Одиночество
Она гениальна: я жаловался ей на то, что не могу сочинять, когда всё хорошо, и она пожертвовала нами ради книги. Тогда я этого не понял, но теперь готов сказать спасибо.
Когда всё хорошо, я не могу ничего написать. Нет стихов, нет прозы… Есть мысли, но нет формы.
В моем мозгу всегда рождаются противоречия:
– «а вдруг…»
– «а если…»
– «ты думаешь?»
– «ну, как знаешь, только…»
…а проблема в творчестве…
…всё из-за того, что нет тех факторов, которые будут извлекать идеи из моего воспаленного сознания.
Абстракция потеряла свой смысл, а моя философия – свой жанр. Я закончил книгу «Осколки бытия», но и сам закончился вместе с ней…
…наверное, я самый счастливый человек на свете.
Ve-re-te-no
Жаждущие сострадания
Если всегда искать второе дно, можно не заметить первое.
Главное – не врать себе, ибо существует большая вероятность запутаться в собственной лжи, отчего закружится голова. Головокружение опасно, из-за него можно споткнуться и упасть, что, в свою очередь, чревато ударом головы о какой-нибудь острый выступ на земле, в связи с чем и без того засоренные ложью мозги вывалятся в грязь. И будет каша: мозги, кровь и грязь – то, что у подавляющего большинства в голове; к счастью, соотношение этих составляющих у всех разное.
Цинизм – очень забавное качество: пренебрежение моральными устоями общества. Но ещё более забавное качество, которое называется добродетель – пренебрежение моральными принципами циников.
Нотка безумия забралась в фортепиано, пианист гомерически рассмеялся. Он играл сначала громко, затем тише, потом снова громко и ещё громче. Он играл, но не слышал музыки, ибо его собственный смех заглушал её.
Пианист всё сильнее и сильнее ударял по клавишам. Техники больше не было. Он обезумел. Истерический смех постепенно перерос в надрывные крики и короткие вздохи, полные боли и злобы.
Один ноготь сломался и отлетел в сторону. Белые клавиши постепенно окрасились красным. Пианист ударил кулаком по деке, и раздался треск. Было неясно, исходил ли он от фортепиано или от руки музыканта. Громкие стоны постепенно сменились тихими всхлипываниями. Пианист был рад своему безумию. Его музыка стала шедевром, а смерть – загадкой.
Однажды некто раздумывал: почему не все люди безногие? Это намного лучше, чем быть безголовыми, так как без конечностей, но со способностями можно адаптироваться к чему угодно, чего не скажешь о противоположном варианте.
Он танцевал долго – до тех пор, пока не сломал ноги. Но танцор не расстроился, потому что продолжал танцевать душой. К сожалению, душа так увлеклась, что случайно убежала, и тогда он впал в кому. Танцор поборол в себе отчаяние, так как видел яркие сны, в которых его ноги были целы и он по-прежнему мог танцевать. Правда, во сне он не захотел танцевать, и уныние поглотило его. Наступила клиническая смерть. Врача не оказалось рядом, потому что после распития чая с молодой практиканткой из меда у него появились очень важные дела в уборной. В общем, клиническая смерть вовсе не была клинической, так как никого рядом вовремя не оказалось – танцор умер. Умер, но попал в рай. Точнее, он попал на небеса к воротам рая. Но там ему сказали, что без ног в рай не берут, а в аду ему делать нечего.
Так он и сидит теперь у ворот.
Жила-была муза. Ей было скучно жить потому, что все другие музы из мира муз постоянно спускались в мир людей и нашёптывали им свои разные интересные фантазии, которые те потом воплощали в жизнь. Но этой музе не повезло, она была очень уродливой, и фантазий у неё не было. В последний раз, когда она спускалась в мир людей, она начала что-то насвистывать человеку по имени Adolf Hitler, из-за чего многие музы потеряли работу. После этого случая с неё взяли подписку о невыезде, и фактически муза находилась под арестом.
Однажды она гуляла по своему миру и увидела, что одна из её коллег открыла дверь в человеческий мир, но случайно споткнулась и при падении сильно ударилась о какой-то острый выступ. Муза разбила себе голову, и на землю потекла кровь, смешиваясь с грязью.
«Наверное, она наврала себе», – подумала муза, наблюдавшая за происходящим. Воспользовавшись шансом, она юркнула в открытую дверь. И вот снова перед ней человеческий мир. Первый попавшийся дом. «Ага, пианист…»
Он съёжился, слишком сильными становились удары палкой. Они приходились в основном на спину, но периодически попадали по кистям и пяткам – а это особенно больно.
Он съёжился – больше всего ему сейчас хотелось выхватить револьвер Прайса 1887 года.577[1] калибра и размозжить голову своему обидчику первым выстрелом и превратить тело в дуршлаг ещё пятью. Полтора килограмма железа с курком в значительной степени придают человеку уверенности в его действиях и решениях. Забыв о боли от ударов, он смаковал свои фантазии и представлял, как при виде древнего и грозного оружия переменится выражение лица той твари, что избивала его сейчас, и как после подобного грому выстрела лицо обидчика превратится в кровавое месиво.
Он съёжился ещё сильнее: удар палкой пришёлся по шее. Короткий полукрик-полувсхлип вырвался из груди. Ещё один удар – пальцы начали сжиматься и наткнулись на что-то твёрдое и холодное… камень. Он резко поднялся, противник от неожиданности отступил на полшага назад, в его взгляде читался испуг.
Он больше никогда не съёжится. У него в руке камень, но он представляет, что это револьвер Прайса.577 калибра. Прицеливается и нажимает на спусковой крючок. Тварь, которая только что била его палкой, с торчащим из головы камнем падает на землю. Из раны вытекает кровь и смешивается с грязью.
Он вновь съёжился. У ворот очень холодно, но в рай его не пускают, а для ада он недостаточно грешен.
Теперь танцору не так одиноко.
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Пролог
По пути в безумие мы заглянем в небольшое окно, свет из которого отразится на наших нездоровых лицах, а ведь мы даже не знаем, сколько уже здесь находимся и зачем. Никто из нас об этом не спрашивает, всё это абсолютно никому не интересно. Более того, это даже не важно, забвение – путь к очищению, а моя душа стала настолько чиста, что порой мне кажется, что её вовсе нет.
Здесь даже не чувствуется вес собственного тела, наверное, это из-за отсутствия обязательств, они – тяжкий груз, который можно принять, если тебе за это платят; если же взамен ты получаешь только моральное удовлетворение или что-нибудь подобное, то к чёрту. Этим нельзя набить живот… от этого даже невозможно получить кайф.
Смирение – это то, что нам здесь нужно, оно в этом маленьком, излучающем свет окне лежит на подоконнике. Но мы стоим снаружи, а форточка закрыта. Вокруг нас темнота, в ней нет ни лиц, ни секса, ни наслаждения. Мне всегда было интересно, есть ли по ту сторону окна, под подоконником, на котором лежит смирение, батарея; она мне так необходима, ибо в темноте вечно царит холод.
Мы уже в сотый раз проходим здесь и каждый раз говорим себе, что нужно идти прямо, но всё равно движемся по кругу – цикличность и замкнутость; поэтому необходимо открыть окно и достать смирение. Но с наружной стороны рамы нет ручек, а в темноте закончились камни. Как грустно.
– Можно откусить, друг мой?
– …
– Как, совсем ничего не осталось?
Если подождать, пока глаза привыкнут к яркому свету, то в небольшом окне можно разглядеть очертания мебели. Порой мне даже казалось, что я вижу холодильник. Наверное, это кухня. Жаль, нам туда никогда не попасть.
Сгнило даже то, что не гниёт
Я рассмеюсь. Обычно так скрывают слёзы.
Он зло сплюнул. Всё человеческое, что в нём было, теперь действительно только было – как для него, так и для окружающих.
День вовсю купался в лучах солнца.
«Томительная жара», – сказал он. Кто-то резко обернулся на эти слова. На спине почувствовался чужой взгляд. Он зло сплюнул: «Какого чёрта!» Ему стало смешно, но он не засмеялся. Его с детства учили: «Смех без причины – признак дурачины». К сожалению, он не знал, что его родители не правы, и он не догадывался, что только истинный идиот мог сказать такое.
Смех так и не вырвался на волю. Он умер в груди и начал разлагаться. Трупный яд смеха – злость. Теперь она разъедает его изнутри.
От жары тошнота подкатила к горлу. От злости тошнит ещё больше. На спине остался грязный след от чьего-то взгляда.
«Дерьмо!» – выругавшись, он опять зло сплюнул. Этим словом он охарактеризовал весь мир, состояние своей души, настроение общества и многое другое, что содержалось в мыслях, которые на данный момент крутились в его голове.
Он не глуп, далеко не глуп, но он не добр. Возможно, он был таким когда-то. Возможно, он был добрым, когда был глупым.
Человек-урод. Позор всей расы. Его мечты ограничиваются ленью – полностью, грубо и бесповоротно. Он жирный и лживый. Омерзение, вызываемое его улыбкой, заставляет проблеваться каждого из нас. Настолько жестоко звучание каждого из его слов. Какими чистыми кажутся его руки при дневном свете и как воняют они кровью в темноте…
Периодически мы видим эту мразь внутри себя. Глоток алкоголя открывает нам внутренние глаза, и всё становится очевидно. Стыдно, мерзко, но необратимо. Каждая последующая стопка взращивает этого паразита внутри нас. Хочется плакать, да только вместо слёз вылезает он – заплывший жиром низкий подлый человечек. Человек-урод, который отличает нас от зверей, но при этом и роднит нас с ними.
Каждая частица нашей души чувствует и ненавидит это создание, любит и обожествляет.
Нет ничего хуже моральной деградации. Она не только являет собой движение вниз, но и порождает вектор такого движения, превращая индивидуума в маленькую жертву массового регресса.
Сколько интересного и красивого в этом мире, но если выжечь это всё напалмом, останется лишь чёрная смердящая пустошь. Именно это происходит с общественной моралью, она воняет, словно застойная вода, образующая слизистый налёт на стенках ёмкости, в которой она находится.
Чем станет вечный полёт? Безмятежностью, вытекающей из необъятных просторов и льющейся в никуда – в серое бездумье тупой голодной толпы, где на одного барана сотня крокодилов. Я вижу их, я слышу визги их голодных отпрысков. Я мог бы с ними станцевать, ибо только в танце проявляется истинное безразличие – пустые взгляды, холодные тела, искусственные ласки. Отсутствие желания и высшая степень лицемерия.
Не может быть судьёй тот, кто любит людей, так же как мать никогда не сможет объективно судить своё дитя…
Пойдёт дождь. Ему всё равно, он не живой. Вылезут дождевые черви и умрут. Никто не знает почему. Важно ли это? Думаю, нет. Где-то на раскаленном камне сидит ящерица и греется под лучами палящего солнца. Смех и рыдания сотрясают воздух – кто громче?
Ребёнок громко смеётся. Ему весело. Но он просто не знает, что где-то в эту секунду совершается убийство, возможно даже не одно. Так же громко в тюремной камере смеётся маньяк, возможно оттого, что осознает всё это.
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Пролог (окончание)
«Кто я – демон или человек!?» – крикнул он застывшей перед ним толпе.
Собравшиеся люди непонимающе смотрели на него.
«Что же не так я сделал!?» – он был очень красив, но, к сожалению, и очень умён.
Это был разгар буднего дня, но сейчас, на обычно в это время оживлённой площади, воцарилась тишина; толпа, затаив дыхание, наблюдала. Это была мёртвая толпа. Для неё это был спектакль, и казалось, что вот-вот все эти люди, как в театре, начнут доставать маленькие бинокли, которые обычно выдают в гардеробе. Некоторые же стояли с видом, будто только и ждут антракта, во время которого они лениво поплетутся в буфет покупать безвкусные бутерброды за огромные деньги и пить отвратительное шампанское из красивых немытых фужеров. Они стоят с унылым видом, и, готов поспорить, один из них даже не постеснялся зевнуть.
Его волосы были растрёпаны, пиджак помялся в нескольких местах.
«Я ненавидел бы вас ещё больше…» – выкрикивая эти несвязные, но очень эмоциональные слова, он делал шаг то влево, то вправо. В его движениях была какая-то скрытая грация, они завораживали. «Не будет мёртв тот, кто не захотел этого!» – он взмахивал руками, окидывая своим безумным взглядом всех и в то же время никого. Всё больше и больше людей собиралось посмотреть, что здесь происходит, и никто не уходил. Толпа оцепенела, будто кролик перед змеёй. Они хотели его. Они хотели быть им. Он был очень красив, но, к сожалению, и очень умён: «Как я могу любить вас? Ведь любить-то нечего… Да, наверное, и нечем…» – он замолчал, его руки обвисли, а взгляд устремился вниз. Толпа безропотно смотрела, никто даже не шелохнулся. Ссутулившийся человек с растрёпанными волосами в мятом костюме опустил голову и тяжело дышал. Словно на сцене… Можно представить, что где-то над ним висит прожектор, и он один стоит в кругу света, а вокруг чернота. «Вы, наверное, никогда не замечали, – тихо начал он, – что от толпы, даже если все молчат, исходит шум, низкий вибрирующий и постоянный гул. Это её голос. Голос толпы».
У каждого находящегося сейчас здесь зрителя были свои дела, но они забыли про них. Эти люди стали невольными слушателями, жертвами оратора. Толпе было всё равно, кто он, они просто смотрели и слушали, он стал надеждой, историей, предметом для подражания и темой для шуток. Он был гением, но безумцем, он был очень красив, но, к сожалению, и очень умён. Этим пустым прохожим нужен был идол, и он дал им его. Он подарил толпе себя.
«Знаете ли вы, что написать песню куда легче, чем книгу? Но уверяю вас, написать хорошую песню так же сложно, как хорошую книгу». – Их было больше сотни, но они сохраняли тишину. Если бы он попросил их не дышать, они бы сделали это.
«Мы тореадоры двадцать первого века! – он опять перешёл на крик, его спина вновь выпрямилась, глаза заблестели в безумном задоре. – Да только вместо быка – толпа! Но она также кидается на красное. Мы и сочиняем красное, и, если бык не кинется в очередной раз, то нас забудут. Мы – жертва современного безвкусия! Создавая желаемое толпой, мы деградируем, наблюдая, как это стадо пожирает плоды нашего воображения. Пусть же все писатели, художники и музыканты кормят вас…» – он не смог закончить свою мысль, так как именно в этот момент блюстители правопорядка прервали его и настойчиво попросили пройти с ними. Он не сопротивлялся.
Словесный салат[2]
Полёт мысли, или Диктофон в больнице для душевнобольных
Легко быть гением среди безумцев, сложно, чтобы безумцы тебя признали таковым.
Во-первых, смени профессию, осознай, что она умрёт, скажи, что останешься с ней до конца. Убирайтесь к чёрту.
Ты идёшь домой. Hello, hello… my name is… Fuck!
…от этого мне не легче. Музыка. Вы были правы по поводу меня: «Уехал из… поймут, что здесь не место». Она меня обняла, потому что это всё чушь, ещё есть время. Вы не уйдёте, нет! 3:35
…Делайте что угодно.
…Нет, спасибо.
…Я говорю: «Микроскоп». Что за информация… Оцарапалась крючком от удочки?..
…Тебе она сказала, когда… подключайте АИК[3]!
…звонок по телефо…
…Он под кайфом.
Мне, похоже, скучно.
Скажи ему, что это мой стетоскоп, ты же знал, что так нужно. Ты с восьми лет такой, как я.
Геккон[4], сейчас нет инфекции. Ящерица делает уколы.
«Сегодня будет хороший день…» – сказала она, посмотрев в окно на утреннее бледно-синее небо, украшенное парой небольших белых облаков, укутавшихся в яркие лучи солнца, которое в последний раз грело нас тем летом. В действительности я почти с ней согласился, ведь тоже люблю тепло, но очень сильное щемящее чувство в груди нашёптывало мне обратное.
В объятиях Змея я окунусь в вечность, и танго под бой тамтамов почудится лишь нечётким силуэтом на лунной дорожке в безграничном чёрном океане чувств, где всё закружится, и я вспомню каждое из их имён, я буду выкрикивать их, в то время как мои слёзы будут ударяться о мягкую чешую искушённого одиночеством змея. «Где же мы?» – спросил бы он, если бы ему было интересно. «В безумии, друг мой…» – ответил бы я, и мы вместе продолжили бы наш прощальный танец на последних страницах повести, которая содержит всё то, что было… всё то, что дорого.
Мы помним песни, они придут во снах и принесут с собой то, что произошло под их прекрасные мотивы, память обострена, она похожа на перезревший плод неведомого дерева, что готов взорваться! Переверни же страницу, Змей. Переверни назад, прошу тебя! На ту, где было солнце, танец танго больно одинокий.
Танго под луной – два неизбежно грустных силуэта – танец боли и сумбура, я же выбираю вальс, выбираю смерть! Переверни страницу, верный друг, предательство у змей не в моде, открой мне ту главу, что начиналась так: «Хороший день…»
Я чувствую, брат, в твоей чешуе вечный холод, и он держит тебя вне реальных страданий этого мира. Твой суровый мудрый взгляд, ловлю его – Змея и Человек. Я могу закрыть глаза и прыгнуть в море, я знаю, что ты здесь. Навечно связанные одной судьбой, одним страданьем, неразделимы будем…
Говорят, что змеи не могут предавать…
Я буду петь, что случайности не случайны, я буду кричать пустоте, что она не так пуста, как ей кажется. Кольцами сдавят объятия змея, и мы окажемся там, где все танцуют. Танцуют влюблённые в своё мастерство – один талант на всех, но по две трагедии на каждого. Они – капля несчастья в сумбурном хаосе несбывшихся желаний, и я танцую вместе с ними свой последний танец со змеёй на шее и акульим зубом на груди! Меня вспоминают те, кто полюбил и предал, забудут те, кто только полюбил…
«Нас даже не убили!» – кричат они в своём безумном танце. Они не помнят своих лиц, ведь их забыли даже матери… И я смотрю на их отчаянный танец и плачу по всем забытым лицам, тогда как свет игриво скачет на застывших без эмоций масках. Их больше нет, они ушли из человеческих сердец… и я кидаюсь в танец, я облачён в саван!
Я обнимаю первую фигуру – вальс. Красота соблазна, женское начало, только холод тела – без имени и без лица. Я вглядываюсь в карие глаза, что видны из-под белой маски, и слышу из них крик, но слов не разобрать, в нём только боль, тоска и старость… но мы лишь кружимся под дивным светом, невиданным при жизни! О, как их много – тех, кого забыли! Но почему здесь я? И почему же так чудесен танец? Я трогаю лицо, но пальцы натыкаются на маску…
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Часть первая
– Расскажите, пожалуйста, о себе.
– В Древней Греции нас называли софистами. Софисты продавали своё красноречие. Они продавали своё искусство. – Он говорил это с нескрываемой гордостью. Я даже уверен, что он произносил эти слова не в первый раз, ибо это было не просто повествование, это был маленький спектакль. Постановка жестов и мимики – искусство!
– Софисты не терпели Бога, придерживаясь концепций агностицизма и атеизма. – Да, он не просто говорил об этом с гордостью, он был и вправду горд этим, причисляя себя к софистам, он даровал себе свободу – свободу мысли и свободу слова.
– Софизм – это введение в заблуждение путём умышленного нарушения законов логики. Это ложное умозаключение, которое кажется правильным. – Он поставил точку. Больше он не собирался ничего говорить, я был в этом уверен. Его голова была немного склонена вправо, он смотрел на меня и улыбался, будто бы ожидая моей реакции. Я молчал.
Спасение в душé
Ненависть к людям начинается тогда, когда заканчивается любовь к себе.
Смерть очень похожа на погружение в воду – секунду ты ещё слышишь звуки этого мира, они наполняют всё твоё сознание: чьи-то голоса и шаги, доносящиеся с улицы, поскрипывание старой мебели; ощущаешь вкус воздуха, пыли, оказывается, он довольно приятный… а потом ты ударяешься о воду, и всё видимое расплывается, становится неразборчивым, в ушах остаётся одно лишь гулкое эхо, ты хочешь что-то сказать, спросить, хотя бы крикнуть, но это бесполезно, как будто чернота пожирает твои слова и изо рта вырывается лишь тишина. Потом пропадаешь и ты – сначала губы, затем руки, ноги. Постепенно в черноте растворяются волосы и ногти, следом уши, туловище, шея и лицо. В результате остаются одни лишь глаза, да только им не на что смотреть.
И для тебя нет ни света, ни холода, ни боли – есть только твой взгляд и вечность.
И в этот момент ты начинаешь вспоминать. Память оборачивается картинами, что выстраиваются в ряд. Сначала это детство и дети, с которыми ты играл, называя друзьями. Ты их забыл, и, возможно, они тоже здесь. Затем вспоминаешь жар любви, какими прекрасными были те минуты, потом ты видишь лица тех, кого любил, они остались за чертой. И в этот момент понимаешь, что самое время сказать им прощай, но только этого никто не услышит.
Ты увидишь дом, семью, поймёшь кого, когда и как обидел. Узнаешь и умрёшь, чернота поглотит и взгляд. Но последним вспомнишь поцелуи, сладкие на память и смущенные на вкус, неловкие и нежные. Ты вспомнишь всё. Вспомнишь и простишь.
Воспоминания – плети. Они впиваются в моё сознание, чередой хлёстких прикосновений, которые вызывают то жжение, то разочарование, порой радость, экстаз. Словно ударяет о камень, только боль заменяется блаженством. Я глубоко вдохнул.
Она стоит передо мной, да… я помню её запах, но не могу разобрать черты её лица, они расплываются, словно чернила, в сумбуре воспоминаний. Она указывает на меня пальцем, тонким и бледным, он упирается в мою грудь, будто острие ножа, она мертва, но в памяти моей живее всех живых. И я дарю ей себя, моя грудь раскрыта дня неё, словно пасть огромной жабы, готовящейся молниеносно выкинуть язык. Кожа, плоть и рёбра приветственно расползаются в стороны, открывая тайный путь в дебри моей души. Чернота охватывает её руку и ползёт по предплечью. Она хочет кричать, но лишь еле слышные стоны доносятся до моих ушей. Я – океан для забывших веру, верность и заботу. Тихие вздохи ласкают мои уши, чернота выходит наружу, она льётся из меня; я фонтанирую.
Крах, она знает это. Рука уже растворилась – она в моём сердце, она на чёрной стороне, и я тоже там, сижу и ожидаю всех. Мои поцелуи предназначены лишь для самых искушённых, для тех, кто может пощадить того, кто предал, и предать того, кто пощадил. Мои дары – поклоны, я могу представить вас Богу, он меня просил об этом. Но что вы сможете показать на его суде? Ту черноту, что пили из моей груди, то наслаждаясь ею, то выплёвывая? Что покажете своим ушедшим братьям – свою память, которая их предала?
Спасение в душе, но вашей души не осталось, и вы пришли за ней ко мне. Я ей торгую! Сколько вам? Сегодня на развес…
«Осколки бытия», часть 1
Солнечный зайчик
«…пусть всегда буду я!» – идея бессмертия глазами ребёнка.
Маленький солнечный зайчик улёгся мне на колено. Я посмотрел на него, но не увидел: ни шерсти, ни ушей – ничего, кроме светлого пятнышка на чёрных брюках.
Маленький солнечный зайчик вызывает неописуемое восхищение у детей, порождает в них чувство искренней радости.
Минуту назад, скучая, дети сидели на ярком ковре, перебирая его ворсинки, пытаясь хоть как-то развлечь себя, но вот появляется он – маленький солнечный зайчик, и детские лица тут же расплываются в улыбках. Всего пару секунд солнечный зайчик скачет вокруг детишек, а те, уже в голос смеясь, бегают за ним. С ковра на стол, со стола на шкаф, оттуда пару кругов по потолку, а потом прямо на одного из ребят…
Каждый любил солнечных зайчиков в детстве, каждый из нас когда-то пробовал их ловить. Откуда взялось нынешнее равнодушие, почему маленький солнечный зайчик прилёг у меня на коленях, а я его не замечаю, не пытаюсь его поймать? Я даже не улыбаюсь. Солнечный зайчик хотел поиграть и подарить мне хоть толику радости. Он подвинулся немного вправо, чтобы привлечь к себе внимание, потом левее, но это оказалось бесполезно. Он заглянул мне в глаза, но я так и не увидел его в тот раз и больше не видел никогда. Солнечные зайчики не могут долго жить без внимания. Видимо, он так и лежал на моём колене и ждал, пока я его замечу и улыбнусь… Но этого не случилось, наверное, он там и умер… в ожидании.
Здесь начинаются речи несуществующих…
…но вы их пока не слышите.
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Часть вторая
– Наверное, нам было бы очень хорошо вместе. К сожалению, всё дело именно в «наверное». Проблема заключается в зрении, у меня оно слишком хорошее. Я вижу дальше, но чувствую меньше, хотя пустота всё равно ощутима. Невозможно понять то, что никогда не испытывал. Нельзя почувствовать лишь по велению мысли, но я уверен, что люди, страдающие от недостатка интеллекта, способны на такое в силу своей неразборчивости и своих комплексов. – Он сидел недалеко от меня, и я мог разглядеть каждое движение его лица. Когда он произнёс эти слова, оно вдруг как будто бы состарилось: появились небольшие морщинки у глаз, на лбу и рядом с губами, брови сдвинулись, и взгляд стал тяжёлым. В какой-то момент мне даже показалось, что он плачет… Хотя нет, его глаза, как и прежде – как и всегда, – оставались сухими, но очень глубоко внутри что-то переполнилось печалью, и я ощущал её.
– …и я чувствую отвращение, которым наполняется каждая клеточка моего организма. Это есть явное отторжение всего, что чуждо моему разуму, но проблема заключается в том, что мой разум и моя душа требуют не одного и того же. Что хочется видеть перед собой, кого и как нужно ощущать и что для этого необходимо сделать. Прыгать и лететь или лететь, но падать. Падение неизбежно, это финал, последняя точка – начало отсчёта новой полноценной жизни. Всемирный закон равновесия. – Он посмотрел на меня и словно пронзил чем-то очень острым, мне даже стало труднее дышать. Вы все когда-либо испытывали это ощущение. Что-то вроде того, когда на уроке на вас падает взгляд преподавателя, в то время как вы ещё не смогли отыскать у себя в голове нужный ответ. Он ещё ничего не спросил, но дыхание уже перехватило.
В глазах сидящего передо мной человека сила и жестокость читались так же ярко, как мудрость и милосердие. Наверное, он любил людей… когда-то.
– Понимание. Это самый сложно исполнимый, но при этом самый необходимый аспект в развитии человеческих отношений. Он и является основой монолога каждого из нас. Я понимаю всех, но меня не может понять никто; данная установка позволяет сделать следующие выводы о дальнейших действиях: не показывать окружающим ту часть себя, которая вызовет непонимание с их стороны. В конкретном случае непонимание может быть вызвано тем, что ваши действия или слова будут перечить морали других людей, либо это окажется за гранью всеобщего понимания. Данная концепция будет верна лишь в том случае, если поведение человека, которое он в свою очередь считает нормой, вызывающее непонимание, будет осмысленным. Это значит, что поведение, складывающееся из действий, изречений, поступков, не выходящее за рамки общественной морали и закона, всё равно каким-либо образом может вызывать непонимание со стороны окружающих, которое будет выражаться в неодобрении. Суть данной проблемы достаточно проста. У каждого своя мораль и своя догма. У каждого свой взгляд на этические нормы. Непонимание останется навсегда. Мы можем лишь не проявлять тех черт нашего характера, чтобы не провоцировать общественность или определённых индивидуумов в частности.
Никогда не понять всего в человеке. Никогда не узнать, почему кто-то плачет, хотя ему не больно, никогда не заметишь улыбку, пока не услышишь смех. Мы обречены на скитание по земле в поисках мечты, которой вовсе здесь не найти. Она спрятана от нас в каком-то другом мире, до которого не дотянуться, в том мире, который мы не можем ощутить. И эта пустота останется в нас навечно, мы попробуем заполнить её различными выдуманными нами же благами, но всё это тщетно. Пустота останется, а боль запомнится. Те, кто понимают это, согласятся, что мы слишком мудры, чтобы заблуждаться, и слишком реалистичны, чтобы обманывать себя. Если лекарство тебе доставило облегчение, то, так как постоянно действовать оно не будет, ты примешь его ещё раз. В конце концов появится привыкание, и оно больше не будет оказывать нужного действия. – Я понимал, о чём он говорит, но не понимал, к чему он клонит. Похожими мыслями наполнено его произведение «Осколки бытия». Что-то крылось за его речами. Моя обязанность найти это «что-то» и понять.
Ян-Инь
Метод полёта
Восхвалите своего предателя, он делает вас праведником.
Он жил не очень долго, но вроде и не очень мало. Любил смотреть на небо по вечерам, хотя никому об этом не говорил. Да его, наверное, никто и не спрашивал.
Не важно, что он чувствовал, наблюдая закат: боль или счастье, радость или утрату. Главное, что он чувствовал что-то. Этого уже было достаточно.
Не хватало лишь больших белых крыльев, что вознесли бы его в полыхающие разными красками небеса, – ибо слишком много чувств, слишком много совершенства. Без них пусто, но с ними тошно.
Но крылья смердят клопами, внутри них зловонная земля, они – Инь-Ян[5]. А на его груди мишень.
Мы дадим ему крылья и возьмём popcorn, и пусть Икар[6] посмеётся вместе с нами, как мы когда-то смеялись над самим Икаром.
Не видно расплавившихся капель воска. Лишь чёрные перья в порывах ветра. Небо скрылось за низкими серыми облаками, что нависли тёмным полотном.
И приковывающие взгляд чёрные крылья немного коснулись души. Они холодны и безмолвны. Крылья пронесут его сквозь небеса, пробьют горизонт, а дальше путь в вечность – дорога домой. Из отчаяния появляется Бог…
Но крылья пахнут цветами, внутри них зарождается жизнь, они Ян-Инь. А на устах у него свобода.
«Осколки бытия», часть 1
Фантазии богини,
или Последняя минута джаза
Хочешь развлечь людей? Покажи своё страданье, а потом возмездие. Первое их развеселит, второе обрадует.
…тогда он понял, что стекло его автомобиля слишком грязное; дорогу практически не было видно, всё новые и новые брызги грязи появлялись перед глазами; дворники не справлялись и только размазывали эту грязь. В данный момент он отдал бы всё, чтобы в бачке омывателя оказалось хоть немного жидкости. Стрелка спидометра застыла на 150 км/ч. Зеркалá заднего вида также были полностью покрыты грязью. В машине играл джаз.
Он знал, что стекло его автомобиля слишком грязное; он хотел экстрима, и он его получил. Оставалось совсем немного времени, ведь кто знал, что там – впереди… и кто мог знать, когда следующий поворот и что будет за ним.
Оставалось совсем немного времени для того, чтобы что-либо исправить или что-либо завершить. Но он и не хотел этого. Он знал, до аварии у него ровно столько времени, сколько ему нужно. Он не был поклонником джаза, но та песня, которая в эту секунду играла в машине, показалась ему самой красивой песней из всех, что ему доводилось слышать.
Оставалось совсем немного времени, но впереди его ждала бесконечность. Он вспомнил её карие глаза и тёмные волосы, вспомнил, как она танцевала ему дивные восточные танцы… Её улыбка продлевала жизнь, но, к сожалению, она перестала это делать. Всего одну минуту на последний разговор, большего ему не надо.
Он достал телефон и, набрав номер, поднёс его к уху… короткие гудки.
Удар.
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Часть третья
– Когда-то в моей душе был цветок – большой, молочно-белый бутон розы. Я долго его растил и периодически прятал очень глубоко в себя, чтобы не ранить своим сомнением, горем, а иногда даже ненавистью. Но когда цветок вновь выглядывал из недр души, он освещал разум, изгоняя страшные мысли.
Бутон розы молочно-белого цвета был символом равновесия, спокойствия и доброты – той доброты, что теплится в каждом человеческом сердце. Его аромат содержал в себе радость и одарял ею окружающих. Цветок позволял любить, он будто бы говорил: «Любовь – есть самое прекрасное чувство. Она должна наполнять душу целиком». Невинный и никем не тронутый бутон розы был маленькой частицей света, что открывала путь в кромешной темноте. Он указывал на путь к добродетели.
Один раз открыв в себе это дивное чувство, уже никогда его не забудешь, будешь грезить о нём. Стремиться к нему. Оно, бывает, светится внутри тебя, и ты ощущаешь, как блаженное тепло распространяется по твоему телу. Здесь и находят своё начало такие человеческие качества, как достоинство, честность, искренность…
Красиво, не так ли? Представьте, что всё это было у вас. Подумайте только! Вы чувствовали этот цветок в своей душе, вы вдыхали его аромат! Вы могли любить, познали сочувствие, преданность и радость, и всё благодаря молочно-белому бутону розы, что порой распускался в вас и одарял окружающих своим ярким и тёплым светом.
…однажды я решил показать его, открыть свой маленький секрет. Тогда его и вырвали… с корнем. Его не стало, и не стало чувств. Цветок погиб, а вместе с ним и всё хорошее и человечное, что он порождал во мне. Больше я не могу любить, и нет даже желания, исчезла искренность. – Он поведал мне великую тайну, но при этом ни одна мышца не дрогнула на его лице. Откровения для людей – задача не из лёгких. Признание своей слабости в противовес собственному себялюбию… Но он был другим. Он был готов признать свою обиду и не страшился показаться слабым. Возможно, от этого в нём чувствовалась излишняя самоуверенность, а может быть, он просто не видел в этом ничего постыдного.
– Я бы хотел сказать, что буду любить её вечно… вы даже не представляете, как бы я желал чувствовать хотя бы что-то. Пусть то будет гнев, ревность, презрение…
К сожалению, ничего нет. Цветок погиб. Наверное, я очень слаб, поэтому не выдержал… – он замолчал. Вероятно, не знал, что сказать. Чего он не выдержал? Боли? Разочарования…
– У меня нет злости по отношению к человеку, который сделал это со мной. У меня нет и любви к нему. Есть только стыд. И этот стыд дает мне стимул к жизни. – Он, чёрт побери, был юристом. Успешным юристом. Может быть, он просто искал повод, дабы оправдать некие свои эмоции? Но возможно, кто-то и вправду сорвал «цветок», который он так берёг. Или это очередная хитрость, направленная на то, чтобы сбить меня с толку?
Гигиена разума
Сказ о жабе и дар юриста
Опасайтесь острого ума, он продырявит вам голову…
Моя эмоциональная проблема в том, что я знаю то, что чувствую, я знаю то, чего я хочу, и знаю, как быть счастливым. Но, осознавая всё это, автоматически создаёшь инверсию – диаметрально противоположную реальность: будет так, как я знаю, но не так, как я хочу, и осознание своей трагедии разъедает всё естественное. Это ничтожный страх, но в то же время, когда открываешь себе одну дорогу, появляется вероятность, что тебя кинут на другую, так не легче ли оставаться на месте?
Жизнь может быть лучше, чем чашка чая с мёдом, но не идёт в сравнение с запахом клея, когда ты под морфием. Это угрызение совести – пугающее чувство стыда, как будто большая склизкая жаба медленно пытается вылезти из твоего рта. Вечная жизнь с утерянным благом; некто потерял воображение, а мы увидели это и отчаялись. Банально называть такое всеобщим безумием, скорее это судьба, поджидающая нас в тёмных переулках, насилующая женщин и съедающая детей.
Лапка покрытой слизью жабы неловко хватается за губу – животное возмущенно квакает: «Да как вы посмели запихнуть меня в эту зловонную яму!!!» – олицетворение нашего истинного безумия.
Нельзя выжить в мире без морали, но как может жить мораль в нашем мире? Как можно лить столько кетчупа в макароны?
Жизнь и есть чашка чая, в неё можно добавить капельку мёда, и она станет слаще, можно добавить дерьма, и будет уже не так приторно. Порой жизнь – это морфий, и запах клея тогда не кажется таким уж резким. Если обратная сторона зеркала ничем не примечательна – так зачем же стараться познать смерть?
Жаба, пытающаяся вылезти из вашего рта, будет смотреть, как вы, пренебрегая своей моралью, пытаетесь достичь цели, и тогда мы сами становимся такой жабой и вылезаем из чьего-то рта. Это крайняя плоть сознания – её нужно отрезать с рождения – это гигиена разума.
Мы испытываем антипатию, когда кто-то пародирует нас, при этом практически оргазмируем, когда сами пародируем кого-то. Человеческая догма противоречит сама себе, само понятие догмы противоречит самому себе! Нет ничего постоянного, нет ничего временного – нет вообще ничего. Есть лишь человек и его эгоизм, склизкая жаба и её бесполезность и бесплодность. Вылезая друг из друга, порождаем всё самое прекрасное, после чего с гордостью и честью, гимнами и флагами оскверняем, втаптываем это в грязь! И мы тоже грязь! Все ей были, и все ей станут.
Сущность изменчива, она колеблется; начальная и конечная точка находятся в движении, но при этом не двигаются с места. Это гвоздь, вбитый глубоко настолько, насколько это вообще возможно. Такие гвозди вбиты в головы каждого из нас – проблема поэта и дар юриста.
«Осколки бытия», часть 1
Толстый король
Изучая мир за чашкой чая
Огромная безмозглая лягушка пожирает этот мир…
Реки обернутся морями, а моря станут океанами. Так глобально по сравнению с человеческой жизнью и так ничтожно по сравнению с вечностью. Как ощутимо меняется цвет горизонта, когда солнце одаряет небо своими обжигающими лучами. Единство вселенной в одном взгляде всегда сопряжено с непониманием. Наша жизнь – секунда, ведь наш век не вечен: он, как и мы, имеет своё начало, он, как и мы, имеет свой конец. Будучи песчинкой в пустыне, нельзя сказать наверняка, что есть основная цель, что должно ей быть. Маленькую крупицу песка может поднять ветер и унести её так далеко, что сравниться с этим может лишь время её существования – отрезок от начала до конца; каждого может подхватить такой ветер, у каждого он свой, только один конец отрезка – рождение, второй – смерть. Нас может кружить в неистовом потоке: может, то будут чувства, может, то будет вера. Но при этом существует большая вероятность остаться на месте. Быть нетронутым жизнью – подобно смерти, страшнее лишь осознанное желание этого. У каждого из нас есть страхи, можно скрывать это или говорить об этом, но зачастую страх перечит движению. Он слишком много весит, чтобы быть подхваченным ветром. Принимая груз, песчинка становится камнем, её начало и её конец остаются неизменными, но сам отрезок того незначительного времени, что ей дан, останется незаполненным.
Представьте, что в конце отрезка сидит очень толстый король, насупившийся, фыркающий от возмущения; в одной руке он держит скипетр с жирными пятнами от пальцев, во второй – куриную ногу; и вот вы оказываетесь в конце своего отрезка, на конечной точке, и король, прищуриваясь, вглядывается в вас. В это время вы разглядываете его. Ваш взгляд непроизвольно падает на свисающий двойной подбородок, покрытый испариной и нервно дёргающийся, – отвратительное зрелище! Вы наблюдаете за тем, как сильно король сжимает куриную ногу, из-за чего капли жира падают на его до блеска начищенные ботинки.
Король ещё недолго разглядывает вас, а потом низким скрипучим голосом спрашивает: «А что ты, собственно, можешь мне рассказать?» Вы же молчите. «Какого чёрта, – думаете вы, – этому жирному уроду от меня надо?» Но король не унимается, он, фыркая, медленно встаёт со своего трона и, переваливаясь с ноги на ногу, подходит к вам так близко, что вам в нос ударяет запах пота.
«Так что ты можешь мне рассказать? – вновь спрашивает король. – Ты когда-нибудь чувствовал порывы ветра?» – и тебе становится ясно, к чему он клонит. Это риторический вопрос.
«А ты когда-нибудь летал в этих порывах?» – продолжает король. Зачем спрашивать, если ответ очевиден…
Вы прожили долгую жизнь, вы, наверное, даже совершали что-нибудь хорошее. Но достаточно ли вы сделали или было много того, что вы делать не стали? И что теперь? Вы на последней ступеньке вашего пути, говорите со старым толстым королём, и даже перед ним вам стыдно за свою правду.
Без попутного ветра сложно дойти до цели, но возможно. Пусть он будет дуть в другую сторону, но если есть движение, то всегда будет шанс; в конечном счёте вы окажетесь рядом с этим королём и посмеётесь ему в лицо, расскажете ему о полёте, о котором он и не мечтал.
А если жить без ветра, уповая на судьбу или на случай, останетесь на месте: тело покроется корой и мхом, а сердце паутиной. И последнее, что вы сделаете, это станете очередным королём, старым и толстым. Каждая секунда без движения делает трон, что ожидает вас, всё более реальным.
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Часть четвёртая
«И меня больше нет. – Его глаза, ещё секунду назад ничего не выражавшие, сейчас источали боль. – На тот момент мне показалось, что я утратил всё. Люди говорят: «Как камень с души…», но мне показалось наоборот – как камень на душу; гигантский серый булыжник придавил всё моё естество к земле. Было тяжело дышать…» Он вдруг замолчал, наверное, слова комом застряли в горле. Откровения даются нелегко. Взяв со стола пачку Parliament, он достал сигарету. Иногда люди закуривают во время разговора, чтобы дать себе время обдумать свои следующие слова. Это был именно такой случай. Он медленно покрутил сигарету в руках, не спеша поднёс к губам и закурил. Едкий запах табака моментально заполнил комнату.
«Одна жизнь умирает, – продолжил он, – чтобы дать начало новой жизни. Это цикл. Это Закон. Тот булыжник убил меня, это было быстро и безболезненно. Но это лишь потому, что я не стал сопротивляться. – Ухмылка исказила его лицо. Он врал. – Мы все не раз умирали. Смерть души – довольно частое явление». Здесь я с ним не могу полностью согласиться, так как то, что он называет смертью души, – не более чем защитная реакция. Сознательное и бессознательное. Спрятав эмоцию, ты от неё не избавляешься.
«Мой дух мог бы стать святым духом, если бы все жертвы, приносимые им, были для других, а не ради самого себя. Иисус был мучеником, по крайней мере, так он себя преподнес – ради толпы. Я тоже был им, но ради себя. Но не важна причина, реально только следствие – смерть души; когда чем-то жертвуешь – ты это теряешь. Жертвуя собой – теряешь себя. Жертвуя временем – теряешь время. Жертвуя чувствами – теряешь душу». – Это называется подмена понятий. В то же время яркий пример софизма. Он – юрист, великолепный оратор, мастер своего дела, человек, обожающий своё ремесло; желает рассказать правду, но настолько сильно стыдится её, что либо чего-то недоговаривает, либо просто лжёт.
«Тот инцидент на площади… это был крик отчаяния, крик души. Моя боль не раз становилась мне уроком. В этом мире существует равновесие, оно так идеально сбалансировано, что ни одно наше движение не остается без последствий. Я источаю всё самое плохое, я, как прибой, только вместо морских волн – боль, отчаяние и ненависть. Они исходят из меня, иных лишь обдав брызгами, а кого-то накрывая с головой». – Говорят, глаза – зеркало души. Не открою тайны, если скажу, что слова – тоже. Его речи настолько темны, что мне порой страшно находиться рядом с этим человеком; он – чёрная дыра.
Ленточный червь
Он жрёт нас изнутри
…такая тихая морозная ясность – я просто в шоке!
Во мне как будто что-то вспыхнуло и сгорело, не оставив даже пепла… Может, это была душа?
Возможно, это и вправду была душа – наша общая, – выросшая на лжи и разжиревшая от самообмана; огромный солитёр[7], копошащийся в человеческих кишках. Но мир дрогнул не один раз – мы падали, бились в агонии, впадали в истерику: так сильно до сих пор болят кулаки от столь частых ударов о ненасытную нашим горем землю.
Осознать можно всё, но проглотить это осознание и отдать на корм червю невозможно. Солитёр сожрёт нас изнутри.
– Бандерлоги, хорошо ли вам видно?
– Мы видим, Ка-а…[8]
Горечь незабываема и в то же время сексуальна, она прельщает нас своей откровенностью и ничтожностью – гадостное, паразитирующее ощущение. Обмазанное маслом и грязью тело, подающееся на серебряном подносе, – подчинение и унижение, BDSM[9] души.
– Подойдите ближе…
– …ещё ближе.
Каучуковое сердце, пронизанное тонкой и длинной иглой, – в этом все мы, именно таков образ нашего ничтожества, который сегодня выдается за эталон. Печать и штрих-код – клеймо двадцать первого века. Человечество пронумеровано, апогей двойных стандартов – каждый инквизитор и каждый еретик. Раскалённые клещи плачут по нам, но свинец ещё не закипает в горле.
Каучуковые глаза – водонепроницаемые и слепые. И мы стали такими беззащитными – из-за чего и зачем живём, давно уже забыли, а чего-то нового ещё не придумали. Это центр, но в центре – пропасть, уже поздно куда-либо идти, можно лишь подготовиться к падению. Оно будет великолепно, но так же бессмысленно, как танец втроём. Всё ради грёбаного наслаждения – экстаза.
«Осколки бытия», часть 1
Несущие смерть умирают тоже
Последняя дань скорпиону
Самое человеческое, слишком человеческое…
Мощные капли дождя били по стёклам, то и дело сверкала молния; лишь я один знал, отчего в такую тёплую майскую ночь бушует гроза…
Он лежал неподвижно. Его хвост, обычно загнутый в форме серпа, сейчас лежал неподвижно. Клешни были сомкнуты, как будто он последний раз с силой сжал их перед смертью, словно пытаясь не упустить жизнь, делая всё возможное, чтобы остаться в этом мире.
Я никогда не видел, как он дышит, но теперь я точно знал, что этого уже никогда не произойдет.
Каким мягким теперь мне кажется его панцирь…
Скорпион был мёртв, а я не знал, что мне делать: хоронить его или нет, брать его в руки или не трогать. Лапки скорпион поджал под себя… Наверное, он умер с миром.
Его тело казалось спокойным и как-то немного робко лежало на искусственной траве; куда же пропала вся его сила, вся его ярость?
И да, я понимаю, почему на улице гроза; когда наступала ночь, скорпион начинал яростно бить своими мощными хитиновыми клешнями о стенки террариума, он бил со всей силы, и тихий звон стекла разносился по комнате. Этот звон и был его сердцебиением, по крайней мере, для меня.
Ядовитое жало оставалось неподвижным, и как бы я хотел обменять его смерть на сильнейший укус и столовую ложку скорпионьего яда, ибо я не знаю, что послужило ядом для него.
Я оплакиваю его и прошу у него прощенья, если это я стал виной его смерти. Прости меня, скорпион, прости и покойся с миром. Прощай, мой любимый зверь… Я любил тебя.
Из заметок арахнолога
«Осколки бытия», часть 1
Психоанализ
Современная проблема индукции
Часть пятая
«Мне не хочется сегодня говорить. Да и никогда не хотелось». – Его слова – провокация. Я игнорирую их. В любом случае он будет говорить, не говорить он не может. Но я не должен ни о чём его спрашивать, он должен всё сказать сам – то, что хочет, именно в этом, вероятно, и кроется его разгадка.
«Мы должны дать ответы на все поставленные перед нами вопросы. Это не сложно – схема довольно простая, она логична и последовательна. Да только попробуем добавить немного истины. Именно! – её нет. Мы дадим ответ на всё вопросы, да только проверить их правильность не сможем. Я и сам не скажу точно, true or false…» – я думаю, что понимаю, о чём он говорит; скорее да, чем нет. В целом суждение верное, но в то же время ошибочное. Он считает, что на ряд вопросов невозможно дать ответ в силу подсознательного самообмана. Такое возможно, я бы даже сказал, что это очень частое явление. Но на самом деле получить честный ответ можно. Я могу. И уверен – он это знает.
«Ставим вопрос целесообразности. Жить, как живёшь, или жить достойно? Можно быть достойным или просто жить, как вздумается. Мы не растения, но также можем вянуть и не умирать. Вот и ответ на вопрос касательно целесообразности. Я не хочу жить мёртвым, я хочу жить живым. Жить достойно и быть достойным. Но для этого нужно знать себя и понимать. Если в вас что-то сломалось, нужно искать причину поломки и устранять её». – «Свыкнется, слюбится» – почему-то именно эта фраза пришла мне в голову после услышанного монолога. Он сидел напротив в большом кожаном кресле. Он был очень бледен; не такой, как все, казалось, он совершенен. Наверное, это совершенство и губит его.
Ему нужны ответы, которые он таит в себе. Уверен, он и сам может их найти, но, видимо, не хочет быть в это время один. Возможно, я ошибаюсь.