехавших в вагоне не подозревал, что к мирному горлу столичного жителя уже протянула костлявую руку страшная напасть – Холера!»
Артемий Иванович отложил в сторону перо и посыпал написанное песочком. К бразильцу никто не ходил, и у Владимирова появилось время приступить к давно вынашиваемой в голове эпической «Исповеди дезинфектора». Жизнь на площадке у квартиры академика Кобелевского быстро налаживалась, и сени за стеклом все больше походили на кабинет. К ломберному столу добавились пульт для письменных занятий, отличные английские перья, чернила, десть отменной бумаги, а также большой медный самовар для стимуляции творчества с пухлой белокурой немкой Луизой Ивановной впридачу – она служила прислугой у академика, и ей было поручено обеспечивать Артемия Ивановича кипятком, а также развлекать разговорами.
– А вы замужем? – спросил у нее Артемий Иванович, ссыпая с листа песок в горшок с аспидистрой.
– Нет. Ко мне фосемь лет сватался очень хороший челофек с очень большим достатком, фладелец столярной мастерской герр Карл Шульц.
– И что же случилось? – Артемий Иванович насторожился и даже окунул перо в чернильницу, предчувствуя повествование о человеческой трагедии, которое можно было бы оформить в виде рассказа и послать Суворину в «Новое время» или Лейкину в «Осколки». В конечном счете, «Исповедь дезинфектора» могла полчаса и подождать.
– На дефятый год он передумал. Будете еще чаю?
– Валяй, Луиза Ивановна!
Луиза взяла самовар, и тут из двери выглянул академик.
– Извините, что беспокою вас и отнимаю время, но мне нужно обмолвиться несколькими словами с Луизой Ивановной, – сказал он. – Ну вот что, Луизушка: я поехал к семейству, а ты все проверь: чтоб заслонки в печи были задвинуты, вентиль на газовой трубе завернут, продукты от мышей укрыты, потом запрешь дверь и отдашь ключи дворнику. Вернешься после Крещения, я приеду вечером.
– Постой, постой! – вскочил Артемий Иванович. – Во-первых, когда входишь, нужно стучаться! А во-вторых, это что ж получается? Мы тебе запрет покидать квартиру огласили, а ты решил тихой сапой? Куда это ты собрался?
– К семейству, на праздники… – промямлил растерявшийся академик и посмотрел на часы: в его академической квартире на Васильевском жена с детьми уже ждали его к столу.
– Нечего на часы смотреть! Я только начал с тобою разговаривать! – прикрикнул на него Артемий Иванович.
– Прошу прощения, сударь, привычка.
– А… Рефлексы головного мозга… Так вот слушай меня внимательно, рефлектор: распоряжением градоначальника и председательствующего Санитарной комиссии городской думы в доме Вебера на Большой Конюшенной объявлен строгий карантин и велено до Пасхи никому из дома не выходить.
– Ах! – всплеснула руками Луиза Ивановна.
– Да что за…! – начал было академик, но Артемий Иванович грубо оборвал его:
– Опять за свое?! Да чтобы получить тебе разрешение выйти за полицейское оцепление, тебе одной гербовой бумаги на прошения рублей на сто исписать надо, да и ответ раньше Пасхи не получишь!
– Но что же мне делать?! – воскликнул академик жалобно. – Меня дома ждут.
– Ты толкаешь меня на должностное преступление, и только из уважения к твоим научным заслугам я тебя, скотина, покрою.
– Ах! – опять всплеснула ручками Луиза Ивановна.
– Давай сюда ключ от квартиры и пятьдесят рублей, я скажу, что ты заперся у себя и не выходишь.
Академик выскочил из дверей и подбежал к Артемию Ивановичу.
– Это уже слишком! – прошипел он, глядя снизу вверх на обидчика. – Вы переходите всякие разумные пределы.
– Ну, сиди дома, – пожал плечами Артемий Иванович и вернулся к своей рукописи.
Луиза поспешила в квартиру поставить самовар, а академик еще некоторое время топтался рядом с Артемием Ивановичем и тряс бородой.
– Это ты-то тайный советник? – оборвал Артемий Иванович его причитания. – Ладно заливать. Таких козявок не бывает в тайных советниках.
Академик побагровел от ярости и тоже убежал в квартиру, громко хлопнув дверью. Появился он через десять минут, и рассыпаясь в извинениях, протянул Артемию Ивановичу ключ и беленькую.
– То-то же! – сказал, оживляясь, Артемий Иванович. – С нашим братом лучше не спорить. Нам в Сибирь кого послать – плевое дело. А то сразу – тайный советник, тайный советник. Не дай Бог никому твоих тайных советов… Луиза, ты самовар поставила? – крикнул он вглубь квартиры. – Накрывай в столовой, академик сейчас уедет.
– Но позвольте! – побагровел академик. – Как в столовой?!
– Чего позволить?
– Позвольте мне дворника позвать вещи к извозчику снести.
– Какой дворник! Да ты с ума сошел! Я его тут покрываю, а он чуть не манифестации устраивает. Дворник в оцеплении. Сам снесешь чемоданы по черной лестнице и дворами на Мойку, чтобы ни одна живая душа не видела! А тебе, Луиза, вот пятьдесят рублей, дуй в кондитерскую. Купи нам пряников, да медовиков, да сочней, а потом зайдешь к дворничихе, дашь ей рубль – пусть и на нашу долю кутьи да рыбы, да супа какого приготовит. И еще водки купи обязательно, а то завтра не доищешься. А потом зайди к домовладельцу, может они для бедных какую птичку готовят на раздачу. Праздник великий все-таки, надо его встретить по-человечески, как положено. Фаберовский придет – то-то удивится!
Извозчик подвез Фаберовского к дому Вебера, когда на Конюшенной церкви и на Казанском соборе начали благовестить к Великому повечерию. Поляк был без очков, он спрятал их в карман шубы, так как нос под золотой оправой безбожно мерз, и поэтому все вокруг – и фонарь над подъездом, и витрина кондитерской в праздничном освещении, – расплывались яркими радужными кругами. Вдоль улицы к церкви на всенощную тянулся смутными черными тенями народ. Фаберовского посетило детское желание рождественского чуда: после всенощной все вернутся к праздничным столам, в теплые квартиры, а они с Артемием Ивановичем поедут обратно, к себе, на Мещанскую, к пустому столу – хоть покойника укладывай, – и дай им Бог хотя бы самоваром разжиться на этот вечер.
«Надо будет в кондитерской чего-нибудь на вечер прикупить», – подумал поляк, одел очки и расплатился с извозчиком.
В подъезде было еще темней, чем на улице: швейцара по-прежнему не было, и лампы не было, и единственным источником света было догорающее в лестничном камине полено. Видимо, наследники Вебера все еще были заняты дележом наследства.
Сверху раздавался какой-то дикий шум, гам, лай и тарарам – должно быть, Артемий Иванович подрался с Полканом. Нет, на чудо рассчитывать явно не приходилось. Фаберовский вновь снял мигом запотевшие с мороза очки и присел у гаснущего камина, протянув ладони к огню: наверх ему не хотелось, да и опасно было подниматься в запотевших очках – надо было хотя бы видеть, что там происходит.
Тарарам не прекращался, только лай то чуть затихал, то снова усиливался. Поляк вернул очки на нос и медленно пошел вверх по лестнице. Он миновал двери консульства, поднялся к посольской квартире, и тут сверху кубарем скатился Полкан, высоко подпрыгнув, лизнул его в нос и понесся обратно.
«Эх, сейчас бы дома сидеть», – подумал поляк, одолеваемый мрачными предчувствиями.
Он поднялся на четвертый этаж и обнаружил, что в сенях за стеклянной стеной Артемий Иванович отсутствовал. Ломберный столик лежал на боку, по полу разлилась чернильная лужа, в которой плавал листок бумаги с единственным словом «Чудо», накарябанном в правом верхнем углу, будка Полкана тоже была пуста. Зато дверь в квартиру академика была настежь распахнута, и оттуда-то как раз и доносились те пугающие звуки, которые он услышал еще снизу.
Фаберовский осторожно вошел в прихожую и прикрыл за собой дверь. По всей квартире были зажжены лампочки, по коридору плыл густой запах жареного гуся.
– Луиза Ивановна, а где тут у академика парадный гардероб? – раздался голос Артемия Ивановича, и он собственной персоной появился из дверей спальной слева. – Хочу у него на время сюртуком разжиться.
Увидев поляка, он шмыгнул в дверь напротив и тут же возвратился со стаканом, наполовину заполненным водкой.
– Ну-ка, Степан, опрокинь ради нашего праздничка, тебе можно, нехристю! Да не злись ты, сегодня я тут маленькое чудо устроил! Теперь мы здесь до самого Крещения жить будем! А Луиза Ивановна у нас заместо кухарки. Да скидавай ты свою шубу! Полкан, цыц! Луиза, это мой адъютант, начальник царской охраны генерал Фаберовский.
– Да погодите вы, Ваше Величество, мне бы докуда присесть, – сказал поляк.
– Луиза, еще водки генералу! Вот, уважила. А теперь, Степан, садись на стул, я пошел делом заниматься.
Фаберовский плюхнулся на подставленный стул и расстегнул шубу. Луиза почтительно помогла ему вылезти из тяжелого мехового одеяния и поспешила укрыться на кухне. Если бы она своими глазами не видела, с какой скоростью исчез из квартиры академик Кобелевский, она решила бы, что ее пора везти в богадельню, а теперь она и не знала, что думать. Так скоро и в самом деле сюда император со двором нагрянут!
Когда первый шум в голове прошел, Фаберовский встал и, нетвердо держась на ногах, проследовал в гостиную, где завалился прямо на диван. Здесь было сравнительно тихо, основной тарарам продолжался в соседней комнате, где располагалась столовая академика. Минут через десять Фаберовский окончательно пришел в себя и отправился на разведку.
Сперва он заглянул в кабинет к академику. «Здесь побывал наш Атилла», – подумал он. Около стола горой лежали фотокарточки, выдранные из рамок, сами рамки были аккуратно разложены по размеру на зеленом сукне, а в некоторые уже въехали новые жильцы. В одну из них была вставлена фотолитография парадного портрета царя кисти Крамского с надписью, сделанной рукою Артемия Ивановича: «Любезному А.И. от Г.» Вставка с едва обсохшим от чернил пером лежала рядом.
В столовой был накрыт большой круглый стол с белоснежной накрахмаленной скатертью, украшенный вазой с букетом перевитых ленточками еловых лап. Рядом с Артемием Ивановичем, что-то колдовавшим над большим блюдом, сидел Полкан и пускал слюну. Завидев поляка, Артемий Иванович с быстротой молнии закрыл свое творение углом скатерти, обнажив соломенную подстилку под нею.
– А теперь мое чудо, Степан! – торжественно объявил Владимиров и откинул край скатерти. – Шестикрылый серафим-с. Луиза от Веберов целый таз этого добра принесла. Вот только ни одной ноги, все нищие поели. Одна была, так я ее Полкану отдал, что за гусь с одной ногой!
– Гусь! Натуральный гусь! – вскрикнул Фаберовский.
На противни лежал золотисто-коричневый, сложенный из кусков «гусь» с шестью крыльями и тремя шеями.
– Не то, что в Якутске гуси, – с гордостью сказал Артемий Иванович, любовно осматривая свое создание. – То были дикие, один шкелет с перьями, а тут тебе и луцкий, и бежецкий, и вот от индюшки крылышко. Завтра после службы разговеемся.
Луиза Ивановна отнесла «гуся» на кухню и принесла поднос с булочками из кондитерской – расчетливые немцы раздавали их нищим, так как знали, что уже вечером их никто не купит, всем будет некогда. Теперь все было готово к праздничной трапезе. На столе стояло четыре прибора – по требованию Артемия Ивановича для четности был поставлен еще один, пустой, – как он объяснил, это лучше, чем приглашать нищенку, тем более что ее уже пригласил старший дворник Савва Ерофеич. Кроме положенных по случаю Рождества кутьи из размоченных зерен и компота, первым делом на стол была подана закуска.
– Ну, я, как единственное кроме Полкана православное существо среди здешних нехристей, сажусь во главу, – сказал Артемий Иванович. – Ваши басурманские праздники прошли уже, так что теперь ухаживайте за мною.
Он подошел к своему месту, взялся за спинку стула и неожиданно для всех запел: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Поляк с Луизой тоже из уважения к сотрапезнику встали. На глаза Артемия Ивановича навернулись слезы. Ему припомнилось, как в детстве, в родительском доме во Пскове, вот так же всей семьей вставали они в сочельник после возвращения из церкви и пели перед началом трапезы этот тропарь и рождественский кондак.
– Пойду, отпущу пиявок на свободу, – сказал он, утирая слезу рукавом. – Там у академика в банках их страсть, как много.
Он взял в кабинете у Кобелевского две большие стеклянные банки с черными пиявками и направился в сортир. Там он вылил содержимое в клозетную чашку и спустил воду. Когда он вернулся, Луиза воодушевлено объясняла Фаберовскому:
– Сначала ко мне посватался Вилли, это был мой первый любофь. Но герр Шульц сказал, что Вилли слишком юнг, есть и старший братья. Они сватались по очереди: Мартин, Георг, Арнольд, Фердинанд, Йозеф-Адольф, Генрих, Клаус, Иоганн, Франц, Карл-Густав, Курт и самый старший, Вальтер. Но герр Шульц сказал, что они тоже слишком юнги, и им нельзя жениться, пока они не станут на ноги. Он, герр Шульц, сам женился, еще не фстав на ноги, и теперь едва таскает ноги от такой жизни.
– Герр Шульц, продукция чад и мебели, – сказал поляк, потрясенный списком. – А дочери у него были?
– Конечно. Хороший немецкий отец должен иметь дочери: Амалия, Эльза, Ева, Моника и Розалия. Герр Шульц сказал, что он сам женится на мне, и последние фосемь лет уже сам сватался ко мне.
– Я, Степан, обещал ей выдать ее за этого Шульца замуж, – сообщил Артемий Иванович. – Так что ты тоже в доле. Как, Луиза, готова замуж? А то мы тебя выдадим, а ты не пойдешь? Манерам ты хоть обучена? Плясать умеешь? Кренделя всякие выделывать можешь?
– Умею танцен унд вальсен. А кренделя лучше у Вебера в кондитерской покупать, там будет фкуснее.
– Тогда заводи музыку. У тебя есть какая-нибудь шарманка? У немцев завсегда какая-нибудь шарманка или орган имеется, – пояснил он поляку.
– У меня есть музыкальный шкатулка. Подарок герр Шульц в начале сватовства.
– Надо же, обратно не взял! – воскликнул Артемий Иванович. – Благородная колбаса!
– Герр Шульц очень благородный колбаса, – согласилась Луиза. – Сейчас принесу шкатулка.
Немка ушла и принесла из своей каморки большую деревянную шкатулку с ярко раскрашенной картинкой на крышке. Под крышкой оказался симпатичный домик-шале, из которого тут же выехали две фигурки – толстая девица в пышном платье и мужчина в зеленом камзоле и охотничьей шляпе с пером, которые под веселую тирольскую мелодию закружились в танце, потом вновь заехали в домик, а когда, наконец, опять появились из него, девица поклонилась своему кавалеру и отчетливо сказала: «Данке».
– Какое непотребство! – сказал Артемий Иванович. – Ну-ка, заведи еще разок, я в окошко в домике погляжу. Черт, темно, не видать ничего!
– Пора что-нибудь съесть, а потом пан Артемий спляшет с нашей панночкой, – сказал поляк, разомлевший от водки. – Как замуж ее выдадим, так всем пляскам конец. Знай только детей рожай.
Они отведали кутьи, съели селедку, и Луиза принесла грибной суп и пирожки с грибами, потом рулет с маком, знаменитые веберовские булочки, жареные на конопляном масле сочни, клюквенный кисель – подарок дворничихи, яблоки, орехи и конфеты. Когда есть стало уже невмоготу, Артемий Иванович навалил в вазу из-под фруктов булочек и поставил ее под стол для Полкана.
Луиза напомнила ему об обещании станцевать с ней. Артемий Иванович никогда плясать не умел, но настоянию Фаберовского последовал. Громко топая, он обпрыгал вокруг барышни и свалился в кресло, тяжело дыша.
– Танцен! Танцен! – пыталась взбодрить его Луиза, но он выдержал только еще один круг. Второй раз из кресла он встать уже не смог. Фаберовский оказался более крепок – его хватило аж на три завода музыкальной шкатулки.
Внезапно в дверь требовательно позвонили. Обожравшийся булочек Полкан виновато тявкнул, но тоже встать не смог. Луиза покраснела, и со словами «Ах, Александр Онуфриевич вернулись», бросилась в прихожую открывать.
– Видать, академик околоточного привел, – сказал Артемий Иванович. – Пойду, с лестницы спущу. Что за манеру взяли – праздник православному люду портить! Ты, Луиза, без нас вообще никого в квартиру не пускай, – крикнул он, выходя в коридор, – говори всем, что академик съехал с квартиры на Рождество.
Поляк прислушался. Шума не было. Спустя минуту Артемий Иванович вместе с немкой вернулись и объявили, что это приходил переводчик Игнатий Лабурда от посла снизу, так как «висконт на шум жалуется», был ими приглашен в гости и пошел отпрашиваться. Вернулся переводчик через пару минут. По уверению Лабурды, виконт Феррейра де Абреу был человеком невредным и охотно отпустил толмача к его соотечественникам. Более того, он велел своему камердинеру выдать переводчику на праздник бутылку отменного портвейна, доставленного ему из Лиссабона.
Лабурду усадили за стол рядом с Луизой и Артемий Иванович на правах хозяина объявил, что хотя оно и не положено, однако с учетом обстоятельств он позволит себе нарушить обычай, и выпьет рюмочку «лиссабона» прямо сейчас, в сочельник. Луиза Ивановна сходила за штопором, и бутылка портвейна была торжественно откупорена. Всем досталось по маленькой рюмочке, а потом бутылкой завладел Фаберовский, передвинул кресло к камину и сел, вытянув к огню ноги. У ног его тут же улегся Полкан, мерно тикали часы на стене, и поляку показалось, что чудо свершилось наяву, он вновь в своем лондонском доме, в любимом кресле перед камином, в руке рюмка с портвейном, за окном плывет гороховый туман, а в ногах мирно посапывает жена.
– Так вы, господин Лабурда, бразильским языком владеете? – осведомился Артемий Иванович, когда портвейн в рюмке закончился.
– Владеем-с! – мотнул головой толмач. – А еще я при нем куком состою, попугаев готовлю.
– Как это – попугаев? – удивилась Луиза Ивановна.
– Очень просто. Дело в том, что за те годы, что висконт был в Петербурге не у дел и жил на иждивении у сеньора Герике, у него на нервической почве развился некоторый род бессилия. Висконт наш – мужчина страстный, многих петербургских дам очаровал, и они пошли на весь позор и неудобства супружеской неверность, однако радостей супружеской измены не познали и оттого были в претензии сеньору висконту. Говорят, до моего приезда он лечился «виталином» у сеньора Гачковского, но лечение ему не помогло. Я же предложил ему народное бразильское средство: стюдень из попугайских клювов.
– А вот в Англии в аквариуме рыбы специальные водятся с восьмью ногами, – перебил Артемий Иванович. – У них клюв как раз на нужном месте. Стюдень из таких клювов забористее должен быть.
– Да где же я такую рыбу висконту возьму?! А попугаев всегда можно купить на Биржевом сквере и на Мариинском рынке. Меня уже там знают и всегда готовят для меня парочку отборных попугайчиков. Нужны, конечно, попугаи ара, но зимой матросы их редко привозят, приходится обходиться другими. А у нас таких мелких попугаев даже рабы на плантациях до революции не ели! Зато я себе приработок нашел небольшой – сдаю попугайские перья одному сеньору по имени Депари по рублю за фунт, он из них потом птичек делает на женские шляпки, и продает.
– И сколько ж попугаев у вас в месяц уходит? – подал голос из кресла поляк.
– За те несколько месяцев, как висконта вновь приняли на службу, он съел четыре дюжины попугаев. Он бы и больше съел, но у нас и так все тарелки под стюдень заняты и ставить некуда. И так его, сеньоры, жалко. Стюдню тарелку съест, и стакан касторки следом, чтобы внутри все не склеилось. А недавно висконт здесь сеньору одну приметил. Такая сеньора – все отдай, мало будет! Теперь по две тарелки в день съедает! Нещастный.
– Два стакана касторки! – покачал головой Артемий Иванович. – Вы не от того его лечите, господин Лабурда. Это враги воздействуют на твоего посла месмеризмом и магнетизмом через его личную корреспонденцию.
– Как же мне быть?
– Тащи всю корреспонденцию посла к нам.
Поляк в кресле восхищенно зааплодировал.
– Мы проведем с нею специальный научный сеанс – видишь, сколько у нас для этого инструментов? – Артемий Иванович показал на полуоткрытую дверь в кабинет академика, где в темноте смутно белели на столе реторты, – и выясним, кто же является сим зловредным магнетизером! Потом его можно будет сдать в полицию.
– Но вся корреспонденция заперта у сеньора поверенного в кабинете, – сказал Лабурда. – Я могу принести только меморандум президента Пейхото, прибывший с последней дипломатической почтой: «Об искоренении пропедризма». Он очень расстроил висконта, ведь в душе тот всегда был антипедристом.
Фаберовский загоготал во все горло, хватаясь за сердце.
– Я вижу, что здесь надо мной смеются! – Лабурда встал из-за стола.
– Ну что вы, господин переводчик, – сказал поляк, утирая слезы. – Мне просто приснился неприличный сон. Вы не сомневайтесь, несите корреспонденцию к нам, и мы выведем поганца-месмеритика на чистую воду.
Лабурда холодно откланялся и удалился.
– Письма не забудь, все тащи, – крикнул ему вслед Артемий Иванович, закрывая дверь.