Триокала. Исторический роман. Часть вторая. ЗАГОВОР РАБОВ (Александр Ахматов)

Проснулись они, когда со стороны моря широкая пурпурная полоса прочертила темно-синий горизонт. Только-только начинало светать.

Открыв глаза, Ювентина увидела склоненное над собой лицо Мемнона. Глаза его светились любовью.

– Я так и спала… у тебя на коленях, – с сонной улыбкой проговорила она. – Бедный мой, у тебя же ноги затекли!

– Ничего, разомнусь, – поцеловав ее, сказал Мемнон.

Вскоре совсем рассвело, и багряный отблеск утренней зари вспыхнул на золотом щите храма Афины. Ночь была довольно холодной, но день обещал быть жарким. Весело посмеиваясь, они проделали несколько гимнастических упражнений, чтобы согреться, после чего тронулись в путь.

Им предстояло пересечь мыс и спуститься в Трогильскую гавань.

Мемнон нес узел с вещами Ювентины, с улыбкой наблюдая, как она, далеко опередив его, легко поднимается по склону взгорья. Ее голубой плащ мелькал среди зубьев скал и камней.

Взобравшись наверх, Ювентина увидела небольшой залив шириной около четверти мили. Он был заполнен множеством средних и малых кораблей, стоявших на якорях у деревянных причалов.

Трогильская гавань находилась за пределами Сиракуз и была гораздо менее удобным пристанищем для кораблей, чем две основные сиракузские гавани, почти полностью окруженные городскими стенами. Корабли заходили сюда на кратковременную стоянку, обычно только на одну ночь, чтобы с рассветом продолжить плавание, минуя Сиракузы.

В этой гавани матросы и гребцы могли отдохнуть, подкрепиться едой и вином, запастись пресной водой и провизией. Берег залива был усеян торговыми палатками и лавками. К прибывавшим в гавань большим судам, становившимся на якорь далеко от берега, по мелководью устремлялись легкие челны. Лодочники наперебой предлагали морякам свои услуги по перевозке с кораблей на берег людей и грузов. Работы здесь хватало и рабам, и свободным.

Когда Мемнон и Ювентина спустились в гавань, там, несмотря на ранний час, царило оживление. Было время завтрака. Матросы, гребцы, путешественники и их слуги собирались под парусиновыми навесами, возле которых суетились разносчики вина и лоточники, громко предлагавшие горячую снедь, которую рабы готовили тут же на пылающих жаровнях.

Мемнон и Ювентина ничем не выделялись в этих оживленных толпах людей.

Александриец был в одной короткой тунике. Тяжелый испанский меч в ножнах с широкой кожаной перевязью он завернул в плащ и все это сунул себе подмышку. Открыто разгуливать с оружием здесь не было принято, а в пределах города ношение его было запрещено.

Ювентина, как только пригрело солнце, тоже сняла с себя свой нарядный голубой плащ, оставшись в длинной тунике до пят. В таких платьях, препоясанных под грудью, ходили обычно все свободные сицилийские женщины.

Погода стояла прекрасная. Небо полностью расчистилось от туч.

Подкрепившись горячими пирожками, солеными маслинами и терпким вином, Мемнон и Ювентина ненадолго расстались.

Ювентина осталась одна с вещами под сенью навеса харчевни, в которой они позавтракали, а Мемнон отправился на поиски судовладельца, который согласился бы доставить их в Катану.

Один из стоявших в гавани грузовых кораблей уже готовился к отплытию. От матросов Мемнон узнал, что корабль идет в Тавромений. Александриец нашел кормчего, который охотно согласился доставить супружескую чету в Катану за шесть денариев (Мемнон, как и во время путешествия с Ювентиной по Италии, назвался Артемидором Лафироном, купцом из Брундизия, а жену нарек привычным для нее именем Веттия, как бы невзначай поведав кормчему, что она родом из Лация). Деньги он уплатил не торгуясь, хотя кормчий назначил непомерно высокую плату за проезд.

– Через два часа выходим в море, радость моя! – вернувшись к Ювентине, объявил Мемнон и тут же вспомнил о своем желании обратиться к услугам цирюльника.

– Пора возвращаться к жизни! – счастливо рассмеялся он.

Примерно через полчаса он предстал перед Ювентиной чисто выбритый и красиво подстриженный. Ювентина нашла его очень пригожим и расцеловала в обе щеки.

«Прекрасный Главк», на котором им предстояло совершить путешествие, был так называемым полуторапалубным судном. Такие корабли имели над нижней палубой только неширокие палубные настилы, которые тянулись вдоль бортов от кормы до кастерия47. По мнению Мемнона, опытного моряка, этот корабль при помощи весел, под одним большим парусом и при попутном ветре способен был от рассвета до заката покрыть не меньше сорока миль. До Катаны он должен был добраться не раньше чем в два часа пополудни.

На носу корабля возвышалось большое ярко раскрашенное изображение Главка, сына владыки морей Посейдона. А на корме была помещена небольших размеров гипсовая статуя женщины в парусообразном головном уборе, изображавшая особенно почитаемую моряками Авраю, богиню легкого попутного ветра.

Мемнон и Ювентина поднялись на корабль, когда гребцы уже рассаживались по своим местам на апостиках48. Вскоре раздались команды кормчего: «Поднять якорь!.. Весла на воду!». Эту команду, как эхо, повторил прорат, носовой начальник и помощник кормчего. Вслед за этим послышались удары деревянного молотка, дававшие такт гребцам, которые, налегая на весла, испустили дружный крик:

– Эй-я!

«Прекрасный Главк», поднимая и опуская весла в такт методичным ударам молотка, вышел из гавани и, распустив парус, помчал по гребням волн, подгоняемый свежим нотом.

Мемнон и Ювентина, обнявшись, молча стояли у борта, бросая прощальные взгляды на грозные крепостные башни Ортигии и Ахрадины.

Щит на храме Афины еще долго сверкал на солнце, перед тем как скрыться из виду.

Когда судно обогнуло мыс и повернуло на север вдоль побережья, Мемнон предложил Ювентине перейти к левому борту корабля, чтобы познакомить ее с наиболее достопримечательными местами побережья. Он прекрасно знал весь восточный берег Сицилии от Сикульского пролива до мыса Пахина.

На чистом голубом небе четко вырисовывалась белая шапка вулкана Этна с поднимавшейся над ней струйкой серого дыма.

– Как она величественна и красива! – любуясь ею, говорила Ювентина. – Поистине она царит над всей Сицилией! В Мессане мне казалось, что до нее рукой подать, а ведь оттуда до Этны, как мне сказали, не менее ста миль.

В это время кормчий, стоявший неподалеку, приблизился к ним и вмешался в их разговор.

– У меня, который прожил здесь много лет, эта красавица вызывает чувство одного лишь смиренного почтения. Видели бы вы ее восемнадцать лет назад!.. Я тогда был в Катане. Вот это было зрелище, клянусь Вулканом! Извержение49 всех застало врасплох. В городе была такая суматоха, будто в него ворвался неприятель: женщины с распущенными волосами бегали из храма в храм, умоляя богов о спасении. Многие корабли уходили из гавани подальше в открытое море. А из самой вершины Этны непрерывно вырывался огонь, и тучи дыма поднимались высоко в небо. И все это сопровождалось такими подземными толчками, будто Энкелад и Пифон50, восстав от вечного сна, сговорились между собой, чтобы вырваться наружу. Через несколько дней лавовые потоки достигли города, и один из них, разрушив часть городской стены, изливался в море…

– Ты имеешь в виду северную часть стены? – поинтересовался Мемнон, внимательно слушавший кормчего.

– Да, молодой человек, именно северную. Она до сих пор не восстановлена, и город был бы весьма уязвим в случае войны…

– Большое счастье для Катаны, что римляне подарили благословенной Тринакрии вечный мир и процветание, – с едва уловимой иронией сказал Мемнон, подумав о том, что война в Сицилии, по его расчетам, начнется в самое ближайшее время и плохо укрепленная Катана могла бы стать легкой добычей восставших.

Полдневный зной заставил всех матросов раздеться до набедренных повязок.

Мемнон убедил Ювентину снять с себя длинное платье и остаться в одной короткой тунике.

Кормчий отдал приказ установить передний парус, который всегда ставился при устойчивом попутном ветре. Корабль заметно прибавил ход.

Мемнон, услышав разговор между кормчим и проратом о том, что неплохо было бы развернуть еще и суппар (это был самый верхний парус), тут же обратился к ним, выразив желание поставить его, уверяя, что сделает это не хуже любого из матросов. Кормчий, подумав немного, дал согласие, и александриец, взобравшись на мачту, развернул и закрепил парус с такой ловкостью и умением, что все матросы одобрительно загудели, а кормчий сказал Ювентине:

– Твой муж отменный моряк.

Мемнон, спустившись на палубу, рассказал Ювентине о своем друге, навархе Блазионе, который открыл секрет плавания под одними парусами почти против ветра.

Говоря об этом, Мемнон нисколько не преувеличивал. Пираты довели свои корабли до такой степени совершенства, что стали благодаря им подлинными властителями моря.

– Когда-нибудь ты увидишь его «Амфитриту», непревзойденный либурнийский корабль, – говорил александриец. – На таком корабле я рискнул бы отправиться даже за Геркулесовы Столпы.

– Я помню, как ты рассказывал о своей страсти к морским путешествиям, – ласково заглядывая ему в глаза, сказала Ювентина. – Помнишь, в Риме?.. Ты говорил, что в ранней юности тайком от отца рисовал географические карты и мечтал о славе первооткрывателя далеких земель.

– Увы! Я давно уже расстался с этими мечтами, – грустно улыбнулся ей Мемнон.

В полдень «Прекрасный Главк» прошел мимо полуострова с видневшимися на его берегу развалинами Мегары Гиблейской. Сто десять лет назад этот город был разрушен Марцеллом и с тех пор не восстанавливался.

Ювентина удивлялась пустынным, необжитым берегам. На побережье не видно было ни деревень, ни вилл, хотя трудно было представить себе более благодатные места для обитания. Только на очень почтительном расстоянии от моря видны были разбросанные там и сям деревенские поселки, нарядные виллы, поля, оливковые рощи и виноградники, взбирающиеся по склонам холмов широкой Леонтинской равнины.

– Какая красота! – восхищалась Ювентина. – Какая щедрая растительность! А эти каштановые рощи и зеленые луга! Почему же сицилийцы строят свои жилища так далеко от моря?

– Все очень просто, моя голубка! – отвечал Мемнон. – Они страшатся пиратов, которые охотятся за людьми даже на суше. Поэтому сицилийцы считают рискованным строить усадьбы на самом побережье, несмотря на то, что здесь можно найти земли, отличающиеся сказочным плодородием. Многие поплатились своей свободой, случайно и не вовремя оказавшись вблизи моря.

Приблизительно за четыре часа до заката показалась Катана.

– Знаешь ли ты бухту Одиссея, которую римляне называют бухтой Улисса? – подойдя к кормчему, спросил Мемнон.

– Конечно. Это немного севернее города. Но почему ты спрашиваешь?

– Ты можешь не заходить в Катану, как мы с тобой договаривались. Ветер попутный, и ты успеешь до заката добраться до Абрикса. Не соблаговолишь ли высадить нас в этой бухте? Я уплачу тебе за эту остановку еще пять денариев.

– Ну, что ж! Идет! – не раздумывая, согласился кормчий.

«Прекрасный Главк» прошел еще около трех миль, минуя Катану, и повернул к берегу.

Кормчий приказал матросам убрать паруса. Вскоре корабль малым ходом вошел в небольшой залив, защищенный высокими скалистыми берегами от южного и северного ветров.

Гребцы выполнили команду прората «весла поперек».

Корабль медленно пристал к берегу, уткнувшись острым носом в прибрежный песок. Матросы сбросили на берег сходни.

Мемнон пожал руку кормчему.

– Счастливого плавания! Да будут милостивы к тебе и твоим людям Посейдон и Амфитрита!

– Да ниспошлет вам Аврая попутный ветер до самого Тавромения! – сказала Ювентина, помахав на прощанье рукой кормчему и матросам.

– Пусть всегда к вам будет благосклонна Афродита Фиалковенчанная! – добродушно улыбаясь, крикнул кормчий, когда Мемнон и Ювентина сошли на берег.

Матросы убрали сходни и, действуя длинными шестами, оттолкнули судно от берега.

– Весла на воду! – послышалась команда прората.

Выйдя из бухты, «Прекрасный Главк» еще некоторое время медленно двигался кормой вперед, затем плавно развернулся, и до стоявших на берегу Мемнона и Ювентины донесся дружный возглас гребцов:

– Эй-я!

Четыре десятка весел, поднявшись высоко вверх, разом опустились, ударив по воде.

Мемнон и Ювентина провожали корабль взглядами, пока он не исчез за скалистым мысом.

Ювентина с любопытством осмотрелась вокруг.

– Неужели в этой самой бухте останавливался корабль Улисса51?

Мемнон улыбнулся.

– Во всяком случае, сам Одиссей со слов Гомера рассказывал так:

– После я покажу тебе тот самый родник, из которого брали воду Одиссей и его спутники, – пообещал он.

Над кромкой песчаного берега бухты полукольцом высились серые гранитные утесы. Между ними вверх по крутому склону вилась едва приметная тропинка. По ней Мемнон и Ювентина поднялись на высокую скалистую возвышенность, с которой открывался вид на залитую ярким солнечным светом цветущую долину. Ювентина не сразу заметила в глубине ее крышу большого сельского дома, утопавшего в зелени виноградников.

Со стороны моря усадьба была огорожена довольно высокой каменной стеной и напоминала небольшую крепость. Впрочем, с кораблей, проходивших мимо бухты Улисса, ни стен, ни самого усадебного дома вместе с другими постройками не было видно.

Мемнон и Ювентина спустились к каменной ограде виллы и остановились у калитки, почти скрытой от глаз в зарослях виноградника. Вдоль ограды на всем ее протяжении росли кусты розмарина.

Мемнон несколько раз с силой ударил кулаком в дверь калитки.

На стук раздалось разноголосое тявканье собак. Через некоторое время послышался грубый мужской голос, ругавшийся по-гречески:

– А ну, пошли прочь! Замолчите, проклятые… Эй, кто там?

– Aperi, jam scies!52 – ответил Мемнон по-латыни. Эта латинская фраза у критских пиратов издавна служила паролем. Ее понимали и грекоязычные.

Загремел засов, и тяжелая дверь калитки со скрипом отворилась. Из нее, прихрамывая, вышел человек огромного роста, бородатый, одетый в эпоксиду – короткий греческий хитон, закрепленный на одном левом плече. Наполовину обнаженная грудь бородача была покрыта многочисленными шрамами. Левой рукой он опирался на толстую суковатую палку. Правая рука покоилась на рукояти прикрепленного к поясу широкого кинжала в ножнах из буйволиной кожи.

Великан сразу узнал Мемнона.

– Клянусь Зевсом Олимпийцем! – вскричал он с изумлением. – Мемнон! Александриец! Так ты жив? Вот чудеса! А нам рассказывали, что тебя похитил Нептун прошлым летом во время бури у Мизенского мыса…

– Привет тебе, Гераклеон! Рад видеть тебя! – отвечал Мемнон. – Я прибыл по поручению Требация. Здесь он назначил мне встречу. А это Ювентина, моя жена… Мы только что прибыли из Сиракуз на частном судне.

– Из Сиракуз? Ну, что ж! Со счастливым прибытием! – сказал Гераклеон, бросив внимательный взгляд на Ювентину.

Он пропустил во двор гостя и его спутницу, а сам стал запирать калитку, гремя засовами.

Сразу за калиткой начинался сад, представлявший сплошные заросли. Фруктовые деревья в нем давно уже смешались с ельником и каштаном, переплелись между собой и образовали глухое, дикое место.

Мемнон уверенно повел Ювентину по узкой тропинке к большому усадебному дому. У входа вместо портика растянут был широкий навес из парусины, крепившийся на почерневших от времени толстых деревянных столбах. Под навесом за большим квадратным столом сидели четверо мужчин. Возле стола хлопотала уже немолодая женщина-служанка с лицом морщинистым и румяным, как печеное яблоко. Она устанавливала перед сотрапезниками широкое серебряное блюдо с дымящимися на нем кусками жареной баранины.

Трое из четырех сидевших за столом были людьми пожилыми. Четвертый был в том возрасте, когда на лице только начинают появляться первые морщины. Он был лишен правой руки, ампутированной у самого предплечья. Лицо сидевшего рядом с ним старика было отмечено жестоким неровным шрамом, тянувшимся от навсегда закрывшегося глаза до самого подбородка. У остальных двоих сотрапезников на голых плечах видны были многочисленные рубцы от ран, а находившиеся у них под рукой костыли свидетельствовали о поврежденных нижних конечностях.

Мемнона они встретили возгласами удивления. Как и Гераклеон, они считали его давно погибшим.

– Дорогой Мемнон! Если бы ты знал, сколько раз мы поминали тебя в числе других храбрецов, павших прошлым летом! – воскликнул старый пират со шрамом на лице.

– Привет вам всем, друзья! Видимо, богам было угодно, чтобы я, испытав столько невзгод и опасностей, вновь оказался среди своих.

Сказав это, Мемнон взял за руку Ювентину и продолжил:

– Представляю вам мою жену, которую я очень люблю. Она останется жить здесь, пока не изменятся обстоятельства. Вы должны знать, что у меня нет ничего дороже ее. Поэтому я прошу вас относиться к ней уважительно и другим не давать в обиду.

В это время появился хромой Гераклеон и, услышав последние слова александрийца, воскликнул:

– О чем разговор, дружище? Каждый, кто посмеет ее обидеть, будет иметь дело со мной!

И он потряс в воздухе своим громадным кулаком.

Мемнон знал Гераклеона еще до того, как тот получил тяжелое ранение в морском сражении с эвбейцами и стал инвалидом: у него были повреждены сухожилия на левой ноге, которая стала короче и почти не сгибалась.

Этот грек, родом с Андроса, был очень уважаемым человеком среди обитателей виллы за свою огромную силу и обостренное чувство справедливости. Сам Геренний, хозяин виллы, относился к нему с большим почтением.

– Не беспокойся за свою красавицу, Мемнон!.. Будем оберегать ее, как родную сестру!.. – раздались нестройные возгласы тех, кто сидел за столом.

После этого Мемнон и Ювентина присоединились к участникам пиршества.

Служанка принесла и поставила на стол кратер с вином. Пока Гераклеон разливал по кубкам вино, черпая его киафом из кратера, Мемнон по очереди представлял Ювентине каждого из сидевших за столом, называя их полными именами, что очень льстило отставным пиратам.

За исключением Гераклеона, все они были уроженцами Рима, активными участниками мятежа Гая Гракха. Вынужденные спасаться от преследований, они в разное время примкнули к Требацию, честно отслужили на своих кораблях, участвуя во многих походах и сражениях, и после того, как были признаны непригодными к морской службе, конвент Новой Юнонии определил их на постой к Гереннию.

Наполнив все кубки, Гераклеон произнес здравицу в честь Мемнона, не забыв упомянуть о том, что когда-то александриец, рискуя собой, спас самого Требация, прикрыв его щитом от вражеских стрел во время боя с римлянами у Вулкановых островов.

Мемнон еще в Риме говорил Ювентине, что Требаций обязан ему жизнью, но только теперь она узнала во всех подробностях, как это произошло. По словам Гераклеона, александриец в том бою во всем блеске выказал свою силу, храбрость и умение владеть оружием.

После первой выпитой чаши Мемнон по единодушным просьбам друзей рассказал о своих злоключениях в Италии. Его слушали с глубоким вниманием, особенно о восстании рабов под Капуей.

Значительную часть своего рассказа Мемнон посвятил Ювентине, описав ее выдающийся подвиг во время бегства гладиаторов из Рима.

Пока Мемнон произносил эту восторженно-хвалебную речь в ее честь, Ювентина сидела, скромно опустив глаза и чувствуя на себе уважительные взгляды всех сидевших за столом.

Окончив свой рассказ, Мемнон спросил:

– А Геренний?

– Отправился с товарами в Мессану, – ответил Гераклеон.

– Самое ценное он распродал еще в прошлом году, а теперь осталась одна мелочь, – сказал одноглазый Субрий Флав.

– Вся наша добыча за двадцать лет скитаний по морю действительно мелочь по сравнению с тем, что римляне недавно награбили только в одной Нумидии, – прохрипел Гай Веллей, самый старый из всех сидевших за столом.

– Это верно! – согласился Мемнон. – Я был в Риме в тот день, когда Марий праздновал свой триумф над Югуртой. Вместе с другими гладиаторами меня привели в цирк Фламиния, чтобы мы несли перед зрителями царскую добычу и дары Юпитеру Феретрию. При виде всех этих сокровищ, которые римляне навезли из Нумидии, я невольно подумал о бедных пиратах. Они, постоянно рискуя жизнью, носятся по морям из-за добычи, которой им едва хватает, чтобы обеспечить старость…

– А уж проклинают-то нас куда более бранными словами, чем этих великолепных грабителей и убийц, стирающих с лица земли целые города и царства! – подхватил Марций Монтан, сосед Веллея.

– И вот что странно! В Рим стекаются богатства почти со всего света, а из четырехсот тысяч римских граждан подавляющее большинство живет в позорной нужде, – заметил однорукий Септимий.

– Так им всем и надо! – с ненавистью вскричал Субрий Флав, стукнув кулаком по столу. – Бедный Гай Гракх в день своей гибели умолял Диану Авентинскую, чтобы она наказала римский народ вечным рабством. Он этого вполне заслуживает.

– Что же касается нас, тех, кто не предал своего вождя, то лучше уж нам доживать свой век в звании пиратов, чем пресмыкаться перед олигархами и оптиматами, – добавил Марций Монтан.

– Давайте же выпьем за тех, кто не склонился перед ударами судьбы и мужественно встретил выпавшие на его долю опасности и невзгоды! – подняв свой кубок, предложил Гераклеон.

Мемнон, хорошо знавший характер и нравы обитателей виллы, неизменно превращавших любое застолье в безудержную оргию, после второй выпитой чаши сказал, что день на исходе, а ему хотелось бы познакомить Ювентину с усадьбой и ее окрестностями.

Мемнон и Ювентина вышли из-за стола и направились к главным воротам усадьбы, обращенным в сторону Этны.

* * *

От усадьбы Мемнон повел подругу по едва заметной тропинке мимо густых зарослей виноградника. Вскоре они поднялись на вершину небольшого холма с округлой вершиной, и Ювентина получила возможность окинуть взглядом окрестности до самой Этны.

Ближе к подножию горы видны были разбросанные там и сям небольшие деревеньки и виллы, окруженные темной зеленью рощ. Чуть выше пологие склоны прорезались неглубокими ущельями, поросшими соснами и каштанами. А дальше громоздились причудливые серые скалы из вулканических пеплов, туфов и застывшие лавовые потоки. Там, среди камней и скальных обломков, торчали лишь редкие кустарники.

Долина, где находилась вилла Геренния, была образована двумя древними потоками лавы во время одного из самых мощных извержений Этны. В самой глубине ее пышно зеленели виноградники, рядом с ними была небольшая оливковая роща. На прогреваемых солнцем склонах росли смоковницы, сладкие плоды которых часто назывались винными ягодами, так как они использовались для лучшего брожения вина.

Поселок рабов находился почти у самой дороги, где собственно и заканчивалось владение Геренния.

Прямо напротив виллы по обочинам дороги, тянувшейся вдоль морского побережья, густо зеленели кустарники, и среди них высокая пиния одиноко возносила к небу свою вершину. Немного севернее начиналась густая каштановая роща, далеко простиравшаяся в сторону города Абрикса, о котором Мемнон сказал, что он отстоит от Катаны примерно на восемь миль и что до него от усадьбы Геренния немного дальше, чем до Катаны.

– Куда мы идем? – поинтересовалась Ювентина, когда они подошли к обрывистому берегу моря.

– Увидишь сама, – с таинственным видом ответил Мемнон.

– Чтобы я совсем не сгорела от любопытства и палящего зноя, давай сначала искупаемся, – предложила она.

– С удовольствием.

Они спустились к морю и, сняв сандалии и туники, бросились в воду.

Уже на глубине Мемнон, поймав Ювентину за талию и прижав к себе, прошептал:

– Хочу тебя.

– Да, да, милый, мы так истосковались друг без друга, – отвечала она, ласково улыбаясь ему.

Она вдруг выскользнула из его рук и исчезла под водой. Вынырнула она довольно далеко от него и, отдышавшись, весело крикнула:

– Догоняй!

– Ну, погоди, плутовка!

Отличный пловец, он быстро нагнал ее и снова обхватил руками молодое упругое тело.

– Теперь не уйдешь!

Она поцеловала его. Большие серые глаза ее сияли счастьем.

Мемнон ответил ей таким долгим поцелуем, что они с головой погрузились в воду.

Когда они вынырнули и перевели дух, он сказал:

– А сейчас я приоткрою тебе завесу одной тайны… Я поведу тебя в одно потаенное место. Это пещера, крипта53, как ее называют пираты… И еще она называется «пещерой циклопов»…

– «Пещерой циклопов»? Ну, конечно! Поблизости от бухты Улисса непременно должно находиться жилище одноглазого Полифема.

– Нет, эта пещера образовалась не так давно… во время одного из сильных извержений Этны. Очень немногие знают о ее существовании. Там сейчас очень уютно… сама увидишь, – нежно прошептал он.

Ювентина оглянулась на берег.

– Как далеко мы заплыли! – испуганно закричала она.

– Это течение относит нас в море! – озабоченно сказал Мемнон. – Немедленно возвращаемся.

Этот далекий заплыв был рискованным для Ювентины. Она явно переоценила свои силы и умение плавать, еще не научившись как следует отдыхать на воде.

Последний стадий она преодолела с трудом, но от помощи Мемнона гордо отказывалась.

Выбравшись на берег, они отдышались, потом оделись, обулись, и Мемнон повел Ювентину к обрыву, с которого свисала гигантская темно-коричневая глыба – один из рукавов древней лавы. Эта окаменевшая лава свидетельствовала о том, что когда-то произошло особенно сильное извержение Этны, и огромные лавовые потоки разлились от нее на большие расстояния. Один из них в последнем злобном усилии дополз сюда, да так и застыл в тридцати шагах от моря.

Под этой глыбой зиял вход в пещеру.

– Иди за мной, – сказал Мемнон и, пригнувшись, вошел в пещеру.

Сначала они шли по темному извилистому проходу. Ювентина продвигалась за Мемноном, осторожно ощупывая руками шершавые стены.

Несколько шагов они сделали почти в полной темноте, потом стало светлее, и вскоре они очутились в просторной и достаточно хорошо освещенной пещере с высокими сводами. Свет проникал в нее сквозь небольшие круглые отверстия, пробитые в отвесной стене пещеры со стороны моря. Сквозь эти отверстия можно было увидеть кромку песчаного берега с набегавшими на него пенистыми волнами. Сама стена была образована застывшими потеками лавы.

– О, боги! Сколько же здесь добра! – воскликнула Ювентина, с изумлением оглядываясь вокруг.

Пещера почти сплошь была завалена дорогими коврами, серебряной и бронзовой посудой. За грудами ковров, чаш, гидрий, ковшей и блюд виднелись окованные бронзой сундуки, в которых обычно морские торговцы хранили дорогие ткани и готовое платье. Здесь же стояли бронзовые дельфийские треножники и несколько десятков запечатанных амфор с вином. Но особенно много было ковров, среди которых были очень дорогие златотканые ковры, называемые атталиками.

– Эту пещеру обнаружил один из рабов Геренния несколько лет назад, – пояснил Мемнон. – С тех пор пираты, по совету Геренния, многое из своей добычи временно оставляют здесь. Ну, а Геренний постепенно сбывает этот товар в городах по всему восточному побережью, получая хорошие проценты с продаж.

Мемнон снял с себя перевязь с мечом и положил оружие на стоявший поблизости сундук. Потом он схватил один из свернутых ковров и расстелил его на песчаном полу.

Это был большой толстый ковер чудесной работы. Цветы и плоды на нем были вытканы с таким искусством, что обманули бы и пчелу.

– Иди ко мне! – сказал он, с грубоватым нетерпением притянув Ювентину к себе.

Он стал торопливо развязывать тесемки туники на ее плечах, но она, опасаясь, как бы ее возлюбленный в пылу страсти не оборвал их, прошептала:

– Я сама, дорогой мой.

И, высвободившись из его объятий, сняла тунику через голову…

* * *

С наступлением темноты в пещере стало прохладнее, но влюбленные долго этого не замечали. Целовались, иногда вспоминали о былом, о погибших друзьях и о тех, кого считали погибшими, – о Сатире, Астианаксе, Багиене, Думнориге…

Ближе к полуночи Мемнон, разыскав где-то огниво, кремень и сухой трут, высек огонь и зажег лампы на нескольких канделябрах, укрепленных на стенах пещеры. Крипта озарилась ярким светом. Мемнон, откинув крышку одного из сундуков, достал из него два больших цветастых покрывала. В одно из них он закутал Ювентину, в другое завернулся сам.

Проснулись они, когда заря только занималась, и первые лучи солнца, проникая в пещеру, боролись со светом, исходившим от ламп с догорающими фитилями.

Мемнон пробудился первым.

Ювентина лежала рядом на боку, подложив под щеку обе ладони. Она спала безмятежным сном. Плечи ее были обнажены, блиставшая молодостью грудь едва прикрыта покрывалом.

Он почувствовал страстное желание стиснуть юную красавицу в объятиях, но устыдился своего эгоистичного порыва и уткнулся лицом в ее разметавшиеся по ковру густые светлые волосы, решив терпеливо дожидаться, когда она сама проснется. От ее волос пахло морем, и он вспомнил, как они вместе купались накануне. Мемнон улыбнулся и, подняв голову, с обожанием стал разглядывать лицо подруги. Длинные, слегка изогнутые ресницы ее были темные, словно подкрашенные. Розовые губки слегка припухли от вчерашних страстных его поцелуев.

– Какая же ты красавица! – прошептал он.

Ювентина, вздрогнув, проснулась и открыла глаза.

– Любимый! – с сонной улыбкой проговорила она и обвила его шею руками.

Они не скоро оторвались друг от друга, опомнившись примерно во втором часу дня, когда багровый диск солнца поднялся над лазурной равниной моря.

– Довольно, милый, – с нежностью сказала Ювентина.

– Я утомил тебя?

– Немножко, признаться, – тихо рассмеялась она. – Тебе тоже надо поберечь силы.

– Зачем? – безмятежно улыбнулся Мемнон, перевернувшись на спину, и закрыл глаза.

Помолчав, он продолжил:

– В нашем распоряжении еще дней пять-шесть. Все это время мы будем вместе, ненаглядная моя… Ах, знать бы, какому богу или богине мы обязаны нашему счастью?..

Ювентина ответила серьезным и благочестивым тоном:

– Будем возносить свои молитвы Венере Эрицинской, которая, как я слышала, царит в Сицилии наравне с Юпитером Императором. Пусть она будет нашей заступницей перед всеми олимпийскими богами.

Она помолчала, потом спросила:

– Ты сказал, что в нашем распоряжении пять-шесть дней… А потом?

– Разве я тебе не говорил? Мне предстоит путешествие в Гераклею, – с неохотой ответил Мемнон.

Ювентина коротко вздохнула.

– Ну-ка, посмотрим, что там у нас в этих ящиках! – внезапно вскочил на ноги Мемнон. – Сегодня я выберу для тебя сразу несколько нарядов, достойных царицы.

Сбросив с себя покрывало и надев тунику, он направился к обитым бронзой сундукам, переступая через валявшиеся под ногами серебряные кувшины и чаши.

Открывая крышки сундуков, он рылся в них, отыскивая понравившиеся ему цветом или покроем женские платья.

Он заставил Ювентину примерить несколько дорогих и красивых нарядов, одевая и раздевая ее с ловкостью служанки.

Особо отметил он закрытое платье темно-синего цвета.

– В нем ты похожа на одну из грациозных статуэток из Танагры54, – с восхищением произнес Мемнон, когда она облачилась в тонкую и мягкую ткань, пройдясь перед ним своей легкой походкой. – Этот длинный хитон наденешь, когда мы вместе посетим театр в Катане, – добавил он.

– Мне, право, немножко не по себе, – засмеялась Ювентина. – А вдруг хозяин виллы обнаружит пропажу этих дорогих и красивых вещей?

– Судя по всему, он еще сам толком не знает, что хранится в этих сундуках, – беззаботным тоном ответил Мемнон. – А если и знает, невелика беда. Знаешь, откуда все это? Из разграбленной прошлым летом Счастливой гавани в Остии. А я, как участник того памятного похода, имею право на долю из общей добычи, – заключил он.

Ювентина сама нашла в одном из сундуков костяной гребень и бронзовое полированное зеркало. Установив зеркало на одном из сундуков и присев на другой, она принялась расчесывать свои волосы, в то время как Мемнон с улыбкой ею любовался.

Когда они покинули крипту, день уже вступал в свои права. С моря дул легкий ветерок. Пронизанные солнечным светом зеленоватые волны лениво накатывались на песчаный берег.

Поднявшись на утес, они увидели примерно в двух милях от берега большой трехмачтовый корабль, идущий под парусами и на веслах. Он быстро приближался к бухте.

Уже отчетливо видны были бронзовые от загара тела матросов, бегавших по палубе или ползущих вверх на мачты по веревочным лестницам. На корабле готовились убирать паруса.

– Это «Амфитрита», – упавшим голосом сказал Мемнон.

– Ты огорчен? Почему? – быстро спросила Ювентина.

– На этом корабле должен находиться Требаций. Я думал, что он покинет Крит хотя бы тремя-четырьмя днями позже меня. Выходит, он поспешил выйти в море на следующий же день. Боюсь, нас разлучат сегодня же…

Это был либурнийский корабль, или либурна, быстроходное двухпалубное судно с двумя рядами весел. Его изобретателями были иллирийцы, обитавшие на северном побережье Адриатического моря в области, называемой Либурния. Жители ее издавна славились как искусные мореходы и отчаянные пираты. Римляне впервые столкнулись с иллирийцами во время правления царицы Тевты55. Эта Первая Иллирийская война закончилась победой римлян, но тогда еще покорить эту страну им не удалось. Зато попавшие римлянам в качестве добычи либурнийские корабли были оценены ими по достоинству. Делались они либо из елового, либо из соснового дерева. По величине и вместимости они не уступали римским биремам, но были значительно легче и быстроходнее их. Пираты охотно использовали либурны, особенно для перевозки ценной добычи и пленных, но вообще предпочитали меньшие по размерам, но более маневренные и быстроходные гемиолы и миапароны, имевшие только по одному ряду весел.

– Вон он, смотри, – схватив Ювентину за руку, сказал Мемнон. – Видишь двоих на носу, рядом с изображением Амфитриты? Один из них Блазион, наварх, командир корабля, а тот, кто повыше ростом, и есть Требаций.

У Ювентины было острое зрение, и она хорошо разглядела знаменитого архипирата. В Риме им пугали маленьких детей. Примерно таким она его себе и представляла. Суровое лицо его было изборождено глубокими морщинами, похожими на шрамы от ран. Черты его были чисто римскими: орлиный нос, могучая шея и выдающийся вперед массивный подбородок.

Мемнон вздыхал, не скрывая своей досады. Ювентина прижалась щекой к его плечу и тихо сказала:

– Нам не пристало роптать на Фортуну. Это было бы слишком несправедливо. Она подарила нам великое счастье – сберегла нас друг для друга. Разве не так, милый?

– Ты права, мое солнышко! – обняв ее, проговорил он.

Возвращались они скорым шагом, чтобы поспеть на виллу раньше, чем «Амфитрита» бросит якорь в бухте. Нужно было предупредить пятерых инвалидов, чтобы Требаций не застал их в непотребном виде. Мемнон прекрасно знал, чем обычно заканчивались попойки этих несчастных, для которых в беспробудном пьянстве заключался весь смысл жизни.

И он не ошибся. Когда Мемнон и Ювентина пришли во двор усадьбы, то увидели там весьма неприглядную картину: все пятеро бывших пиратов спали вповалку прямо на траве под старой раскидистой яблоней. Судя по всему, пировали они почти до самого рассвета. Стол был завален грудами объедков и грязной посудой.

Мемнон разбудил Гераклеона и сообщил ему о прибытии «Амфитриты» с самим Требацием на борту.

Гераклеон сразу протрезвел.

– Клянусь трезубцем Посейдона! Нельзя допустить, чтобы Требаций увидел все это безобразие. Чего доброго вообразит, что мы живем здесь не хуже, чем римские сенаторы, отдыхающие в Байях.

И он принялся расталкивать товарищей, зычно покрикивая:

– Поднимайтесь, прах вас возьми! Зовите женщин – пусть уберут со стола! Живее, живее, разрази вас Зевс своими молниями! «Амфитрита» в бухте! Сам Требаций пожаловал!..

Известие о прибытии Требация возымело свое действие. Все пьяницы вскакивали, как ужаленные.

– Посоветуй, в какой комнате лучше поселить Ювентину? – спросил Мемнон, обращаясь к Гераклеону.

– Я уже подумал об этом. Рядом с вестибюлем есть небольшая, но вполне приличная комната. Там иногда ночуют женщины из деревни. Я распорядился, чтобы ее привели в порядок.

– Когда вернется Геренний, передай ему, что я буду перед ним в вечном долгу, если он окажет Ювентине свое покровительство.

– Ты покинешь нас вместе с Требацием? – спросил Гераклеон.

– Да. И вернусь обратно через месяц-другой.

Мемнон поспешил увести Ювентину в предназначенную ей комнату, которая была очень уютной и чисто прибранной. В ней стояли две кровати и средних размеров стол с поставцом.

– Я не хочу, чтобы Требаций видел тебя, – сказал Мемнон. – Ему не обязательно знать о нас. Только в крайнем случае познакомлю тебя с ним…

Ювентина присела на край кровати. Румянец сбежал с ее лица. Она вся поникла и сидела неподвижно, как сфинкс.

– Что с тобой, девочка моя? – удивленно спросил он, взяв ее руки в свои.

– Ты сказал Гераклеону, что вернешься через два месяца, – жалобным голосом проговорила она. – У меня сердце сжимается при мысли, что мне придется ждать тебя так долго…

Губы ее по-детски задрожали, и она отвернулась, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы.

– Ну вот! А ведь только что сама говорила, что несправедливо обижаться на Фортуну.

Он нежно обнял ее.

– Потерпи, родная. Я постараюсь вернуться как можно скорее…

– Только ты очень береги себя… Ты ведь знаешь, что у меня нет жизни без тебя. Поклянись мне, что будешь осторожнее и хитрее лиса.

– Клянусь! Но ты напрасно беспокоишься. Эта поездка совершенно безопасна. Одна неприятность: мне предстоит общаться с Клодием, твоим обидчиком…

– О, забудь об этом, милый! И Клодий, и все римляне, от которых я столько претерпела, для меня больше не существуют. Я не хочу, чтобы ты из-за меня повредил себе какой-нибудь необдуманной вспышкой гнева или местью. Думай только о том, чтобы сберечь себя… ради нас и нашей любви.

Она обвила его шею руками и замерла, прижавшись к нему.

– Постой! – сказал Мемнон, отрываясь от нее. – Я слышу шум во дворе… Жди меня здесь. Никуда не выходи до моего прихода.

Гай Требаций Тибур, о котором так часто упоминалось в нашем повествовании, еще в молодые годы, когда он жил в Риме, снискал недобрую славу своим буйным нравом. Он происходил из римских пролетариев, и военную службу начал во флоте. По характеру был дерзок, вспыльчив и жесток. В молодости его привлекали к суду по подозрению в убийстве, но оправдали из-за недостаточности улик.

В год бурного трибуната Тиберия Гракха он со всею страстью своей неугомонной натуры ввязался в борьбу против богачей и патрициев. Однако Тиберий, возглавивший движение за справедливый раздел общественных земель, был убит в народном собрании разъяренными сенаторами во главе со Сципионом Назикой. Вместе с ним в один день было перебито около трехсот его сторонников. Требацию тогда удалось скрыться. В городе несколько дней подряд свирепствовали оптиматы, убивая без суда и следствия своих политических противников. В эти дни был зарезан один из друзей Тиберия Гракха ритор Диофан, а близкого друга самого Требация Гая Биллия умертвили изощренным способом, посадив в бочку с ядовитыми змеями.

Философа Гая Блоссия из Кум, наиболее стойкого приверженца Тиберия, оптиматы хотели предать особому суду, превратив его в политический процесс над всеми гракхианцами, но тому удалось бежать из-под стражи. Требаций встретился с ним уже в Пергаме, захваченном гелиополитами Аристоника.

В то время многие римские изгнанники искали спасения в охваченном восстаниями Пергамском царстве. Гай Блоссий стал советником Аристоника и проповедником коммунистических идей Ямбула и Эвгемера среди восставших, которые стали называть себя гелиополитами. Требаций и его друзья, имевшие большой опыт в морском деле, помогали восставшим собирать флот и обучать матросов. Они приняли участие в ожесточенном морском бою против каппадокийского флота, который был уничтожен восставшими, причем убит был и царь Каппадокии Ариарат.

Однако вскоре у берегов Пергама появился большой флот понтийского царя Митридата. Гелиополиты, потерявшие много кораблей в сражении с каппадокийцами, не смогли воспрепятствовать Митридату высадить войско близ восставшей столицы. Понтийцы взяли город приступом, устроив в нем ужасающую резню.

Когда пала Стратоникея – столица восставших – и Аристоник был захвачен в плен римлянами, Гай Блоссий не стал больше испытывать судьбу и покончил с собой, бросившись на меч. Требаций же уговорил своих товарищей идти к Балеарским островам, где он надеялся найти приют у гнездившихся там пиратов.

Изгнанники располагали одиннадцатью легкими кораблями, на которых они и совершили плавание к Балеарам. Обосновавшись там, они в течение восьми лет избороздили все Внутреннее море, грабили торговые суда и охотились за римскими сенаторами. Немало оптиматов попало тогда в плен к Требацию, но только немногих из них он отпустил за большой выкуп. Остальные, запятнавшие себя кровью Тиберия Гракха и его сподвижников, были по его приказу утоплены в море. Двух пленников, участвовавших в расправе над его другом Гаем Биллием, Требаций убил собственноручно.

Сципиона Назику он готов был преследовать не только на море, но и на суше. Ненавидимый и презираемый своими же гражданами в Риме за организованное им убийство народного трибуна, Назика ушел в добровольное изгнание. Он хотел найти успокоение там, где еще недавно искали убежище Гай Блоссий и прочие гракхианцы. Но смерть настигла его раньше, чем он добрался до Пергама. Обстоятельства его кончины остались неизвестными. Ходили слухи, что он умер насильственной смертью. Потом в Риме узнали о гибели бывшего народного трибуна Публилия Руфа, одного из противников и убийц Тиберия Гракха. Во время морского путешествия он попал в руки Требация, который приказал казнить его особо изощренным способом: убийцу народного трибуна утопили в море, зашив его в мешке вместе с петухом, собакой, змеей и обезьяной. По римскому обычаю, так казнили отцеубийц. Таким же способом пираты расправлялись и с предателями из своей среды.

Действия балеарских пиратов становились все более опасными для Рима. Всадническое сословие, благосостояние которого во многом зависело от морской торговли, требовало положить конец пиратству.

Наконец консул Квинт Цецилий Метелл, отец будущего Метелла Нумидийского, по приказу сената собрал большой флот и двинулся к Балеарским островам. Пиратские стоянки Метелл уничтожил, после чего приступил к завоеванию самих островов. В Рим он вернулся победителем и, справив морской триумф, получил почетное прозвище «Балеарский».

Требацию удалось вывести свои корабли из-под удара римлян, и вскоре они пристали к южному берегу Крита, недалеко от устья реки Электры. Это было не совсем удобное место для стоянки больших судов, но опытный глаз Требация разглядел у громоздившихся высоких известняковых скал несколько песчаных отмелей, на которые во время бури можно было вытаскивать легкие пиратские корабли.

С коренными жителями Крита пришельцы быстро поладили. Критские города сами занимались морским разбоем, охотно принимая у себя наемников из чужеземных храбрецов, не боявшихся моря и умевших владеть оружием.

Поначалу Требаций и все прибывшие с ним римские изгнанники поступили на службу городу Гортине, который тогда нуждался в боевых кораблях для охраны своих торговых судов. Это избавило их от рискованной конфронтации с критскими аборигенами.

Договор, заключенный с гортинцами, обязывал бывших балеарских пиратов делиться с ними захваченной добычей. Однако беглецы из Рима продолжали считать себя частью того гордого народа, который привык повелевать другими и никому не подчиняться. Казна их быстро пополнилась за счет добычи от удачных походов к берегам Греции и Италии. Через год она уже насчитывала около ста двадцати талантов. Эти деньги Требаций и его сподвижники решили использовать для основания своей собственной колонии.

Их стоянка в устье Электры с течением времени превратилась в многолюдный поселок, обнесенный рвом и каменной стеной. Для этого понадобился труд нескольких тысяч рабов, которых Требаций брал в аренду у местных рабовладельцев. Одновременно сюда стекались изгнанники и беглые рабы со всей ойкумены, которым Требаций охотно давал приют, обучая их морскому делу и умению владеть всеми видами оружия.

В один прекрасный день римские изгнанники открыто объявили Гортине о своей самостоятельности.

Построенная в устье Электры крепость своей мощью превосходила любое укрепление пиратов на всем критском побережье. Эскадра Требация насчитывала в то время около сорока легких и средних кораблей. Попытки гортинцев организовать совместный поход всех критских городов с целью наказать «мятежных наемников» не увенчались успехом. К тому времени Требаций успел подкупить влиятельных людей во многих крупных городах Крита и заручился поддержкой пиратов, обосновавшихся на соседних с Критом островках. Гортина не отважилась на войну с пришельцами, удовлетворившись их обещанием платить ей небольшую дань и не принимать у себя беглых рабов из Италии, дабы это не навлекло на Крит гнева и мести римлян.

Вся власть в пиратской колонии принадлежала Требацию и его римским друзьям, которые объединились в конвент, связав друг друга клятвой верности. Слово «конвент» несколько согревало души изгнанников. Названия «сенат», «консул» или «претор» были им ненавистны как напоминание о касте олигархов, правившей Римом.

Во главе конвента стоял Гай Требаций Тибур, принявший титул «военного трибуна». Сам он любил, когда его называли просто трибуном. Требаций считал, что это слово подчеркивает его приверженность демократии, хотя в пиратском мире не было более деспотичного архипирата, чем он. Умный, жестокий и хитрый, он не любил, когда ему перечили. Общие собрания пиратов происходили редко. Это были просто военные сходки, на которых объявлялись уже принятые конвентом решения о назначении навархов и о целях морских походов.

Через восемь лет после гибели Тиберия Гракха изгнанники с радостью узнали о новом еще более мощном движении плебеев в Риме. Его возглавил Гай Гракх, явившийся суровым мстителем за брата и продолжателем его дела.

Свою трибунскую деятельность Гай начал с наказания убийц брата и реабилитации его сторонников, которых он приглашал вернуться из изгнания, обещая им свою защиту и покровительство.

Требаций решил воспользоваться этим приглашением и в сопровождении нескольких друзей отправился в Рим. Там он сразу сблизился с Марком Фульвием Флакком, другом Гая Гракха и сторонником решительных действий в борьбе с оптиматами и сенатом.

Фульвий Флакк был человеком незаурядным и заслуженным. За два года до трибуната Гая Гракха он победил на консульских выборах и пытался провести закон о даровании прав римского гражданства италийским союзникам, но сенат не принял к обсуждению его законопроект, а самому Флакку было приказано возглавить легионы и вести их за Альпы против галлов. Надо сказать, Флакк в этой войне проявил себя способным полководцем. Он первым из римских консулов одержал победу над галлами по ту сторону Альп и получил заслуженный триумф.

С Требацием Флакк был хорошо знаком еще со времени трибуната Тиберия Гракха. Однако появление Требация в Риме в значительной мере повредило гракхианцам. Самому Гракху его политические противники все время кололи глаза тем, что он окружил себя такими людьми, как Требаций, которого они открыто называли пиратом и убийцей. От Гракха отшатнулись некоторые из его сторонников и даже близкие друзья. Впрочем, популярность Гракха среди плебеев стала падать по другой причине. Многим простым гражданам пришелся не по душе его законопроект о союзниках, который он предложил в народном собрании по настоянию Фульвия Флакка. Он хотел наделить римским гражданством всех жителей Италии, чтобы заручиться их поддержкой в борьбе против сенатской олигархии. Оптиматы же пугали бедняков тем, что с увеличением числа римских граждан уменьшатся размеры бесплатных хлебных раздач, а во время зрелищ и развлечений не всем будет хватать мест на зрительских помостах. Это привело к тому, что на следующих выборах в народные трибуны Гракх потерпел неудачу, и оптиматы повели решительное наступление и против него самого, и против его законов, принятых ранее. Обстановка в Риме была накалена. Малейшей искры было достаточно, чтобы вспыхнула междоусобица. Требацию, видимо, самой Фортуной было предначертано стать ее главным зачинщиком. В день народного собрания, которое должно было решить судьбу законов Гракха, друзья Требация и он сам явились на Капитолий со спрятанными под одеждой кинжалами. По окончании жертвоприношения один из консульских ликторов, убиравший с алтаря внутренности жертвенных животных, оскорбил стоявших рядом Требация и его друзей, которые тут же набросились на него и закололи насмерть. Это убийство было использовано сенатом для введения чрезвычайного положения в городе, и вскоре обе стороны взялись за оружие. По приказу сената в город были введены наемники, а богатейшие граждане привели с собой своих вооруженных рабов. Силы оказались неравными. Гракхианцы потерпели полное поражение. Гай Гракх и Фульвий Флакк были убиты. Требацию с горсткой своих друзей-пиратов удалось вырваться из города и добраться до Остии. Он был человеком предусмотрительным и, отправляясь в Рим, не исключал того, что ему придется спасаться оттуда бегством. В Остии он оставил верных людей, которые постоянно держали для него наготове корабль.

Требаций вернулся на Крит и вновь стал во главе своего пиратского флота. Стоянка в устье Электры к тому времени разрослась, превратившись в настоящий город. По предложению Требация она была названа Новой Юнонией в честь основанной Гаем Гракхом колонии на месте разрушенного Карфагена (она называлась Юнонией), которая из-за происков римских олигархов очень скоро прекратила свое существование.

Основатели Новой Юнонии учредили культ двух величайших богов – Юпитера Диктейского и владыки морей Нептуна. В их честь пираты совершали священные обряды перед тем, как пуститься в плавание.

На широкой площади был воздвигнут храм Юпитера Диктейского, который построили из гранита и мрамора, доставленных из находившихся поблизости разрушенных землетрясением древнейших критских поселений. По верованиям греков и римлян, всемогущий повелитель богов и людей был рожден и воспитан на горе Дикт, самой высокой горе Крита. Пираты приносили ему умилостивительные и благодарственные жертвы, уходя в море и возвращаясь из плавания.

В честь бога морей Нептуна и его божественной супруги Амфитриты совершались особые жертвоприношения на обрывистом морском берегу, где находился посвященный им алтарь. Сюда, по примеру жителей Сиракуз, пираты перед выходом в море приносили глиняные килики, наполненные цветами, ладаном и медом в сотах, которые они после молебствий и обетов уносили с собой на корабли и сохраняли до тех пор, пока еще виден был берег. Как только он исчезал из виду, матросы бросали сосуды в море с мольбой о счастливом плавании. Этим и заканчивалось жертвоприношение.

В Новой Юнонии оседали даже те, кто совершенно непригоден был для морской службы: одни из них занимались мелкой торговлей, другие ростовщичеством, третьи в удобных местах распахивали под огороды земельные участки. Повсюду кипела бойкая торговля, открывались таверны и меняльные лавки. Все эти кабатчики, менялы и земледельцы не участвовали на общих собраниях пиратов и довольствовались своим положением людей «третьего сорта».

Сами пираты Новой Юнонии делились на две категории. Большую по численности составляли матросы и гребцы, которые несли службу на кораблях. Навархи и прораты (командиры кораблей и их помощники) принадлежали к высшему сословию и входили в состав конвента, который по-прежнему почти целиком состоял из римских и италийских изгнанников. Эта сплоченная корпорация цепко держала в руках власть над пиратской вольницей, распоряжаясь добычей и общей казной.

Требаций как архипират устраивал всех и пользовался непререкаемым авторитетом. В свои пятьдесят семь лет он был крепок, как дуб, и никогда не болел. Он был прирожденным моряком и знатоком морского дела. Под его руководством пираты усовершенствовали свои легкие быстроходные корабли. Они добавили миапаронам, гемиолам и либурнам специальную оснастку, которая значительно увеличила их скорость.

Большого страха перед Римом пираты не испытывали, хотя сенат в любой момент мог отдать приказ о походе на Крит. Располагая сотнями кораблей и десятками тысяч воинов, любой римский предводитель без труда мог обратить в бегство пиратов, разрушив все их стоянки как на Крите, так и в Киликии, но одной морской экспедиции было недостаточно, чтобы положить конец морскому разбою. Пиратские сообщества с полным основанием называли себя «плавучими государствами», не раз доказывавшими свою живучесть и неуязвимость. При настойчивом преследовании их быстроходные корабли рассеивались по морю и со временем вновь соединялись где-нибудь в условленном месте.

И все же расчеты Вария и Мемнона на то, что римские изгнанники на Крите не преминут воспользоваться удобным случаем, чтобы связать Рим большой рабской войной в Сицилии, не были напрасны.

О том, что влиятельный сенатор Марк Антоний Оратор ведет агитацию в Риме за решительную борьбу с морским разбоем, прекрасно были осведомлены и Требаций, и члены конвента. Об этом толковали между собой и рядовые пираты. Новая Юнония в случае войны с римлянами должна была первой принять на себя удар, который не в состоянии была бы выдержать. Требаций это прекрасно сознавал, и мысль о том, что массовое восстание рабов в Сицилии заставит Рим отложить на долгое время борьбу с морским разбоем, не могла его не заинтересовать. Мемнон напомнил ему и конвенту о восстании рабов под предводительством Минуция, о том, какой поразительный успех сопутствовал ему благодаря заранее приобретенному оружию. Он подробно описал удачные действия восставших в Кампании: разгром ополчений трех городов и, наконец, блестящую победу Минуция над римским претором в битве у Тифатской горы под Капуей. «Только гнусное предательство положило конец этому великому делу», – говорил Мемнон, выступая перед собранием конвента, и выразил надежду, что успешное начало восстания в Сицилии неизбежно выльется в многолетнюю войну, которая вместе с войной против кимвров свяжет римлян по рукам и ногам. Если это произойдет, подчеркнул он, в Риме и думать забудут о пиратах.

Требаций, во многом соглашаясь с Мемноном, не склонен был торопиться в деле, чреватом, как он выразился, весьма нежелательными последствиями. Он опасался, что о тайной поставке оружия пиратами сицилийским заговорщикам в случае неудачи восстания узнают в Риме, и это может послужить поводом для вторжения римлян на остров. «Они могут высадиться на нем даже малыми силами, предварительно настроив против нас все критские города, – говорил Требаций. – Римляне с полным основанием обвинят нас перед ними за то, что мы подстрекаем к восстанию рабов в римских провинциях». Из этих слов хитрого и осторожного архипирата Мемнон заключил, что тот окажет помощь заговорщикам не раньше, чем лично убедится в серьезности того, что они задумали. Но теперь, после своего разговора с Варием, александриец чувствовал себя увереннее.

* * *

Оставив Ювентину одну в комнате, Мемнон вышел во двор и сразу увидел Требация и Гераклеона, которые беседовали, сидя за столом под навесом.

– А, вот и он, – сказал Гераклеон, завидев Мемнона.

– Приветствую тебя, трибун! – сказал Мемнон, обращась к Требацию.

Требаций протянул ему руку.

– Привет тебе, Мемнон! Не ожидал увидеть тебя так скоро! – произнес он своим глухим хриповатым голосом. – Я думал, наша встреча произойдет в Трогильской гавани… Виделся ты с Клодием? – помолчав, спросил он.

– Да, позавчера вечером. Я передал ему все, что ты мне поручил. Разговор получился обстоятельный. Клодий назначил мне встречу в Гераклее. Он считает, что мы можем приступить к исполнению задуманного без промедления.

– Это хорошо, очень хорошо, – с довольным видом проговорил Требаций и повернулся к Гераклеону:

– Распорядись, чтобы нам принесли вина.

Как только Гераклеон удалился, Мемнон подробно изложил свою беседу с Клодием, опустив только то, что касалось Ювентины.

– Отныне тебе придется неотлучно находиться при нашем публикане, – выслушав его, сказал Требаций. – Будешь главным посредником в этом деле.

– Я это понял, как только ты послал меня в Сицилию вместо Гая Цестия. Кстати, как он себя чувствует?

– Судя по всему, у него терциана56.

В это время появилась молодая рабыня, поставившая на стол перед собеседниками два кубка с вином и блюдо с вареной бараниной, приправленной солеными маслинами.

– Ну, а что нового у заговорщиков? – сделав глоток из кубка, спросил Требаций.

Мемнон давно готов был к этому вопросу.

– В Сиракузах я встретился с Варием, – быстро заговорил он. – Из разговора с ним я понял, что восстание в Сицилии не только неизбежно – оно может вспыхнуть в самое ближайшее время. Будет ли оно успешным, зависит от многих обстоятельств. О том, какие выгоды сулит Новой Юнонии это восстание, я уже говорил тебе раньше и…

– Ты хлопочешь об оружии для заговорщиков, – прервал Требаций, бросив на Мемнона внимательный взгляд. – Скажи честно, зачем тебе все это? Ты потомок одного из знатных македонян, сражавшегося в армии Александра Великого и потом ставшего телохранителем Птолемея Лага57. Что может быть общего у тебя с этими жалкими и презренными рабами? Или хочешь с их помощью отомстить римлянам за то, что тебе пришлось забавлять их на гладиаторской арене?

– Может быть, – сдержанно ответил Мемнон. – Но дело не в одной только мести.

– В чем же еще?

– Под Капуей я своими глазами видел, как доблестно сражались восставшие невольники и как позорно бежали от них римляне вместе со своим претором. Не так уж страшны эти покорители мира. Кимвры бьют их уже на протяжении многих лет. Варий говорит о роковом стечении событий, о неповторимой возможности захвата восставшими всей Сицилии, и мне все больше кажется, что в этом нет ничего невозможного.

– Рабы могут восстать, но победить – никогда.

– Но когда-то и сам ты, Требаций, участвовал в деле, которое с самого начала, как мне думается, было обречено на неудачу.

– Это было дело свободных, а не рабов, – надменно возразил Требаций. – Разве не бывало случаев, когда свободные граждане, подняв мятеж во имя демократии, изгоняли царей, тиранов и олигархов? А на что могут рассчитывать рабы, изменившие своим господам? Что они могут предложить свободным? Коммунистическое сообщество в духе Ямбула? Кто их поддержит? Разве можно переделать подлую и лицемерную человеческую породу? Кому захочется влачить жизнь почти что первобытных людей, отказавшись от мечты жить в довольстве и роскоши, в окружении послушных рабов? – презрительно спрашивал архипират.

– Я тоже думал об этом, – ответил Мемнон со вздохом, не желая вступать в спор. – Но что же остается тем, кто доведен до последней степени отчаяния и кому ненавистны узы рабства?

Он на минуту умолк, потом спросил:

– Известно ли тебе, что претор Сицилии обманул ожидания рабов, нарушив постановление сената о союзниках? Он объявил, что прекращает разбор всех дел, касающихся рабов.

– Вот как? – удивился Требаций. – Ты хочешь сказать, что претор отказался выполнить сенатское постановление? Клянусь Юпитером, это новость для меня!

– Я сам только позавчера узнал об этом.

Требаций на минуту задумался, потом заговорил:

– Когда мне сообщили об этом странном сенатусконсульте, то я подумал: «Вот железный аргумент против безумных голов в Сицилии, собирающихся поднять восстание! Кто пойдет за ними, если сам Рим подал рабам надежду на освобождение?». Теперь совсем другое дело. Варию следовало бы воспользоваться самонадеянным поступком претора и негодованием людей, которых постигло столь горькое разочарование.

– Он уже принял дельное и, по-моему, верное решение, – сказал Мемнон.

– Какое же?

– Он хочет увести как можно больше рабов из собравшихся в Сиракузах к священным источникам братьев Паликов и там связать их клятвами верности делу освобождения. Это превосходный замысел. Нет сомнения в том, что после этого мятежи рабов начнутся почти одновременно в разных местах. Варий обещает первым поднять знамя восстания. Если мы доставим ему оружие, я ручаюсь за успех. Ты сам знаешь об этом бесстрашном человеке, предводителе восстания во Фрегеллах. Несчастья только закалили его и…

– Но если заговор будет раскрыт и мятеж будет уничтожен в самом зародыше? – прервал собеседника Требаций. – Конечно же, римляне начнут следствие по этому делу и выяснят, что нити заговора ведут на Крит.

– Не узнаю тебя, трибун! – почти с негодованием воскликнул Мемнон. – Столько раз ты оказывался в ситуациях, казалось бы, совершенно безвыходных! Столько раз ты рисковал, участвуя в мятежах братьев Гракхов и в восстании Аристоника, а ныне хочешь получить ручательство самой Фортуны!

– Я избежал многих опасностей и остался цел потому, что был осторожен и предусмотрителен, – холодно отпарировал Требаций.

Он осушил до дна свой кубок и, поставив его на стол, сказал решительным тоном:

– Идем в Трогильскую гавань! Мне надо с глазу на глаз переговорить с Варием. Да и любопытно, право, взглянуть на этого неугомонного фрегеллийского квестора, который готовит новый мятеж против Рима. Найдешь и приведешь его ко мне…

Около полудня «Амфитрита» вышла из бухты Улисса и незадолго перед закатом бросила якорь в Трогильской гавани.

В тот день в гавани скопилось много судов, в том числе несколько двухпалубных кораблей, так что «Амфитрита» не привлекла к себе особенного внимания. Она мало походила на пиратский корабль. В то время либурны были распространены у мореходов, которые ценили их за легкость и быстрый ход.

Требаций, наварх Блазион и еще около двух десятков матросов воспользовались услугами подоспевших к «Амфитрите» в своих небольших челнах лодочников, которые за небольшую плату доставили их всех на берег.

Вместе с ними был Мемнон. Не теряя понапрасну времени, он нанял лодку с двумя гребцами и отправился на Племмирий. Он знал, что Варий обитает в поселке, снимая комнату в доме знакомого моряка.

По пути александриец велел гребцам остановиться в бухте Аретусы.

Поднявшись в гостиницу, он встретился там с Видацилием, застав его за ужином в летней трапезной.

Хозяин «Аретусы» сразу стал пенять ему, что он не предупредил его, перед тем как увести с собой Ювентину.

– Но как ты узнал, что это был я? – с веселым удивлением спросил Мемнон.

– Утром заходил Варий и сообщил мне, что ты вернулся… Из-за твоей красавицы мне могло непоздоровиться. Хорошо, что она исчезла перед появлением центуриона и солдат…

– Они обыскивали гостиницу?

– Еще как! Вместе с ними был Клодий, публикан, утверждавший, что в гостинице под видом свободной скрывается беглая рабыня. Представляешь, что мне пришлось пережить?

– Ты расстроен, но теперь никаких оснований для тревоги нет, – успокаивающим тоном сказал Мемнон. – К тому же, как хозяин заведения, ты не обязан знать, кем являются твои постояльцы, лишь бы платили…

– Так-то оно так, – сказал Видацилий и, помолчав немного, спросил: – Кстати, где она теперь?

– Ювентина? Я увез ее в Убежище.

– Правильно, – облегченно вздохнув, произнес Видацилий. – Нет места более надежного. Правду сказать, завидую я Гереннию. А тут живешь, как возле кратера Этны…

– У меня к тебе есть дело, – сказал Мемнон.

– Говори, я слушаю.

– Во-первых, я хотел бы купить у тебя Леену…

– Клянусь Сатурном! Зачем она тебе?

– Она нужна не мне, а Ювентине. Знаешь, они обе привязались друг к другу, пока Ювентина жила у тебя… Кроме того, я буду очень тебе признателен, если вместе с нею ты и Сирта, слугу Ювентины, переправишь в Убежище.

Видацилию явно не хотелось отпускать девушку.

– Видишь ли, – замявшись, сказал он. – Я тоже очень привык к ней. Ведь только этой немой и безграмотной девчушке я могу откровенно поведать что угодно, не боясь, что это станет известно кому-нибудь еще…

– Я предлагаю тебе за нее десять тысяч сестерциев.

– Десять тысяч! – воскликнул Видацилий, словно не поверив своим ушам.

– Теперь я состоятелен. Вот тебе в задаток пятьдесят золотых филиппиков. Монеты старые и немного потеряли в весе, но можешь не сомневаться в том, что здешние менялы дадут тебе за каждую из них по двадцать пять драхм. Остальные деньги получишь у менялы Евсевия. Немного позднее я оставлю у него часть денег, которые привез с Крита… Ты же знаешь, где находится его лавка?

– Да, конечно.

– Я напишу ему расписку, и он выдаст тебе по первому твоему требованию пять тысяч сестерциев…

Видацилий не смог устоять перед такими деньгами и дал слово переправить Леену и Сирта на виллу Геренния в течение ближайших двух или трех дней.

Когда Мемнон стал прощаться, Видацилий, вспомнив, сказал ему:

– Варий просил передать тебе, если ты появишься, не искать его на Племмирии, а идти к Ахрадийским воротам. Он сказал, что ты найдешь его на старом кладбище, прибавив еще, что тебе известно о его намерении совершить паломничество к святилищу божественных братьев Паликов…

– Благодарю, Видацилий! Пусть покровительствуют боги тебе и твоему заведению. Будь здоров!

– Прощай, Мемнон! Да помогут тебе все великие боги!..

Мемнон поспешил на берег бухты к ожидавшей его лодке.

– Теперь на Племмирий? – спросил его один из гребцов.

– Нет. Гребите в Большую гавань. Высадите меня у Предмостных ворот.

Оба гребца, дружно налегая на весла, вывели лодку из бухты. Обогнув южную оконечность острова, лодка пересекла Большую гавань и причалила к берегу Ахрадины почти у самой дамбы.

Мемнон расплатился с гребцами и, соскочив на берег, взбежал по каменным ступеням к Предмостным воротам.

* * *

Хотя всем пришлым рабам было уже ясно, что им больше нечего ждать в Сиракузах, они не торопились расходиться, словно еще на что-то надеялись. Большими и малыми группами они расположились вдоль большой дороги, начинавшейся от Ахрадийских ворот и ведущей в сторону города Акры, древней сиракузской колонии. В течение двух дней к ним присоединялись рабы, прибывавшие из самых отдаленных западных областей. Они подходили к городу, еще не зная, что напрасно проделали сотни стадиев долгого и трудного пути.

Часть рабов разместилась на большом старинном кладбище, находившемся у самых Ахрадийских ворот.

Мемнон пришел сюда в надежде отыскать Вария, но вскоре понял, что тот, скорее всего, уже отправился в Палику.

На кладбище было оживленно. То тут, то там группами собирались рабы и вели между собой разговоры на злободневную тему: о неожиданном для всех решении претора нарушить указ сената и о причинах его поступка. Кое-кто еще надеялся на то, что можно будет попытать счастья в Агригенте или в Тиндариде – центрах судебных округов, куда намеревался отправиться Нерва в ближайшие дни. Мемнон прислушивался к речам невольников, полным горечи и уныния.

Особенно роптали латиняне, самниты и прочие выходцы из Италии, кабальные рабы, проданные за неуплату долгов: они в первую очередь рассчитывали получить свободу от претора. Но преобладали грекоязычные сирийцы и уроженцы Малой Азии. Из числа сирийцев немало было участников восстания против царя Деметрия Никатора58. Эти вели себя развязно и открыто радовались, что претор отказался рассматривать дела рабов. Сами они не могли рассчитывать на освобождение как бывшие мятежники, выступившие против своего законного государя, союзника и друга римского народа.

Мемнон присел на старое и наполовину вросшее в землю надгробие, решив немного передохнуть и собраться с мыслями.

В это время несколько рабов, стоявших неподалеку от него, оживленно переговаривались между собой.

– А, и ты здесь, счастливый раб? С тех пор, как надел фригийский колпак, повеселел и пришел похвастать перед нами своим новым статусом. Что ж, поздравляю!

– Нашел чему завидовать! Не о такой свободе я мечтал! Пока нас всех вместе держат в старом римском лагере, а потом отправят на убой в Галлию. Вот прекрасная участь – пасть в сражении с германцами за величие и славу Рима!..

– Неплохо соображаешь! Минувшей осенью эти дикари уже изрубили в куски сто тысяч римлян…

– И еще изрубят, клянусь Зевсом Олимпийцем!..

– Лучше биться с римлянами, чем с кимврами, которые, быть может, освободят нас раньше, чем добрый и милостивый римский сенат!..

– Вон, поговори лучше с этим парнем, который сбежал прямо из питомника, потому что имел непривычную к ярму шею.

– Ради всех богов! Только не заставляйте меня вспоминать, что я пережил. Уже полгода прошло после побега, а я все еще чувствую зуд в тех местах, где носил оковы.

– А кто сказал, что только римлянам и их сенату решать, быть нам свободными или мучиться в рабстве? Разве тысячи кандальников и клейменых лбов не пользовались всеми благами свободы, поднявшись с оружием на своих господ тридцать лет назад?..

– Тише, приятель! Не так громко! Пригвоздят к кресту раньше, чем успеешь взяться за рогатину!..

В этот момент кто-то положил Мемнону руку на плечо.

Он обернулся и узнал загорелое и мужественное лицо сирийца Дамаскида, с которым Варий познакомил его в матросском притоне на Племмирии.

– Приветствую тебя, брат! – обрадовано воскликнул Мемнон. – Наконец-то! Не ожидал, что встречу сегодня кого-нибудь из знакомых.

– Да поможет тебе Зевс Урий, храбрый Мемнон! – сказал Дамаскид с подчеркнутым уважением.

Они обменялись рукопожатиями.

– Если ты ищешь Вария, – продолжал Дамаскид, – то его здесь нет. Сегодня на рассвете он отправился в Палики вместе с Афинионом. Сальвий и его товарищи ушли туда днем раньше…

– Насколько я понимаю, все эти толпы тоже должны последовать в Палику?

– Посмотрим… Трусливых здесь хватает, но есть и такие, что хоть сейчас готовы ринуться в бой. Многие опасаются, что по возвращении к господам их подвергнут порке за самовольную отлучку и тоже склоняются к тому, что лучше мятеж, чем плети и розги надсмотрщиков. Наши люди с самого рассвета рыскают повсюду, уговаривая всех идти в рощу братьев Паликов…

– Варий и Афинион пошли пешком?

– Да.

– Стало быть, завтра они уже будут на месте. Если я не ошибаюсь, до Палики около трехсот стадиев?

– Не меньше.

– Я сегодня же отправлюсь туда. Кажется, у меня есть что сообщить нашим друзьям… Прощай, брат! Еще увидимся, надеюсь.

– Прощай. Да сохранят тебя боги!

Расставшись с Дамаскидом, Мемнон быстро зашагал по тропинке, ведущей через кладбище вдоль городской стены в сторону крепости Эвриал. Он решил возвратиться в Трогильскую гавань по суше, обойдя город по северному склону Эпипол.

Потом он узнал, что в этот же день, незадолго до заката, многие из собравшихся у Ахрадийских ворот рабы поодиночке и группами двинулись по дороге, ведущей через Даскон в сторону Леонтин. Только самые законопослушные из рабов уныло побрели по дороге в Акры или разбрелись по ближайшим имениям, откуда они пришли в Сиракузы с надеждой получить свободу согласно сенатскому постановлению.

Добравшись до Трогильской гавани, Мемнон нашел Требация на берегу в специально разбитой для него палатке против стоящей на якоре «Амфитриты».

Узнав о готовящемся собрании рабов в роще Паликов, Требаций захотел отправиться туда и, как он с усмешкой выразился, «своими ушами послушать речи рабов о свободе и справедливости».

Мемнон попытался его отговорить.

– Стоит ли тебе подвергать себя опасности? Лучше я пойду туда один и, вернувшись, обо всем подробно расскажу…

– Давно не ездил верхом… Небольшая разминка пойдет мне на пользу.

– А я подумал, что человеку, голова которого оценена в двадцать талантов, нужно быть более осмотрительным…

– Не в первый раз рискую…

– Тебя не остановит даже то, что до Палики не менее шестидесяти миль?

– Что такое для всадника на добром коне какие-то шестьдесят миль!.. Сделаем так. Наймем лошадей, оставив залог, равный их стоимости, и до заката солнца будем на месте. Пойми, юноша, мне необходимо там побывать! По возвращении на Крит я должен рассказать конвенту о том, что видел и слышал сам, а не с чужих слов…

* * *

До города паликенов во второй половине следующего дня добралось не менее трехсот рабов. Окрестные жители принимали их за бедных паломников, пришедших поклониться божественным братьям-близнецам у посвященных им серных источников. Прошел слух, будто это рабы, получившие свободу согласно постановлению римского сената, а братья Палики считались покровителями рабов и вольноотпущенников. Так что поначалу их появление ни у кого не вызвало никаких подозрений.

Согласно преданию братья-близнецы Палики были сыновьями Зевса и речной нимфы Талеи. Совершив в Сицилии немало славных подвигов, они после своей смерти были обожествлены, став богами всех серных источников Сицилии. Их считали добрыми богами преисподней, приписывая им способность лечить болезни и оберегать людей от опасностей во время их путешествий. Центром поклонения им стал город Палика, названный так в честь божественных братьев-близнецов, олицетворением которых были два больших серных источника, окруженных каштановой рощей. В глубине этой рощи сооружен был посвященный им алтарь.

Местные жители с незапамятных времен называли себя паликенами, считая, что ведут свой род от братьев Паликов. Город их, как говорили, существовал еще до появления в Сицилии первых греческих колонистов. Святилище Паликов служило оракулом, и, кроме того, в нем давали священные и нерушимые клятвы.

Полемон Периэгет, живший примерно за сто лет до описываемых событий, писал: «Палики, которые так называются у местных жителей, считаются здесь богами-автохтонами. Это два одинаковых, как близнецы, источника. Необходимо, чтобы те, кто к ним подступает, были очищены от всякой нечистоты, полового общения и даже от какой бы то ни было пищи. От них поднимается тяжелый запах, причиняющий головную боль тем, кто стоит рядом. Вода в них мутная и по своему цвету больше всего похожа на белую слизь. Она вытекает с пузырями и клокочет, так как там находятся родники с бурлящей внутри водой. Говорят, что глубина у них бездонная, ибо упавшие туда коровы, повозка, запряженная парой мулов, и другие попадавшие туда животные исчезали без следа. Есть у сицилийцев величайшая клятва, которая дается лишь тогда, когда приступающие к ней подвергнутся очищению. Жрецы, принимающие клятву, имея при себе табличку, объявляют клянущимся, в каких словах следует принести клятву. Дающий клятву, потрясая масличной ветвью, с венком на голове и не подпоясанный, а в одном только хитоне, приблизившись к самому источнику, по подсказке произносит клятву. Тот, кто будет хранить ее нерушимо, уйдет домой невредимым, а клятвопреступник перед богами тут же умирает. Ввиду того, что такое случается, каждый обещает жрецам, что оставит вместо себя поручителя, которому, если произойдет что-либо непредвиденное, придется совершить очищение священного участка».

К концу дня в священную рощу божественных близнецов пришло еще около ста пятидесяти человек. Их привел с собой сириец Дамаскид.

Примерно в это же время на дороге, соединявшей город Палики с Леонтинами, показались два всадника, скакавшие во весь опор. Это были Требаций и Мемнон.

В полустадии от въездных городских ворот находился конный двор с конюшнями. Здесь путешественники обычно оставляли своих лошадей и отправлялись в город на поиски гостиниц, где можно было подкрепиться и устроиться на ночлег.

Въехав на конный двор, Мемнон и Требаций передали конюхам своих лошадей и поспешили в рощу.

Был прекрасный тихий вечер. Высоко в небе белели редкие курчавые облака, подернутые розовым отблеском заката. В долинах сгущался сумрак, но прощальные лучи солнца еще золотили вершины гор.

В роще царило большое оживление, как во время празднества. Возвышавшийся посреди ступенчатый алтарь окружен был плотной толпой паломников. В основном это были люди цветущего возраста, крепкого телосложения, плохо одетые, небритые и нестриженые. Городских рабов среди них было немного. Большинство составляли труженики из сельских мест.

Вскоре на поляну пришел верховный жрец Паликов в сопровождении своих помощников и гадателей по внутренностям животных. Все они были в длинных одеждах темно-серого цвета с черными повязками59 на головах.

Верховный жрец выглядел несколько растерянным и смотрел на сборище оборванцев с явным неудовольствием. Такого большого стечения паломников здесь давно не наблюдалось. Обычно в святилище приходили люди состоятельные, дававшие здесь обеты или клятвы при заключении важных сделок. Многие оставались в священной роще на ночь, надеясь увидеть вещий сон с предсказанием собственного будущего или получить от божества спасительный совет для излечения болезни. Богатые люди посвящали Паликам щедрые дары. Однако жрец, которого призывали к алтарю для жертвоприношений и совершения прочих священных обрядов, не имел права отказывать в этом деле никому из смертных, независимо от их положения.

– Кажется, мы прибыли вовремя, – сказал Требаций, с интересом оглядывая собравшихся.

– Посмотри в сторону алтаря! – тихо произнес Мемнон. – Эти трое – главные заговорщики. Видишь, вон тот, молодой, высокий… это Афинион. Рядом с ним Варий, а чуть поодаль справа… высокий старик, который беседует с жрецом… это Сальвий.

Братья Палики были подземными божествами, поэтому в отличие от жертвоприношений богам-небожителям, которые совершались при свете дня, им полагались вечерние или ночные жертвы с последующим факельным шествием к посвященным им источникам, близ которых давались обеты и клятвы.

Шум утих. Наступило благоговейное молчание.

Помощники жреца по знаку последнего подвели к алтарю черного барана (жертвенные животные, приносившиеся богам преисподней, обязательно должны были быть черной масти). Наклонив голову животного вниз, помощники жреца перерезали ему глотку.

После этого они начали его потрошить, складывая внутренности жертвы на бронзовый поднос, установленный на треножнике.

Для проведения гиероскопии, то есть гадания по внутренностям жертвенного животного, к алтарю подошли гадатели-гиероскописты (у римлян и прочих италийцев они назывались гаруспиками).

Среди гадателей был Сальвий, одетый, как и все они, в серый долгополый хитон.

– Кажется, я догадываюсь, почему Сальвий присоединился к жрецам-гадателям, – тихо говорил Мемнон, обращаясь к Требацию. – Он знает толк в гиероскопии и принял участие в ней с целью предупредить какую-нибудь ошибку или подвох со стороны своих коллег. Ты ведь сам знаешь, как в твоем родном городе гаруспики обманывали народ в угоду знати? Они сорвали не одно народное собрание, объявляя, что состояние внутренностей жертв неблагоприятно…

– Что ж! Будем надеяться, что сегодня божественные Палики благосклонно примут скромную жертву от этих несчастных, – отозвался Требаций, пристально вглядываясь в лица будущих вождей восстания.

Между тем гадатели внимательно изучали внутренности жертвы, обращая особенное внимание на печень, сердце и селезенку, которые должны были быть без каких-либо отклонений от нормы. В противном случае жертвоприношение признавалось огрешным и повторялось заново. В случае если внутренности жертвы и во время повторного жертвоприношения не соответствовали норме, это было явным неблагоприятным знамением богов, и любое начинание переносилось на другое время.

Толпа молча ожидала, когда ей объявят результаты гадания.

Наконец Сальвий, обменявшись с коллегами несколькими словами, выпрямился во весь рост и, обратившись лицом к притихшей толпе, торжественно провозгласил:

– Божественные Палики всегда были милостивы и справедливы к угнетенным. Воздадим же им хвалу за то, что сегодня они благоприятствуют нашему собранию.

Толпа испустила вздох величайшего удовлетворения, после чего разразилась рукоплесканиями и радостными криками.

Помощники жреца Паликов сложили внутренности и отсеченные конечности жертвы на костер, возведенный на алтаре. Главный жрец, взяв из рук одного из служителей пылающий факел, поднялся к жертвеннику и зажег костер.

Вскоре над жертвенником взвились языки пламени вместе с клубами густого серого дыма, и снова раздались аплодисменты, потому что яркая вспышка огня на алтаре была еще одним свидетельством, что боги благоприятствуют собравшимся.

Сумерки сгущались. Служители стали подниматься на алтарь, зажигая факелы от жертвенного огня. В свою очередь от этих факелов поджигали свои факелы и люди из толпы.

Началось торжественное факельное шествие к священным источникам.

Шествие продолжалось недолго. Вскоре толпа остановилась, полукольцом окружив два больших источника, огражденных плохо обработанными гранитными камнями. От источников исходил тяжелый и неприятный серный запах. Вода в них совершенно не годилась для питья. Никто не мог бы сказать, куда пропадала вода, с необыкновенной силой выталкиваемая из земных недр. Поверхность источников пузырилась и пенилась, но нигде не было видно ни одного ручейка, который вытекал бы из них.

За каменную ограду вместе со жрецом и его помощником прошли только Варий, Сальвий и Афинион. Им предстояло произнести клятвы, нарушение которых, по закону святилища, влекло за собой скорую и неизбежную смерть. Все трое были в головных повязках, в длинных туниках без пояса и с оливковыми ветвями в руках.

По преданию, в древнейшие времена в святилище Паликов применялся особенно жестокий обычай: тот, кто приносил клятву, записывал ее на вотивной табличке60, после чего опускал в воду, и если клятва была верна, то табличка всплывала; если же клятва оказывалась ложной, табличка разбухала и тонула, а клятвопреступника немедленно предавали огню. Считалось, что таким образом богам Паликам приносилось очистительное жертвоприношение за клятвопреступление в посвященном им месте. По прошествии многих сотен лет, когда дикие нравы смягчились и человеческие жертвоприношения были запрещены, в святилище клялись под страхом того, что дававший клятву обязательно умрет, если не исполнит ее.

Первым должен был принести клятву Варий. Он повернулся к толпе и заговорил в наступившей тишине:

– Мое имя Квинт Варий. Многие италики еще помнят обо мне. Я был избранным квестором своего родного города. Квестором Фрегелл был я, когда в Риме славный и мужественный консул Марк Фульвий Флакк хотел внести законопроект о даровании римского гражданства всем жителям Италии. Но надменный и деспотичный римский сенат отказался обсуждать это законное предложение консула в народном собрании и тем самым вызвал негодование в среде италиков, считавших действия сената вопиющей несправедливостью. В моем родном городе дело дошло до настоящего мятежа, который мне пришлось возглавить как человеку, получившему от своих сограждан высшую власть. Поначалу я надеялся, что святое и справедливое дело, начатое нами, найдет отклик в других местах. К сожалению, этого не произошло. Один лишь город Аускул некоторое время отказывался подчиняться римским магистратам, но среди жителей его не было единства. Страх перед Римом заставил их капитулировать. Остальные города Италии заняли выжидательную позицию. Оказавшись в полном одиночестве, Фрегеллы пали после кровавой борьбы. Часть жителей города, в основном стариков, женщин и детей, римляне переселили в область соседней Фабратерии, а других особым судом в Риме приговорили к изгнанию за пределы Италии. Славный же город Фрегеллы римляне сровняли с землей в назидание тем, кто вздумал бы когда-нибудь еще раз выступить против их власти. И вот мы, когда-то гордый и свободолюбивый народ, доживаем свои дни здесь, на сицилийской земле. Двадцать лет мы живем надеждой, что италики воспрянут духом и поднимутся на борьбу за свои права, а мы получим возможность вернуться на родину и возродить свой разрушенный город. Но Италия забыла о нас. Так называемые италийские союзники римлян, столько сделавшие для них, чтобы они властвовали над миром, окончательно смирились со своим унизительным положением. Не скрою, когда-то мною владела присущая всем свободным гордыня, не позволявшая мне протянуть руку рабам, чтобы плечом к плечу с ними сражаться, по сути, за общее для свободных и рабов дело справедливости. Но я подавил в себе эту спесь, присущую всем свободным, и под Капуей примкнул к храброму Минуцию, поднявшему кампанских рабов на борьбу за освобождение. Вы знаете уже, что это восстание потерпело поражение. Минуций пал жертвой низкого предательства. Одного негодяя-предателя оказалось достаточно, чтобы загубить дело, обещавшее стать великим. Впрочем, и сам Минуций совершил роковую ошибку. Он действовал в пределах одной только области, из-за чего лишен был поддержки многих тысяч рабов, стонущих в цепях по всей Италии. Здесь же, в Сицилии, у нас появилась возможность применить тактику одновременных восстаний в разных местах острова. Такая тактика приведет римлян в расстерянность. В этой горной стране мы всегда сможем найти укрепленные самой природой места, чтобы успешно противостоять даже очень сильному врагу. Словно по воле богов собрались вы сегодня вместе со всех концов Сицилии, этой благодатной земли, которая по праву принадлежит вам, и вы сами должны установить здесь свой порядок. Нужно только использовать сложившиеся счастливые обстоятельства. Подумайте сами, в каком неблагоприятном положении находятся сейчас римляне, наши враги. Они терпят поражение за поражением в войне с кимврами. Недалек день, когда непобедимая лавина северных варваров хлынет в Италию и сметет с лица земли этот надменный народ, возомнивший себя повелителем всего мира. Если мы восстанем, сбросив с себя позорное рабское ярмо, тысячи угнетенных присоединятся к нам, и вся Сицилия окажется в наших руках. Поистине все готово для нашей победоносной войны во имя собственных интересов. Здесь, перед этими священными источниками, я торжественно клянусь, что первым подниму знамя восстания за святое дело свободы. Пройдет совсем немного дней, и все вы услышите обо мне, услышит вся Сицилия. Так поддержите и вы меня, поклянитесь, что при первых же слухах обо мне и моих товарищах вы тоже, где бы ни застала вас эта весть, возьметесь за оружие. Если сделаете это, победа наша будет обеспечена.

– Клянемся!.. Именем богов, клянемся!.. – раздались со всех сторон десятки голосов.

Верховный жрец Паликов еще до того, как Варий закончил свою подстрекательскую речь, с трудом скрывая охватившее его негодование, тихо сказал стоявшему рядом помощнику:

– Я чувствую себя соучастником подлого рабского заговора. Этой же ночью поедешь в Сиракузы и сообщишь римскому претору обо всем, что здесь произошло.

– Я все понял, господин. Сделаю, как ты сказал, – так же тихо отозвался помощник жреца.

По окончании своей речи Варий приблизился к верховному жрецу, который держал в руке табличку с начертанными на ней особыми словами клятвы.

– Наверное, ты не знаешь обычая, – произнес жрец, понизив голос и опустив глаза. – Если по какой-нибудь причине ты не сможешь выполнить данную тобой сегодня клятву, то святилище должно будет подвергнуться очищению. Тот, кто приносит клятву у священных источников, должен представить поручителя, который совершит очищение за свой счет, если с тобой случится несчастье.

– Я знаю обычай, святой отец, – отвечал Варий, устремив на жреца мрачный взгляд. – К сожалению, у меня нет состоятельного поручителя, который смог бы совершить дорогостоящий обряд очищения. Человек я бедный, и у меня нет богатых родственников и друзей. Но ты можешь не беспокоиться. Я выполню свою клятву.

Жрец открыл было рот, чтобы возразить, но фрегеллиец решительно остановил его:

– Ты сам видишь, что эти обездоленные люди замерли в благоговении и ждут, когда я произнесу слова клятвы, которую они с верой в душе будут считать нерушимой. Ты поступишь очень благоразумно, если не станешь мне мешать сделать это только из-за отсутствия у меня поручителя…

В словах Вария прозвучала скрытая угроза, и жрец почел за благо уступить человеку, речь которого уже произвела сильное впечатление на толпу, способную в своем возбуждении на что угодно.

– Хорошо, – сказал он. – А теперь подойди к источникам и, потрясая ветвью, повторяй за мной каждое сказанное мною слово.

Варий повиновался и, приблизившись к источникам, медленно и торжественно стал произносить слова клятвы, которые подсказывал ему жрец.

В это время Мемнон говорил Требацию, расточая похвалы фрегеллийцу:

– Можешь не сомневаться, скоро его имя будет у всех на устах. Он не только храбр. Он мыслитель, он стратег, продумавший наперед все свои действия…

Между тем Варий произнес слова клятвы (она была краткой) и вышел за пределы священного участка, смешавшись с толпой.

Незнакомые люди пожимали ему руки, высказывали пожелания удачи и сами клялись всеми силами способствовать общему делу.

Место Вария у двух источников занял Афинион, который начал свою речь словами:

– Мое имя Афинион и родом я из Киликии…

В это время Мемнон, а вслед за ним и Требаций пробрались сквозь толпу к Варию.

– Ты здесь! – увидев Мемнона, обрадовался фригеллиец.

Они крепко обнялись.

Мемнон тихонько сообщил Варию, что он пришел вместе с Требацием, который хочет поговорить с ним.

– Прекрасно! – вскричал Варий.

– Только не называй вслух его имени, – предупредил Мемнон. – Возможно, не всем в этой толпе можно доверять.

– Я понял тебя.

О личной встрече со знаменитым архипиратом Варий не мог даже мечтать.

Через минуту Мемнон представил ему Требация, который протянул руку бывшему квестору Фрегелл и сказал:

– Рад познакомиться с тобой, Квинт Варий. Я много слышал о тебе. Один из моих знакомых рассказывал мне, что своими глазами видел, как тебя, осужденного на казнь, вели со звонком на шее в Мамертинскую тюрьму и как юная весталка выехала тебе навстречу на своей колеснице, потребовав отмены смертного приговора. Это правда?

– Да, я обязан своим спасением этой благородной девушке-весталке, – отвечал Варий. – Все устроили Гай Гракх и Гай Блоссий из Кум. Они знали заранее, чем закончится это судилище оптиматов, и уговорили весталку помешать казни. Оптиматы были в бешенстве. Потом они привлекли Гракха к суду, обвинив его в тайном подстрекательстве мятежа во Фрегеллах, но все обвинение рассыпалось на первой же судебной сессии… Все это уже в прошлом, – подавив вздох, продолжал фрегеллиец, – теперь мне предстоит выступить в новой роли, и я радуюсь, что такой известный и прославленный человек, как ты, находится сегодня среди нас. Одно твое присутствие здесь – счастливый знак для нашего дела…

– Я пришел сюда с целью не только ободрить тебя и твоих мужественных друзей, – сказал Требаций. – Вам нужно оружие, и я твердо обещаю, что оно будет доставлено в Сицилию.

В это время Афинион уже заканчивал свою короткую речь, гневно выкрикивая:

– Наши враги не оставили нам другого выбора. Только с оружием в руках мы добьемся свободы и справедливости. Смерть тиранам!

Толпа в едином порыве подхватила последние слова киликийца:

– Смерть тиранам!

Какой-то юноша в накинутом на плечи коротком плаще подошел к Варию и тихо сказал:

– Прибыл Маний Эгнаций и с ним Гадей, который хочет переговорить с тобой наедине. Они оба ждут тебя в загородной палестре, той самой, где мы провели прошлую ночь. Гадей сказал, что у него есть причина, чтобы не показываться в толпе.

– Милостью богов в последнее время я получаю одни приятные известия, – с большим удовлетворением произнес Варий. – Передай Гадею, что я скоро приду.

Юноша кивнул головой и исчез в темноте.

– Вы когда-нибудь слышали о разбойнике Гадее? – повернувшись к Требацию и Мемнону, спросил Варий.

– В позапрошлом году я познакомился с одним богатым сицилийцем из Леонтин, который обещал за его голову два аттических таланта, – сказал Мемнон. – Он рассказал мне, что Гадей убил его родственника, – добавил он.

– Отрицать бесполезно, человек он отчаяный, настоящий головорез, – согласился Варий: – Он латинянин, а может быть, даже римлянин. Настоящее имя его неизвестно. Прошлое у него темное. В Сицилии он появился года четыре назад, сколотил шайку удалых разбойников, посадил их на коней и занялся грабежами, неожиданно появляясь то в одном, то в другом месте. Два года назад он был заочно приговорен к смерти. Такому человеку нечего терять, и я решил не отказываться от его услуг. У него человек тридцать хорошо вооруженных всадников, которых в недалеком будущем я хотел бы использовать в качестве разведчиков…

До полуночи около четырехсот рабов, собравшихся неподалеку от алтаря Паликов, обсуждали свои дальнейшие действия. Среди них было немало беглых. Они рассказывали, что в горах скрываются сотни их товарищей, которые с готовностью примкнут к восстанию.

Варий изложил свой план действий на начальном этапе восстания: нигде не концентрировать свои силы и постараться заманить римского претора в ловушку где-нибудь в горных теснинах. Фрегеллиец намеревался засесть с отрядом рабов в неприступном месте и приковать к себе все силы римлян, в то время как Сальвий, Афинион и Дамаскид, собрав свои отряды, ударят на врага с тыла.

Требаций, слушая речи заговорщиков, все больше укреплялся во мнении, что Сицилия действительно на пороге большой войны.

Мемнон, пока шло совещание, зорко наблюдал за толпившимися вокруг людьми, не склонный доверять всем без исключения. Он считал себя ответственным за безопасность предводителя пиратов и не очень-то был доволен тем, что тот ведет себя беспечно, не скрывая, кто он.

– Пора возвращаться, – шепнул он Требацию и стал прощаться с Варием, Сальвием, Афинионом, Дамаскидом и этолийцем Тераменом, которого Сальвий представил всем как своего близкого друга.

Кроме этих пятерых, Мемнон не был знаком больше ни с кем из числа собравшихся.

– Я уверен, с тобой мы еще увидимся, – сказал он, обнимая Вария.

– И все-таки назови хотя бы приблизительно то место, где ты собираешься выгрузить оружие, – попросил фрегеллиец.

– Это пустынный берег южнее Гераклеи. Иногда моряки называют его Скалами Лестригонов. Но ты напрасно беспокоишься. Ты меня знаешь, я не пожалею усилий, чтобы все устроить наилучшим образом. Под Гераклеей меня должен приютить в своем имении один человек… Место надежное. Даже если я опоздаю к началу вашего выступления, я найду способ связаться с вами.

– Послушай, Мемнон, – вмешался в разговор Сальвий. – Под Гераклеей ты можешь найти меня. В этом тебе поможет кузнец Эргамен. Запомни его имя. Он работает в имении Серапиона, которое находится в трех милях севернее Гераклеи, на правом берегу реки Галик. Эргамен поможет тебе связаться со мной. Скажешь ему, что тебе известно мое местонахождение и назовешь Каприонскую гору. Это будет паролем.

– Хорошо, я запомнил, – кивнул головой александриец.

– Прощай, Мемнон, – сказал Варий. – Мне остается лишь уповать на то, чтобы тебе всегда сопутствовали удача и покровительство всех бессмертных богов…

– Постой! – сказал Мемнон, снимая с себя пояс, в котором он хранил деньги. – Тебе предстоит дальний путь. Вот, возьми! Здесь одни золотые филиппики… кажется, около восьмидесяти монет. Они тебе пригодятся больше, чем мне.

– Не знаю, какими словами выразить тебе свою благодарность, – растроганно проговорил фрегеллиец, принимая щедрый дар друга.

Заговорщики, разбиваясь на группы, стали покидать рощу Паликов. Одни из них уходили по дорогам, ведущим к Агирию и Центурипам, другие направлялись в сторону Энны и Имахары.

Требаций и Мемнон, выехав из конного двора, пустили лошадей почти во весь опор по хорошей ровной дороге и примерно через два часа миновали Леонтины. Отсюда до Сиракуз оставалось не более тридцати пяти миль.

Над гребнем ближайшей горы показался полный диск луны.

В это время они услышали за спиной конский топот.

– Кто-то нагоняет нас, – обеспокоился Мемнон.

– И, похоже, не один, – хладнокровно заметил Требаций, прислушиваясь к доносившемуся издалека дробному топоту копыт.

– Я предлагаю затаиться здесь и подождать, пока всадники проедут мимо, – сказал Мемнон.

– Не пойму, что с тобой? – удивился Требаций. – Ты вздрагиваешь от малейшего шума…

– Просто вспомнил о том, что еще позавчера поклялся всеми богами быть осторожнее и хитрее лиса…

Они съехали с дороги и укрылись за толстыми стволами возвышавшихся неподалеку платанов.

Конский топот быстро приближался. Мемнон и Требаций замерли, удерживая на месте своих лошадей. Вскоре группа всадников пронеслась мимо них, и спустя еще немного времени топот, удаляясь, стих.

– Их было не меньше пяти, – определил Мемнон. – Не нравится мне это.

– Ты думаешь, нас кто-то преследует? – спросил Требаций.

– Даже если я ошибаюсь, будет разумно свернуть на окольную дорогу.

– Мы потеряем много времени.

– Это лучше, чем потерять голову.

– Скажи прямо, чего ты так опасаешься?

– В роще толкались разные люди. Среди рабов могли оказаться соглядатаи из города.

– Клянусь Юпитером, ты стал слишком уж подозрительным.

– Я стал таким после того, как Минуций пал жертвой предательства, да и сам я, как ты знаешь, был на волосок от гибели… У меня нехорошие предчувствия. Кто знает, может быть, эти всадники посланы в Сиракузы властями Палики, чтобы сообщить претору о готовящемся восстании? А возможно, кому-то захотелось разбогатеть на двадцать талантов, назначенных римлянами за твою голову.

– Допустим. Но не ошибемся ли мы в выборе окольных дорог?

– Не думаю. Как в Италии все дороги ведут в Рим, так и здесь – в Сиракузы.

Проехав еще немного по большой дороге, всадники свернули вправо, на боковую дорогу, которая, как предполагал Мемнон, должна была привести их к небольшому городку Акриллы. По его словам, он находился где-то на полпути между Акрами и Сиракузами.

Александриец не ошибся. За два часа до рассвета они добрались до Акрилл и выехали на хорошо наезженную дорогу, которая была знакома Мемнону, так как он уже бывал в этих местах. От Акрилл до Сиракуз оставалось не более десяти миль.

Когда стало светать, всадники пустили коней во весь опор.

С первыми лучами солнца показались стены Сиракуз.

Мемнон, внимательно оглядывавший окрестности, предложил свернуть на плохо наезженную тропу, отходившую от основной дороги влево, надеясь, что она выведет к крепости Эвриал, а не к Ахрадийским воротам, куда вела прямая дорога.

Они поскакали по этой тропе и примерно через час примчались на измученных конях к северному склону возвышенности, называвшейся Эпиполами. Как уже отмечалось выше, она являлась наиболее укрепленной частью Сиракуз. В западном углу Эпипол находился холм под названием Эвриал, на котором стояла мощная крепость с высокими башнями, опоясанная тремя рядами рвов и имевшая сложную систему ходов, пробитых в скале. В древние времена охрана Эпипол и Эвриала была первой заботой сиракузян, когда их город подвергался опасности.

Всадники уже выехали к поселку торговцев, мимо которого проходила дорога, ведущая в Трогильскую гавань, но как раз в этом месте они наткнулись на пост греческих наемников, начальник которых громким окриком приказал им остановиться.

Немного в стороне от дороги расположились солдаты, в доспехах, вооруженные копьями и щитами, как в военное время.

Мемнон понял, что объясняться с начальником поста не имеет смысла. Он повернулся к Требацию и спросил:

– Будем пробиваться?

– Не возражаю! – хладнокровно отозвался тот.

Они одновременно выдернули мечи из ножен и, ударив ими плашмя по крупам лошадей, понеслись вскачь прямо на начальника поста.

– Стой! – запоздало вскричал тот, поспешно выхватывая свой меч, но в этот момент разгоряченный конь Требация грудью сбил его с ног, а вырвавшийся вперед Мемнон ударом меча свалил на землю солдата, бросившегося ему наперерез с копьем в руке.

Дорога к Трогильской гавани вела через многолюдный поселок, в котором жили купцы и владельцы небольших торговых кораблей. Там тоже могли оказаться солдаты. Поэтому Мемнон свернул на тропинку, ответвлявшуюся от дороги вправо. Эта тропинка вела вдоль крепостной стены к башне Галеагре. Оттуда можно было добраться до Трогильской гавани тем же путем, каким Мемнон и Ювентина прошли к ней третьего дня.

Доскакав до Галеагры, Мемнон и Требаций спрыгнули с коней и, бросив их, стали взбираться по крутому взгорью.

Поднявшись на гребень возвышенности, они с первого взгляда убедились, что обстановка в гавани пока не предвещает особой тревоги: среди стоявших на якоре больших и малых судов они увидели покачивавшуюся на волнах «Амфитриту» и лениво прогуливавшихся по ее верхней палубе матросов. На берегу царило обычное оживление. Только на дороге, спускавшейся в гавань от поселка торговцев, отчетливо видны были группы солдат в полном вооружении. Они скорым шагом продвигались в сторону гавани.

Нужно было спешить. Мемнон и Требаций сбежали вниз с холма и вскоре добрались до кишевшей людьми торговой площади. Расталкивая встречных, они побежали к тому месту у лодочных причалов, где расположились матросы с «Амфитриты», охранявшие палатку с отдыхавшим в ней навархом.

– Собирай людей, Блазион! – ворвавшись в палатку, крикнул Требаций наварху. – Мы обнаружены!

Блазион выскочил из палатки в одной набедренной повязке и стал сзывать матросов, слонявшихся по берегу:

– Эй! Все на борт! Снимаемся с якоря!

Его приказ облетел всех находившихся на берегу пиратов, которые тотчас бросились к причалам. Не обращая внимания на протесты ничего еще не понимающих лодочников, они запрыгивали в их лодки и гребли к своему кораблю.

– Пираты! – вдруг раздался чей-то испуганный крик, и на площади началась суматоха.

Матросы, подплывая на лодках к своему кораблю, быстро взбирались на него и разбегались по верхней и нижней палубам. Гребцы быстро занимали свои места на апостиках.

Полуголый Блазион, поднявшийся на командирский мостик, зычно отдавал команды:

– Все по местам! Поднять якоря! Кормовые, на руль! Месонавт61, к портискулу!.. Готовь весла!

Загремели якорные цепи. Гребцы подняли над водой свои весла.

– Гляди на весло!.. Весла на воду! – раздавались команды прората.

Тут же послышался стук деревянного молотка, отбивавшего такт гребцам, которые с криком «эй-я!» разом опустили весла на воду. Либурна вздрогнула и тронулась с места.

В это время появившиеся на берегу критские лучники выпустили в сторону пиратского корабля несколько десятков стрел, но стрелы не долетали до него, падая в воду.

«Амфитрита», ускоряя ход, шла близко от берега мыса Трогил, чтобы обойти преграждавшие ей прямой выход в море большие грузовые суда, стоявшие на якоре.

Бодро и уверенно перекликались голоса наварха, прората и кормовых матросов. В такт ударам портискула дружно поднимались и опускались весла.

Выйдя из залива, корабль взял курс в открытое море.

Наварх Блазион, старый и опытный моряк, исплавал вдоль и поперек все моря между Азией и Африкой. Мемнон всегда восхищался его отточенным мастерством управления парусами, заставлявшими трехмачтовое судно, каким была его любимая «Амфитрита», двигаться под малым углом навстречу ветру без помощи весел62. Таким искусством не мог похвастаться ни один кормчий в Новой Юнонии. Сам Блазион рассказывал, что всему этому он научился у киликийских моряков, славившихся своими особыми познаниями в морском деле.

Вскоре мыс Трогил остался за кормой, но в это время из-за острова Ортигии показались сразу пять легких боевых кораблей, а из Лаккийской гавани наперерез либурне вышла бирема, имевшая на борту, по меньшей мере, четыре десятка солдат из греческих наемников. Об этом можно было судить по высоким гребням и широким нащечникам их шлемов.

– Ребята! Неужели мы покажем им корму? – крикнул матросам Блазион, в котором загорелся боевой дух.

Ответом ему послужил яростный рев, одновременно вырвавшийся из тридцати или сорока глоток матросов и гребцов:

– Нет! Никогда!

На нижней и верхней палубах началась беготня. Матросы действовали как на учениях.

Мемнону была хорошо знакома тактика пиратов во время абордажного боя, в котором участвовали не только матросы, но и все гребцы, без всякого исключения. Это сразу почти втрое увеличивало численность воинов на корабле. Пока корабль пиратов сближался с кораблем противника, матросы вооружались сами и складывали на нижней палубе перед гребцами связки оружия и доспехов. Как только корабли сходились вплотную, сцепившись друг с другом «воронами» или абордажными крючьями, гребцы втаскивали на палубу весла и, вооружаясь, спешили на помощь товарищам, уже вступившим в бой…

Бирема смело двигалась навстречу «Амфитрите», рассекая волны обитым медью острым тараном. До пиратов уже отчетливо доносились воинственные крики греческих солдат.

Искусный маневр, совершенный либурной при сближении с неприятельским кораблем, не позволил биреме воспользоваться своим тараном, который лишь скользнул вдоль левого борта «Амфитриты», сломав у нее несколько весел.

И тотчас с либурны на палубу биремы полетели абордажные крючья.

Стрелы взобравшихся на мачту биремы критских лучников нашли первые жертвы среди пиратов, столпившихся на верхней палубе либурны. Четверо из них были поражены насмерть и в их числе прорат, тело которого, перевалившись через борт, упало в море.

Мемнон одним из первых перескочил с борта либурны на палубу вражеского корабля и тут же оказался лицом к лицу с командиром наемников (судя по вооружению, это был римский центурион), который встретил его мощным ударом меча.

– Получай, бродяга! – рявкнул он по-латыни.

Мемнон отразил рубящий удар своим маленьким круглым щитом и с силой выбросил вперед руку с иберийским мечом, поразившим врага в шею под самым подбородком. Центурион рухнул, даже не вскрикнув.

Пираты с дикими криками лезли на палубу биремы.

По мере того как с нижней палубы либурны прибывали наверх вооруженные гребцы, численность пиратов возрастала, и наемники, хотя они поначалу бились храбро и упорно, под натиском превосходящего их численностью противника вскоре вынуждены были полностью очистить корму, оставив на ней до десятка убитых и раненых товарищей.

В этот момент раздался громкий голос с верхней палубы либурны:

– Чего вы ждете? Поджигайте эту посудину, если не хотите сегодня же отправиться на корм муренам! Неужели не видите, что к ней идет подмога?

Этот повелительный возглас исходил от Требация, который, поднявшись на командирский мостик, занял место рядом с навархом, не спуская глаз с пяти дикротов63, быстро приближавшихся к месту боя со стороны Ортигии.

Было ясно, что очень скоро корабли врага возьмут «Амфитриту» в клещи, если она вовремя не оторвется от вражеского судна.

Но пираты сами знали, что им делать. Пока одни из них дрались на верхней палубе биремы, другие с факелами в руках поджигали ее корму, предварительно разбив на ней с десяток глиняных киликов, наполненных жидкими горючими смесями.

Вскоре по знаку Блазиона горнист заиграл в свой рожок, призывая пиратов покинуть вражеский корабль. Схватка разом прекратилась. Матросы «Амфитриты» быстро отступили на свою либурну. В этот момент на корме биремы взвилось огромное пламя, а на ее верхней палубе разбилось еще несколько глиняных сосудов с горючей жидкостью, брошенных с «Амфитриты». Вскоре и верхнюю палубу охватил огонь. Спасаясь от него, гребцы с отчаянными криками бросались в море прямо с апостиков. Их примеру последовали солдаты. Сбрасывая с себя тяжелые доспехи, они прыгали за борт.

Пламя быстро распространялось по всему кораблю. Тем временем пираты мечами и топорами перерубили канаты абордажных крючьев, связывавшие либурну с пылавшей биремой. Покончив с вражеским кораблем, «Амфитрита» с честью могла уходить от преследующих ее кораблей береговой охраны. Было бы безумием принимать с ними неравный бой.

Поначалу наварх «Амфитриты» надеялся, что на одних только веслах кораблю удастся уйти от преследования, но, несмотря на могучие усилия гребцов, либурна не могла справиться с усилившимся встречным ветром, мешавшим ей идти нужным курсом. Тогда старый пират решился на опасный маневр, повернув судно носом к мысу Трогил и поставив паруса наискось к направлению ветра, чтобы увеличить скорость судна, хотя он прекрасно понимал, что во время маневрирования парусами и перемены курса ход корабля замедлится.

Блазион отдал матросам приказ распустить все паруса.

На либурне закипела напряженная работа. Гребцы, не жалея сил, налегали на весла. Матросы поднимали паруса и ставили их точно следуя указаниям своего наварха. Паруса колыхались и хлопали под порывами ветра. Судно почти прекратило движение.

«Амфитрита» не только уменьшила скорость, но и подставила правый борт приближавшимся кораблям преследователей, которые уже были от нее на расстоянии трех или четырех выстрелов из лука.

С либурны было видно, как сгрудившиеся на верхних палубах вражеских кораблей солдаты уже изготавливаются к метанию дротиков. Головной дикрот настиг пиратов в тот самый момент, когда «Амфитрита», сменив курс и наполнив ветром все паруса, легла на правый борт. Теперь либурна уходила от преследователей, двигаясь вдоль берега и рискуя быть прижатой к нему пятью вражескими кораблями. С догонявшего ее передового дикрота на пиратов посыпался град дротиков и стрел.

Каким-то чудом никто из бегавших по палубе либурны матросов не был ранен, хотя не менее десятка стрел вонзились в борт и продырявили главный парус. Одновременно с носовой части дикрота на корму «Амфитриты» полетели прикрепленные к канатам острые тройные крючья, но ни одному из них не удалось впиться в корму, так как сгрудившиеся там пираты смело и ловко отбивали их своими небольшими крепкими щитами. Это позволило «Амфитрите» выиграть несколько драгоценных мгновений. Набирая ход, она под сильным креном продолжала идти параллельно берегу. Передовой корабль преследователей быстро отставал от нее.

«Амфитрита», завершив крутой поворот в сторону берега и еще раз сманеврировав парусами, легла на левый борт и ускорила движение, держа курс на северо-восток.

– Гениально, Блазион! – вне себя от восторга закричал Мемнон, повернувшись лицом к мостику наварха.

– Да здравствует Блазион! – завопили пираты, ударяя мечами в щиты.

– Эй-я, гребцы! – раздался громкий и веселый голос месонавта, отбивавшего молотком такт гребцам.

– Эй-я! – мощным хором отозвались гребцы, налегая на весла.

Теперь скорость пиратского корабля, подгоняемого почти попутным ветром, увеличилась вдвое и не оставляла преследователям никакой надежды догнать его.

Под всеми парусами, глубоко врезаясь носом в пенистые гребни волн, «Амфитрита» в течение часа шла на север вдоль берега, а затем повернула в открытое море, взяв курс на Пелопоннес.

* * *

В эту ночь претор Публий Лициний Нерва спал всего несколько часов.

С вечера он читал письма из Рима, доставленные ему накануне письмоносцами откупщиков, после чего долго трудился над составлением послания в сенат о положении дел в провинции. Лег он далеко за полночь, но в четвертую стражу, перед рассветом, был разбужен слугой, который сообщил ему о прибытии обоих военных трибунов с весьма важным сообщением.

Претор вышел к трибунам в приемную комнату дворца. Его заспанное лицо выражало недовольство.

– Что стряслось? Почему вы здесь? – спросил он, переводя взгляд со старшего трибуна на младшего.

– Пусть говорит Тициний, который знает больше, чем я, – флегматично произнес старший из трибунов Тит Деций Криспин.

– Я только что получил сообщение о том, что пираты во главе с самим Требацием Тибуром находятся в одной из городских гаваней, – возбужденно сказал Тициний.

– Тицинию не терпится получить обещанные сенатом двадцать талантов за голову архипирата, – с усмешкой заметил трибун Криспин и тут же добавил: – Искушение, конечно, велико. Если удастся захватить самого Требация, в Риме будут в восторге…

– От кого ты это узнал? Где доносчик? – спросил Нерва, обращаясь к младшему трибуну.

– Человек, сообщивший мне об этом, пожелал остаться неизвестным, – с небольшой заминкой ответил Тициний. – Он боится огласки и мести пиратов.

– Что же ты предлагаешь?

– Перекрыть выходы из гаваней и проверить все находящиеся в них суда. Для этого нужно немедленно и без суматохи поднять по тревоге весь гарнизон и вывести в море все имеющиеся у нас боевые корабли. Если сделаем так, пираты, сколько бы их ни было, будут схвачены. Прошу поручить мне это дело.

В словах военного трибуна было столько уверенности, что Нерва, махнув рукой, дал свое согласие.

Некоторое время спустя все солдаты сиракузского гарнизона были без шума выведены из своих казарм. В первую очередь были выставлены караулы на мостах через реку Анап и на мысе Племмирии. Несколько десятков критских лучников и прочих наемников Тициний отправил за город, чтобы они охраняли подступы к Лаккийской и Трогильской гаваням. Он предупредил начальников постов о возможном появлении двух всадников, которые будут пытаться проникнуть в одну из этих гаваней. Тициний строго наказал задерживать всех подозрительных. Сам трибун повел около сотни наемников к Предмостным воротам Ахрадины. Он почему-то считал, что пиратские корабли бросили якорь именно в Большой гавани, где на обширном пространстве они легко могли затеряться среди множества судов.

Пяти легким кораблям береговой охраны было поручено перекрыть выход из Большой гавани от мыса Племмирия до Ортигии, взяв на борт критских стрелков, которым Тициний приказал дополнительно вооружиться мечами и щитами на случай рукопашного боя с противником. В Малой гавани готовилась к выходу в море бирема с пятьюдесятью фессалийскими наемниками на борту. Командовать ими Тициний назначил одного из центурионов преторской когорты.

О том, что произошло дальше, читатель уже знает.

Наемники, спасшиеся с подожженной пиратами биремы, не досчитались девятнадцати своих товарищей. Всех их – убитых и раненых – поглотила вместе с кораблем морская пучина.

Нерва, наблюдавший за морским боем с высоты солнечной галереи «гиеронова дворца», был возмущен до глубины души неумелыми действиями командира биремы и трусостью наемников, оставивших корабль почти без боя. Охваченная огнем бирема скрылась под водой на глазах у претора и сотен жителей Сиракуз, сбежавшихся на восточный берег острова Ортигии.

С досадой и злостью Нерва думал теперь о том, что через несколько дней о случившемся станет известно в Риме.

Злополучного наварха потопленной биремы (он был гражданином Тавромения) Нерва приказал высечь розгами и отправить в каменоломни, а руководившего всей этой морской операцией «по поимке пиратов» военного трибуна Марка Тициния претор, в ярости топая ногами, ругал последними словами в присутствии своих советников, центурионов и акцензов.

Тревога в городе улеглась только к полудню.

В тот же день в Сиракузы примчался конный гонец из Палики. Он привез сообщение о том, что на священном участке героев Паликов некий латинянин по имени Варий собрал несколько сотен рабов и призывал их поддержать восстание, которое он намеревается поднять в ближайшие дни где-то на западе провинции.

– Возможно, это тот самый Варий, бывший квестор мятежных Фрегелл, – с угрюмым и озабоченным видом говорил Нерва своему отпущеннику Аристарху. – Два месяца назад Лукулл прислал мне письмо, в котором сообщал, что Варий примкнул к Минуцию, предводителю беглых рабов в Кампании. По-видимому, он ускользнул от Лукулла и перебрался в Сицилию, чтобы возмущать здешних рабов. Да, пожалуй, это не кто иной, как он! Лукулл предупреждал меня, что он очень опасен, этот фрегеллиец. Он хорошо знает военное дело и злобно ненавидит римлян.

Аристарх посоветовал патрону со всей серьезностью отнестись к полученному доносу, ускорив выступление в Агригент.

– Из того, что нам известно, можно лишь гадать, в каком именно месте может начаться восстание, – рассуждал он. – Мы знаем только, что это произойдет где-то на западе. Что ж! В Агригенте ты будешь ближе к месту возможного выступления заговорщиков, даже если оно начнется у Панорма или Солунта. Как только весть об этом дойдет до тебя, ты сможешь действовать без промедления, подобно тому, как поступил когда-то претор Луций Корнелий Лентул, который, получив сообщение о заговоре рабов в Лации, тотчас вышел из Рима с несколькими десятками солдат и по пути, в каждом городе или селении, приводил к присяге всех способных носить оружие. В один день он собрал отряд в две тысячи человек и вскоре очень решительно покончил с мятежом. Думаю, тебе стоит поторопиться, мой господин, иначе мы рискуем вместо судебных разбирательств в Агригенте и Тиндариде заниматься таким неблагодарным и трудным делом, как война с рабами, которая не принесет ни славы, ни денег – одни только хлопоты, тревоги и опасности.

– Это уж точно, – проворчал Нерва, настроение которого было вконец испорчено всеми неприятностями, которые принес ему этот день.

Претор Сицилии внял советам своего мудрого отпущенника и немедленно вызвал к себе двух своих советников сенаторского звания, обоих военных трибунов, всех центурионов преторской когорты и десять наиболее уважаемых членов конвента римских граждан, известных в Сицилии богатых землевладельцев и публиканов, чтобы обсудить с ними создавшуюся ситуацию.

После того, как Нерва огласил подробности заговора рабов в святилище Паликов, все собравшиеся единодушно высказались, что положение действительно серьезно, что заговор рабов налицо, причем весьма опасный, так как заговорщики имеют теперь своих сторонников в различных областях острова. Было признано необходимым, чтобы Нерва, начав объезд провинции, произвел набор солдат в Агригенте, не дожидаясь известий о начале мятежа. Нерва тут же назначил своими уполномоченными всех десятерых членов конвента, приглашенных на совещание, и приказал им отправиться каждому в свое имение, где они могли бы прямо на местах принимать самые жесткие меры в отношении как своих, так и чужих рабов, если среди них будет замечено хотя бы малейшее брожение.

Закрывая совещание, Нерва произнес краткую речь:

– Я не особенно верю в то, что рабы отважатся на что-нибудь серьезное. Но в любом случае я не допущу повторения того хаоса в провинции, какой имел место тридцать лет назад. Сказать по совести, я только и жду, когда какие-нибудь дерзкие смутьяны поднимут мятеж. Пусть только попробуют! Я преподнесу им такой урок, что вся Сицилия содрогнется от ужаса! Вам, квириты, – обратился он к членам конвента римских граждан, – я приказываю немедленно отправляться в свои имения. Никакого снисхождения к подстрекателям бунта! При малейшем подозрении проводите тщательное расследование с обязательным применением пыток. Я предоставляю вам право по своему усмотрению отправлять на крест любого заговорщика из рабов, кому бы он ни принадлежал, а если заподозренным окажется свободный, то его следует содержать в оковах не меньше десяти фунтов весом и под надежной охраной до моего прибытия. Завтра же я отправляюсь в Агригент. Тебя, Криспин, оставляю здесь префектом гарнизона. А ты, Тициний, будешь сопровождать меня в объезде провинции. Сегодня же займись подготовкой к походу моей квинкверемы и четырех легких кораблей сопровождения. Проследи, чтобы все люди были хорошо вооружены, не исключая даже письмоводителей. Если оружия окажется недостаточно, обратись к проагору, который выдаст тебе его из городских складов.

В числе назначенных претором уполномоченных был и Публий Клодий, который, не теряя времени, выехал из Сиракуз в сопровождении шести вооруженных рабов. Эта поездка в полной мере отвечала всем планам откупщика, так как он получал почти неограниченную власть в области Гераклеи, что позволяло ему с еще большей уверенностью осуществлять задуманное им предприятие. Он был даже рад начавшейся шумихе, связанной с рабским заговором.

На следующий день, рано утром, в Большой гавани наблюдалось большое оживление, но ни у кого из жителей Сиракуз слух об отплытии римского претора не вызвал какой-нибудь тревоги или беспокойства. Это был привычный для сиракузян circuitus totius Siciliae, объезд римским претором своей провинции по судебным округам.

По меньшей мере сто двадцать легионеров принял на борт большой преторский корабль с пятью рядами весел. Кроме того, квинкверему должны были сопровождать четыре легких дикрота, на которых разместились более шестидесяти критских лучников, не считая вооруженных акцензов и прочих служителей из преторской когорты.

Первыми на квинкверему поднялись два сенатора, исполнявшие обязанности советников наместника провинции, и с ними военный трибун Марк Тициний. Следом к кораблю двинулись римские легионеры, лязгавшие оружием и доспехами.

Последним в окружении ликторов, нескольких вольноотпущенников и десятка рабов, тащивших на себе узлы и корзины, в гавани появился Публий Лициний Нерва с лицом несколько опухшим, потому что весь вечер накануне он провел в доме проагора Сиракуз, устроившего в честь претора прощальный ужин.

Поднявшись на квинкверему, Нерва тотчас отдал приказ к выходу в море.

Тут же на корабле раздались возгласы команд, забегали матросы и загремели якорные цепи.

Солнце уже высоко поднялось над голубой равниной моря, когда квинкверема, методично взмахивая пятью рядами весел, тронулась с места и, набирая ход, вышла из Большой гавани. Следом за преторским кораблем двинулись корабли сопровождения.

Преторская эскадра обогнула мыс Племмирий и взяла курс на юг, вдоль побережья.