Триокала. Исторический роман. Часть первая. В СИРАКУЗАХ (Александр Ахматов)

Сицилия, первая из римских провинций по времени их образования, досталась Риму после двух продолжительных и ожесточенных войн с Карфагеном.

Римляне считали ее важнейшим своим приобретением не только потому, что этот большой остров почти соприкасался с Италией, отделенный от нее лишь узким Сикульским проливом, но еще и потому, что из Сицилии в Рим регулярно поступало огромное количество дарового зерна, получаемого республикой в виде «десятины» – налога, установленного римлянами для всех сицилийских землевладельцев. Провинция была поистине житницей Рима4, из которой могли прокормиться все римские граждане, числившиеся в цензовых списках.

Странная и несправедливая судьба выпала этому острову, расположенному между Европой и Африкой, в самой середине Средиземного моря, притом сказочно плодородному, изобилующему превосходными гаванями, которые должны были испокон веков побуждать его жителей к занятию мореплаванием. Благодаря всему этому Сицилия, казалось бы, предназначена была стать владычицей всех окружавших ее стран. Но именно из-за этого своего выгодного положения Сицилия никогда не могла добиться независимого существования: слишком уж она была открыта со всех сторон для колонизации, а ее исконное население, жившее на острове со времен, ускользающих от исторического исследования, совершенно равнодушно относилось к морскому делу, предпочитая ему более спокойную жизнь земледельцев и скотоводов.

В эпоху Агамемнона и Одиссея греческие корабли, если верить Гомеру, иногда случайно заносились к пустынным сицилийским берегам, но греки, называвшие себя тогда ионянами и ахейцами, еще не решались обживать эту землю, о которой рассказывали всякие ужасы.

То, что самому Гомеру уже известен был этот остров, сомнений не вызывает. Он хорошо был наслышан о том, что моряки называют его Тринакрией за его треугольную форму и, возможно, догадывался, что под боевой раскраской и масками тамошних дикарей скрываются самые обыкновенные люди. Но Гомер был поэтом, и для него это была страна, населенная чудовищными циклопами и лестригонами. Кроме того, воображение рисовало ему, что там была особенно живописная местность и только там, на солнечных пастбищах, могли пастись быки лучезарного Гелиоса, куда и сам этот великий бог, совершив утомительное путешествие по небесному своду на своей чудесной колеснице, укрывался для отдыха. Поэтому Гомер называл Тринакрию еще островом Гелиоса, к которому в один прекрасный день пристал корабль Одиссея, возвращавшегося на родину после окончания Троянской войны. Там его голодные и неразумные спутники похитили и съели нескольких быков из священного гелиосова стада. За это их очень скоро постигла божественная кара. Уцелел один Одиссей, любимый богами-олимпийцами, которые помогли ему добраться до родной Итаки.

Вполне вероятно, что страшные рассказы аойдов и рапсодов (которые впоследствии использовал Гомер в своих поэмах) о сицилийских лестригонах и циклопах, о Сцилле и Харибде в немалой степени напугали весь эгейский мир, и по этой причине греческая колонизация Сицилии несколько запоздала, в то время как финикийцы, а затем их естественные преемники, карфагеняне, уже строили на ее западном берегу свои укрепления и города. Правда, финикийцы и карфагеняне, в подавляющем большинстве своем торговцы и моряки, а не земледельцы, очень медленно осваивали сицилийскую землю. Колонии их в древнейший период не были особенно прочными и устойчивыми. Это были скорее своего рода торжки с немногими постройками, предназначенными для хранения товаров, и наскоро сооруженными храмами Астарты и Ваала. Только по мере того, как Карфаген постепенно превращался в сильнейшую морскую державу, Сицилия стала приобретать для него все большее значение. Главным опорным пунктом карфагенян на западном побережье острова стал город Лилибей5. Из других городов, основанных финикийцами или карфагенянами, самыми известными были Гераклея и Солунт.

Но пришло время, и к сицилийским берегам устремились отважные греческие мореходы.

Новые переселенцы довольно быстро колонизировали прибрежные области на востоке острова. Первыми здесь высадились халкидоняне, основавшие возле мыса Скито город Наксос6, который вскоре достиг такого благосостояния, что и сам, в свою очередь, выслал колонистов в Леонтины и Катану. Почти одновременно с халкидонянами выходцы из Коринфа основали Сиракузы. Этот город впоследствии стал матерью таких поселений, как Акры, Касмены и Камарина. Через сорок шесть лет после основания Наксоса и Сиракуз дорийцы7 с острова Крит основали Гелу8, которая спустя сто восемь лет вывела колонистов в Агригент9, ставший потом одним из богатейших и красивейших городов Сицилии.

Из других греческих колоний на сицилийском побережье следует назвать основанную спартанцами Мессану10, расположенную на берегу Сикульского пролива, и Селинунт11, построенный бесстрашными дорийскими переселенцами на юго-западе острова в опасной близости от карфагенских владений.

Постепенно греки стали проникать во внутренние области острова, подчиняя себе его коренное население – сикулов12, которые, однако, оказывали завоевателям упорное сопротивление. Не исключено, что сикульские вожди заручились поддержкой карфагенян, которые с ревнивым неудовольствием наблюдали за успехами своих соперников, выказывавших явное стремление овладеть всей Сицилией.

Терпению карфагенян пришел конец, когда спартанец Эврилеон со своими наемниками захватил Гераклею. Этот древнейший город основали финикийцы, братья карфагенян по крови. Оставить подобную дерзость греков без внимания Карфаген не мог и стал готовиться к войне.

С этой поры нескончаемая борьба между карфагенянами и греками красной нитью проходит через всю историю Сицилии. К этому необходимо прибавить постоянные раздоры между греческими городами, редко ладившими между собой, а также не менее частые усобицы внутри самих городов, сопровождавшиеся переворотами: там правили то олигархи, то демократы, то тираны.

Есть сведения, что во время своего похода на Грецию Ксеркс13 предложил Карфагену завоевать всю Сицилию и тем самым уничтожить греческое могущество на Западе.

У карфагенян к этому времени все уже было готово к походу – не хватало лишь удобного повода. Но вскоре он был найден. Согласно Геродоту тиран Гимеры Терилл был уроженцем Агригента, изгнанный оттуда в свое время тираном Фероном. Терилл, как только он утвердил свою власть в Гимере, обратился за помощью к Карфагену, который отправил в Сицилию огромное войско. Выступившее против карфагенян объединенное войско сицилийских греков возглавили тиран Агригента Ферон и Гелон, тиран сиракузский. Противники сошлись близ Гимеры, предположительно, на равнине, простиравшейся напротив моря, где до наших дней сохранились развалины храма Победы, построенного в честь блестящей победы сицилийцев над карфагенянами. По преданию, это сражение произошло в один день с морской битвой балканских греков с персами при Саламине14. Карфагеняне потерпели полное поражение и после этого семьдесят лет не вмешивались в сицилийские дела. Даже во время антигреческого восстания сикулов во главе с Дукетием, который в течение двадцати лет оставался непобежденным, они не делали попыток вторжения на остров.

В то время усиление Сиракуз под властью Гелона и его преемника Гиерона (Старшего), сумевших на короткое время сплотить всех сицилийских греков и создать внушительную по тому времени державу, заставляло Карфаген быть предельно осторожным в деле осуществления своих захватнических планов в Сицилии.

Карфагеняне воспрянули духом после трагического похода афинян в Сицилию15, когда обнаружилась явная слабость сиракузян, ибо только помощь Спарты спасла их от поражения. Обстановка в Сицилии все больше благоприятствовала карфагенянам: там шла непрерывная борьба между греческими городами, Сиракузы были ослаблены напряженной войной с афинянами, а их военный флот находился далеко от сицилийских берегов, действуя в Эгейском море.

Момент для вторжения был выбран удачно. Карфагеняне, высадив на острове многочисленную армию, в течение трех лет овладели почти всеми греческими городами, за исключением Сиракуз, где к власти пришел талантливый и мужественный тиран Дионисий, который с большим трудом переломил ход военных действий в свою пользу.

Изнурительная борьба, длившаяся двадцать шесть лет, закончилась миром, по которому карфагеняне сохранили за собой лишь третью часть острова, к западу от реки Галик.

Дионисию удалось создать первоклассную державу. Казалось, он и его преемники с полным основанием могли претендовать на то, чтобы владычествовать не только в Сицилии, но и в Италии. В то время Рим, разоренный галлами, влачил жалкое существование, и ни один предсказатель будущего не брал его в расчет.

Но судьба распорядилась иначе. После смерти Дионисия Сиракузская держава распалась. Снова на острове начались распри между греческими городами, и вновь перешли в наступление карфагеняне. При Агафокле Сиракузы большим напряжением сил пытались вернуть утраченное могущество. Во время войны с карфагенянами Агафокл дважды высаживался со своими войсками в Африке, угрожая самому Карфагену. Бывший горшечник определенно грезил о создании мировой державы, подобной той, какую создал Александр Великий. Однако сколоченное путем завоеваний обширное государство развалилось со смертью его основателя и на этот раз навсегда.

После Агафокла Сиракузами недолго правили сначала Менон, потом Гикет. Они не оставили после себя ничего достойного упоминания.

Между тем для сицилийских греков, в том числе и для сиракузян, наступили черные времена, потому что в Сицилии вновь высадились карфагенские войска. Дело дошло до того, что карфагеняне осадили Сиракузы. Положение города было отчаянным, и сиракузяне призвали на помощь эпирского царя Пирра, который успел уже приобрести известность своими военными победами на Балканском полуострове, а также в Италии, где он в двух битвах нанес поражение римлянам. Пирр не замедлил появиться в Сицилии, и карфагенянам тотчас пришлось почувствовать, что за дело взялась сильная и умелая рука. Был даже момент, когда Карфаген предлагал Пирру мир, отказываясь от всяких притязаний на Сицилию, за исключением города Лилибея, в котором преобладало пунийское население. Знаменитый воитель не захотел идти ни на какие уступки, но вскоре, к великой радости карфагенян, он рассорился с сицилийцами и покинул остров, переправившись со своим войском в Италию, чтобы продолжить войну с римлянами.

К этому времени в Сиракузах выдвинулся Гиерон Младший16. Его род шел от Гелона. Молодость Гиерона прошла на военной службе. Он принимал участие в походах Пирра, воевал с карфагенянами. Его поддерживала аристократическая партия, и он пользовался авторитетом у солдат-наемников.

Когда в Сиракузах вспыхнуло восстание в пользу демократической партии, Гиерон с помощью наемников прекратил беспорядки и выказал при введении нового государственного управления много умеренности и благоразумия. Вначале его избрали первым стратегом Сиракуз, но уже через год после этого за свою блистательную победу над мамертинцами17 при реке Лонгане он был провозглашен царем.

В войне с мамертинцами Гиерон пытался опереться на карфагенян, заключив с ними союз, но римляне, вмешавшиеся в борьбу на стороне мамертинцев, сначала разбили Гиерона, потом нанесли поражение карфагенянам.

Между Карфагеном и Римом началась война, и с этого времени многие десятки лет два могущественных города, отделенные друг от друга большими пространствами моря и суши, вели ожесточенную борьбу за власть и богатство.

В самом начале этой Сицилийской войны, названной впоследствии Первой Пунической войной, римские легионы подступили к Сиракузам и начали осаду города. Гиерон вынужден был заключить с Римом мирный договор, но для него и всего Сиракузского царства этот договор оказался чрезвычайно выгодным. Римляне сохранили за Гиероном господство над восточной частью Сицилии, и в течение сорока лет подвластная ему страна пользовалась всеми благами мира. Союзу с Римом сиракузский царь оставался верен до конца своей долгой жизни.

Внук и преемник Гиерона, юный Гиероним, в разгар Второй Пунической войны разорвал отношения с Римом и вступил в союз с карфагенянами. Этот шаг молодого и неумного правителя стал роковым для Сиракузского царства: римляне после двух лет осады овладели Сиракузами и поступили с ними, как с завоеванным городом, лишив его каких-либо привилегий.

После того как Карфаген потерпел полное поражение, вся Сицилия была объявлена римской провинцией, а город Сиракузы стал резиденцией управлявших ею преторов.

Сами римляне считали, что завоевание ими Сицилии было огромным благом для этой страны. Действительно, под властью римлян здесь наступили, наконец, мир и порядок: прекратились нескончаемые кровавые усобицы между городами, борьба за власть и политические перевороты в самих городах, оживилась торговля. Но нужно сказать, что хотя это великое благо ощущалось многими, ценилось оно весьма и весьма немногими. Только смертельный страх перед могуществом Рима удерживал в сицилийцах готовое выплеснуться наружу возмущение. Этому способствовали постоянные злоупотребления властью римских наместников и произвол со стороны откупщиков, богатевших на незаконных поборах и творивших повсюду всякие несправедливости. Откупная система, введенная Римом в провинции, стала бичом для свободных жителей, тружеников полей. Все, что ни добывал неутомимый сицилийский пахарь, становилось добычей римских откупщиков и ростовщиков. Крестьяне разорялись, продавали свои земельные участки и устремлялись в города, где им приходилось жить случайными заработками и подачками богачей. Многие из них за неуплату налогов или из-за долгов продавались в рабство. Как писал Тит Ливий, где откуп, там и откупщики, а где откупщики, там право государства бессильно и жители лишены свободы. От когда-то гордых и свободолюбивых сицилийских греков не осталось и следа. За сто лет после окончания Второй Пунической войны ни один из городов Сицилии не осмелился поднять мятеж против римского владычества. В них господствовали олигархические группы крупных рабовладельцев, тесно связанных с Римом, – все остальные были бесправной чернью.

Но истинными страдальцами в завоеванной римлянами стране были, конечно, рабы, свозимые сюда со всего света. По мере того как мелкие крестьянские собственники вытеснялись крупными хозяйствами богатых сицилийцев и римлян, на полях острова во все большем количестве трудились рабы. Обращение с ними рабовладельцев всегда было вопиюще несправедливым и жестоким, поэтому ответ со стороны рабов не заставил себя долго ждать. Шестилетняя рабская война18, явившаяся последним выдающимся событием в истории Сицилии перед началом нашего повествования, охватила весь остров. Восставшие невольники, в большинстве своем сирийцы, попытались создать свое государство наподобие селевкидской монархии. Они провозгласили своим царем Эвноя19, родом из Апамеи (Сирия). С великим трудом подавили римляне это восстание, но было совершенно ясно, что огромный приток рабов в провинцию в конце концов приведет к новой войне, быть может, еще более ожесточенной.

Ко времени событий, о которых пойдет наш рассказ, военная мощь Рима несколько ослабла. Особенно это проявилось в испанских войнах, затем в Нумидийской войне и, наконец, в ужасных столкновениях римлян с кимврами и тевтонами, которые, по выражению Корнелия Тацита, отняли у римского народа пять консульских армий.

Римляне уже не вызывали былого трепета у покоренных ими народов. Нависшая над Италией угроза кимврского нашествия поколебала мужество и поубавила гордыни у потомков Квирина, еще недавно называвших себя «владыками мира». В их сердца закрались страх и неуверенность. Этого не могли не видеть и не чувствовать люди, задавленные беспросветным рабством и бесчеловечным угнетением. Все чаще выказывали они дерзкую отвагу в своем стремлении сбросить с себя ненавистные оковы. Восстание рабов под предводительством Минуция в самой Италии показало, что чаша терпения в любой момент готова выплеснуться через край – нашелся бы только вождь.

В начале мая 649 года по римскому летосчислению в Сицилии было спокойно.

Претор провинции Публий Лициний Нерва еще находился в Сиракузах, намереваясь в ближайшие дни начать традиционный circuitus totius Siciliae20.

За четыре дня до майских нон (2 мая) Нерва принимал депутации от сицилийских общин в тронном зале «дворца Гиерона» – так по старинке сиракузяне называли это великолепное здание на острове Ортигия. Когда-то дворец служил местом обитания сиракузских царей, а затем, когда Сицилия была объявлена провинцией Рима, он стал жилищем римских наместников. Следует сказать, что надменные римские преторы всеми силами старались подчеркнуть свое царственное положение. Они принимали послов сицилийских городов и всякого рода просителей, восседая, как многие считали, на том самом кресле из полированного черного дерева, украшенного золотом и слоновой костью, которое стояло здесь во времена Гиерона II и Гиеронима, последних царей Сиракуз. На самом деле этот трон был уничтожен сиракузянами во время демократического переворота как символ тирании.

Стены тронного зала были увешаны картинами или украшены росписью. По обе стороны от входной двери стену украшала прекрасно выполненная роспись, изображавшая сцены времен войны Гиерона II с карфагенянами. Но больше всего обращали на себя внимание три большие картины в позолоченных рамах. На одной из них изображен был Идоменей, выступающий судьей в споре между Фетидой и Медеей; другая воспроизводила встречу Европы с Астерием, который, стоя на коленях, обнимал ноги девушки; на третьей картине живописец изобразил одну из спутниц Терпсихоры, изогнувшуюся в вихре бурного танца. Это были бесценные полотна знаменитых греческих художников времен Дионисия Старшего.

Самая поздняя из картин, висевшая у входа в зал, изображала трагическую сцену гибели Марка Клавдия Марцелла: его, уже смертельно раненного, горстка телохранителей защищала от наседавших со всех сторон карфагенян. Картина будила воспоминания об этом необычайном человеке. Римляне справедливо называли Марцелла «мечом Рима». За взятие Сиракуз Марцелл получил триумф и вошел в Рим с огромной добычей. Как полководец он показал себя достойным противником Ганнибала. В битвах с карфагенянами он не потерпел ни одного поражения и погиб случайно, попав в засаду во время осмотра местности вблизи своего укрепленного лагеря.

В тот день претор Лициний Нерва особо пристальное внимание обратил на ходатайство представителей города Мессаны об отсрочке уплаты десятины21. Мессанских послов претор принял в последнюю очередь и беседовал с ними долго и весьма благожелательно. К просьбе их он отнесся с пониманием и обещал оказать им свое содействие в переговорах с некоторыми городскими общинами, которые были освобождены от налогов. Нерва выразил надежду, что эти города, обладавшие особыми привилегиями, не откажут в помощи жителям Мессаны, попавшим в затруднительное положение.

Как только послы ушли, Нерва позвонил в колокольчик, вызвав слугу, постоянно дежурившего в соседней комнате, где размещалась охрана из солдат преторской когорты. Эта же комната служила приемной для всякого рода просителей.

– Гиацинт! – обратился Нерва к показавшемуся в дверях молодому человеку, одетому в короткую тунику. – Немедленно пошли за Аристархом! – приказал он.

– Слушаюсь, господин! – ответил слуга и, поклонившись, вышел.

Аристарх, вольноотпущенник Нервы, жил в одной из многочисленных комнат дворца вместе со своим сыном, уже взрослым молодым человеком. Он был хорошо образован и весьма сметлив. Как и многие другие высокопоставленные римляне, Лициний Нерва всегда держал при себе преданных и толковых слуг. При решении особо важных дел он постоянно пользовался их советами, причем Аристарх был у него на особом счету, так как отличался большим умом и ученостью.

Ожидая его появления, Нерва задремал в мягком царском кресле, склонив на грудь плешивую голову и сцепив пальцы рук на округлом брюшке.

Немного погодя в зал вошел полнотелый старик, неряшливо завернутый в серую тогу.

– Ты звал меня, господин? – негромко спросил он, близоруко вглядываясь в претора, который в это время уже начал похрапывать.

Нерва вздрогнул и, подняв голову, обратил в сторону своего отпущенника заспанное лицо.

– Одолел-таки меня коварный Гипнос, – произнес Нерва и зевнул во весь рот. – Не выспался! – продолжал он после короткой паузы. – Вчера мы допоздна засиделись у проагора22. Если бы ты знал, мой Аристарх, какие отбивные готовит его повар-каппадокиец!

– Чего не скажешь о поварах твоей когорты, – не преминул пожаловаться отпущенник. – Даже на девятый день23 таких не позовут.

– Очень хорошо, что ты напомнил мне о них, – сказал Нерва. – Я обязательно сделаю выговор этим бездельникам… Ну, а теперь садись и слушай.

Вольноотпущенник прошел в центр зала и сел на скамью перед большим широким столом, стоявшим справа от кресла претора. Здесь обычно сидели писцы, заносившие на папирус преторские распоряжения.

Аристарх внешне был совершенно неприметным человеком. Небольшого роста, очень тучный, с большой головой и всегда брюзгливым выражением лица он походил на Сократа, портрет которого можно было увидеть в приемной комнате дворца, на стенах которой, как и в тронном зале, также висело множество картин. Возраст его приближался к шестидесяти годам, и он многое успел повидать на своем веку.

Родился и вырос он в Пергаме, в обеспеченной семье. Отец его занимал высокую должность заведующего знаменитой Пергамской библиотекой. До тридцати лет Аристарх прилежно занимался различными науками и особенно преуспел в изучении истории и философии. Но все благополучие рухнуло в одночасье со смертью последнего пергамского царя Аттала III24, оставившего завещание, согласно которому его царство передавалось Риму. Побочный брат царя Аристоник25 объявил завещание подложным и призвал население к восстанию. По всей территории Пергамского царства началось движение так называемых гелиополитов. Это были последователи запретного коммунистического учения философа и писателя Ямбула, возбуждавшего умы тогдашнего эллинистического мира рассказами о таинственном острове, где жители не знали ни рабства, ни угнетения и все вместе одинаково трудились для общего блага. Аристоник возглавил это движение. Его поддержали беднота и рабы, которые по указу нового царя были объявлены свободными. Римляне вторглись в пределы Пергамского царства, но вскоре поняли, что без помощи союзников им не справиться с восстанием. Они призвали к участию в войне вифинского, пафлагонского, каппадокийского и понтийского царей, которые двинули свои войска против Аристоника. Первым у пергамских берегов появился флот царя Каппадокии Ариарата V, но ожесточенное морское сражение закончилось победой гелиополитов, причем сам Ариарат был убит. Подоспевший вскоре понтийский царь Митридат высадил свое войско неподалеку от Пергама и повел решительное наступление на город. Пергамцы отчаянно защищались, но силы были неравны. Город был взят. Понтийский царь отдал его на разграбление своим солдатам. Началась вакханалия грабежей и убийств. Отец Аристарха был убит на ступенях здания библиотеки. Сам Аристарх каким-то чудом выбрался из города в числе немногочисленной группы гелиополитов и пришел вместе с ними в укрепленный город Левки, где сосредоточились основные силы восставших. Аристарх был свидетелем большого кровопролитного сражения между гелиополитами и римской армией консула Лициния Красса Муциана. Римляне были разбиты наголову. В плен попал сам Красс Муциан, убитый вскоре одним из охранявших его воинов, не выдержавшим оскорблений и насмешек плененного римского консула, который явно не захотел пережить выпавшего на его долю позора. Позднее Левки были захвачены консулом Марком Перперной. Все жители города в отместку за смерть Красса Муциана были частью перебиты, частью проданы в рабство, в том числе и Аристарх, хотя за него усердно хлопотали некоторые знатные пергамцы, воевавшие против восставших на стороне римлян.

Пятнадцать лет Аристарх был рабом Публия Лициния Нервы, который сдавал его внаем содержателю престижной римской школы. Там ученый пергамец преподавал греческую грамматику и риторику детям сенаторов. Аристарху удалось собрать необходимую сумму денег, чтобы выкупить на волю себя и своего сына. Получив свободу, он в течение нескольких лет зарабатывал на жизнь, продолжая давать уроки в школе, пока Нерва, будучи уже членом сената, не предложил ему служить у него в качестве письмоводителя и советника в делах особой важности.

Аристарх прекрасно разбирался в общественной жизни Рима. Он посоветовал патрону примкнуть к сторонникам Мария в год его первого консульства. Вольноотпущенник каким-то внутренним чутьем увидел в Марии человека с большим будущим. Нерва внял его советам и благодаря поддержке видных марианцев, с которыми он поддерживал самые дружеские отношения, очень скоро добился важного поста курульного эдила.

Занимая эту должность, Нерва не разбогател ни на один сестерций. Эдилитет порой требовал немалых вложений собственных денег самого магистрата, в обязанности которого входило благоустройство улиц, строительство общественных зданий и устройство зрелищ для народа. Заветной мечтой Нервы была городская претура, причем его больше привлекал не самый почет, с нею связанный, а возможность получить впоследствии управление какой-нибудь провинцией, где он мог бы по-настоящему разбогатеть, пользуясь своей неограниченной властью, как это обычно делали провинциальные римские наместники.

В год консульства Квинта Сервилия Цепиона и Гая Аттилия Серрана26 стараниями своих друзей-марианцев Нерва победил на преторских выборах. Его городская претура завершилась удачной для него жеребьевкой провинций. Ему досталась Сицилия, богатая и наиболее спокойная из всех римских провинций. Это было пределом его мечтаний. Он отправился в Сицилию с заранее выработанным планом ее ограбления.

Первые пять месяцев своего наместничества Нерва действовал как заправский вымогатель. Претор Сицилии не упускал ни одного случая, сулившего мзду. Поэтому, когда прибывшие из Мессаны послы недвусмысленно намекнули ему, что не останутся в долгу, если он даст им отсрочку по уплате вышеупомянутого хлебного налога, Нерва с готовностью ухватился за возможность хорошенько поживиться на этом деле. И, как всегда в подобных случаях, он решил предварительно посоветоваться с верным Аристархом, через руки которого проходили все получаемые им взятки.

– У меня возникла мысль по поводу мессанцев, которые прибыли сегодня, чтобы уговорить меня дать им отсрочку по выплате десятины, – сказал Нерва, обращаясь к отпущеннику. – Что если я переложу неуплаченный налог Мессаны на города с особым статусом27?

– Рискованно, – неуверенным тоном произнес Аристарх. – Всем известно, с какой болезненностью воспринимают в этих городах всякое ущемление их прав и свобод. Сразу же посыпятся жалобы в Рим и все такое…

– Меня это не особенно волнует. Я всегда смогу оправдать свои действия в отношении этих городов, ссылаясь на тяжелое положение государства. Будет хуже, если в Риме будут недовольны мною, не получив того количества зерна, на которое там рассчитывают. Мессанцы убедили меня, что в этом году они не в состоянии уплатить хлебный налог, учитывая недоимки двух последних лет.

– Что ж, тогда лучше всего начать с Центурип, – немного подумав, сказал Аристарх.

– Почему с Центурип?

– Мой сын недавно побывал там и кое-что накопал на тамошнего проагора, – пояснил отпущенник. – Можно будет его хорошенько прижать в случае чего.

– И чем же именно? – поинтересовался Нерва.

– Лет пятнадцать назад он получил огромное наследство, но то ли по забывчивости, то ли из жадности не выполнил одного из условий завещания – не поставил мраморных статуй в городских палестрах. Если напомнить об этом проагору, он будет сговорчивее.

Нерва с удовлетворением потер руки.

– Эти два или три месяца, которые я проведу в судебных округах, – сказал он, разнежено потягиваясь, – должны принести мне больше, чем я поистратил во время двух своих предвыборных кампаний. Тебе и твоему сыну прибавится хлопот, которые, разумеется, будут вознаграждены. Однако я решил несколько расширить круг своих доверенных лиц. Например, этот центурион, Марк Тициний… Как ты его находишь?

– Я не имел случая составить о нем правильного представления. Но, по-моему, он малый сообразительный.

– Я тоже так думаю. Для начала его нужно как следует приручить. Например, повысим его в звании, назначив младшим военным трибуном, помощником этого лентяя Криспина. Руфул28, конечно, не то звание, которым можно будет особенно щеголять во время воинского набора в Риме, но Тициний, я думаю, будет доволен… Кстати, я уже вызвал его на сегодня, чтобы сообщить ему эту приятную новость.

Нерва взял со стола колокольчик и, позвонив им, вызвал слугу.

– Пришел ли центурион Тициний? – спросил он появившегося в дверях слугу.

– Он здесь, в приемной, – ответил слуга.

– Пусть войдет.

Слуга исчез за дверью, и вскоре на пороге появился центурион Марк Тициний, с которым читатели уже имели возможность немного познакомиться в первой книге нашего повествования, когда он во время пирушки в доме Гнея Волкация заручился обещанием откупщика Публия Клодия устроить его в преторскую когорту сицилийского наместника, дабы избежать участия в опасном походе против кимвров.

Клодий, используя свои дружеские отношения с Нервой, обещание свое выполнил. По его рекомендации Нерва назначил Тициния командиром третьей центурии своих преторианцев.

– Я пригласил тебя, Марк Тициний, – с важностью сказал претор, – чтобы объявить о твоем назначении помощником военного трибуна Тита Деция Криспина. В последнее время он плохо себя чувствует. Криспин просил меня освободить его от обязанности сопровождать меня в объезде провинции и оставить в Сиракузах. Вот я и подумал о тебе. Ты человек с крепким здоровьем, энергичный, к тому же отлично проявил себя на службе. Назначаю тебя младшим военным трибуном. Криспин пусть отвечает за сиракузский гарнизон, а ты будешь исполнять обязанности префекта претория.

Для центуриона слова претора были более чем приятной неожиданностью. Морщины на его грубом лице несколько разгладились. Новоиспеченный военный трибун не мог скрыть своей радости.

– Благодарю тебя, Публий Лициний, за оказанное мне доверие! – с большим чувством сказал Тициний. – Я оправдаю его, можешь не сомневаться.

– Этот чин будет не лишним в твоем послужном списке, – продолжал Нерва. – Он поможет тебе при дальнейшем прохождении службы. Я ведь знаю, что твой брат подпортил тебе репутацию неслыханным предательством во время войны в Нумидии. Кажется, он за полученную от Югурты взятку впустил врага в лагерь Авла Постумия Бестии?

Лицо Тициния сразу омрачилось, и он хрипло выдавил из себя что-то похожее на слова осуждения относительно преступления брата.

– Ладно, – успокоил его Нерва. – Оставим эту неприятную для тебя тему. Я вот о чем хотел тебя попросить… так, безделица, небольшая, но деликатная услуга.

– Я весь к твоим услугам, – ответил Тициний, устремив на претора подобострастный взгляд.

– Мы тут потолковали с Аристархом и решили помочь мессанцам в их ходатайстве. У них, знаешь ли, был недород, а налоги все равно нужно платить. Вот мы и надумали, чтобы Центурипы, которые освобождены от повинностей, помогли Мессане поставить необходимое количество хлеба в Рим. Проагор Центурип будет, конечно, упрямиться, но мы знаем кое-что о его грешках… Хотя это и не входит в круг твоих обязанностей, но ты, я надеюсь, не откажешься съездить в Центурипы, чтобы напомнить проагору о том, что пятнадцать лет назад он получил наследство, но не выполнил условия завещания: так и не поставил до сих пор статуй в палестрах родного города, что по закону является очень серьезным преступлением. Благодаря полученному им наследству он стал человеком богатым и достиг самого высокого положения, но может всего этого лишиться по справедливому приговору моего суда. Итак, ты сначала скажешь проагору, что надо поделиться с мессанцами, а потом, когда он начнет возмущаться, передай от моего имени, что пусть лучше не искушает Фортуну, иначе не миновать ему самого строгого судебного разбирательства по делу о наследстве.

– Ты хочешь, чтобы я отправился в Центурипы немедленно? – спросил Тициний.

– Нет, это не к спеху. Я намерен посетить их по пути в Тиндариду, после того как закончу дела в Агригенте. Оттуда за день до моего отъезда ты и отправишься в Центурипы. Постарайся, чтобы к моему появлению там проагор сделался мягким, как воск…

В это время в дверях появился слуга и громко объявил, что прибыл квестор Гней Фабриций Руг.

– А, наконец-то! – воскликнул Нерва. – Проси, проси его!

Обратившись к Тицинию, он сказал:

– Мы еще продолжим с тобой наш разговор. Можешь идти.

Бывший центурион, словно по волшебству превращенный в военного трибуна, молча поклонился и направился к выходу.

В дверях он едва не столкнулся с высоким седоволосым человеком, одетым в роскошную латиклавию29.

Тициний поспешно отступил, пропуская квестора в зал.

При его появлении Нерва поднялся с кресла.

– С приездом, славный Гней Фабриций Руг! – воскликнул он, изображая на своем лице самое искреннее радушие.

– Приветствую тебя, Публий Лициний Нерва, – дружески улыбаясь ему, ответил квестор.

Они обменялись крепким рукопожатием.

Вслед за квестором в зал вошел его слуга с охапкой пергаментных и папирусных свитков, скрепленных восковыми печатями.

Лициний Нерва и Фабриций Руг давно знали друг друга и всегда были в хороших отношениях. Многое их сближало. В роду у Фабриция Руга, как и у Нервы, лишь очень далекие предки занимали курульные магистратуры. Сам он начал государственную службу с триумвира по уголовным делам, дважды был войсковым квестором и попал в сенат после отправления должности городского квестора, то есть одного из квесторов города Рима.

Лициний Нерва тоже начинал с низших магистратур, но в отличие от Фабриция более чутко реагировал на политическую конъюнктуру и, как уже упоминалось, добивался успехов благодаря влиятельным друзьям, а не своим личным качествам.

Фабриций же был назначен сицилийским квестором по прямому назначению сената, а не народным избранием. Военная тревога заставила сенат серьезнее и внимательнее относиться к тем, кто домогался провинциальных магистратур. Раньше на такие должности попадали случайные люди. Как правило, им не хватало опыта в управленческих делах. Зачастую это были бессовестные и неутолимые мздоимцы, развращенные властью и безнаказанностью. Что касается Фабриция Руга, то он зарекомендовал себя исполнительным и честным государственным мужем. Такие, как он, отправляя квесторские обязанности в провинциях, чаще доставляли в Рим хлеб и деньги от налогов, чем скандальные разоблачения и громкие судебные процессы по делам о вымогательстве. Поэтому сенаторы, напуганные страшным поражением при Араузионе, послали в помощь наместникам провинций проверенных делом и временем людей из сенаторского сословия. Фабрицию досталась Сицилия. Резиденция квесторов находилась в городе Лилибее. Там они вершили судебные дела, отвечали за сбор налогов и за отправку в Рим кораблей с зерном.

– Положи на стол, и можешь быть свободен, – сказал Фабриций своему слуге, который в нерешительности остановился посередине зала, прижимая к груди свитки.

Претор взял под руку Фабриция и повел его в перистиль, чтобы там наедине с квестором поговорить о делах. Аристарху, который собрался было покинуть зал вместе с рабом квестора, он сделал знак, чтобы тот оставался на месте.

– Ты мне еще понадобишься, – бросил он отпущеннику.

– Какие вести с дороги? Что нового в Риме? – обратился Нерва к Фабрицию, когда оба они вышли в перистиль, ухоженнный внутренний дворик, окруженный множеством колонн, облицованных паросским мрамором, и утопавший в зелени и цветах розовых кустов. – Кстати, я был очень удивлен, когда узнал, что ты покинул Лилибей, приняв решение лично сопровождать хлебный груз в Остию.

– Об этом меня просил сам Марий, – сказал Фабриций, оглядывая живописный двор. – Он озабочен бесперебойным снабжением легионов, стоящих лагерем под Никеей. В своем письме ко мне он жаловался, что пираты перехватили один из наших кораблей с зерном на пути от Сицилии к Остии. Поэтому я решил лично сопроводить кибеи30 на квинквереме с полусотней отборных воинов. К счастью, до самой Остии мы не встретили пиратов, а вот на обратном пути, при выходе из пролива Харибды, четыре пиратских миапарона прошли мимо нас так близко, что можно было разглядеть лица этих разбойников. Но их устрашил вид военного корабля с катапультами у каждого борта. Знали бы они, что на корабле свыше сорока миллионов сестерциев…

– Свыше сорока миллионов? – переспросил Нерва, алчно заблестев глазами.

– Я привез их тебе по поручению сената. Они предназначены для закупки зерна в Сицилии. Позаботься о том, чтобы твой казначей принял деньги у прибывшего вместе со мной эрарного трибуна.

– Об этом не беспокойся. Я немедленно отдам все необходимые распоряжения.

– Но больше всего тебе доставит хлопот постановление сената о союзниках… Ты, наверное, ничего не слышал о нем?

– Нет. Что за постановление? О каких союзниках речь?

– Видишь ли, недавно Марий добился от сената права обращаться за помощью к союзным царям, жалуясь на малочисленность солдат вспомогательных войск. Но когда он написал письмо Никомеду, царю вифинскому, тот ответил, что не может прислать даже небольшой отряд, потому что римские публиканы вконец разорили его страну своими поборами и продали в рабство за долги большинство вифинцев, способных носить оружие. По его словам, все они теперь томятся в римских провинциях. Письмо Никомеда наделало в сенате много шума. Жалобы на наших откупщиков поступали и раньше, но на них никто не обращал внимания. На этот же раз сенат очень болезненно отреагировал на заявление Никомеда, особенно после тревожных сообщений, что кимвры грозятся этим же летом двинуться на Рим. В конце концов, сенат принял постановление об освобождении всех рабов из числа союзников, если они находятся в провинциях, причем без всякого выкупа. Вот и подумай, какая головная боль тебе предстоит.

– Клянусь Юпитером Капитолийским! – с возмущением воскликнул Нерва. – Этот указ словно специально издан для Сицилии, чтобы устроить в ней невиданный переполох! Ведь ни в одной из провинций нет такого количества рабов из числа римских союзников. Стало быть, мне предстоит одному отдуваться за всех?

– Кроме того, Марий поручил мне передать тебе на словах, чтобы ты немедленно приступил к формированию из освобожденных рабов отрядов вспомогательных войск. От имени союзнических царей и тетрархов они должны быть направлены в Рим. Марий высказал пожелание, чтобы ты как можно скорее освободил не менее пяти тысяч человек.

– Ах, чтоб мне пропасть! – почти простонал Нерва, схватившись рукой за голову. – Из-за этого сенатского постановления все мои планы летят к Орку!

– Ничего не поделаешь, мой друг, – продолжал Фабриций, сочувственно глядя на старого приятеля. – Со времен нашествия галлов Бренна Рим еще не был в такой опасности. Даже Ганнибал не идет в сравнение. Об этом говорили в сенате, обсуждая письмо Никомеда. Если хочешь знать мое мнение, то скажу тебе, что положение наше отчаянное. Если кимвры в этом году пойдут в Италию, ни Манлию, ни Марию не удастся их остановить. Слишком ничтожны собранные ими силы. Сейчас еще трудно сказать, что замышляют варвары. Они разбрелись по Нарбоннской Галлии и, подобно саранче, опустошают провинцию. Недавно их скопища переправились через Родан и вторглись в земли арвернов за их отказ присоединиться к ним для борьбы с Римом. Однако и галльские союзники кимвров тяготятся присутствием их на своей территории. Эти дикари умеют только грабить и разрушать. Германцы вообще, говорят, не особенно прилежны в труде. По своему характеру это разбойники, всегда готовые пограбить более слабых соседей. Зачем производить то, что можно отнять силой? О кимврах и говорить нечего, так они избалованы своими победоносными походами. Повозки их ломятся от добычи. Они охладели даже к скотоводству, которым занимались у себя на родине, хотя, как и раньше, дают клятвы на своем священном медном быке. Это их главный символ.

– Сколько дней ты намерен провести в Сиракузах? – спросил Нерва, терпеливо выслушав пространную речь квестора, который имел слабость при случае поупражняться в риторике.

– Я завтра же отправляюсь в Лилибей, – ответил Фабриций.

– А не погостить ли тебе у меня дня три-четыре? Тем более, что завтра последний день Флоралий31. Отметим его веселым пиршеством и сценическими представлениями в театре.

– От всей души благодарю тебя, Публий Лициний, но это, право, невозможно. Меня ждут дела в Лилибее. Сенат поручил мне ускорить отправку зерна в Рим из хранилищ Мотии и Эмпория Сегесты.

– Жаль, очень жаль, мой друг… Но сегодня этот прекрасный гиеронов дворец в полном твоем распоряжении. Для тебя мы отведем здесь самые лучшие комнаты. Никаких гостиниц! Отдохнешь здесь, осмотришь дворец. Своими глазами увидишь, как жили когда-то сиракузские тираны… И надеюсь, ты не откажешься отобедать со мной сегодня.

– С удовольствием принимаю твое приглашение.

– Я пришлю за тобой посыльного. А пока устраивайся на новом месте.

Когда они вернулись в зал, Нерва взял со стола колокольчик и позвонил. Слуга показался на пороге.

– Гиацинт! – обратился к нему Нерва. – Позаботься о квесторе и его слугах. Кажется, рядом с моим конклавом есть две прилично обставленные комнаты?

– Да, господин. Я уже проверял их сегодня утром. Там все в надлежащем порядке. А слуг господина можно разместить на втором этаже…

* * *

Простившись с квестором, Нерва распечатал письмо сената и вслух прочел постановление о союзниках.

Аристарх, сидевший за столом, слушал внимательно.

– Ну, что скажешь? – прочитав последние слова постановления и бросив на стол свиток пергамента, спросил Нерва.

– Неслыханно! – произнес вольноотпущенник, качнув головой. – Клянусь всеми богами Олимпа, никогда еще из курии Гостилия не выходило чего-либо подобного!

– Фабриций рассказал мне, что вифинский царь Никомед обратился в сенат с письмом, в котором жаловался на произвол наших публиканов, продавших за недоимки отборных вифинцев, которые подлежали призыву в войско. По этой причине он отказался прислать своих солдат для участия в войне против кимвров. На сенаторов это произвело нехорошее впечатление. Видимо, для того чтобы продемонстрировать свою заботу о союзниках, они и вынесли это дурацкое постановление.

– Теперь на законном основании в Сицилии можно будет собрать целое войско, составленное из рабов, – в раздумье проговорил Аристарх и, помолчав, прибавил: – Только вряд ли это понравится их владельцам. Все они придут в неописуемое бешенство.

– В том-то и дело, мой Аристарх! – сказал Нерва, с хмурым и озабоченным видом прохаживаясь по залу. – Ума не приложу, что мне делать? Отказаться от объезда Сицилии и вместо этого заняться освобождением рабов? Но ты ведь понимаешь, что для меня каждый день – это золотой день… Провалиться мне в Тартар! – воскликнул он, стукнув себя ладонью по лбу. – Как только об этом злосчастном постановлении сената станет известно в провинции, толпы рабов будут преследовать меня повсюду, где бы я ни появился.

– Но, может быть, ты из всего этого сможешь извлечь для себя не меньше пользы здесь, в Сиракузах, чем во время своей поездки по судебным округам?

– Что ты имеешь в виду? – спросил Нерва, бросив пытливый взгляд на своего отпущенника.

– Мне думается, что это сенатское постановление необходимо выполнять неукоснительно до тех пор, пока… пока сицилийцы и здешние римские всадники не станут очень горячо просить тебя прекратить разборы дел об освобождении рабов…

– А дальше что?

– Разумеется, сицилийские землевладельцы не останутся безучастными в таком деле, – продолжал Аристарх. – Провинция так и кишит рабами, привезенными из Вифинии, Каппадокии, Сирии, которые являются союзниками Рима. Немало тут и обращенных в рабство италийских союзников…

– Скажи-ка прямо, Аристарх, к чему ты клонишь? – нетерпеливо спросил Нерва. – Хочешь, чтобы я из боязни вызвать недовольство местной знати прекратил все дела об освобождении рабов и тем самым нарушил сенатское постановление?

– Но почему же «нарушил»? – живо возразил отпущенник. – Подумай сам, сколько рабов в провинции и сколько их подпадают под указ сената? Оставшегося срока твоей сицилийской претуры не хватит, чтобы всех их освободить. Судя по всему, в последнее время римские публиканы славно поработали в Вифинии и других малоазийских царствах. Если уж царь Никомед осмелился отказать Риму в помощи, ссылаясь на то, что страна его обезлюдела, – значит, так оно и есть на самом деле. Большинство из тех вифинцев, которых продали за долги в рабство, попали именно в Сицилию. Здесь всегда не хватало рабочих рук. А сколько народу навезли сюда из Сирии и других мест? А сколько из самой Италии? Конечно, было бы глупо оставить зерновую провинцию без рабов…

– Вот-вот! Великое спасибо скажут мне в Риме и сенат, и весь римский народ до последнего пролетария, привыкшего к дешевым хлебным раздачам. Так что выполняй или не выполняй я сенатское постановление – все равно останусь в дураках, – сердито говорил Нерва, расхаживая по залу. – Марий требует, чтобы я освободил не менее пяти тысяч рабов. Попробуй-ка, обеспечь всем необходимым десять когорт этих прожорливых варваров! А сколько потребуется денег и средств, чтобы переправить их в Рим?..

– Тут главное выдержать паузу, мой господин. Делай свое дело по указу сената. А там, я уверен, все образуется само собой. Когда наступит момент, чтобы угодить сицилийской знати, ты объявишь о приостановлении судебных разбирательств… скажем, на неопределенное время. Разумеется, все заинтересованные в этом деле лица должны будут щедро отблагодарить тебя. Об этом мы позаботимся заранее. До того, как разразится неизбежный скандал, ты успеешь освободить тысячу… ну, полторы тысячи рабов. Остальными пусть займется квестор Фабриций Руг в своем Лилибее. Не одному же тебе заниматься этим неблагодарным делом…

– Пожалуй, мне ничего не остается, как последовать твоему совету, – вздохнув, согласился Нерва и тут же добавил: – Обязательно разыщи Публия Клодия. Передай ему от моего имени, чтобы он не пропускал ни одного собрания сиракузского конвента римских граждан32 и подробно докладывал мне обо всем, что там затевается. Можешь объясниться с ним со всей откровенностью. Впрочем, он человек неглупый и сам поймет, что от него требуется…

Утром следующего дня на площади в Ахрадине общественные служители выставили у стены пританея33 альбум34 с полным текстом постановления сената.

Перед альбумом сразу собралась большая толпа горожан. Слух о постановлении сената быстро облетел весь город, а затем и его окрестности, откуда во вторую половину дня на ахрадийскую площадь начали сходиться оборванные и грязные рабы из загородных имений сиракузян. Они самовольно бросили работу и поспешили в Сиракузы, как только до них дошла эта ошеломляющая новость, преисполнившая их сердца великой надеждой на освобождение.

Но если более образованные городские рабы сумели быстро разобраться в латинском тексте, то сельские их собратья по рабству, в основном грекоязычные, были совершенно неграмотны и оказались в крайне затруднительном положении. Проходившие мимо пританея свободные граждане в ответ на просьбы собравшихся перед альбумом оборванцев растолковать сенатское постановление отворачивались от них с гордым презрением и проходили мимо.

Около двух часов пополудни на ахрадийской площади со стороны пустынной улицы, идущей от въездных ворот со стороны знаменитых сиракузских каменоломен, появилась изящно одетая молодая и красивая девушка с белокурыми волосами, стянутыми вокруг головы красной шелковой повязкой. Она шла в сопровождении рослого раба-африканца, который нес на своем плече большой узел с вещами.

Судя по тому, с каким интересом девушка и ее чернокожий спутник оглядывались по сторонам, в Сиракузы они попали впервые.

Красота девушки бросалась в глаза с первого взгляда. На вид ей было не больше восемнадцати лет. Обращали на себя внимание розовый оттенок кожи ее лица, мягко очерченный рот и большие темно-серые глаза. Походка ее была неторопливой и усталой, но в стройной и гибкой фигуре чувствовалась молодая энергическая сила. Наряд ее состоял из длинного до пят платья цвета шафрана и накинутого поверх него легкого голубого плаща. Сквозь тонкую ткань платья вырисовывалась ее полная и упругая грудь.

– Посмотри, Сирт, сколько людей собралось перед этим альбумом! – обратилась девушка к слуге на латинском языке, когда оба они поравнялись с толпой у пританея. – На таких досках, покрытых гипсом, обычно пишутся очень важные распоряжения властей. Давай посмотрим, что там написано?

– Вряд ли мы узнаем что-нибудь интересное для себя, моя госпожа, – с явным неудовольствием отозвался африканец на плохой латыни, окинув взглядом толпу, сгрудившуюся у пританея.

– Кто знает? – возразила девушка. – В нашем с тобой положении не стоит пренебрегать лишней информацией, которая всегда может пригодиться.

– Это же рабы с полей, – презрительно сказал слуга. – Измазаны землей, как могильщики на Эсквилинском поле. Не ходи туда. Они запачкают твое чудесное платье своими грязными лохмотьями…

– Подожди меня здесь, я мигом обернусь, – не слушая его, сказала девушка и решительно направилась к пританею.

Она подошла к стоявшему немного поодаль от толпы пожилому рабу, одетому в ветхую безрукавную тунику, и спросила его по-гречески, обнаружив, что и этим языком она владеет не хуже, чем латинским:

– Будь так добр, объясни, пожалуйста, по какому поводу собрался народ? Что тут происходит?

– Говорят, что римский сенат издал постановление об освобождении рабов, которые раньше были подданными союзных царей, – отвечал раб. – Сам я, едва прослышал об этом, не утерпел и прибежал сюда из имения своего господина, чтобы убедиться в этом наверняка. Я ведь свободнорожденный из Антиохии, а сирийский царь считается одним из верных союзников Рима.

– Вот чудеса! – удивилась девушка. – Римский сенат озаботился судьбой рабов? С чего бы это?

– Всем невдомек, – пожав плечами, сказал сириец. – Как видно, совсем плохо приходится теперь римлянам, если их надменный сенат снисходит до того, чтобы издавать такие постановления. Говорят, что рабов будут освобождать для службы в римской армии, которая этим летом отправится против кимвров.

– И обо всем этом написано в альбуме? – недоверчиво спросила девушка.

Раб почесал в затылке.

– Видишь ли, прекрасная госпожа, указ-то ведь написан на латинском языке. А среди нас никто не знает латинской грамоты… Многие и греческие буквы с трудом разбирают. Пока что все мы пользуемся одними слухами и догадками.

– Я могу перевести любой текст с латыни на греческий, – сказала девушка.

– Что ты говоришь! – обрадовался сириец.

Он тут же повернулся лицом к толпе и крикнул:

– Эй, ребята! Дайте этой образованной девушке-гречанке подойти к альбуму. Она обещает растолковать каждое слово в указе сената.

На возглас сирийца головы всех толкавшихся у пританея рабов разом повернулись к нему и стоявшей рядом с ним юной красавице. Толпа быстро расступилась, и девушка прошла к альбуму, шурша на ходу тканью своего дорогого наряда.

Она быстро пробежала глазами текст, написанный на гипсовой доске, потом стала медленно переводить:

– Здесь говорится о том, что в седьмой день до календ мая сенат по докладу Гая Мария, консула, постановил, чтобы ни один из свободнорожденных союзников римского народа не находился в рабстве в провинциях и чтобы об их освобождении позаботились преторы. И далее… Публий Лициний Нерва, претор Сицилии, объявляет, что на основании этого постановления сената он будет вести дела об освобождении рабов согласно велению своей совести и благу римской республики.

Когда девушка умолкла, один из рабов спросил ее:

– Все ли правильно ты перевела? Может быть, постановление сената касается только уроженцев Италии?

– Нет, я не пропустила ни одного слова, – сказала девушка. – Здесь ясно говорится о том, что ни один из свободнорожденных союзников римского народа не должен находиться в рабстве в провинциях, – четко повторила она. – Об италиках здесь ничего не написано. Надо понимать, указ сената касается всех римских союзников без всякого исключения.

Рабы возбужденно загомонили. Девушку стали упрашивать, чтобы она еще раз прочитала сенатское постановление, и ей пришлось повторить его слово в слово, после чего она выбралась из толпы и вернулась к поджидавшему ее чернокожему слуге.

Тот был уже не один. Рядом с ним стоял хорошо одетый мальчик лет тринадцати. Оба они о чем-то оживленно беседовали друг с другом, точнее, больше жестикулировали, потому что африканец, не зная греческого языка, изъяснялся на латинском, а мальчик говорил по-гречески, используя небольшой запас знакомых латинских слов.

– Вот, госпожа, – сказал девушке слуга. – Представляю тебе этого мальчугана. Его зовут Асандр, и он, кажется, знает, как пройти до гостиницы «Аретуса». Я уже пообещал ему викториат, если он проведет нас туда.

– Если я не ошибаюсь, ты из свободного сословия? – внимательно оглядев мальчика с головы до ног, спросила его девушка по-гречески.

– Да, госпожа, – ответил мальчик. – Мой отец – гражданин Сиракуз.

– В таком случае можно не сомневаться, что ты хорошо знаешь город, – улыбнувшись, сказала девушка.

– О, я знаю его не хуже любого мистагога, – не без гордости ответил мальчик.

– Мистагога? – переспросила девушка. – Я слышала, что в Афинах мистагогами называют жрецов, посвятителей в Элевсинские мистерии35…

– В Сиракузах мистагогами называют проводников по священным и памятным местам, – пояснил мальчик. – Мой отец состоит в товариществе мистагогов. Я у него многому научился и нередко подрабатываю, рассказывая приезжим о достопримечательностях города.

– На острове Ортигия, как мне сказали, есть гостиница под названием «Аретуса». Поможешь нам ее найти? Получишь денарий.

– Я знаю эту гостиницу и ее хозяина. Он латинянин. Его зовут Видацилий.

– Прекрасно, Асандр! Так ведь твое имя? Проводишь нас туда?

– Охотно, госпожа.

– А по пути ты хоть чуточку расскажешь об этом славном городе.

– Вряд ли я успею много рассказать, добрая госпожа. Ведь город очень велик. Можно подумать, что он состоит из четырех больших городов, каждый из которых носит свое название. Например, сейчас мы стоим на центральной площади Ахрадины, главной части Сиракуз. Вон там, к северу от Ахрадины, расположена Тихе. Это самая населенная часть города – там живут люди небогатые, в основном ремесленники и мелкие торговцы. Южнее Ахрадины лежит Неаполь, называющийся так потому, что он застроен был позднее других районов города. Советую тебе, госпожа, обязательно побывай в Неаполе, потому что там очень много красивых зданий и среди них два прекрасных храма, посвященных Деметре и Персефоне. В храме Персефоны находится знаменитая голова Пэана, чудесной работы, из паросского мрамора. Кстати, вот в этом ахрадийском пританее, где проводятся судебные разбирательства, стоит прекрасное скульптурное изображение Сапфо. На цоколе статуи выбита греческая эпиграмма. Если хочешь, пройдем туда, чтобы полюбоваться этим поистине выдающимся произведением искусства.

– К сожалению, милый Асандр, у меня сегодня нет времени для этого, – ответила девушка. – Как-нибудь в другой раз я обязательно приду посмотреть на статую Сапфо, поэзией которой я всегда восхищалась…

* * *

От ахрадийской площади по широкой и красивой улице Асандр привел юную красавицу и ее слугу к каменному мосту, представлявшему собой сплошную укрепленную дамбу, пересекавшую узкий пролив между полуостровом Ахрадина и островом Ортигия.

По пути мальчик с увлечением вел свой рассказ, подробно останавливаясь на любой мелочи, способной заинтересовать того, кто впервые посетил Сиракузы.

С моста открывался вид на обе гавани, лежавшие с северной и южной сторон острова.

Пока девушка и ее слуга, двигаясь по мосту, с интересом разглядывали обе гавани, заполненные множеством больших и малых кораблей, сопровождающий их мальчик рассказывал:

– По правую руку от нас – Большая гавань. Эта просторная бухта, в которую впадает река Анап, образована островом Ортигия и выступающим далеко в море мысом Племмирий. Большая сиракузская гавань считается лучшей в мире. Мыс Племмирий служит как бы створкой ворот, защищающей ее от южного ветра, а северной створкой является сам остров Ортигия, который в стародавние времена заселили первые колонисты из Греции. Большая гавань может вместить множество кораблей. Глубина ее достигает шестидесяти футов… Слева от моста расположена Малая гавань, – продолжал Асандр, сопровождая свой рассказ изящными жестами рук. – Она еще называется Лаккийской, или просто Лаккия. Окружающие ее стены возведены еще во времена Дионисия Старшего. При нем в этой гавани были запирающиеся ворота, через которые могло проходить только по одному кораблю. Глубина Лаккийской гавани не превышает девяти футов, и по своей площади она в десять раз меньше, чем Большая гавань. Она может вместить до шестидесяти средних кораблей. В древности, когда моста еще не было, Большая и Малая гавани соединялись через пролив. Во времена царя Гелона мост уже существовал. Его постройка была необходима для связи Ортигии с полуостровом Ахрадиной и остальными частями города, который быстро разрастался. И Ахрадина, и Ортигия имеют собственные крепостные стены. Кроме того, еще одной стеной защищены древние пригороды Сиракуз – Неаполь и Тихе. Этой же стеной охвачена господствующая над городом высота под названием Эпиполы, где находится знаменитая крепость Эвриал. Эта внешняя городская стена тянется до самого моря и заканчивается мощной каменной башней, которая называется Галеагра…

Пройдя мост, они подошли к низкой и мрачноватой арке Ортигийских ворот с возвышавшимися по обе стороны от них мощными башнями, сложенными из больших грубо отесанных камней.

– Сто лет назад, – продолжал Асандр, – на месте этих уродливых ворот было великолепное Пятивратие, а рядом с ним крепость. Когда последний царь Сиракуз Гиероним был убит заговорщиками и народ воспылал желанием вернуть давно утраченную демократию, Пятивратие и крепость разрушили как символ тирании. Однако очень скоро сиракузянам пришлось спешно укреплять это место, потому что город был осажден Клавдием Марцеллом36…

– Я много слышала о том, с какими трудностями столкнулись римляне при осаде Сиракуз и сколько неприятностей доставил им Архимед37 своими необыкновенными военными машинами, – сказала девушка, внимательно слушавшая мальчика. – Однако все рассказы о том, как Марцелл овладел этим громадным городом, разнятся между собой. Говорят, что Сиракузы были захвачены им только с помощью предательства.

– Так оно и было на самом деле, – подтвердил Асандр. – Поначалу римляне, воспользовавшись беспечностью осажденных, в одну из ночей овладели частью внешней стены и ворвались в Эпиполы, Тихе и Неаполь. Однако Ахрадина и Ортигия еще долго оказывали сопротивление, не считаясь с лишениями. Судьбу города решило предательство начальника испанских наемников Мерика. Он открыл римлянам северные ворота острова Ортигии. После этого Ахрадина, осажденная с суши и с моря, вынуждена была капитулировать.

Пройдя под низкой аркой Ортигийских ворот, все трое вышли на прямую мощеную улицу, по обеим сторонам которой стояли дома, построенные в италийском стиле.

– Совсем как в Риме, только чище и уютнее, – оживившись, промолвила девушка.

– За время владычества римлян, – объяснял Асандр, – старинных греческих зданий на Ортигии осталось совсем немного. В основном, это храмы, дворец царя Гиерона и еще несколько больших домов, принадлежавших раньше богатым людям из окружения Гиерона и Гиеронима. Теперь Ортигия заселена преимущественно римлянами и другими выходцами из Италии, поэтому так много на острове этих смешных домов с воронкообразными крышами. Еще Клавдий Марцелл, убедившись, что Ортигию можно оборонять небольшими силами ввиду ее исключительной неприступности, выселил с острова всех коренных сиракузян, чтобы пресечь в дальнейшем попытки восстаний. Этот запрет действует до сих пор, хотя не все о нем помнят. Кстати, Видацилий, нынешний хозяин «Аретусы», воспользовавшись этим запретом, заставил прежнего владельца продать ему эту гостиницу. Он пригрозил ему доказать в суде, что дальний его родственник был потомком одного из опекунов несовершеннолетнего царя Гиеронима…

Тем временем они подошли к великолепному храму, фронтон которого был украшен искусными барельефными изображениями.

– А это знаменитый храм Афины, которую римляне называют Минервой. Храм известен далеко за пределами Сицилии, – сказал Асандр.

Девушка невольно залюбовалась прекрасным зданием, на крыше которого, над самым фронтоном, обращенным в сторону моря, укреплен был большой позолоченный щит, служивший маяком для кораблей. Дверные створы храма украшены были тончайшим орнаментом из слоновой кости, многочисленными золотыми шарами и бронзовым чеканным изображением змееволосой Горгоны Медузы.

Внутри храма, по словам мальчика, по стенам развешены были прекрасные картины и среди них самая знаменитая – она изображала бой конницы царя Агафокла с карфагенянами. Храм Афины был последней достопримечательностью, с которой юный сиракузянин успел познакомить прибывших. От храма он повел их по оживленной в этот час улице к восточному берегу острова.

За поворотом улицы начинался небольшой взвоз, вымощенный гранитными плитами. Отсюда уже видно было море, озаренное в этот момент ярким солнцем, выглянувшим из-за белых облаков, – громадная нежно-голубая равнина без конца и края. Асандр показал рукой на большое здание, стоявшее в самом конце взвоза.

– Это и есть гостиница «Аретуса», – сказал мальчик. – Она называется так по названию ручья, протекающего поблизости, на самом краю острова.

И мальчик еще раз блеснул своими знаниями мистагога, поведав о том, что ручей Аретуса, берущий свое начало от одноименного источника, находившегося в северной части Ортигии, знаменит во всем греческом мире. Согласно мифу нимфа Аретуса, обитавшая в Элиде, спасаясь от преследовавшего ее речного бога Алфея, превратилась в источник, протекла под морем и появилась в Сицилии.

Девушка ласково попрощалась с Асандром, дав ему не только денарий, но и прибавив к нему викториат, обещанный Сиртом.

Когда мальчик ушел, она обратилась к слуге:

– Знаешь, Сирт, я немного поразмыслила и решила, что тебе незачем идти вместе со мной в эту гостиницу. Пойду-ка я туда одна, а тебе придется поискать другой деверсорий.

– Но почему ты так решила? – спросил Сирт.

Девушка вздохнула.

– Похоже, мне предстоят непростые объяснения с хозяином гостиницы. Боюсь, что он примет нас не так радушно, как старик Сальвидиен в Кайете. Видацилий меня совсем не знает, и хотя Сальвидиен дал мне свою гостевую табличку, всякое может случиться.

– Послушай, госпожа, – заговорил Сирт, понизив голос, чтобы его не слышали толкавшиеся рядом прохожие. – Я никогда тебя ни о чем не спрашивал, а ты ничего мне не рассказывала о своих секретах, но, может быть, настала пора поделиться ими со мной. Я ведь верный раб твой. Или сомневаешься во мне?

– Не в этом дело, Сирт, – сказала девушка. – Есть вещи, о которых лучше ничего не знать, чтобы спать спокойно.

– Клянусь Ваалом! Мне ли, беглому рабу и мятежнику, спокойно спать? – возразил африканец. – Я и во сне сжимаю рукоять кинжала…

– Ну, хорошо, – немного подумав, сказала девушка. – Во-первых, знай, что и Сальвидиен, и Видацилий связаны с пиратами…

– Ах, вот оно что! – пробормотал Сирт.

– Что касается Мемнона, то он был пиратом еще до того, как попал в гладиаторы. О том, что я бежала вместе с ним из Рима, ты знаешь. Он уговорился со мной, что если судьба нас нечаянно разлучит, мы встретимся в Сиракузах, в гостинице Видацилия, но ведь Мемнон уверен, что меня уже нет в живых…

Девушка еще раз глубоко вздохнула и продолжала, как бы размышляя:

– У Сальвидиена Мемнон и Варий провели всего одну ночь. Даже если бы мы с тобой не задержались на четыре дня в Аквах Синуэсских, нам не удалось бы застать их в Кайете. А когда мы прибыли туда, на море разыгралась буря, отнявшая у нас еще целых шесть дней. Потом эта тихоходная посудина, на которой мы промучились десять дней и которая, в конце концов, дала течь…

– Нам еще повезло, если принять во внимание, что нас высадили всего в пяти милях от Сиракуз, – заметил Сирт.

– Слишком много времени потеряно, – с сожалением сказала девушка. – Я уже не надеюсь, что застану здесь Мемнона. Скорее всего, он уже на Крите или на пути туда. Вряд ли Мемнон рассказал обо мне Видацилию. Зачем ему было говорить о той, которая, как он думал, уже сошла в царство теней? И если мне не удастся убедить хозяина гостиницы в том, что он может не опасаться меня как лазутчицы, подосланной из Рима, я уж и не знаю, что он предпримет в отношении меня.

– И ты хочешь, чтобы я оставил тебя одну в этом разбойничьем гнезде! – обеспокоился Сирт.

Девушка пожала плечами.

– Зачем же рисковать обоим? – возразила она. – Нет, Сирт, делай то, что я говорю. Пусть о тебе никто не знает. Сегодня же перед закатом приходи на это же самое место. Если меня не будет, то, значит, дела мои не так хороши, как нам бы хотелось. Но я надеюсь, что все обойдется. Пираты не посмеют меня тронуть, узнав, что я жена Мемнона Александрийца, которому благоволит сам Требаций Тибур… Слышал о нем?

– С тех пор, как его молодцы прошлым летом разграбили Остию, имя этого архипирата у всех на устах.

– Итак, тебе известно ровным счетом столько же, сколько знаю я. А теперь слушай, что тебе надо сделать. Узел с вещами пусть остается с тобой. Денег у тебя на первое время хватит. Только не останавливайся в какой-нибудь дешевой ночлежке для бродяг. Там у тебя могут украсть последнее. Найди приличный деверсорий и будь осторожен.

– Да помогут тебе все бессмертные боги! Что бы ни случилось, знай, что я всегда рядом, помню о тебе и жизни не пожалею ради тебя…

Девушка поднялась по каменной лестнице в портик, из которого открывался вид на необъятный голубой простор моря.

Гостиница стояла на возвышенном месте примерно в двухстах шагах от зубчатой крепостной стены, тянувшейся вдоль берега в сторону Малой гавани. За стеной виднелась бухта, в которую изливался широкий ручей, тот самый, о котором говорил юный мистагог.

Здание гостиницы представляло собой большой двухэтажный греческий дом. Со стороны бухты к нему примыкала колоннада, ограждавшая место для летней трапезной. Над колоннадой была растянута крыша из парусины. В просветах между колоннами виднелись небольшие столы, за которыми обедали посетители.

Над входом в гостиницу прикреплена была большая вывеска. На сильно полинявшем от времени холсте можно еще было различить обнаженную красавицу, сидевшую под сенью кипариса на морском берегу и простиравшую руку вслед уходящему в море кораблю с распущенным белым парусом. Несомненно, художник изобразил на своей картине речную нимфу Аретусу, о чем свидетельствовала и латинская надпись, сделанная внизу картины: «Здесь Аретуса обещает мореплавателям свое заступничество перед Нептуном и Амфитритой, а хозяин – отличный обед и комнату для отдыха».

– Чем могу служить, госпожа? – обратился к девушке стоявший в портике старый привратник или управляющий. – Должен сразу предупредить, что свободных мест в гостинице нет.

– Мне нужно повидаться с Гаем Видацилием, хозяином гостиницы, – сказала девушка. – У меня к нему очень серьезный разговор.

Привратник замялся немного, потом махнул рукой.

– Ладно, – сказал он. – Если разговор действительно важный, господин не рассердится на меня за то, что я его побеспокоил. Следуй за мной, госпожа! Сюда, сюда, по этой лестнице. Господин отдыхает на солнечной галерее.

Девушка поднялась вслед за привратником по узкой каменной лестнице на самую крышу дома, где находилась так называемая солнечная галерея, столь распространенная в домах богатых греков и римлян.

На галерее в плетеном кресле под парусиновым навесом сидел грузный мужчина с лицом мрачным и неприветливым.

– Вот, господин, – обратился к нему привратник. – Эта девушка желает поговорить с тобой о каком-то важном деле.

Лицо хозяина гостиницы, как показалось девушке, стало еще более пасмурным.

– Ступай! – приказал он привратнику, и тот удалился.

Хозяин гостиницы смерил девушку тяжелым и оценивающим взглядом.

– О чем ты хотела поговорить со мной? – спросил он.

Она подошла к нему почти вплотную и сказала негромко, чуть заметно волнуясь:

– Приветствую тебя, Гай Видацилий! Да покровительствуют боги тебе и твоему заведению! Меня зовут Ювентина, я жена Мемнона Александрийца, которого ты хорошо знаешь.

Гай Видацилий сурово сдвинул брови.

– Ты меня с кем-то путаешь, красавица, – ответил он. – Я не знаю никакого Мемнона Александрийца.

Щеки Ювентины порозовели.

– Хорошо, – сказала она, – в таком случае прими эту гостевую табличку. Надеюсь, ты не забыл своего старого друга и гостеприимца Тита Стация Сальвидиена.

Она вынула из внутреннего кармана плаща небольшую деревянную табличку и протянула ее хозяину гостиницы.

Тот взял из руки девушки табличку и стал внимательно ее рассматривать. Видно было, что она произвела на него некоторое впечатление.

– И чего же ты хочешь? – спросил он по-прежнему неласково.

– Во-первых, я желала бы остановиться в твоей гостинице…

– К сожалению, все комнаты заняты.

– Я готова довольствоваться самым скромным помещением. Очень устала с дороги.

– Хорошо, – немного помедлив, сказал Видацилий. – Пойдем со мной.

Он поднялся с кресла и повел девушку по галерее в сторону летней трапезной.

Вскоре они спустились вниз и очутились перед дверью небольшой пристройки у входа в трапезную.

– Милости прошу! – распахивая перед девушкой дверь, произнес хозяин гостиницы.

Девушка не колеблясь шагнула в небольшую полутемную комнату. Видацилий вошел следом, плотно прикрыв за собой дверь.

Ювентина быстро огляделась. Эта крошечная комната напоминала тюремную камеру. У стены была узкая кровать, а рядом с ней, у изголовья, стоял круглый дельфийский столик. Пол, впрочем, устилал дорогой цветастый ковер.

– Гостевая табличка, действительно, от моего друга Сальвидиена, – заговорил Видацилий. – Но вот что я скажу тебе, красавица. Мне нужно убедиться в том, что ты не подослана ко мне римлянами. Если не объяснишь толком, почему ты здесь и чего тебе нужно, то приготовься к самому худшему.

Ювентина трепетно вздохнула.

– Ты не веришь мне. Что я могу сказать? Только то, что я беглая рабыня и сама скрываюсь от римлян. Несколько месяцев назад я убежала из Рима. Меня объявил в розыск претор Рима Луций Лициний Лукулл…

Видацилий посмотрел на нее с недоверчивой усмешкой.

– Сам претор? – переспросил он. – Это что же такое можно было натворить, чтобы сам римский претор занялся такой юной особой? – медленно произнес он. – Может быть, ты хотела поджечь Капитолий?

– Если наберешься терпения и выслушаешь меня, то, может быть, поверишь моим словам, – сказала Ювентина, стараясь говорить спокойно. – Четыре месяца назад я стала рабыней римского всадника Тита Минуция. Ты, наверное, слышал о недавнем мятеже рабов близ Капуи? Минуций сам его подготовил. Он купил в кредит оружие и убедил своих собственных рабов поднять восстание против римлян. Надо сказать, что этот молодой человек относился ко мне с сочувствием и не раз говорил мне, что я достойна лучшей участи, чем быть рабыней тех негодяев, которые владели мной до него. Незадолго до восстания я уговорила его помочь Мемнону и пятерым его товарищам совершить побег из римской гладиаторской школы. С Мемноном я познакомилась еще прошлым летом и полюбила его всей душой. Я была готова на все, только бы вырвать его из этой тюрьмы для смертников. У Минуция тоже был свой расчет относительно Мемнона, который обещал ему помочь в бегстве к пиратам на Крит…

– Это интересно, – оживился Видацилий. – Ты хочешь сказать, что высокородный римский всадник Минуций собирался войти в предосудительное сообщество эвпатридов моря?

– Мемнон говорил мне, что Минуций в случае неудачи восстания хотел бежать на Крит, куда не в состоянии была бы дотянуться до него рука римского правосудия.

– Это было бы весьма благоразумно с его стороны, – усмехнувшись, произнес Видацилий. – Руки коротки у римлян, чтобы распоряжаться на Крите, как у себя дома… Но продолжай, я слушаю тебя.

– Минуций при подготовке побега гладиаторов продумал все до мелочей, приказав своим рабам устроить для них тайник с оружием и одеждой на пути их бегства. В общем, побег удался. Правда, стражники из школы Аврелия настигли нас близ Альбанского озера, но гладиаторы обратили их в бегство. Они убили в схватке с ними десять человек и завладели их лошадьми. Это помогло нам спастись. Вскоре весть о случившемся дошла до Рима и, видимо, наделала там много шума. Как потом стало известно, сенат приказал претору Лукуллу провести строгое расследование и организовать поимку беглых гладиаторов. Я тоже была объявлена во всеиталийский розыск. Претору стало известно, что я пособница побега гладиаторов… Не стану утомлять тебя рассказом о наших злоключениях во время бегства. Скажу только, что близ Таррацины я чуть не умерла, заболев горячкой. Мемнон сказал товарищам, чтобы они следовали дальше, а сам остался вместе со мной в чаще леса. Я выжила только благодаря его самоотверженному уходу. Когда болезнь немного отступила, Мемнон и я добрались до Кайеты, где нас и приютил на время этот славный старик Сальвидиен. Нашим товарищам-гладиаторам удалось благополучно добраться до кампанского имения Минуция, который вскоре поднял восстание. Мемнон и я прибыли в его лагерь, когда он уже одержал три победы над ополчениями из Свессул, Ацерр и Капуи. Минуций показал себя блестящим военачальником, действуя отважно и предусмотрительно. Силы его росли с каждым днем. Прибывший из Рима претор Лукулл собрал пятитысячное войско против трех с половиной тысяч кое-как вооруженных рабов, которыми располагал тогда Минуций. Однако претор потерпел сокрушительное поражение. Его войско было рассеяно. Преторский легат, девять центурионов и восемьсот солдат попали в плен. После такой удачи Минуцию нужно было бы идти походом на юг Италии, чтобы переправить войско в Сицилию, как ему советовали некоторые рассудительные люди, но он не хотел уходить из Италии, строя свои честолюбивые планы. Он предполагал, что с наступлением лета кимвры пойдут на Рим, который окажется в тяжелом положении. Минуций рассчитывал к этому времени собрать огромную армию рабов и двинуть ее на помощь Риму. Я знаю, что он в глубине души надеялся заслужить прощение у сената, когда Рим будет осажден бесчисленными варварами. Он мечтал о славе изгнанника Фурия Камилла, освободившего город от галлов. Поэтому он остался в Кампании, заперев Лукулла в Капуе и осадив соседний город Казилин. Все-таки он был римлянином. По-настоящему возглавить дело рабов он, по-моему, не собирался…

Ювентина, утомленная долгой речью, замолчала.

– Мы здесь тоже слышали об этом странном мятеже, – задумчиво проговорил Видацилий, – тем более странном, что во главе его был римский всадник из очень знатного рода. Говорят, претор Лукулл распял его на кресте. Это правда? – спросил он.

– Нет, – ответила девушка. – Минуций покончил с собой в капуанской тюрьме.

– Но почему же Мемнон ни словом не обмолвился о тебе и не уведомил меня, что ты можешь появиться здесь? – помолчав, снова спросил Видацилий. – Как ты это объяснишь?

– Он ничего не рассказал обо мне потому, что считал меня погибшей… В ту ночь, когда римляне захватили Минуция с помощью одного предателя, я была в имении его возлюбленной, где все и произошло. Кажется, Минуция заманили в западню благодаря этой женщине. Он ее очень любил. Предатель, отпущенник Минуция, этим воспользовался. Он привел с собой в имение отряд римских легионеров. Римляне перебили телохранителей Минуция, а его самого взяли живым. Меня тоже схватили, но мне и еще одному юноше удалось спастись бегством. Римляне гнались за нами. Мы бросились в реку. Мне удалось добраться до противоположного берега… Потом я узнала от рабов имения, что вернувшиеся в усадьбу римляне хвастались, что убили нас обоих и сами видели, как мы пошли ко дну, пронзенные дротиками. Вскоре солдаты ушли из имения, а под вечер туда прискакали на конях Мемнон и его товарищ Варий, которые каким-то чудом вырвались живыми из битвы под Казилином. Там стоял укрепленный лагерь восставших. Ночью с помощью предателей римляне ворвались в него. Утром все было кончено. Избежавшие гибели Мемнон и Варий ничего не знали о судьбе Минуция. Они приехали на отбитых у римлян конях в имение Никтимены (так звали его возлюбленную), чтобы забрать меня с собой, но им сообщили, что я погибла… А я вернулась на виллу только поздно ночью. Там были все мои пожитки. От виллика я узнала, что Мемнон и Варий живы. Я была вне себя от счастья, но, к сожалению, Мемнон так и остался в уверенности, что меня нет в живых… Вот и вся моя история. Теперь-то ты веришь мне?

И Ювентина с надеждой посмотрела на хозяина гостиницы.

– Не торопись, девушка, сначала мне нужно кое-что выяснить, – в раздумье сказал Видацилий. – Ты и сама понимаешь, что рассказ твой не совсем обычный и не очень связный. Побудь-ка здесь, в этой комнате. И не пытайся кричать или звать на помощь, только себе же хуже сделаешь, – внушительным тоном предупредил он.

Он повернулся к двери, собираясь уходить, но Ювентина остановила его.

– Ответь мне только на один вопрос… Мемнон отправился на Крит? – спросила она.

– Думаю, что он уже там, – сказал Видацилий, немного помедлив. – Корабль, на котором он ушел в море, следовал курсом на Мелиту38, чтобы забрать оттуда ценный груз. Оттуда до Крита пять дней ходу при попутном ветре.

С этими словами Видацилий вышел из комнаты и запер дверь снаружи. Ювентина услышала, как звякнул железный засов.

Она присела на край кровати и еще раз окинула взглядом маленькую комнату. Свет проникал в нее сквозь крошечное окно, расположенное высоко над самой дверью. За стеной, обращенной к трапезной, изредка слышались громкие голоса посетителей, которые подзывали прислужников.

Ювентина прилегла на кровать и закрыла глаза. Она чувствовала себя очень усталой, но спать почему-то не хотелось. Морское путешествие она перенесла на удивление легко. Только в первый день плавания дала о себе знать морская болезнь, от которой мучительно страдали многие на корабле, в том числе и Сирт, хотя он постоянно хвастался своим железным здоровьем. В конце плавания среди пассажиров началась паника: пронесся слух, что судно дало течь. Видимо, дело было серьезное, потому что кормчий приказал править к берегу. Когда корабль уткнулся носом в песок, все пассажиры, ругаясь и проклиная кормчего вместе с его кораблем, сошли на берег и побрели пешком в сторону Сиракуз. Ювентина же отчасти была рада этой вынужденной остановке, так как получила возможность искупаться в море.

Местом высадки был небольшой залив неподалеку от так называемого Льва – большой скалы, напоминавшей своим видом львиную гриву. Здесь она впервые за всю свою жизнь окунулась в чистую и прозрачную морскую воду, испытав ни с чем не сравнимое удовольствие.

Ювентине вдруг отчетливо вспомнилась яркая картина детства: она, десятилетняя девочка, купается в Альбанском озере, а мать, присев на серый базальтовый камень в тени большого ветвистого дерева, с улыбкой наблюдает, как дочка весело барахтается в воде, похваляясь перед нею своим умением плавать и нырять…

Но она не позволила этим светлым воспоминаниям овладеть собой. Нужно было думать о настоящем и будущем. Итак, прошло уже более трех месяцев с той ночи, когда она навсегда оставила Рим. Это было каким-то чудом, что она и Мемнон благополучно избежали стольких опасностей. Она должна была умереть в холодном Таррацинском лесу. Она чувствовала тогда близкое дыхание смерти, хорошо помнились ей ее горячечные ощущения и равнодушная мысль, что вот уже конец и она умирает. Но жизнь вернулась к ней. Рядом неотлучно был Мемнон, которого она полюбила с новой силой, безумно и безоглядно…

Глубоко вздохнув, Ювентина стала думать о том, как она будет счастлива, когда снова увидит его. Хорошо, если это случилось бы как можно скорее. Больше всего она опасалась, что Мемнон порвет с пиратами и отправится в Грецию, в Афины, где у него были родственники. Этого вполне можно было ожидать, потому что он однажды говорил ей, что в случае, если обстоятельства не позволят им устроиться в Кидонии, у них появится возможность с помощью его афинских родственников обосноваться в одном из городов Эллады. Мемнон тяготился жизнью пирата и твердо решил покинуть Требация. Он говорил, что, по большому счету, не обязан служить ему до конца своих дней. Из римского плена он вырвался только благодаря Минуцию, Ювентине и Иринею. Правда, Требаций незадолго до этого предпринял неудачную попытку освободить его посредством обмена на захваченного пиратами молодого римского всадника из богатой семьи…

«Если Мемнон оставил Крит, – размышляла Ювентина, – тогда я отправлюсь в Афины. Хватит ли денег на такое путешествие? Можно будет продать что-нибудь из одежды, а также расстаться с золотыми серьгами, оставшимися у меня как память о матери. В крайнем случае, напишу Лабиену и его отцу. Они должны помочь. Отец Лабиена стал намного богаче, сделавшись собственником дома Минуция в центре Рима. Старик, кажется, и раньше неплохо ко мне относился, а теперь, когда он знает, что я спасла жизнь его любимому сыну, не откажет мне в помощи…».

С этими мыслями Ювентина незаметно для себя уснула, но спала недолго. Чуткий сон ее был нарушен чьими-то пронзительными голосами.

Проснувшись, она не сразу поняла, откуда так отчетливо доносятся голоса, но вскоре обнаружила источник звуков, проникавших в комнату. Они доносились через круглую отдушину в стене, которая была обращена к трапезной. Ювентина догадалась, что это было специально сделанное отверстие для подслушивания и подсматривания за тем, что происходило в трапезной. Мемнон как-то рассказал ей о разных ухищрениях, к которым прибегали пираты, чтобы собрать нужные сведения о богатых путешественниках, посещавших «Аретусу», в том числе и о подслушивании их разговоров в трапезной из специальной комнаты. Несомненно, она находилась именно в этой комнате.

Ювентина вскочила с кровати и, приподнявшись на цыпочки, заглянула в отдушину. Глазам ее открылась только небольшая часть трапезной: несколько столов и сидевших за ними людей, одетых в белые тоги.

В трапезной раздавалась латинская речь. Почти все присутствующие в ней были римляне из всаднического сословия.

Лицо одного из них, грубое и неприятное, Ювентина сразу узнала.

Это был центурион Марк Тициний, которого она видела на пиру у Волкация в тот памятный день, когда неожиданная прихоть Минуция так резко изменила всю ее жизнь. Ювентина вспомнила, что в тот вечер Тициний просил Клодия помочь ему устроиться в свиту нового претора Сицилии Публия Лициния Нервы. Судя по всему, Клодию удалось выполнить просьбу центуриона.

В то время как прислуживавшие в трапезной рабы расставляли на столах блюда с кушаньями и чаши с вином, римляне крикливыми голосами переговаривались между собой.

За ближним столом двое сотрапезников делились новостями из Рима.

– Оратора Марка Антония едва не притянули в суд за инцест, – говорил один из них. – Люди давно уж приметили: дочь его заневестилась, только наш краснобай не торопится выдавать ее замуж…

– Сплетни, клянусь Юпитером! – с сомнением отвечал другой.

– Весь Рим об этом говорит, но только один свидетель мог бы выложить всю правду…

– И кто же этот свидетель?

– Доверенный раб Антония, которого восемь раз подвергали пытке. Сам Антоний пошел на это, пригласив в свой дом множество свидетелей из уважаемых в Риме людей.

– И что же?

– Молчал раб, не хотел давать показания против своего господина…

– А каково теперь жене Антония! Ведь стыдно людям на глаза показаться…

– Так ей и надо! Сама-то она никогда не корчила из себя никому недоступную Пенелопу.

– Только не упоминай Пенелопу, когда говоришь об этой толстой жабе! Пенелопа и после смерти Одиссея была отменной бабенкой, если Телегон, сын Одиссея и Кирки, женился на ней и потом имел от нее детей…

Со стороны дальних столов до Ювентины доносились резкие голоса. Там, не стесняясь в выражениях, ругали постановление сената о союзниках.

– Рабы – это наша собственность. Кто возместит нам их стоимость? – кричал высокий сухопарый старик, неряшливо завернутый в тогу.

– В Риме, кажется, все с ума сошли от страха перед варварами! – вопил другой римлянин с лицом, искаженным яростью. – Из-за этого постановления, неслыханного по своей наглости, рабы толпами убегают из имений… А кто будет пахать и сеять, разбрасывать удобрения? Кто станет убирать урожай?

Остальные собеседники разразились негодующими возгласами:

– Пусть Марий сам закупает себе рабов на деньги из своей нумидийской добычи!

– Его прихвостень Нерва убеждает всех, что боится гнева сената, хотя он должен больше бояться нас, которые его будут судить в Риме по окончании срока его полномочий.

– Верно! Уже в этом году суды отнимут у сената и передадут их нам, всадникам. Нужно напомнить об этом Нерве, если он не образумится.

– Возмутительно! Сенаторы хотят за наш счет пополнить вспомогательные войска! Во время войны с Ганнибалом за рабов-добровольцев хотя бы обещали владельцам возместить их стоимость!

– Вспомогательные войска из рабов! Клянусь двенадцатью богами Согласия! Неужели мы, свободные, пали так низко, что стали доверять свою безопасность презренным рабам! – громким голосом сказал один из посетителей, сидевший за одним из столов спиной к Ювентине, которая с удивлением узнала голос говорившего – она узнала бы его из тысячи других.

Это, несомненно, был голос публикана Клодия, с грубой наглостью преследовавшего ее в Риме четыре месяца назад.

– Надо положить конец этому беззаконию, иначе скоро все мы останемся без рабов, – продолжал Клодий. – Косконий верно подметил, что в Ганнибалову войну государство выкупало рабов, обещая выплатить за них все сполна после победы, а ныне всех нас просто ограбили…

Со всех сторон раздались яростные голоса:

– Грабеж, да и только!..

– Как будто мы не римские граждане, а какие-нибудь грекосы!..

В этот момент Ювентина услышала звук отодвигаемого дверного засова.

Она отпрянула от слухового отверстия и села на кровать.

Дверь открылась, и в комнату вошел Видацилий, а вслед за ним показался седоволосый человек, в котором Ювентина с изумлением и радостью узнала Квинта Вария.

– О боги! Варий! – закричала она.

– Возможно ли? – воскликнул фрегеллиец. – Неужели это ты? Ювентина! Глазам не верю! Жива!..

Ювентина бросилась к нему на шею и в порыве радости несколько раз поцеловала.

Она сразу начала его расспрашивать о Мемноне.

– Я простился с ним двадцать дней назад, – быстро заговорил Варий. – Он торопился попасть на Крит. Будем надеяться, что он жив и здоров…

– Расскажи, как вам удалось спастись? – нетерпеливо спросила девушка.

– Прости, Ювентина. К сожалению, я очень спешу. Меня ждут, боюсь опоздать. Мне предстоит поездка в другой город по очень важному для меня делу. Когда вернусь, поговорим обо всем. Я не нахожу слов… Какая радость для Мемнона! Это просто чудо! Прости, но я должен идти. Мы еще увидимся… обязательно увидимся.

Варий повернулся к Видацилию и сказал ему:

– Этой девушке ты можешь полностью доверять. Не сомневайся. Все, что она тебе рассказала, – сущая правда.

Затем он снова обратился к Ювентине и произнес с чувством:

– Благодарение богам! Я так рад, Ювентина… за тебя, за Мемнона!

Он обнял девушку и, еще раз пообещав навестить ее, быстро вышел из комнаты.

– Теперь я спокоен, – сказал Видацилий, и морщины его сурового лица немного разгладились.

– Но как ты нашел его? – взволнованно спросила Ювентина, которая еще не совсем пришла в себя после неожиданного появления Вария.

– Это было нетрудно. Я послал за ним на Племмирий одного из своих рабов с просьбой срочно навестить меня. Я знал, где он остановился по прибытии в Сиракузы. Мемнон успел познакомить меня с ним и уверил, что на него во всем можно положиться. Я и раньше о нем слышал. Кто из нас, италиков, не помнит имени квестора Фрегелл Квинта Вария, возглавившего восстание против Рима?..

На следующий день у пританея в Ахрадине выставлен был еще один альбум. Это был эдикт претора Сицилии. В нем подробно разъяснялось, какими правилами претор будет руководствоваться при освобождении рабов согласно постановлению сената. Провозглашалось, что сенатусконсульт39 о союзниках касается лишь рабов, которые до продажи в рабство являлись верноподданными союзных с Римом царей и тетрархов. К этой категории относились и проданные в рабство за долги свободнорожденные выходцы из Италии. Лица, попавшие в рабство по приговору суда за совершенные преступления или за участие в мятежах, освобождению не подлежали.

Первое судебное заседание претор провел в ахрадийском пританее, возле которого на площади собралась огромная толпа стоявших в очереди рабов, прибывших в Сиракузы из разных мест.

В этот день Нерва заседал почти до наступления сумерек и успел освободить не менее восьмидесяти рабов.

Между тем быстро нарастал приток рабов из самых отдаленных областей. Их можно было различить по ветхой и грязной одежде, деревянным сандалиям и почерневшим от солнечного загара лицам.

Можно было подумать, что весть о сенатском постановлении облетела всю Сицилию едва ли не за один день. По всем дорогам, ведущим к столице провинции, поодиночке и группами спешили обездоленные, самовольно покинувшие поместья своих господ и преисполненные надеждой получить свободу посредством преторской виндикты40.

В последующие девять дней еще несколько сотен рабов получили свободу. Правда, всех освобожденных при этом обязывали принимать присягу на верность Риму с последующей службой во вспомогательных войсках союзников. Из них по приказу претора были составлены первые две когорты, подлежавшие отправке в Рим. «Союзников римского народа» временно поместили в старом зимнем лагере для римских легионеров неподалеку от Шестивратия, как назывались северные ворота города. Солдат в лагере уже не было, так как по приказу сената все отряды, состоявшие из римских граждан, еще в минувшем году покинули провинции, где они несли службу, и возвратились в Рим, чтобы пополнить легионы, готовившиеся к войне с кимврами.

Хотя собравшимся в Сиракузах рабам очень не нравилось, что после освобождения они будут привлечены к военной службе и, возможно, в самом скором времени примут участие в опасном походе против кимвров, все они без исключения находились в радостном возбуждении, предвкушая близость желанной свободы.

Между тем претор Сицилии с каждым днем убеждался в верности предсказаний своего отпущенника Аристарха. О том, что происходило на собраниях конвента римских граждан, ему подробно доносили Тициний и Клодий.

Сицилийская знать, большею частью римские всадники, владельцы латифундий, съезжалась в Сиракузы целыми депутациями из различных областей провинции. Они приходили в преторский дворец, уговаривая Нерву прекратить освобождение рабов. Одновременно наместника провинции засыпали анонимные письма, в которых было больше угроз, чем просьб. В ответ Нерва усилил охрану своей персоны и каждый день являлся в пританей с отрядом вооруженных до зубов легионеров из преторской когорты.

Жадность землевладельцев приводила претора в ярость. Похоже, они больше рассчитывали на грубый шантаж и угрозы, чем на подкуп.

– Проклятые скряги! – сетовал Нерва в очередной беседе с Аристархом. – Они думают, что напугают меня своими анонимными писульками. Нет, я скорее их всех разорю! Передай Публию Клодию, чтобы он намекнул конвенту о том, что Нерва равнодушен к угрозам, но не равнодушен к деньгам. Пусть раскошеливаются, мерзавцы! Иначе очень скоро из вифинцев и каппадокийцев я составлю по легиону, а потом возьмусь за сирийцев, – грозился претор.

* * *

Ювентина все эти дни проводила в своей маленькой тесной комнатке.

Днем она не выходила наружу, опасаясь попасть на глаза Клодию, Тицинию или еще кому-нибудь из римлян, кто мог бы признать в ней объявленную в розыск беглую рабыню из Рима.

Каждый вечер в летней трапезной собирался сиракузский конвент римских граждан, и ей невольно приходилось слушать обо всем, что говорилось на их бурных собраниях.

Голоса Клодия и Тициния, которые постоянно присутствовали на заседаниях конвента, раздавались особенно часто. Оба они, как поняла Ювентина, специально подливали масла в огонь и подбивали собрание собирать деньги для дачи взятки претору, с тем чтобы тот прекратил разбор всех «рабских дел».

С Сиртом она встречалась ежедневно после заката солнца. Тот обычно поджидал ее на тропинке, тянувшейся от гостиницы к морю вдоль крепостной стены. Верный слуга рассказывал ей о городских новостях, о толпах рабов, стекающихся каждый день на площадь в Ахрадине и выстаивающих огромные очереди перед пританеем, где претор вершил свой суд.

Видацилий пообещал Ювентине при первой же возможности устроить ее на корабль, следующий на Крит, и даже оплатить проезд.

– К Мемнону я всегда хорошо относился, и мне приятно будет оказать ему любую услугу, – говорил он.

О хозяине «Аретусы» Ювентина многое знала из рассказов Мемнона. Видацилий долгое время служил на кораблях Требация, близким другом которого он был еще со времени трибуната Тиберия Гракха. В Риме оба они были бедными пролетариями и в числе первых примкнули к движению реформатора, а после того, как Тиберий был убит оптиматами, бежали в Малую Азию, где им пришлось участвовать в войне на стороне Аристоника. После того, как Аристоник был разбит и захвачен в плен, Видацилий последовал за Требацием на Балеарские острова, откуда римские изгнанники в течение ряда лет совершали свои набеги на берега Италии. Но римляне в скором времени захватили Балеары, превратив их в свою новую провинцию. Эскадра Требация вынуждена была уйти на Крит, дорийские общины которого были еще достаточно сильны, чтобы противостоять хищным устремлениям Рима. К тому времени Видацилию было уже шестьдесят три года, и морская служба стала ему в тягость. Требаций предложил ему обосноваться в каком-нибудь приморском городе. Архипирату выгодно было иметь своих людей на берегах, окружавших все Внутреннее море. Его состарившиеся друзья жили даже в портовых городах Африки. Это были его глаза и уши. Видацилий избрал Сиракузы. Бывший пират, появившись там, выдавал себя за уроженца Сабинской земли. Жил он неприметно, стараясь не попадаться на глаза римлянам, из которых кто-нибудь мог признать в нем старого гракхианца. Впрочем, по истечении двадцати лет мало оставалось римлян, сохранивших враждебную память о братьях Гракхах. Напротив, весьма многие, особенно те, кто был помоложе, считали их борцами за правое дело. Видацилий не раз слышал из потайной комнаты, как хвалили обоих реформаторов в трапезной на собраниях конвента римских граждан. Особенно с горячим одобрением вспоминали Гая Гракха, отнявшего суды у сената и передавшего их всадническому сословию. Поэтому Видацилий меньше опасался, что его разоблачат как участника мятежа Гая Гракха и Фульвия Флакка, чем как пособника и соглядатая архипирата Требация Тибура, которого ненавидели и боялись все римляне.

Ювентина, чтобы скрасить свое заточение, занималась чтением книг, которые, по ее просьбе, раздобыл Видацилий. Это были в основном трудные для восприятия сочинения греческих писателей, в основном философов. Мало кто их читал, и по этой причине большая часть принесенных Ювентине свитков была в хорошем состоянии. Но одна из этих книг ее заинтересовала. Автором ее был Тимей41, весьма подробно излагавший историю Сицилии, начиная от времени основания города Наксоса – первой греческой колонии на сицилийской земле. Порой Ювентина читала ее вслух, найдя прилежную слушательницу в лице приставленной к ней молоденькой рабыни по имени Леена.

Девушка была немая, но хорошо слышала, потому что бедняжку специально лишили языка какие-то жестокие работорговцы. Ювентина и раньше слышала, что на невольничьем рынке Делоса рабы и рабыни с «урезанными» языками пользуются большим спросом и стоят дорого. В немых слугах и служанках, особенно если они были совершенно неграмотны, нуждались многие богачи, погрязшие в разврате и преступлениях. Имея таких рабов и рабынь, они могли не опасаться их свидетельских показаний в суде.

С наступлением ночи Ювентина и Леена выбирались из гостиницы и уходили на берег моря, точнее, небольшой бухты, в которую впадал ручей Аретуса. Там они облюбовали укромное место, где можно было расстилать циновки и отдыхать после купания.

Так прошли долгие десять дней, похожие один на другой. Видацилий все это время посылал своих рабов в гавань, чтобы они узнавали, нет ли кораблей, которые готовились бы к переходу на Крит.

Ювентина не теряла надежды, что ее в скором времени навестит Варий. Но время шло, и она уже стала серьезно опасаться, не случилось ли с фрегеллийцем какой-нибудь беды.

Варий появился лишь на одиннадцатый день. Как оказалось, он совершил поездку в область города Мерганы по какому-то важному делу. Ювентина не сомневалась, что дело это опасное. Она интуитивно догадывалась, что человек, участвовавший в двух больших мятежах, вряд ли смирился со своей участью изгнанника. Из рассказов Мемнона ей было известно, что Варий оказался в лагере Минуция потому, что римлянин хотел привлечь к рабскому восстанию и свободных италиков. Минуций считал, что кимвры после своей победы при Араузионе не заставят себя долго ждать и ринутся в Италию. Ему не давала покоя слава Фурия Камилла, изгнанника, который, собрав большую армию, пришел на выручку осажденному галлами Риму. Армия, составленная из рабов и свободных жителей Италии, которую можно было двинуть против варваров – вот что сблизило Вария и Минуция. Но здесь, в Сицилии? На кого Варий решил здесь опереться? Только на рабов? Только ради них восстать против Рима? Ведь свободная сицилийская чернь далека от того, чтобы подняться против римского владычества…

Ювентине не терпелось поговорить с фрегеллийцем о Мемноне. Она заставила его подробно рассказать о кровавой бойне под Казилином, в которой были истреблены все участники восстания. Варий и Мемнон не сомневались в том, что живыми удалось вырваться из сражения только им двоим. Ювентина печально с этим согласилась, умолчав о Сирте. Она подумала, что Варию о нем знать не обязательно.

– Мы пробили брешь в строю этих башмачников и устремились к городу, – описывал фрегеллиец последние отчаянные схватки у городских ворот и на Казилинском мосту. – Нас оставалось не более двухсот человек. Въездные ворота оказались не запертыми: слишком велика была уверенность казилинцев в своей победе. Мы решились на отчаянную попытку пробиться через весь город на противоположный берег Вултурна. Мемнон первым вбежал в ворота, помешав охранявшим их солдатам опустить решетку…

– Вы ворвались в самый Казилин? – поразилась Ювентина, слушавшая рассказ фрегеллийца с глубоким волнением.

– Да. Но нам не удалось проложить себе путь к воротам, выходившим на Латинскую дорогу. Ты ведь знаешь, что город на две части разделен рекой. На Казилинском мосту мы сошлись с солдатами городской милиции. Произошла свалка. Деревянные перила моста не выдержали и рухнули, увлекая за собой дерущихся. Мемнон и я тоже оказались в воде. Ухватившись за толстый брус, оставшийся от сломанных перил, мы поплыли вниз по течению, и вскоре нас вынесло за пределы города. Вода была ледяная. На левом берегу, вопреки нашим ожиданиям, тоже были римляне. Те из наших, кому удалось вырваться из окруженного врагами лагеря, бежали к Вултурну, чтобы вплавь добраться до противоположного берега, но там их беспощадно избивали римляне и вооруженные дубьем казилинцы. Мы с Мемноном проплыли серединой реки не меньше мили и, наконец, выбрались на левый берег, стуча зубами от холода. Вскоре нас настигли трое римских конников. У меня из оружия оставался один кинжал, но Мемнон сохранил свой меч. То, что произошло потом, трудно описать. Никогда в жизни я не встречал воина, который с таким искусством, как Мемнон, отражал и наносил удары. Повторяю, всадников было трое. Одного из них он каким-то непостижимым образом свалил с коня и завладел его мечом. Он успел вскочить на коня поверженного римлянина и, держа по мечу в каждой руке, вступил в бой с двумя другими всадниками. Нет, такого не увидишь ни на одной гладиаторской арене! Все было кончено в несколько мгновений. Мемнон уложил на месте обоих. Поверишь ли, одному из них он на скаку снес голову!.. Вот так благодаря его отваге мы заполучили коней и спаслись. Без остановки мы гнали лошадей до слияния Вултурна и Литерна. Там был мост, по которому мы перебрались на правый берег Вултурна. Мемнон все время думал о тебе. Он и слышать не хотел о том, чтобы продолжать бегство без тебя. Мы договорились, что доберемся до виллы Никтимены, заберем тебя с собой и все вместе отправимся в Сицилию. Хотя большинство дорог были затоплены разливом реки, мы еще до заката напрямик через заливные луга прискакали на виллу, где рабы имения собщили нам, что ты погибла, а Минуций, преданный Аполлонием, отвезен римлянами в Капую. На Мемнона больно было смотреть – так неутешен был он в своем горе… Зато теперь! Хотел бы я первым передать ему радостную весть, что ты жива и здорова!

Варий умолк и после небольшой паузы спросил:

– Ну а ты, девочка? Что с тобой произошло?

Ювентина коротко поведала о своих злоключениях. Вария заинтересовала ее встреча с Лабиеном.

– Это тот самый центурион, приятель Минуция, которого ты не дала прикончить у Тифатской горы?

– Он обещал, что замолвит слово за Геродора перед претором. Но я не знаю, удалось ли бедному юноше избежать казни. Всех взятых в плен при Казилине претор приказал подвергнуть пыткам и распять на крестах.

– А Минуций? – тихо спросил Варий. – Ты думаешь, что Лабиену удалось передать ему яд?

– В этом я не сомневаюсь, – ответила Ювентина и тяжело вздохнула.

– Ах, если бы не этот предатель! – со злобой воскликнул Варий. – Какое большое дело загублено из-за одного негодяя!

Он помолчал, затем сказал:

– Мне нужна твоя помощь в одном деле.

– Моя помощь? – с удивлением переспросила Ювентина.

– Но сначала я должен кое-что объяснить тебе… Буду откровенен. Я пришел к выводу, что в Сицилии скоро начнется великая смута. Будут заговоры и мятежи, будет литься кровь. И если за дело восстания не возьмется опытная рука, римляне с легкостью расправятся со стихийными и неорганизованными бунтами рабов…

– И под этой опытной рукой ты подразумеваешь себя? – спросила Ювентина, бросив на собеседника пытливый взгляд.

– А почему бы и нет? – спокойно ответил Варий. – Я участвовал в двух восстаниях, кроме того, имею большой военный опыт, полученный мною еще в молодости, когда я служил в римской армии. Теперь я отверженный, изгнанник. Я ненавижу римлян, отнявших у меня родину, семью, могилы предков. Совсем недавно я не мог представить себя в рядах взбунтовавшихся рабов. Пример Минуция, римского всадника из древнего рода, оказал на меня большое воздействие. Я хочу повторить его начинание, но постараюсь не совершить допущенных им ошибок… Недавно я познакомился с людьми, которые, так же как и я, убеждены, что настало время для решительных действий. Они согласны со мной, что освобождение рабов по сенатскому указу скоро закончится. Претору Сицилии очень невыгодно ссориться с римскими всадниками, которые вот-вот станут грозой для провинциальных магистратов, вернув в свои руки судебную власть… Я заинтересовал своих новых друзей рассказами о своем участии в восстании под Капуей, а также поведал им о Мемноне, который, прощаясь со мной, обещал выполнить одну мою просьбу…

– Какую просьбу? – быстро спросила Ювентина.

– Я хотел, чтобы Мемнон при встрече с Требацием уговорил его доставить оружие в Сицилию.

– Но разве Требаций захочет помогать беглым рабам? Какая выгода от этого пиратам?

– Требаций неглуп и прекрасно знает, что римляне со всей серьезностью обсуждают планы морского похода против пиратов и о том, что в первую очередь они постараются уничтожить пиратские стоянки на Крите. Несомненно, знает он и том, что многие римские сенаторы горят желанием отомстить ему за смерть претора Луция Беллиена и других убитых им высокопоставленных римлян. Сенат уже оценил его голову в двадцать талантов. Разве Требацию не выгодна кимврская война, перед которой трепещут и Рим, и вся Италия? Не будь ее, давно бы уж римляне занялись искоренением морского разбоя, и прежде всего не поздоровилось бы критским пиратам. Если же к этой войне прибавится еще война с сицилийскими рабами, в Риме и вовсе забудут о пиратах… Кроме того, – помолчав, сказал Варий, – я и мои товарищи готовы обещать Требацию, что мы расплатимся за доставленное им оружие той добычей, которая будет захвачена нами в будущем.

– Ты сказал, что тебе нужна моя помощь, – напомнила Ювентина.

– Да, девочка, – мягким, почти вкрадчивым голосом произнес Варий. – Скоро я покину Сиракузы. Но перед отъездом мне хотелось бы поддержать некоторых моих друзей надеждой на помощь пиратов делу восстания. Сегодня у меня будет встреча с ними в Теменитской роще. Надо сказать, эти люди еще колеблются. Они считают, что восстание без серьезной подготовки, без оружия с самого начала обречено на неудачу. Вот я и подумал о своем последнем разговоре с Мемноном и о том, что ты могла бы выступить перед ними от его имени, то есть от имени своего мужа. Все мои товарищи наслышаны о нем от меня как о необыкновенном герое. Я рассказывал им также и о тебе, о том, с каким самоотвержением и отвагой ты помогла бегству гладиаторов из Рима. Одно твое появление на этом собрании их очень воодушевит. А если ты сообщишь им, что пираты согласны оказать поддержку сицилийским борцам за свободу и что оружие будет доставлено в условленное место и в условленный срок, все их сомнения и колебания разом отпадут.

– Ах, Варий! – волнуясь, проговорила Ювентина. – Ты хочешь, чтобы я обманом подтолкнула этих людей к решению идти навстречу смертельной опасности?

Фрегеллиец нахмурился.

– Я уже говорил тебе, что в интересах самих пиратов оказать помощь восставшим. В сущности, никакого обмана нет. Я уверен, что Мемнон убедит Требация доставить нам оружие. Хуже будет, если заговорщики упустят благоприятный момент и выступят слишком поздно из-за проволочек и нерешительности. В этом случае всем участникам заговора будет угрожать действительно большая опасность.

– Хорошо, – вздохнув, сказала Ювентина. – Ты сказал, что встреча назначена в Теменитской роще? Но где это? Как туда добраться?

– Из Ортигии по мосту пройдешь в Ахрадину. Там спросишь у прохожих, как пройти к Теменитским воротам, где я и буду тебя ждать за два часа до наступления темноты.

– Хорошо, я приду туда вместе со своим слугой…

– У тебя есть слуга? – удивился и вместе с тем насторожился фрегеллиец.

Ювентина улыбнулась.

– Возможно, ты видел его в лагере Минуция. Это Сирт, родом он из Африки. Отважный боец, сильный и мужественный человек. Я случайно встретила его в зарослях на берегу реки близ Казилина… в тот злосчастный день. Он был весь изранен. Я сделала все возможное, чтобы он оправился от ран. За это он поклялся служить мне до последнего вздоха…

– Хорошо, если так… Смотри, не опаздывай. За два часа до заката у Теменитских ворот, не забудь, – напомнил Варий.

В тот же день, рано утром, в преторский дворец на Ортигии явилась большая депутация конвента римских граждан, владельцев наиболее крупных латифундий в Сицилии. Во главе ее были известный своим богатством римский патриций Секст Менений Агриппа, не менее богатый и влиятельный землевладелец из Энны Гай Косконий, а также известный нашему читателю Публий Клодий, откупщик и владелец обширного имения близ Гераклеи Минойской.

Претор принял депутацию в «тронном зале» дворца, еще не зная, какое решение вынес сиракузский конвент римских граждан на последнем своем собрании.

Депутаты конвента с самого порога обрушили на Лициния Нерву такую лавину негодования, что ему не удалось выступить перед ними с заранее подготовленной речью, в которой он хотел изобразить себя пламенным патриотом Рима, пекущимся об интересах государства в преддверии опаснейшей войны с кимврами.

В разгар этой бурной и неприглядной сцены в зале появился вольноотпущенник Аристарх. Он приблизился к Нерве и что-то прошептал ему на ухо. После этого лицо претора заметно просветлело, и он сменил непреклонный тон на весьма благожелательный. Немного поломавшись для вида, Нерва объявил собравшимся о прекращении судопроизводства по делам рабов.

– Пусть лучше я нарушу повеление сената, чем посею недовольство среди вас, о достойнейшие мужи Сицилии, – с лицемерным вздохом закончил претор.

Депутаты, вполне удовлетворенные, покинули преторский дворец. Между собой они толковали о том, что за тот риск, которому подверг себя претор Сицилии, нарушив постановление сената, он достаточно вознагражден. Все они прекрасно знали, что полученная претором взятка представляла весьма значительную сумму.

В этот день огромная толпа пришлых сельских рабов на ахрадийской площади напрасно ожидала появления претора. Ближе к вечеру прошел слух, что претор собирается покинуть Сиракузы, чтобы начать объезд провинции по судебным округам.

Несколько десятков человек из тех рабов, которые стояли в очереди ближе остальных, поспешили на Ортигию. Они подошли к портику дворца Гиерона в тот самый момент, когда Нерва садился в лектику: он приглашен был на торжественный пир в доме сиракузского проагора по случаю окончания молебствий в честь Артемиды, или Дианы, как называли римляне эту богиню.

Завидев толпу рабов, Нерва рассвирепел.

– Кто пропустил сюда всю эту сволочь? – заорал он, высовываясь из лектики. – Эй, Тициний! Центурионы! Гоните их всех в шею!.. О, Юпитер! Даже здесь мне нет от них покоя, – пожаловался он стоявшему рядом с лектикой Аристарху.

Военный трибун Тициний и находившиеся поблизости легионеры с грубой бранью набросились на незваных просителей и, выполняя приказание претора, быстро очистили от них все прилегавшие к дворцу улицы.

– Наглецы! Ублюдки! – кричал рабам Марк Тициний. – Еще раз увижу вас здесь, всех до одного загоню в каменоломни! Убирайтесь отсюда и передайте остальным, чтобы они возвращались к своим господам, иначе с ними поступят как с беглыми рабами!..

* * *

Публий Клодий по выходе из преторского дворца был любезно приглашен на обед Менением Агриппой, дом которого стоял в центральном квартале Ортигии, и задержался у патриция почти до заката солнца.

С Агриппой его связывали совместные дела по поставкам в Рим зерна от десятины. Агриппа был распорядителем грузовых судов, принадлежавших римскому эрарию, и отвечал за морские перевозки между Сицилией и Римом.

Во время обеда Агриппа и Клодий долго обсуждали предложения частных судовладельческих товариществ, подсчитывая необходимое количество кораблей для бесперебойной доставки зерна в Остию. От Клодия Агриппа узнал, что одно из товариществ хлебных торговцев снизило цену на хлеб.

– Они еще не пронюхали о сорока миллионах сестерциев, присланных из Рима претору на закупку зерна, – заговорщически пояснял Клодий приятелю. – Купцы весьма заинтересованы сбыть оптом весь свой товар. Мы можем заработать с этой продажи не меньше ста пятидесяти тысяч сестерциев, если скупим весь хлеб, после чего предложим его претору по более высокой цене.

– Одно удовольствие иметь дело с таким человеком, как ты, – говорил Агриппа, весьма заинтересованный сообщением публикана.

Домой Клодий отправился под вечер в сопровождении двух своих рабов, дожидавшихся его на улице.

Дом Клодия стоял в Неаполе. Он купил его два года назад, решив окончательно обосноваться в Сицилии. Рим он давно уже возненавидел. Там многие помнили Клодия жалким бедняком, не брезговавшим даже рабским трудом по найму. К тому же «столица мира» в сравнении с Сиракузами, красивейшим и благоустроенным городом, казалась ему просто большой деревней.

– Надо поторапливаться, господин, – сказал Клодию один из рабов, показав рукой на небо. – Вот-вот пойдет дождь.

– Без тебя вижу, дурак! Если хлынет ливень, накроете меня своими плащами…

Погода портилась на глазах. Со стороны моря на город надвигались темные грозовые тучи.

Проходя по Ортигийскому мосту, Клодий едва не столкнулся с женщиной, лицо которой было скрыто головной накидкой. Женщина торопливо обошла Клодия и продолжала свой путь. Рядом с ней, оберегая госпожу от толчков встречных прохожих, шел рослый темнокожий слуга. В стройной фигуре и легкой походке женщины Клодию показалось что-то знакомое.

Почему-то ему вспомнилась вдруг юная красавица Ювентина, служанка Волкация. Тогда, в день торжеств в Риме по случаю победы над Югуртой, на пиру у Волкация, девушка ему очень приглянулась. Все ему нравилось в ней: и беленькое личико, и белокурые волосы, и волнующая красота молодого тела, едва прикрытого тончайшей тканью короткого греческого хитона, и даже ее походка, в которой было что-то непередаваемое, свойственное только ей одной. Он уже готов был купить ее у Волкация по сходной цене, но помешал Минуций, этот проходимец, согласившийся уплатить за девушку неслыханную сумму – семь талантов. После выяснилось, что Минуций с самого начала ничего не собирался платить. Он уже тогда подготавливал мятеж рабов и строил козни Волкацию и его другу Габинию Сильвану, заподозрив их в том, что они разорили его своим плутовством при игре в кости. В конце концов, он заманил обоих в ловушку и казнил, после чего подбил на восстание несколько тысяч рабов. Клодий был уверен, что Минуций перед своим отъездом из Рима вовлек Ювентину в историю с нашумевшим побегом гладиаторов из школы Аврелия. Рассказывали, что она покинула Рим вместе с беглецами. Клодий не сомневался, что Ювентина действовала по приказу Минуция. Сама бы эта робкая девушка не решилась на столь дерзкий поступок. Когда пришло известие, что мятеж рабов подавлен, а сам Минуций, попав в плен, покончил с собой, Клодию очень хотелось что-нибудь узнать о судьбе прелестной беглянки. Он расспрашивал о ней знакомых центурионов и легионеров, возвратившихся из кампанского похода. Но никто из них ничего не слышал о ней.

Клодий оглянулся вслед женщине и остановился, заметив тонкую прядь белокурых волос, выбившуюся из-под накидки.

– Ювентина! – невольно окликнул ее публикан.

Женщина вздрогнула, но не остановилась и ускорила шаги, бросив на ходу несколько слов своему чернокожему слуге.

Теперь Клодий уже не сомневался, что это она, Ювентина. Он пустился за ней вдогонку, крича во все горло:

– Постой, Ювентина! Я узнал тебя! Остановись, я не сделаю тебе ничего плохого…

Но сопровождавший женщину черный слуга решительно преградил ему путь.

– Не смей приставать к моей госпоже! – крикнул он по-латыни.

Клодий с размаху ударил его кулаком в грудь.

– А ну, прочь с дороги, черномазый!

Но африканец даже не покачнулся от удара. Сильной рукой он схватил Клодия за плечо и, приблизив к нему искаженное ненавистью лицо, прохрипел:

– Римлянин! Я прибью тебя, как муху, если не отстанешь…

Проходившие мимо горожане останавливались, глядя на разыгравшуюся сцену с любопытством, но не выказывали готовности принять в ней участие.

Разъяренный Клодий обернулся и крикнул рабам, которые уже спешили к нему на помощь:

– Задайте хорошенько этому наглецу!

Двое рабов без промедления набросились на африканца. Произошла короткая потасовка, во время которой «черномазый», яростно работая своими мощными кулаками, сбил с ног одного за другим обоих своих противников под восхищенные возгласы и даже аплодисменты прохожих.

Рабы Клодия, люди молодые и крепкие, быстро поднялись на ноги и в бешенстве снова ринулись на противника, готовые растерзать его на части.

Африканец, запрыгнув на каменное ограждение моста, стал в оборонительную позу и крикнул:

– Сюда, сюда! Ближе, милейшие! Дайте мне возможность хорошенько лягнуть вас своей пяткой по вашим рабским рожам!

– Оставьте это эфиопское отродье и скорее за ней! – крикнул Клодий рабам. – Задержите ее и приведите ко мне. Это беглая рабыня. Можете с нею не церемониться…

Оба раба, повинуясь приказу господина, со всех ног помчались за беглянкой.

Африканец, соскочив с парапета, устремился вслед за ними, на бегу расталкивая прохожих.

Как раз в это время молодая женщина уже исчезла под аркой Ортигийских ворот, а навстречу бежавшим за ней рабам Клодия из ворот вдруг высыпала густая толпа мальчишек, которые бежали впереди показавшейся следом за ними колонны греческих наемников. Это были солдаты, заступавшие на ночную службу по охране общественного порядка в городских кварталах.

Рабы Клодия вынуждены были остановиться у ворот, чтобы пропустить солдат.

Чернокожий, убедившись, что госпожа его вне опасности, облегченно перевел дух и замешался в толпу, теснившуюся у ворот.

Над городом сгущались тучи. В небе засверкали первые молнии, сопровождавшиеся гулкими раскатами грома. Немного погодя стал накрапывать дождь.

Движение на мосту заметно оживилось. Люди торопились укрыться от дождя под арками Ортигийских и Предмостных ворот, а также в портиках ближайших зданий.

Клодий быстрым шагом отправился домой, решив не дожидаться возвращения своих рабов. Начавшийся дождь обещал очень скоро превратиться в настоящий ливень. Прикрывая голову краем тоги, публикан бежал по улицам Неаполя, пока не добрался до улицы Квиритов, где стоял его дом.

Возле своего портика он увидел человека высокого роста, одетого в долгополый плащ. Поднятый капюшон плаща скрывал его глаза, открытой оставалась лишь нижняя часть лица: волевой, уже много дней не бритый подбородок и обветренные, но еще по-юношески полные губы.

Завидев Клодия, незнакомец шагнул ему навстречу.

– Приветствую тебя, Публий Клодий, – негромко сказал он. – Мое имя Артемидор Лафирон. Я пришел к тебе вместо Гая Цестия. К сожалению, он не смог навестить тебя из-за болезни…

С этими словами он протянул Клодию бронзовую гостевую табличку.

Откупщик недоверчиво принял табличку из рук незнакомца и внимательно рассмотрел выбитые на ней буквы.

– Когда-то я действительно обменялся гостевыми табличками с Гаем Цестием, но это ничего не значит, – произнес он сквозь зубы. – Чего тебе нужно?

– Ты слишком осторожничаешь, Клодий, – сказал незнакомец. – Твоего домоправителя, не пустившего меня на порог, можно понять. Но тебе не стоит привлекать внимание посторонних, беседуя со мной на улице. Я прибыл по известному тебе делу чрезвычайной важности.

– Хорошо, следуй за мной, – поколебавшись еще немного, сказал Клодий и направился к портику.

Дом Клодия находился в одном из самых богатых кварталов Неаполя. Здесь жили в основном состоятельные люди, в большинстве своем римские всадники, среди которых у Клодия было много знакомых, занимавшихся морской торговлей и хлебными откупами. Клодию давно приглянулся этот квартал, застроенный красивыми домами с великолепными портиками и мраморными колоннами перистилей. На сооружение этих роскошных домов пошли доходы от различного рода спекуляций и откупов, связанных с незаконными поборами и узаконенными взятками.

Сам Клодий, как уже известно читателю, принадлежал к среде самых беззастенчивых римских хищников, готовых на все ради наживы.

Его отец, осужденный по делу о мятеже Гая Гракха, избрал местом своего изгнания Сицилию и долго жил там в большой нужде. В Тиндариде, где он обосновался, случай свел его с несколькими римскими изгнанниками, которые оказались людьми Гая Требация Тибура, основавшего на Крите пиратскую колонию. Озлобленный на весь свет выпавшими на его долю невзгодами, старик Клодий легко пошел на сотрудничество с пиратами, тем более что они в большинстве своем были его соотечественниками, пострадавшими, как и он сам, за одно и то же дело. Пираты использовали его как своего осведомителя в Тиндариде. За свои услуги он время от времени получал от них вознаграждение.

Публий Клодий встретился с отцом после пятнадцатилетней разлуки. Он прибыл в Сицилию на корабле квестора, при котором занимал скромную должность письмоводителя. Корабль следовал в Лилибей, где находилась резиденция квестора. Во время остановки в Тиндариде Клодий навестил отца, уже совсем больного.

В жилище отца Клодий застал человека, который оказался критским пиратом, собиравшим сведения о купцах, занимавшихся морской торговлей. Этот-то человек (его звали Гай Цестий) уговорил Клодия предать квестора, известного в Риме своим богатством, обещая ему за это большое вознаграждение. Цестий и Клодий составили план похищения квестора. Замысел удался, и римский магистрат оказался в руках у пиратов, захваченный ими вместе с кораблем, солдатами охраны и служителями, среди которых был и Клодий. Хитрый письмоводитель, вызвавшись на роль посредника в деле освобождения своего начальника за огромный выкуп, проявил большую энергию. Он занялся сбором выкупных денег с сицилийских городов (по установившемуся обычаю, провинциальные римские магистраты, попавшие в плен к пиратам, выкупались за счет городов провинций) и в очень короткий срок успешно выполнил поручение квестора, но потом выяснилось, что собранных Клодием денег оказалось больше, чем требовалось. Излишек же денег бесследно исчез. Клодию грозило судебное разбирательство, но до суда дело не дошло. Его удалось замять с помощью того же квестора, который так никогда и не узнал, что пострадал из-за предательства своего подчиненного. Позднее Клодий сделал удачное вложение этих преступным путем добытых денег, вступив в товарищество хлебных откупщиков. В течение нескольких лет на одних только откупах он сколотил немалое состояние.

В конце минувшего года благодаря знакомству с новым претором Сицилии публикану удалось заполучить должность главного распорядителя сицилийским зерном, которое получал Рим от налогов. Еще в Риме, перед тем как выехать в Сицилию, Клодий узнал о распоряжении сената выделить из эрария сорок милионов сестерциев для закупки хлеба в Сицилии. У него возник дерзновенный план, как с помощью пиратов «заработать» очень большие деньги. Через верного человека (это был Стаций Сальвидиен, проживавший в Кайете) Клодий дал знать о своем замысле главарю критских пиратов Гаю Требацию и назначил встречу с его посланцем в Сиракузах. От Требация довольно долго не было никаких вестей. Клодия это удивляло. Он был уверен, что архипират не откажется от предложения, сулившего ему, по меньшей мере, тысячу аттических талантов чистой выгоды. И вот, наконец, пиратский посланец явился.

Клодий повел гостя в дом.

В портике, сидя на скамейке и свесив на грудь лохматую голову, дремал прикованный цепью к стене бородатый раб-галл.

Клодий не удержался от того, чтобы дать привратнику хорошего пинка.

– Спишь, галльская собака! – грозно прикрикнул он на раба, который быстро вскочил, тараща на господина заспанные глаза.

С приходом Клодия в доме началась беготня прислуги.

Так как уже совсем стемнело, Клодий приказал рабам принести свечи в свой кабинет, подгоняя их криками:

– Живее! Живее поворачивайтесь, лентяи!

Один из рабов услужливо предложил гостю снять его плащ, но тот отказался, лишь откинул капюшон с головы. При этом он еще плотнее запахнул на себе плащ, чтобы скрыть висевший на перевязи тяжелый испанский меч.

Озадаченный раб подбежал к господину и шепнул ему на ухо несколько слов.

Клодий небрежно отмахнулся от слуги и коротко бросил:

– Оставь его в покое.

Пройдя через атрий, он привел незнакомца в хорошо освещенную комнату, расположенную рядом с зимним конклавом.

Здесь Клодий получил возможность хорошо разглядеть посланца пиратов.

Это был рослый и сильный молодой человек, которому было, вероятно, не больше тридцати лет. Его давно небритое лицо показалось Клодию знакомым.

– Где я мог тебя видеть? – спросил он, напрягая память. – Ты назвался Артемидором Лафироном, но это, конечно, не настоящее твое имя?

– Вряд ли мы с тобой когда-либо встречались, – сухо ответил тот и добавил: – Зови меня Артемидором, и давай поскорее перейдем к делу. Я не отниму у тебя много времени. Надеюсь, у этих стен нет ушей?

– Будь спокоен… Ты прибыл прямо с Крита? – снова спросил Клодий.

– Да. Я высадился у мыса Тапса и дальше проделал весь путь пешком, войдя в город через Шестивратие.

– Итак! Тебя прислал Гай Цестий? – сказал Клодий, не спуская с гостя изучающего взгляда.

– Нет, я послан к тебе самим Требацием. Как я уже сказал, Цестий заболел. Требаций посвятил меня в суть дела и послал к тебе вместо него. Сразу скажу, твое предложение его заинтересовало. Теперь нужно кое-что уточнить… Во-первых, где и когда будут происходить разгрузки захваченных нами судов? Во-вторых, как ты собираешься обеспечить эти разгрузки? Не возникнут ли затруднения из-за нехватки рабочих рук? Требаций не сможет выделить для этой цели достаточного количества людей, а задержки с разгрузкой зерна весьма нежелательны. Длительное присутствие наших кораблей в одном и том же месте не останется незамеченным береговой охраной, к которой мы обычно относимся с презрением, но, как ты сам говорил три месяца назад во время беседы с Сальвидиеном в Кайете, залогом успеха нашего предприятия должно быть соблюдение строжайшей тайны. Если же наши корабли будут подолгу маячить у берега, кто поручится за то, что весь твой превосходный план не окажется под угрозой разоблачения?

Незнакомец, назвавший себя Артемидором, говорил на правильной латыни, но с явным греческим акцентом.

– Слушай ответ на первый вопрос, – заговорил Клодий. – Разгрузка судов будет производиться в Гераклее под моим непосредственным руководством. Сообщи Требацию, что сорок миллионов сестерциев квестор уже доставил претору. Первые грузовые суда с закупленным хлебом должны отправиться в Остию самое большее через двадцать пять дней. Поэтому Требацию следует поторопиться с началом своих действий на море. Нужно, чтобы вся звонкая монета, присланная претору из Рима, перекочевала в наши руки. Что же касается второго твоего вопроса, то я привлеку к работе в Гераклее своих собственных рабов. Мое имение находится всего в трех милях от города. Я могу занять разгрузкой и погрузкой судов более четырехсот рабов. Кстати, Требацию и его людям необходимо помнить, что кибеи, загруженные зерном в гераклейской гавани, должны беспрепятственно доходить до самой Остии.

– Не беспокойся, мы всегда будем иметь это в виду, – сказал Артемидор Лафирон, не без любопытства глядя на римлянина, который по законам своего отечества вполне заслуживал того, чтобы его сбросили с Тарпейской скалы.

– Претор Сицилии не должен испытывать головной боли от того, что в прибрежных водах вверенной ему провинции активизировались пираты, – продолжал Клодий. – Поэтому и перехват хлебных грузов также должен производиться у берегов Италии…

В этом месте своей речи Клодий сделал паузу и добавил:

– Передай Требацию, что я хочу получить от вырученных денег тридцать процентов. Это будет справедливо, учитывая риск, которому я себя подвергаю.

– Требаций поручил мне настаивать на двадцати процентах, – произнес Артемидор. – Если задуманное нами дело выгорит…

– Задуманное мною дело, хотел ты сказать, – живо перебил его Клодий. – Пусть Требаций не забывает, что этот план придуман и до мельчайших тонкостей продуман мною. При этом я сильно рискую. Тридцать процентов! Это мое непременное условие. Так и передай Требацию.

– Хорошо, я так и передам, – сказал посланец пиратов равнодушным тоном.

– Кроме того, я хотел бы повидаться с ним самим, чтобы мы могли скрепить наш договор взаимными клятвами. Хорошо бы устроить нашу встречу в моем гераклейском имении.

– Не думаю, что это будет самое подходящее место для Требация, – нахмурясь, возразил Артемидор.

– Почему? Или ты полагаешь…

– Требаций чувствует себя в безопасности только на палубе корабля, – перебил Артемидор. – Тебе ведь известно, что римский сенат назначил крупное вознаграждение за его голову?

– В моем имении ему никто и ничто не будет угрожать. Впрочем, я готов встретиться с ним в любом другом месте…

В этот момент Клодий, взглянув на собеседника, изумленно воскликнул, озаренный воспоминанием:

– Клянусь Янусом Патульцием! Теперь я вспомнил, где видел тебя… Какая встреча? Ведь ты, как мне кажется… Так и есть! Ты гладиатор! Мемнон твое имя! Ты сражался в Риме во время Югуртинских игр четыре месяца назад!

– Что ж, у тебя хорошая память, если ты вспомнил о каком-то гладиаторе, – натянуто улыбнулся мнимый Артемидор, явно не обрадованный тем, что Клодий его узнал.

– Не скромничай! – хохотнул Клодий. – Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим! Ты был великолепен! Бился, как лев! И так отделал непобедимого Эзернина! Но, признаюсь, я тогда был очень, очень на тебя зол, потому что из-за твоей храбрости потерял восемьдесят золотых монет, проиграв их Минуцию, тому самому бездельнику, который едва не возмутил всех рабов в Италии. Кстати, ты очень благоразумно поступил, что, совершив побег из гладиаторской школы, не пристал к его мятежу, иначе мне не пришлось бы сегодня беседовать с тобой. Говорят, Лукулл истребил под Капуей всех мятежников, от лысого до лысого…

Губы бывшего гладиатора слегка дрогнули в иронической усмешке, но тут же лицо его приняло обычное выражение.

Клодий вдруг вспомнил о Ювентине.

– Послушай, Мемнон, – после небольшой паузы, снова заговорил он. – Я ведь знаю, что тебе помогла бежать из Рима одна девушка. Она принадлежала Минуцию, и звали ее Ювентина…

Лицо бывшего гладиатора болезненно исказилось.

– Ее больше нет… она умерла, – глухо произнес он.

– Умерла? – с удивлением переспросил Клодий. – Нет, ты ошибаешься. Часа не прошло, как я разминулся с ней на Ортигийском мосту.

Мемнон вздрогнул. Лицо его побледнело, глаза расширились.

– Что ты такое говоришь? – дрогнувшим голосом сказал он. – Этого не может быть! Ювентина погибла в Кампании. Она утонула в Вултурне, пытаясь спастись от преследовавших ее римских солдат. Люди, рассказавшие мне об этом, не могли…

– Да нет же, клянусь Кастором! – перебил его Клодий. – Говорю тебе, это была она… Я ее узнал и окликнул по имени. Она же, глупая, испугалась и побежала от меня прочь, как серна. Верно, подумала, что я собираюсь сдать ее властям. Напрасно боялась. У меня она нашла бы самое надежное пристанище. Я послал за ней вдогонку своих рабов… Кстати, им пора бы уже вернуться.

Клодий взял со стола колокольчик и позвонил.

Мемнон хотел еще о чем-то спросить римлянина, но в это время дверь комнаты отворилась, и на пороге показался слуга.

– Антиной и Гербесс вернулись? – спросил у него Клодий.

– Да, господин. Они ждут, когда ты позовешь их для доклада, но я не стал тебя беспокоить, думая…

– Привели они с собой девушку? – нетерпеливо перебил Клодий слугу.

– Нет, никакой девушки с ними нет, – ответил слуга, с удивлением взглянув на господина.

– Позови их сюда, этих бездельников! – сердито приказал Клодий.

Слуга скрылся за дверью. Римлянин в задумчивости прошелся по комнате, потом обратился к Мемнону:

– Не знаю, что было между тобой и Ювентиной. Меня это не интересует. Я найду девушку, и она останется у меня. Хватит ей жить, прячась ото всех и пугаясь каждого встречного. Отправлю ее в свое гераклейское имение. Там она будет в полной безопасности. Тебе же, если не хочешь вызвать моего недоволства, советую забыть о ней и…

Он не договорил. В этот момент дверь открылась, и в комнату вошли двое молодых людей, лица которых выражали смущение. У одного из них заметна была сильная припухлость под глазом – след удара, полученного им на Ортигийском мосту от слуги молодой женщины, принятой Клодием за Ювентину.

– Ну что? Упустили? – набросился на них Клодий. – Или тот черномазый снова вас поколотил?

– Мы расспрашивали об этой женщине всех встречных и выяснили, что она укрылась в гостинице Видацилия, – с виноватым видом заговорил один из рабов.

– Ну и что же? Узнали что-нибудь? – нетерпеливо спросил Клодий.

– Мы вызвали хозяина и сказали ему, что в его заведении скрывается беглая рабыня, но тот стал уверять нас, что мы ошиблись, так как в гостинице нет других женщин, кроме одной служанки. Он даже вывел ее к нам. Это была немая девушка, совсем не похожая на ту, другую…

– Ну, если Видацилий солгал, то у него будут большие неприятности, – насупившись, сказал Клодий.

Он несколько раз прошелся по комнате, бормоча себе под нос:

– Посмотрим! Завтра же явлюсь к нему вместе с центурионом и десятком солдат. Они там все перевернут вверх дном. Я учиню допрос всем его слугам.

Мемнон, опустив голову, стоял в глубокой задумчивости. На лице его отражалось смятение мыслей и чувств.

Как только хозяин дома умолк, он поднял голову и глухо произнес:

– Прощай, Клодий! Мне пора идти, – и он сделал движение, чтобы направиться к выходу.

– Куда же ты? – удивился Клодий, поворачиваясь к нему. – Можешь переночевать у меня. Подумай, уже стемнело, а на улицах полно солдат, которые выполняют приказ претора к завтрашнему дню очистить город от пришлых рабов. По правде сказать, видом своим ты меньше всего походишь на добропорядочного гражданина, а под плащом твоим я заметил что-то очень похожее на иберийский меч…

– Благодарю тебя за твою любезность, но я очень спешу. У меня есть еще одно неотложное дело.

– Как знаешь, – пожав плечами, сказал Клодий. – Я подумал, что мы могли бы перед тем как лечь спать, поужинать и еще о многом потолковать. Но раз ты так спешишь, не буду тебя удерживать. Передай от меня Требацию самые наилучшие пожелания. Прощай! Пусть боги тебя охраняют!..

* * *

Мемнон вышел из дома Клодия сам не свой. Он был потрясен. Понадобилось немало времени, чтобы он пришел в себя после того, что услышал от Клодия. Ювентина жива! Он боялся этому верить. Этого не могло быть. Но рабы Клодия сказали, что женщина укрылась в гостинице Видацилия на Ортигии! В душе его затеплилась надежда. Ведь Ювентина могла объявиться только там! В голове у него смешались воспоминания и догадки. Не слишком ли легко поверил он в гибель Ювентины? Возможно, римские солдаты солгали Гиппию, что поразили ее дротиком, когда она кинулась в реку! Они солгали просто от досады, что упустили беглянку! Ювентина как-то рассказывала ему, что еще девочкой без труда переплывала Альбанское озеро, но это озеро гораздо шире Вултурна. Ювентина могла переплыть реку и спастись!..

Ноги сами понесли его по темным ахрадийским улицам в направлении Ортигии.

Пока Мемнон был в доме Клодия, над городом пронеслась короткая гроза с сильным дождем. Мемнон то и дело ступал ногами в глубокие лужи, но не замечал этого. Мысли его были заняты только одним – скорее добраться до «Аретусы».

Он уже подошел к Ортигийскому мосту, как вдруг сообразил, что поступает неосмотрительно. У Предмостных ворот мелькали зажженные факелы. Можно было разглядеть силуэты людей в шлемах с высокими гребнями. Это были греческие наемники из городской стражи.

Мемнон остановился и потер ладонью лоб, собираясь с мыслями. Он вспомнил слова Клодия о том, что претор отдал приказ очистить город от пришлых рабов. Мемнон был слишком просто одет, к тому же под плащом скрывал меч. В лучшем случае солдаты могли его прогнать, приняв за раба, а в худшем заподозрить в нем разбойника.

Он решил идти на Племмирий и, наняв там лодку, переправиться на остров со стороны залива, в который впадал ручей Аретуса.

На мыс Племмирий кратчайшая дорога из города вела через Теменитские ворота, но они, скорее всего, тоже охранялись, а по всей Теменитской роще наверняка уже рыскали солдаты, выгоняя оттуда бродяг, устроившихся там на ночлег.

Подумав об этом, Мемнон направился в сторону Ахрадийских ворот – главных ворот Сиракуз. Скорее всего именно там в настоящее время было скопление рабов, которых выдворяли из города. Он решил под видом раба выйти в предместье через Ахрадийские ворота, после чего пройти к свайному мосту, перекинутому через реку Анап, откуда до Племмирия было не больше двух миль.

Быстро прошагав по пустынной площади мимо пританея, он вышел на центральную улицу Ахрадины, застроенную общественными и частными зданиями с украшавшими их великолепными портиками.

Чем ближе подходил Мемнон к воротам, тем оживленнее становилось вокруг него. Быстро продвигаясь в темноте, он то и дело наталкивался на бредущих по улице людей. Это были рабы, пришедшие в город с надеждой получить свободу от претора.

Вскоре Мемнон убедился, что Клодий был прав. Распоряжение претора выполнялось стражами порядка неукоснительно. Солдаты с горящими факелами в руках обходили все улицы и закоулки. Грубо бранясь, они выгоняли укрывавшихся там рабов и приказывали им идти к Ахрадийским воротам. Из темноты то и дело доносились их резкие голоса:

– А ну, встать! Чего разлеглись?.. Живее поднимайтесь, оборванцы!.. Чтобы к рассвету духу вашего не было в городе!

Хотя Мемнон появился в Сиракузах несколько часов назад, все происходящее в городе не было для него полной неожиданностью. По пути от мыса Тапса, где александрийца высадил один из пиратских кораблей, совершивший восьмидневное путешествие от Крита до Сицилии, он присоединился к небольшой группе рабов, следовавших в Сиракузы из области Леонтин. От них он узнал о странном постановлении римского сената, взбудоражившего всю Сицилию.

Приблизившись к Ахрадийским воротам, Мемнон увидел большую толпу, освещенную множеством факелов, которые держали в руках римские легионеры и греческие наемники.

– Молчать! Кто тут посмел рот открыть? – раздавался в глубине толпы властный голос. – Я – военный трибун Марк Тициний, и я говорю, чтобы вы немедленно убирались из города. Или вы хотите, чтобы я приказал своим солдатам взяться за мечи?

Ответом на эту угрозу был сильный ропот множества голосов.

Мемнон протолкнулся сквозь толпу к воротам и вскоре беспрепятственно покинул Ахрадину.

Сразу за воротами находилось старое кладбище. Говорили, что на этом кладбище, где-то неподалеку от ворот, была могила Архимеда. Но кладбище уже давно поросло репейником, и никто за ним не ухаживал. Могила Архимеда была всеми забыта42. Неблагодарные жители Сиракуз старались не вспоминать о своем великом соотечественнике, хотя не забывали устраивать ежегодные празднества в честь римского завоевателя Марка Клавдия Марцелла. Празднества эти назывались Марцеллиями.

От Ахрадийских ворот прямая широкая дорога делила на две части старинное предместье Сиракуз. Справа от дороги находился квартал Тихе, слева – Неаполь. К Племмирию удобнее было пройти через Неаполь к Теменитским воротам. За воротами начиналась священная роща, окружавшая храм Аполлона, а за рощей несла свои воды река Анап, впадавшая в глубокую бухту, являвшуюся частью Большой гавани Сиракуз. На Племмирий можно было попасть, перейдя Анап по каменному мосту, находившемуся почти у самого устья реки. Но Теменитские ворота в эту ночь наверняка охранялись солдатами. Поэтому Мемнон решил идти прямо по дороге к развалинам старых городских стен. Во время осады Марцеллом Сиракуз там тоже были ворота с мощными башнями, но после взятия города римляне приказали жителям их разрушить. Здесь находился священный участок Олимпий с возвышавшимся на нем старинным храмом Зевса Олимпийского. Отсюда можно было добраться к переброшенному через Анап деревянному мосту. От него до рыбачьего поселка на Племмирии было около двух римских миль.

Мемнон дошел до Олимпия и, обойдя развалины, двинулся к реке. Примерно через полчаса он вышел к ней и, пройдя еще немного по тропинке через заросли папируса, добрался до моста, перешел по нему на правый берег реки и быстро зашагал по дороге, ведущей в сторону моря. Довольно скоро он достиг северной окраины поселка, находившегося на берегу мыса Племмирия у самого входа в Большую гавань.

Мемнон хорошо знал этот поселок, в котором не раз бывал, когда ему приходилось собирать сведения, интересующие пиратов, пока их корабли стояли на якоре где-нибудь поблизости, между Сиракузами и Гелором. Поселок был многолюдным и грязным. Возле домов громоздились кучи мусора. Улицы, похожие на сточные канавы, спускались к морю. Многие из них имели случайное направление, и в них можно было заблудиться, как в лабиринте. Воздух был пропитан тяжелым запахом нечистот, сочившихся по склонам оврагов, превращенных в мусорные свалки. Здесь проживали со своими семьями матросы и гребцы, лодочники и мелочные торговцы, не считая всякого сброда, состоявшего из нищих, бродяг и даже беглых рабов, нередко находивших здесь приют.

Дорога привела Мемнона к большому дощатому строению с кровлей из тростника. По крикам, доносившимся оттуда, нетрудно было догадаться, что это был обыкновенный притон моряков. В последний раз Мемнон был на Племмирии два года назад и хорошо помнил, что этого заведения здесь не было.

Место для таверны было выбрано весьма удачно. Сюда от Большой гавани пролегал оживленный путь. Здесь могли коротать время рыбаки, матросы, гребцы и владельцы небольших гребных судов, предлагавших купцам свои услуги по перевозке грузов.

После грозы ночь выдалась безветренной и душной, поэтому дверь таверны была открыта настежь.

Мемнон вошел в довольно просторное помещение, которое было освещено несколькими фонарями, свисавшими с потолка.

Таверна была полна народа и сотрясалась от пьяных криков.

– Эй, кто тут хозяин? Подойди ко мне! – громко позвал Мемнон.

Из глубины таверны откликнулся недовольный голос:

– Кто меня зовет? Чего тебе, приятель?

– Подойдешь, тогда узнаешь! – рассердился Мемнон. – Есть разговор.

В это время из-за стола, стоявшего в ближнем углу, где царил полумрак, поднялся человек и радостно воскликнул:

– Клянусь всеми богами! Мемнон!

Лицо человека было трудно разглядеть, но Мемнон сразу узнал голос Вария.

Мемнон молча двинулся ему навстречу.

– Не ожидал встретить тебя здесь! – крепко обняв друга, сказал он.

– Я тоже, – широко улыбаясь, ответил Варий. – Догадываюсь, что ты вернулся не так давно.

– Я вошел в город, когда уже начало темнеть.

– Если так, то у меня, кажется, есть новость для тебя, дорогой мой Мемнон. О, это радостная новость! Крепись, дружище, чтобы не упасть!..

У Мемнона сильно забилось сердце, и он схватил фрегеллийца за плечи.

– Ну, говори!..

– Ювентина! Она жива!

– Благодарение богам! Клодий не ошибся! – едва слышно прошептал Мемнон, и глаза его увлажнились слезами.

Варий смотрел на него с несвойственной ему нежностью.

– Сейчас она у Видацилия, – продолжал он. – Такая же красавица, как и прежде, даже еще краше… Клянусь Юпитером, я безмерно рад за вас обоих!..

В это время подошел хозяин таверны и обратился к Мемнону:

– Это ты звал меня, юноша? Чего тебе надо?

– Я хотел попросить тебя разыскать кого-нибудь из лодочников. Мне необходимо как можно скорее переправиться в Лаккийскую гавань с предварительным заходом на остров. Я хорошо заплачу и тебе, и лодочнику. Только поторопись. Мне нужно попасть туда до рассвета.

– Хорошо, – кивнул головой хозяин, – попробую договориться с Агенором… Если, конечно, этот поклонник Диониса годен сегодня на что-либо, – с сомнением добавил он и направился в дальний угол таверны, откуда слышалась нестройная песня, исполняемая хором гнусавых голосов.

– Пойдем, я хочу познакомить тебя со своими друзьями, – сказал Варий. – Признаюсь, я не мог удержаться от того, чтобы не поведать им о тебе. Все они знают от меня о твоей необыкновеннной храбрости и… обо всем остальном.

И он увлек Мемнона к столу, за которым сидели три человека, спокойно беседовавшие друг с другом.

– Друзья мои! – торжественно обратился к ним Варий. – Представляю вам этого юношу. Это Мемнон Александриец, о котором я столько раз вам рассказывал…

И Варий стал по очереди знакомить Мемнона со своими друзьями: сначала с латинянином Сальвием, седоволосым и болезненным с виду человеком лет пятидесяти пяти, затем с сирийцем Дамаскидом, своим геркулесовским телосложением похожим на атлета из цирка, и, наконец, со смуглым еще молодым красавцем Афинионом родом из Киликии.

Мемнону этот киликиец чем-то напомнил жизнерадостного тарентинца Сатира, которого он уже оплакал в душе, считая его погибшим в сражении под Казилином.

Для человека подневольного Афинион имел довольно щегольской вид. На нем был расшитый узорами хитон с короткими рукавами. В ушах, по обычаю восточных народов, блестели золотые серьги. Мемнон, пожимая руку киликийцу, невольно вспомнил, что и Сатир носил серьги.

По требованию Вария раб-слуга принес кратер с вином.

Мемнон едва успел сделать глоток из своей чаши, как хозяин таверны подвел к нему лодочника Агенора, который после чрезмерных возлияний нетвердо стоял на ногах и еле ворочал языком.

Первым делом лодочник заявил, что перевоз будет стоить не менее трех драхм – плата просто немыслимая, если учесть, что поденному сицилийскому рабочему в страдную пору платили по одной драхме в день. Однако Мемнон, не торгуясь, тут же расплатился с лодочником, достав из своего пояса четыре римских денария43, один из которых достался хозяину таверны за его хлопоты.

– Я провожу тебя, – сказал Варий Мемнону.

Вслед за лодочником, который двигался, шатаясь из стороны в сторону, друзья вышли из таверны.

Агенор привел друзей на берег моря к тому месту, где возле растянутых на шестах сетях рыбаков, зарывшись носом в песок, лежала его большая плоскодонная лодка.

– Ждите меня здесь… я схожу за веслами, – хрипло выговорил лодочник и исчез в темноте.

Мемнон стал распрашивать Вария о Ювентине.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– Минувшим вечером. Я пригласил ее на наше тайное собрание в Теменитской роще.

– В этом была необходимость? – быстро спросил Мемнон.

– Я не стал бы вовлекать ее в опасное дело из-за пустяков. Она помогла придать больше уверенности тем, кто недавно посвящен в наш заговор. Прости, но я уговорил ее выступить на собрании от твоего имени.

– От моего имени? – изумился Мемнон.

– Если бы ты видел, как у всех собравшихся загорелись глаза, когда Ювентина сообщила, что храбрейший Мемнон Александриец – ее муж и влиятельный человек на Крите. Всем им я рассказал, что ты обещал доставить в Сицилию большую партию оружия, а Ювентина подтвердила мои слова…

– Ты слишком торопишь события, – покачал головой Мемнон. – Я, как и обещал, говорил с Требацием, но, к сожалению, он еще не принял окончательного решения о поставке оружия.

– Догадываюсь, почему. Не верит, что здесь затевается что-то серьезное? – спросил Варий.

– Именно. Но ты можешь рассчитывать на четыреста пятьдесят комплектов полного дорийского вооружения, которые я заказал на Крите. По возвращении в Новую Юнонию я найму корабль, и он доставит груз в условленное место…

– Ты потратил на оружие собственные деньги? – воскликнул фрегеллиец.

– Половину из того, что припрятал когда-то в развалинах Феста.

– Благородный юноша! Пусть боги будут всегда милостивы к тебе за твою бескорыстную помощь делу угнетенных! – расстроганно проговорил Варий. – Когда мы еще увидимся? – тут же спросил он.

– Ничего определенного сказать не могу. Во-первых, я должен немедленно увезти Ювентину из Сиракуз. Ей нельзя здесь больше оставаться. Я хочу переправить ее в более безопасное место… К тому же я связан важным поручением Требация и буду очень занят до самого конца таргелиона.

Мемнон помолчал и снова заговорил:

– Я был в городе… Кажется, претор отказался освобождать рабов по сенатскому указу.

– Что ты говоришь! – воскликнул Варий, не скрывая охватившей его радости. – Но, может быть, это только слух?

– Я сам видел, как солдаты выталкивали пришлых рабов за Ахрадийские ворота.

– Что ж! Римская комедия под названием «Освобождение рабов» должна была когда-нибудь закончиться подобным образом, хотя я не ожидал, что это произойдет так скоро, – удовлетворенно произнес фрегеллиец.

– А эти трое, с которыми ты познакомил меня в таверне? Кто они? – спросил Мемнон.

– Это самые надежные люди из тех, кого я привлек к нашему делу в последнее время. Они настроены весьма решительно и в то же время очень рассудительны.

– Скажи без обиняков, насколько созрел заговор? – спросил Мемнон.

– Пока нас всего несколько десятков человек. В большинстве своем это беглые рабы, которым нечего терять. Но теперь, когда претор вступил в сговор с сицилийскими богачами, у нас будет много сторонников.

Варий на минуту умолк, потом снова заговорил, как бы рассуждая с самим собой:

– Я хочу задержать обманутых претором людей под Сиракузами и обстоятельно поговорить с ними. Заговору знати против рабов нужно противопоставить большой заговор рабов, распространив его по всей Сицилии. Такого благоприятного случая больше никогда не представится… Сотни людей из разных мест! И все они охвачены разочарованием и гневом… Больше медлить нельзя! Надо ковать железо, пока оно горячо…

– И что ты намерен предпринять?

– Я давно лелею одну мысль…

– Что за мысль?

– Неподалеку от города Палики… Ты слышал о нем?

– Да. Кажется, он знаменит своими серными источниками.

– Верно. Там находятся два больших источника, посвященных братьям-богам Паликам. Это подземные боги, но сицилийцы почитают их наравне со светлыми богами Олимпа. Святилище божественных братьев служит оракулом. Кроме того, там дают священные и нерушимые клятвы. Вот место, где можно зажечь сердца закосневших в рабстве людей, заставив их смелее взяться за оружие!

– Хочешь собрать там рабов и связать их клятвами?

– Я сам поклянусь, что первым подниму знамя восстания.

Оба ненадолго умолкли.

– Куда он запропастился, этот поклонник Диониса, – обеспокоенно произнес Мемнон, вспомнив о лодочнике.

В это время из темноты показалась долговязая фигура Агенора, который, тяжело дыша, волочил за собой весла.

– Ноги меня не держат и руки трясутся, – сказал пьяница, обращаясь к Мемнону. – Весьма меня обяжешь, если сам сядешь за весла…

– Давай сюда, – нетерпеливо сказал Мемнон и, выхватив из его рук весла, с привычной ловкостью моряка вставил их в уключины.

Втроем они стащили лодку на воду.

Лодочник тотчас устроился на корме, а Мемнон, обняв Вария, сказал:

– Мы еще обязательно встретимся. В Сиракузах посредником между нами будет Видацилий. Береги себя. Да сопутствует тебе удача!

– Пусть боги тебя охраняют! Передай мой привет Ювентине. Прощай.

Мемнон запрыгнул в плоскодонку и, взявшись за весла, двумя мощными взмахами их вывел лодку с мелководья на глубину.

Мемнон греб в сплошной темноте, ориентируясь по маленькой светящейся точке, мерцавшей на щите храма Афины. Там в ночное время специальные служители вывешивали зажженный фонарь, служивший маяком кораблям, которые шли к Сицилии со стороны Пелопоннеса и Крита.

Примерно через полчаса лодка вошла в бухту ручья Аретусы. Мемнон продолжал энергично работать веслами, пока лодка не уткнулась носом в песчаный берег.

К этому времени лодочник уснул, развалившись на дне лодки. Мемнон попытался разбудить его, но это оказалось бесполезным делом. Пьяница спал мертвым сном, не реагируя на толчки, которыми Мемнон пытался привести его в чувство.

Мемнону пришлось самому вытащить лодку на прибрежный песок, чтобы ее не унесло течением в море. После этого он, ощупывая в темноте каждый камень, стал подниматься вверх по крутому скалистому берегу.

Южные ворота Ортигии по ночам запирались, но в этой части острова можно было пройти за ограждавшие его стены берегом ручья Аретусы. На обоих берегах ручья, друг против друга, стояли крепостные башни. Во время осады они надежно защищали это место со стороны моря.

Мемнону все здесь было хорошо знакомо. Отсюда он много раз пробирался в гостиницу Видацилия, где под видом богатого путешественника знакомился с людьми, занимавшимися морской торговлей, и выведывал у них нужные пиратам сведения о движении торговых судов и перевозимых на них товарах.

Он пошел по тропинке, тянувшейся вдоль правого берега ручья, стараясь не производить шума. По ночам вдоль крепостной стены по всему побережью Ортигии патрулировали солдаты городской стражи. Мемнон крадучись обошел южную башню и стал подниматься вверх по склону возвышенности, на которой была расположена гостиница.

Вскоре он добрался до знакомой ограды летней трапезной. Перелезть через ограду не составило для него труда. Очутившись в трапезной, Мемнон, осторожно ступая, двинулся вдоль ограды в сторону здания гостиницы.

Он был почти уверен, что Видацилий поселил Ювентину в сторожке у входа в трапезную. Сам он, время от времени посещая Сиракузы, несколько раз устраивался на ночлег в этой комнатке.

Видацилия и его слуг Мемнон не хотел будить. Ему хотелось увести Ювентину из «Аретусы» без шума и свидетелей.

Пройдя через трапезную, он вскоре очутился возле двери сторожки. Дверь оказалась не запертой и приоткрылась от легкого толчка.

В это время, выглянув из-за туч, ярко засияла луна. Чтобы свет от нее проник в комнату, Мемнон распахнул дверь настежь и сразу увидел девушку, спавшую на кровати в углу перед небольшим треножником.

С сильно бьющимся сердцем Мемнон вошел в комнату. Лежавший на полу толстый ковер скрадывал звуки его шагов, и он совершенно бесшумно приблизился к спящей.

С той минуты, когда Гиппий сообщил ему страшную весть о гибели Ювентины, образ ее преследовал его и днем и ночью. Все это время он носил мучительную боль в сердце, и уже на Крите дал самому себе клятву в вечной ненависти к римлянам, считая их кровными своими врагами, погубившими самое дорогое ему существо. Он мечтал о страшной мести, грезя мятежами рабов и кровавыми битвами их с римскими легионами.

Двадцать дней назад он со страстной убежденностью доказывал Требацию и членам конвента Новой Юнонии, что, оказав помощь сицилийским рабам-заговорщикам и подготовляемому ими восстанию, пираты свяжут руки Риму, который уже готовится к походу на Крит и Киликию. Он говорил, что восстание очень скоро охватит всю Сицилию благодаря «широко разветвленному заговору рабов от Сиракуз до Лилибея», хотя никакого заговора еще не было даже в зародыше. Но Мемнон на все был готов в своей жажде мести. Если бы он знал тогда, что Ювентина жива! Наверное, вел бы себя иначе. Уехал бы вместе с нею в Кидонию, и там прожили бы они вдвоем свой век тихо и незаметно, как советовал мудрый Эпикур. Увы! Теперь он связан был клятвой, принесенной им перед членами конвента, и должен был до конца дней верой и правдой служить Новой Юнонии…

Он наклонился над лицом девушки, жадно вглядываясь в любимые черты. Ювентина спала, дыхание ее было спокойно, губы по-детски шевелились во сне, маленькая рука свисала с кровати.

Ему не хотелось ее будить, но нужно было спешить. Он опустился на колени перед кроватью и стал покрывать руку девушки горячими поцелуями.

Ювентина проснулась и, приподнявшись на постели, испуганно прижалась спиной к стене.

– Кто здесь! – вскрикнула она, широко раскрыв глаза.

– Не бойся, радость моя! Это я! – тихо отозвался александриец.

– Мемнон!

Она бросилась к нему и обвила руками его шею. Он поднял ее на руки, как ребенка, и губы их слились в страстном поцелуе. Оба трепетали от счастья, наслаждаясь этими первыми мгновениями радостной встречи.

Объятия и поцелуи продолжались довольно долго. Наконец, Мемнон, оторвавшись от любимой, осторожно поставил ее на ноги и прошептал:

– Надо уходить. Завтра на рассвете сюда должны нагрянуть солдаты с обыском. Твой старый знакомый Клодий выведал, где тебя искать…

– Клодий? – изумилась Ювентина. – Вчера вечером он пытался меня задержать… Но откуда ты знаешь?

– Этим же вечером я был в его доме. От Клодия я узнал, что ты жива, но не мог этому поверить. Потом случайно встретил Вария…

– Ты сказал, что был в доме Клодия? Я ничего не понимаю… У меня голова кругом идет.

– Я должен был встретиться с ним по поручению Требация. Помнишь о подслушанном тобой разговоре между Клодием и Сальвидиеном? Кто мог подумать тогда, что мне придется участвовать в этом деле? Теперь я главный посредник между Требацием и Клодием. Потом расскажу тебе обо всем подробнее. А сейчас собирай все свои вещи. Затемно мы должны добраться до Трогильской гавани. Оттуда мы уйдем на каком-нибудь корабле, следующем в сторону Катаны…

– Катаны? – переспросила Ювентина

– Неподалеку от этого города находится вилла, на которой ты будешь чувствовать себя в полной безопасности, – торопливо пояснил Мемнон. – Потом, потом я обо всем тебе расскажу…

Они покинули гостиницу тем же путем, каким Мемнон пробрался в нее.

Перескочив через железную решетку, ограждавшую трапезную, александриец принял от Ювентины ее узел с вещами. Вслед за тем сильные руки его подхватили девушку и бережно перенесли над острыми зубьями ограды.

– Прощай, «Аретуса»! – тихо сказала Ювентина.

Но в голосе ее не было сожаления. Она чувствовала себя узницей, совершившей удачный побег.

Они благополучно добрались до берега бухты. Лодочник по-прежнему спал на дне лодки, не подавая ни малейших признаков жизни: не было слышно даже храпа. Будить его не имело смысла. Мемнон стащил лодку на воду и удерживал ее за корму, пока Ювентина пробиралась в ее носовую часть.

Вскочив в лодку, александриец взялся за весла. Он вывел лодку из бухты и направил ее вдоль берега острова в сторону Малой гавани.

* * *

Менее чем за час ониобогнули весь восточный берег Ортигии и вошли в Малую гавань. Иначе она называлась еще Лаккийской.

Мемнон стал грести осторожнее, так как в темноте можно было столкнуться с каким-нибудь судном, стоящим на якоре. Лаккийская гавань была мелководной. Здесь стояло множество легких кораблей.

По пути Мемнон, налегая на весла, короткими фразами рассказывал Ювентине о приморской вилле в области Катаны.

– Вилла принадлежит Гаю Гереннию. Старик родом из Рима… В свое время он был горячим приверженцем Гая Гракха и вынужден был покинуть родной город после гибели своего кумира… Требаций помог ему деньгами, но с условием, чтобы тот приобрел виллу на восточном побережье Сицилии, где пираты теперь оставляют на хранение свою добычу, а также раненых или заболевших товарищей… Человек он неплохой, с ним ты легко поладишь… Имение не очень велико… Несколько десятков рабов и рабынь… Кроме них на вилле обитают пятеро искалеченных в боях пиратов… народ, по правде сказать, грубый, но, в общем, безобидный… Меня они хорошо знают, потому что раньше я был там частым гостем… Место живописное… Город Катана всего в трех или четырех милях от имения… Ты можешь посещать его в любое время… Старинный и красивый город… Театр… Это разнообразит твою жизнь. В праздники, а порой и в будни там можно посмотреть интересные представления… Одним словом, очень скучать там тебе не придется…

Около полуночи лодка пересекла Лаккийскую гавань и уткнулась носом в берег.

Лодочник зашевелился во сне и даже промычал что-то нечленораздельное, но тут же смолк.

– Мошенник, – сквозь зубы бормотал Мемнон, помогая Ювентине выйти из лодки. – Я сделал за него всю его работу.

Он вытащил лодку на песчаную отмель. Потом они пошли берегом моря к чернеющей на фоне звездного неба башне Галеагры44, которой заканчивалась внешняя стена города, охватывавшая Тихе, Неаполь и южный склон Эпипол. Эта мощная башня, возвышавшаяся на стыке внешней городской стены и стены Ахрадины, являлась главным укрепленным пунктом города со стороны моря. С высоты ее можно было обстреливать из луков, скорпионов45 и катапульт всю Лаккийскую гавань, если бы в нее ворвались вражеские корабли.

Когда они поднялись к башне, Мемнон положил на землю узел и пододвинул ближе к стене один из валявшихся вокруг грубо отесанных камней, оставшихся здесь еще со времени строительства башни.

Мемнон сел на камень, прислонившись спиной к стене, и позвал Ювентину:

– Иди ко мне! До рассвета осталось немного. Постарайся заснуть.

Мемнон усадил подругу себе на колени, прикрыв ее до самых плеч полой своего грубого и толстого дождевого плаща.

– Вряд ли я усну, – прошептала она. – В такую ночь! Мы снова вместе… Твое сердце… как оно гулко стучит! Я самая счастливая женщина на свете! Люблю и знаю, что любима!

– Да, любима, моя богиня! – тихо, как эхо, отозвался Мемнон и покрыл ее лицо поцелуями…

Небо над городом расчистилось от туч, медленно отступавших на восток. Звезды сияли ярко, но море обнимала непроглядная мгла.

Ювентина рассказала Мемнону обо всем, что произошло в ту злосчастную ночь на вилле Никтимены: о том, как римляне, которых привел туда предатель Аполлоний, схватили Минуция и как она и Геродор вырвались из плена, бросившись в холодные воды Вултурна.

– Ни мне, ни Геродору не удалось вовремя добраться до лагеря, чтобы предупрелить Ламида и Клеомена об измене Аполлония. Переплыв реку, я долго блуждала во тьме по залитой водой пойме, пока не добралась до Казилина. Было очень холодно и страшно, но я должна была предупредить вас о смертельной опасности. Я заставила себя еще раз переплыть Вултурн… К сожалению, я не успела. Когда я выбралась на левый берег, сражение уже подходило к концу…

– Бедная голубка моя! – обнимая и целуя ее, прошептал Мемнон.

– Геродору повезло меньше, чем мне, – со вздохом продолжала Ювентина. – В конце концов его снова схватили…

– Погиб?

– Не знаю. В Капуе у меня была встреча с Марком Лабиеном. Не может быть, чтобы Лукулл отказал храброму и заслуженному центуриону в его просьбе пощадить Геродора, которого Лабиен должен был представить ему как своего спасителя в день битвы у Тифатской горы…

– Ты пришла в Капую специально, чтобы встретиться с Лабиеном?

– Да. Я просила его, чтобы он навестил Минуция в тюрьме и передал ему алабастр с ядом… помнишь, тот самый, который я показывала тебе на альбанской вилле Аврелия? Я хотела избавить его от издевательств и пыток перед казнью. Это все, что я могла сделать для него…

– Понимаю, – тихо сказал александриец.

Ювентина подробно изложила свой разговор с Лабиеном во время свидания с ним в Капуе. Не утаила она и о нечаянной встрече с Эмилием Скавром, сыном принцепса сената, хотя рассказывала об этом с явной неохотой.

– Надо было мне прикончить этого мозгляка! – мстительным тоном проговорил Мемнон, когда Ювентина рассказала, как хвастался перед ней Скавр своим ранением в голову, якобы полученным во время сражения под Казилином. – Все они таковы, эти знатные римские особы! С жизнью расстаются раньше, чем со своей спесью! И сколько хвастливого вранья можно прочесть на их могильных памятниках! Пока они молоды, любую царапину, полученную на войне, выдадут как свидетельство выдающегося подвига, а потом, возглавляя легионы, будут писать в сенат о взятии десятков городов, а на самом деле жалких деревушек, брошенных без боя их обитателями.

Он коротко рассказал ей о том, что она уже знала от Вария, – о своей кровавой схватке с тремя преследователями, среди которых был и отпрыск рода Эмилиев, показавший себя презренным трусом.

– Ну, а я, – продолжала рассказывать Ювентина, – до самого заката пряталась в зарослях неподалеку от Аппиевой дороги и, когда стемнело, вернулась в имение. По пути туда я случайно встретила раненого африканца из отряда Гилерна. Его зовут Сирт. Теперь он преданный мне слуга…

– Это хорошо, – с удовлетворением сказал Мемнон. – Пока меня не будет рядом, надежный защитник тебе не помешает. Как мне его найти?

– Он снимает комнату в одном из бедных кварталов Тихэ… там есть ночлежный дом на улице Шорников.

– Я найду его, – сказал Мемнон и, помолчав, продолжил: – Кроме того, я пришлю тебе служанку. Теперь я вполне состоятелен для того, чтобы обеспечить тебя всем необходимым. Обязательно подыщу тебе девушку на рынке рабов…

– В «Аретусе» я очень сдружилась с одной милой девочкой-гречанкой. Она бы мне подошла, но Видацилий, наверное, не согласится расстаться с ней?

– А, ты имеешь в виду эту бедную немую? Леену?

– Да. Она тоже привязалась ко мне, пока я жила в гостинице.

– Я уплачу за нее Видацилию столько, сколько он потребует… Но прости, я перебил тебя. Рассказывай, что было дальше?

Беседа их затянулась до третьей стражи ночи.

Мемнон рассказал подруге о своем десятидневном пребывании на Крите.

– Я был в полном отчаянии, моя ласточка! Во время плавания к Криту я и днем и ночью изнурял себя работой, заменяя уставших гребцов. Думал, что это хоть немного отвлечет меня, облегчит душу… Прибыв на Крит, я рассказал Требацию о своем участии в восстании Минуция и, по его рекомендации, предстал перед членами конвента, дав страшную клятву верности… Помнишь, я обещал, что увезу тебя в Кидонию? Мы мечтали о спокойной мирной жизни в этом городе. Теперь же все пошло прахом. Отныне я возведен в ранг навархов с правом участвовать в собраниях конвента. У меня был выбор. Я мог отказаться. Требаций говорил мне об этом. Если бы я знал, что ты жива, то уклонился бы от этой чести, но теперь…

– Не огорчайся! – мягко прервала его Ювентина. – Знаешь, по правде сказать, мне никогда и не верилось в тихое счастье с тобой, мой бедный гладиатор. Да, да, я никогда не обманывала себя на этот счет, всегда крепилась душой, готовясь разделить с тобой любые горести, любую судьбу. Для меня высшее счастье быть рядом с тобой, остальное не имеет значения. Только ты мое благо. Без тебя мне не жить. Без тебя я чувствовала бы себя затерянной, всеми покинутой, заживо погребенной. Я твоя верная жена и… куда ты, Гай, туда и я, Гайя46, – говорила она, прижимаясь своим нежным лицом к колкой щетине его небритых щек.

– Счастье мое! – прошептал Мемнон, целуя ее.

– На Крите я очень скоро нажил себе много врагов, – помолчав, снова заговорил он. – Не хочется рассказывать… Мы ведь с тобой условились, что я не буду вспоминать о женщинах, которые были у меня до тебя. Но о моей встрече со своей бывшей критской возлюбленной стоит сказать несколько слов, потому что из-за нее у меня случились неприятности, едва не стоившие мне жизни. Прошлым летом, когда меня схватили и сделали гладиатором, она считала меня погибшим и сошлась с одним молодым человеком, который…

– Я должна тебе признаться, – перебив его, сказала Ювентина. – Как-то в одной беседе со мной старик Сальвидиен поведал мне о твоей критской подруге и о том, что после того, как ты пропал без вести, она утешилась с другим. Я даже запомнила их имена, которые он мне назвал… Его зовут Мамерк Волузий, а ее Понтия Умбрена…

– Так ты все знала и помалкивала? Вот плутовка! – с нежным укором произнес он. – За это я должен наказать тебя. Ну-ка, где твои губки?

Он еще раз поцеловал ее и продолжил свой рассказ:

– Мамерк Волузий был проратом на корабле, доставившим меня на Крит. Он с самого начала стал выказывать мне свою враждебность, предупредив, чтобы я держался подальше от Умбрены, иначе мне несдобровать. Нужно было как-то успокоить его, поговорить с ним со всей откровенностью. Я ведь не собирался возвращаться к Умбрене. После тебя все женщины стали мне постылы. Но я ответил с презрением, что не боюсь его угроз, и посоветовал ему никогда не становиться на моем пути. Мое состояние в то время трудно описать. Потеряв тебя, я стал замкнут и зол. Когда я прибыл на Крит, то не искал встречи с Умбреной. Она сама пришла ко мне. Я был холоден с нею, но она расценила это по-своему, заговорив о том, что все уладит с Мамерком, если я вернусь к ней. Возможно, я не нашел нужных слов… более мягких и тактичных, необходимых в таких случаях. Можно было рассказать ей о тебе, о своем горе. Но я ни перед кем не хотел раскрывать свою душу. Видимо, мой отказ прозвучал слишком черство и безжалостно. Этим я ее оскорбил. Умбрена всегда была девушкой гордой и самолюбивой. Ей покровительствует сам Требаций, потому что ее покойный отец был его другом. С Мамерком она дружила с детства. Кроме него, у нее было много поклонников, но когда я впервые появился в Новой Юнонии, она предпочла меня всем остальным. Мне она просто нравилась, и это меня вполне устраивало. Тогда у меня не было явных врагов, если не считать соперника Мамерка, который, впрочем, тогда не выказывал открыто своей зависти и вражды по отношению ко мне. Но как только нога моя ступила на критскую землю после бегства из Италии, лишь немногие из моих прежних знакомых выражали радость по случаю моего возвращения из римского плена. Поначалу я не придавал особого значения косым взглядам, которыми меня встречали в таверне, куда я обычно заходил подкрепиться, но однажды какой-то каппадокиец, один из приятелей Мамерка, затеял со мной ссору. Он был огромен ростом и обладал большой силой, но я превзошел его ловкостью и искусством кулачного боя, и победа осталась за мной. Эта драка в таверне была только началом козней, которые готовил против меня Мамерк. Он был взбешен, узнав о том, что я встречался с Умбреной. Сама она, видимо, тоже настраивала его против меня. В конце концов Мамерк и его друзья решили меня убить…

– Убить! – вырвалось у Ювентины.

– В этом мне вскоре пришлось убедиться… Я тогда хлопотал перед Требацием относительно доставки оружия в Сицилию. Ты уже знаешь, что об этом просил меня Варий, перед тем как мы расстались с ним в Сиракузах. Прибыв на Крит, я встретился с Требацием и солгал ему, что заговор уже существует, что сотни рабов вовлечены в него и только ждут сигнала к выступлению. Я убеждал его в необходимости снабдить оружием хотя бы застрельщиков и пугал тем, что в Риме идут серьезные приготовления к морскому походу против пиратов. Требаций и все его влиятельные друзья сами понимали, что большая смута в Сицилии заставит римлян на долгое время отказаться от борьбы с морским разбоем и бросить все свои силы не только против кимвров, но и против восставших рабов… Тогда же я договорился в Гортине с одним торговцем оружия о покупке четырехсот пятидесяти комплектов тяжелого вооружения, заплатив ему вперед наличными… Как я тебе раньше говорил, деньги свои я припрятал в развалинах дворца в Фесте. Тайник оказался в полной сохранности. В тот день я вынес из него около двух талантов серебра, столько, сколько необходимо было для покупки оружия. Остальные деньги до сих пор лежат в тайнике… На обратном пути из Феста на меня напали Мамерк и трое его приспешников. Они выследили меня и устроили засаду на безлюдном берегу реки Электры. Возможно, они догадывались, что я возвращаюсь в крепость не с пустыми руками. Поэтому Мамерку легко удалось подговорить своих друзей разделаться со мной. К счастью, я вовремя заметил мелькнувшую впереди меня тень и заподозрил неладное. Нападавшим не удалось застать меня врасплох. Как только они обнаружили себя, неожиданно выскочив навстречу из-за громоздившихся вокруг скал, я поспешил занять выгодную позицию на возвышенном месте. Они окружили меня, но разве эти увальни могли сравниться со мной в искусстве владеть оружием? Мне удалось отбить все их удары, причем двое из них вскоре получили достаточно тяжелые ранения, чтобы не представлять для меня опасности. Потом я ранил и Мамерка, а последний его товарищ не осмелился вступить со мной в единоборство и обратился в бегство. Раненый Мамерк сам просил, чтобы я прикончил его. Я был в ярости и готов был тут же исполнить его просьбу, но мысль об Умбрене, которой я не хотел причинять боли, меня остановила. Смерть Мамерка сделала бы ее несчастной. Я подарил ему жизнь, хотя до сих пор не уверен, что поступил правильно…

– Ты думаешь, Мамерк и его друзья по-прежнему будут искать случай, чтобы отомстить тебе? – с беспокойством спросила Ювентина.

– Посмотрим… Пока что я недосягаем для своих критских врагов. Мое посредничество между Требацием и Клодием, судя по всему, затянется до конца года. Если все пойдет как надо, я перевезу тебя в Гераклею, и там мы некоторое время будем вместе… Знаешь, мне все больше начинает нравиться Сицилия, эта поистине благодатная страна. Все здесь меня привлекает… и мягкий климат, и близость моря, но больше всего неприступные скалы, удобные для восстаний.

– Ты хочешь принять участие в войне рабов с римлянами, – задумчиво сказала Ювентина, гладя его рукой по волосам. – А ведь не так давно ты совсем по-другому относился ко всякого рода мятежам, считая их заранее обреченными на неудачу.

– Ты права, голубка моя. Раньше меня подавляло могущество Рима. Но теперь мои представления на этот счет сильно изменились. Римляне противопоставили себя всем остальным народам, даже своим союзникам. Сейчас они бессильны отразить нашествие кимвров. Как только варвары ворвутся в Италию, дни Рима будут сочтены. Минуций был прав, когда говорил, что в самой Италии к кимврам примкнут тысячи и тысячи рабов, и все вместе они могут опрокинуть этот проклятый город. Но раньше, чем это произойдет, угнетенные в самой Италии сами должны заявить о себе, выступив с оружием в руках за свои интересы. Если восставшим удастся захватить Сицилию, она превратится в оплот свободы против всех поработителей, как бы они ни назывались… римлянами или даже кимврами, относительно которых я не строю никаких иллюзий.

– Вчера Варий привел меня в Теменитскую рощу, где собрались его единомышленники…

– Да, я знаю. Варий рассказал мне об этом…

– Среди них был один молодой киликиец по имени Афинион. Как я поняла, он образован, увлечен астрологией и что-то цитировал мне из Платона… из его знаменитых «Законов». Он говорил, что только силой можно заставить весь род людской жить по законам справедливости.

– Вот он каков, этот киликиец! – усмехнулся Мемнон. – А мне-то он при встрече показался легкомысленным щеголем.

– Так ты знал его раньше? – с удивлением спросила Ювентина.

– Нет. Меня познакомил с ним Варий несколько часов назад.

– Я пришла на это собрание по настоянию Вария, – помолчав, продолжала Ювентина. – Он уговорил меня выступить от твоего имени… о предстоящей доставке тобой оружия в Сицилию. Никогда в своей жизни я не лгала столь вдохновенно…

– Ты все сделала правильно, девочка моя. И ты и я лгали ради пользы дела. В конце концов, ложь обернулась правдой. Заговор существует, а первая партия оружия будет доставлена в Сицилию не позднее скирофориона. Уж я об этом позабочусь…

Незадолго до рассвета, утомленные долгой беседой, они уснули, тесно прижавшись друг к другу.