Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник). Кровь на мечах (А. С. Гаврилова, 2012)

Глава 1

Воздух раскалился так, что и дышать страшно – кажется, жаркая пустота вот-вот опалит горло, выжжет все внутри. Пот по спине тонкими струйками – вскоре рубаха промокла насквозь, отяжелела…

Капли влаги проступают на лбу, быстро катятся вниз, оставляя соленые дорожки на чумазом лице.

– Фух, как в бане! – выдохнул Добря и в который раз утер лоб рукавом.

Он схватился за край бревна, поднатужился, но упрямая деревяшка не поддалась.

– Брось! – гаркнул отец. – Пупок развяжется!

– Не развяжется… Сейчас, только передвину этот край…

– Добря!

Мальчишка обернулся и, уловив во взгляде отца нешуточный гнев, отдернул руки. От жара бре́вна и доски истекают смолами, ладони у Добри липкие. Попытался вытереть о штаны, но только сильнее испачкался.

– Шел бы ты отсюда, – проворчал отец.

Сам без рубахи, в одних портах. Огромный, мощный, широкоплечий. От долгой работы под палящим солнцем кожа пропиталась бронзой, а волосы, наоборот, выгорели, стали тусклыми. Завидев этого громилу, все заезжие пугались, жались к стенам, принимая за разбойника, которого новый князь пленил и принудил работать ко всеобщей пользе. А местные не без ехидства рассказывали, что вовсе не душегуб, а лучший во всей округе плотник.

Вяч действительно был лучшим и доказал это, едва взялся за топор. Даже новый князь, проезжавший мимо, приостановил коня и удивленно смотрел, как деревенский здоровяк обтесывает бревна. А уж когда Вяч построил первый дом – назначил старшим плотником и жалованье положил.

– Добря, иди-ка ты отсюда… – повторил отец нехотя. – А то солнце в темечко ударит, и все, не быть тебе ни ратником, ни плотником.

Мальчуган захлебнулся вздохом, мгновенно покраснел, глаза блеснули недобрыми слезинками. Вяч заметил, растянул губы в добродушной улыбке:

– Иди, сынок. Как спадет жара, вернешься.

– А ты? – сурово спросил Добря.

– А мне Сварожий свет нипочем, – ответил плотник. Солнечные лучи путались в густой бороде, сияли.

Добря задрал голову, шмыгнул носом и пробормотал недовольное:

– Ладно.

Он медленно шагал прочь, переваливал через бревна, обходил груды струганых досок. Несмотря на редкую жару, отовсюду слышались стук топоров и веселые крики рабочих. Вдалеке мелькали женские фигурки – жены и дочери носят работягам питье, чтоб не померли от зноя.

За этот день город чуть подрос, впрочем, это заметно только им – плотникам. Простой люд на такие мелочи внимания не обращает, знай себе ворчит, что шума много. Да и на запах смолистой древесины жалуются, дескать, висит едким облаком, ноздри щекочет.

Добря фыркнул, оглянулся. Отца уже не видать – бревна загораживают, остальные тоже вроде как не смотрят. Паренек сделал несколько осторожных шагов, снова обернулся, на этот раз воровато… и пустился бегом.

Сегодня на улицах Рюрикова города пусто, потому как жарища разогнала по избам, но это хорошо – не нужно уворачиваться от прохожих, и никто не ругается в спину, не грозит оторвать уши. А частокол княжьего подворья приближается стремительно, вырастает угрожающей стеной. Бревна ровные, свежие и заточены как следует, ни один враг не пролезет. Ну, а в тени, точно под частоколом, уже возятся, пищат и дерутся мальчишки.

– Ага! – заорал Добря и с разбегу врезался в толпу.

Равновесие удержать не смог, повалился на землю, увлекая за собой ещё пару приятелей. Те брыкались, визжали, один даже кулаком в нос заехал, но это случайно. В ход пошли руки и ноги, кто-то дернул за рубаху, следом получил болючий пинок по самому мягкому месту. Добря ухватил за ворот того, кто был ближе, перекувыркнулся, таща его за собой. Но драка не удалась, потому как в следующий миг ликующий голос крикнул:

– Идут!

Добря отпустил противника, вскочил и рванул к стене.

В частоколе была только одна щель, зато длинная, и если успеть занять местечко получше, можно рассмотреть все-все. Он прильнул, уперся лбом в горячую древесину, сердце замедлилось, дыхание сбилось. Мальчишки облепили щель, как мухи. Сверху нависают, снизу упираются, отталкивают. Дышат осторожно, благоговейно молчат.

Воины выходили медленно, щурились от яркого солнца. Все в простых льняных рубахах и портах, некоторые даже сапог не надели. Лезвия мечей ловят солнечные блики, хищно блестят. Голос воеводы Сигурда грянул раскатистым басом, заставил всех вытянуться по струнке:

– Готовьсь! К бою!

Сонное благолепие Рюрикова града прорвал шквал звуков – крики, ахи, топот, визг железа. Кто-то из вояк успевал даже шутить, и не всегда пристойно. Мальчишки жадно ловили каждое движение, каждый шаг, сжимали кулачки, охали, если «любимый воин» промахивался, и ликовали, если удар ложился крепко. Дружинники бились остервенело, не обращая ни малейшего внимания на зной, а наблюдатели изредка забывали, что поединки шутейные, пищали под частоколом:

– Так его!

– Бей гада!

– Эй, сзади!

Но их вскрики тонули в общем гаме, зато голос воеводы возвышался, перекрикивал все и вся:

– А ну, не зевай! Бей резче! Возитесь, как мухи в меду! Я те зевну, я те так щас зевну!

Добря чувствовал, как по телу разливается мощь, как наливаются силой ноги и руки, нетерпеливо дергаются плечи. Ему тоже хотелось драться, прямо сейчас, сию минуту! И пусть без дорогого меча, без красивого щита с соколом-рарогом – пусть! Главное, чтобы враг был настоящим! Он бы ему показал, он бы такое ему показал…

Не выдержав, Добря пнул соседа, того, который сидел на корточках, скрючившись, и так же всматривался в происходящее. Мальчишка отмахнулся, не отрывая глаз от щели в частоколе, погрозил кулаком. Добря снова пнул, на этот раз сильнее, но пацан оказался стойким – не шевельнулся. Тогда Добря схватил его за ворот, потянул с такой силой, что ткань рубахи затрещала. Обиженный мальчишка взвился, глянул сурово и толкнул Добрю в грудь:

– Отвали! – На лбу появились суровые морщины, ноздри раздулись, как у злого лесного кота.

– А если не отвалю, то что? – ответил Добря с вызовом. – Расплачешься и побежишь к мамке?

Он с явной радостью потирал кулаки, ноги расставил пошире, чуть согнул в коленях. Противник оказался-то на полголовы выше и на полгода старше, значит – настоящий громила. Победить такого – великая заслуга! Добря пригнулся и бросился вперед, но подлый мальчишка увернулся, отскочил, отвесил хитрый пинок. А во второй раз уйти не удалось, сшиблись грудь в грудь, замелькали кулаки, рыки стали громкими, настоящими. Другие уже оставили наблюдательный пост, подбадривали, советовали, как разить.

Громила удачно подсек, сбил Добрю с ног, оба покатились по твердой, как булыжник, земле. Пыль поднялась такая, что дальше собственного носа ничего не видать, но мальчишки продолжали мутузить друг друга, трепать, колотить. Противник залепил кулаком в ухо, в голове у Добри зазвенели тысячи крошечных колокольчиков, но он не отступился, наоборот – начал бить с таким остервенением, что соперник взвыл и пустил в ход зубы…

Внезапно что-то больно врезалось в спину. Добря расцепил пальцы, перекатился, вскочил на ноги. Соперник остался беспомощно лежать на земле, пыль оседала на поверженное тело медленно и очень неохотно. Зачинщик драки хищно глянул по сторонам, и губы сами растянулись в широкой улыбке.

Со стороны княжьего двора, перегнувшись через частокол, на них смотрели отроки. Чистенькие, довольные, в белоснежных льняных рубахах. Вот они – настоящие враги! Отмутузить эту ватагу мечтают все городские мальчишки, но больше всех встретить отроков на улице жаждет Добря. Мальчишка не раз представлял, как валяет в грязи этих зазнаек, как расшвыривает, разбивает носы. А те сперва храбрятся, но после с постыдными всхлипами молят о пощаде и с великим позором мчатся к княжескому двору – жаловаться. А справедливый князь, видя такую удаль…

– Эй, деревенщина, чего шумишь?

Голос принадлежал рыжему Торни – самому противному, самому вредному мальчишке, который, ко всему прочему, заметно коверкал слова. Его отец из пришлых – свей. Дружинник княжьего шурина, коего северяне величают по-своему – хелги Орвар Одд, а словене кличут проще – Олегом.

И мать у Торни вроде как из свеев, но ее никто никогда не видел. Шептались, дескать, не захотела строптивая баба последовать за мужем в новые земли, так и осталась в дикой северной стране, а он уехал и сына малолетнего с собой захватил. Небывалое дело для славян, чтобы жена да мужа, особливо воина, ослушалась.

Добря поморщился, вспомнив, что Торни всего-то девять. Малявка! А Добре – целых десять, вот-вот одиннадцать! Нет чести в том, чтобы начистить уши рыжему зазнайке, но ведь до того охота, даже свербит…

Мальчишка расправил плечи, упер руки в бока, и голос его зазвучал по-взрослому серьезно:

– Выходи, рыжий! А ежели боишься, пришли другого – покрепче.

Отрок сощурился, в его руке появился увесистый камень. Другие тоже взвешивали на ладошках «бульники», скалились недобро.

– Вот ещё! – фыркнул Торни. – Мне с тобой драться не положено. Я княжеский отрок, а ты – деревенщина, и портки у тебя навозом перепачканы.

Добря решительно сжал кулаки, внутри вскипела ярость, ударила в голову.

– И ничего не перепачкано! И не деревня я!

– Добря уже два лета в городе живет, – вступился кто-то из своих. – А ты, Торни, просто трусишь!

– Я? – воскликнул рыжий. – Да я таких, как ваш Добря, с одного удара кладу!

Добря расплылся, хотя в глубине души все-таки кольнул страх – а вдруг и взаправду? Ведь отроков с малолетства дракам учат и приемам всяким. Но опасений мальчишка не выдал, протянул нагло:

– Так выйди и докажи…

Торни дернулся, его личико стало серьезным, решительным. Явно вознамерился спуститься со стены и выйти за ворота княжьего двора. Но дружки свея, среди которых были и рыжие, и русые, как Добря, зароптали.

– Нет! – зло выпалил Торни. – Негоже воину сражаться с простолюдином. Нам ведь наоборот – защищать мужичье, а не бить. Так князь говорит.

За забором по-прежнему слышен топот, лязг, рыки. Потешная битва набирает ход, разгоряченные дружинники бьются, уворачиваются от ударов, бранятся. Чуть поодаль слышится свист частых стрел.

Торни некоторое время прислушивался, затем продолжил с едва уловимой грустью:

– Да, ты уже не деревенщина. Городской. Но твой отец – плотник, и тебе быть плотником. А мой отец – воин. Не буду с тобой драться, нельзя мне.

– Трус! – закричал Добря. – Трус!

– Нет! – рявкнул Торни, подражая басовитому Сигурду. – Не положено мне!

– Все равно до тебя доберусь! – не унимался задира. – И так поколочу, что плакать будешь!

Рыжий поджал губы, насупился, но все-таки стерпел. Бросил с презрением:

– Был бы ты отроком, я б тебя…

– Трус! Трус! Трус! Все свеи и мурманы – трусливые зайцы!

Раскатистый бас княжьего воеводы настиг внезапно, ударил по ушам:

– Эй, кто орет?

Мальчишки бросились врассыпную, помчались, взбивая пыль, одни лишь пятки сверкали. Добря бежал последним: в отличие от других, он ничуть не боялся порки – а по слухам, Сигурд может запросто выдрать и отрока, и простого мальчугана, и даже воина – куда страшнее осрамиться, опозориться, выказать страх. Всю дорогу до дома в голове звенели последние слова трусливого Торни, самые обидные слова! И слезинки накатывались на глаза жгучими капельками.

Добря едва дотерпел до дома, а ворвавшись в избу, забился в угол, с головой укрылся стеганым одеялом. Рыдал мальчик тихо, в отчаянье кусал кулаки, беззвучно подвывал. Его трясло, глаза щипало, а сердце колотилось, хотело выпрыгнуть из груди.

– Свей, – цедил Добря сквозь зубы. – Я тебе покажу отрока. Я тебе покажу.

К горлу снова подкатили рыданья, слезы брызнули ручьем, грудь сжало болью. Добря почувствовал, как на плечи свалилась целая гора. Но почему?! Почему Хозяйка Судеб так немилостива к нему? Почему его отец – жалкий простолюдин, вонючий плотник? За что такое наказанье? Чем Добря хуже гадкого Торни?

Седовласый волхв кивал, но слушал с явным неудовольствием. Пальцы, тонкие, как веточки, то и дело касались бороды. Во взгляде все чаще проявлялась старческая рассеянность. Наконец, старик не выдержал, перебил:

– Вот ты, Вадим, говоришь, де Рюрик – чужак, пришлый он. Но разве не единого деда вы внуки? И не сестры ли матери ваши?

Названный Вадимом встрепенулся, растянул губы в недоброй улыбке. Будто передразнивая старца, пригладил короткую бороду.

– Да хоть бы и так, – с вызовом проговорил он. – Я с пеленок пью воду Волхова. Мне здесь все родное. А он и родился за морем, и говорит не по-нашенски, и обычая нашего не ведает, и же́ны у него не словенские, одна – из ляхов, а самая молодая – мурманка.

На последних словах лицо Вадима заметно искривилось, щеки покраснели, синеглазый взгляд блеснул ненавистью. Молодой, сильный, повадками подражал голодному лесному медведю, хоть и был мелковат ростом. Он сделал несколько шагов по горнице, начал поигрывать плечами, словно хотел напугать собеседника.

– Это ничего… – равнодушно протянул волхв и вздохнул: – Гостомысла тоже поначалу не понимали, так слова перевирал, что и вспоминать страшно. Но потом и он обвыкся, и народ научился различать его речь, а он – нашу. Рассудительный был человек.

– Это ты к чему, старик?

– А к тому, что и прежний князь не здешний был, из Вандалии пришел, как Рюрик. Да ты и сам, поди, ведаешь.

– Не ведаю! – бросил Вадим резко. – Но сплетни такие слышал.

– Не сплетни, – возразил волхв. – Я тому свидетель и участник. Это же я Гостомысла в Алодь привел, почитай уж двадцать лет тому назад.

Вадим вскипел, крикнул зло:

– Да быть того не может! Мне ни мать, ни отец про то ни словом не обмолвились!

– Отца твоего помню, лютый воин был. Безоглядный. Но такие, как он, быстро сгорают, вот и… не успел тебе ничего рассказать. А Рогана? Боги ей судьи! Озлобилась баба на мир. Сперва в девках засиделась, потом, знаю, Умиле завидовала… И мужики вокруг неё мерли…

Вадим пропустил едкое замечание мимо ушей, сказал подозрительно:

– Так как же это выходит? Выкладывай.

– Как выходит? Да просто. У Буривоя, твоего прадеда, не было сыновей. И он, дабы род Словенов не пресекся, дочь любимую Гостомыслу отдал. Вот и породнились. А когда свеи одолевать стали, отправились мы за море в Велиград, к Гостомыслу, за подмогою. Чай, родня. Тогда Гостомысл венедских королей подговорил – большое войско собрали, вместе мы и побили врага. А через много лет, когда в Венедии уж сам Гостомысл правил, Буривой занемог. И тут, как назло, снова свеи пришли, Алодь старую прибрали. Да ещё корела в спину ударила… Буривой тогда в крепости на Наяве заперся. А понял, что конец близок, снова послал к Гостомыслу – по прежней памяти.

А Гостомысл крепок был, и род у него сильный, как раскидистое дерево. Только сперва девки нарождались, но после и парни пошли. Когда Гостомысл в наши земли уходил, Умила уж замужем была, вот и оставил ее там, за морем. А остальных с собой забрал, и Рогану – родительницу твою. Гостомысл и Алодь возвернул, и свея прогнал, и корелу усмирил. И чудь да весь со словенами и русью помирил да рассудил.

Ладони Вадима сжались в кулаки, грудь раздулась, но голос прозвучал довольно сдержанно:

– Да при чем здесь это? Какого рожна Гостомысл Вельмуда за ругами да ваграми отправил?

– Вельмуд той же крови, он из ругов, а ныне и вовсе – князь Русы.

– Али сами бы не управились? Совсем дед ополоумел на старости лет, – не унимался Вадим.

– Сон ему был. Разве не слышал? – невозмутимо пояснил волхв.

– Не верю я в эту чепуху! Ни в сон вещий, ни в чих! Все это Велесовы хитрости. Признавайся! Ты его надоумил права законного наследника обойти?

Волхв уныло покачал головой, отозвался будто нехотя:

– Вадим, да пойми… Рюрик – бывалый воин. За ним и братья, сотни и тысячи других венедов – вагры, бодричи, руги. С такой силой проще землю оборонять от неприятеля. Гостомысл за дело болел. Так он рассудил. Так тому и быть.

– Враки, – ответил Вадим. – Я народ подниму, на каждого дружинника иноземного впятером навалимся… Пусть хоть венед, хоть мурманин! Варяги! И что их сила? Эта земля живет по законам крови! И даже если мой дед – Гостомысл – пришлый, я – здешний, на этой земле вскормленный!

Голос волхва прозвучал тускло, точно сам с собой говорил:

– Рюрик старше тебя, опытней. Тебе только двадцать зим исполнилось…

– И что?

– Песью кровь должно обновлять волчьей, – словно не расслышав слов Вадима, продолжил волхв. – Не спорь с варягами. Шею свернут. Только зазря свой народ под топор подведешь. Рюрика союзное вече признало по завету Гостомыслову. Не по зубам тебе с братом тягаться.

– Ну, это мы ещё поглядим, – огрызнулся Вадим.

Он вышел из хоромин, громко хлопнув дверью.

– Волхв… – с досадой прорычал Вадим и плюнул на пол. – Угораздило же позвать в Славну[1] этого проклятого старика! Теперь пока в свое лесное убежище не вернется, поучать будет, советовать. Но я все равно по-своему сделаю. Эй, там! – крикнул он. – Коня мне! Вече? Понаехало с разных концов всякой чуди да веси… инородье… А самих словен кто спросил?

– Да, – хмыкнул волхв в бороду, – сколько лет живу на свете, лишний раз убеждаюсь, что жаба – могучее животное! Такая маленькая, а сколько людей задавила!

Глава 2

Новый день обещал быть ещё жарче. Пурпурное солнце медленно взбиралось на распахнутое всем ветрам небо, а прохлада – остаток ночи – стремительно отступала.

– Еще пара таких деньков – река закипит, – неодобрительно пробормотал Вяч.

Старший плотник выскреб из миски остатки каши, тщательно облизал ложку. После жадно приложился к кувшину с квасом, пенистые струйки устремились по бороде, оставили мокрые следы на рубахе. Добря наблюдал за отцом очень внимательно, каждое движение ловил.

– А ты, – обратился Вяч к сыну, – чего бледный такой? А глаза почему красные?

Мальчишка смутился, отвел взор, забормотал торопливо:

– Да просто Торни драться не хочет и обзывается обидно.

– Торни? Это из княжьих отроков, что ли?

– Ну да…

Вяч тяжело вздохнул и поднялся из-за стола. Он сделал несколько шагов к двери, бросил с порога:

– Ты сегодня дома посиди, а то спечешься. И мамке по хозяйству помоги, совсем замоталась.

Добря кивнул, но едва отец покинул избу, сам рванул на улицу. Мамке помочь всегда успеет, мамка никуда не денется.

Мысли в голове спотыкались и путались, да и сам Добря то и дело спотыкался. Он с опаской косился на прохожих, то и дело поглядывал на высокую макушку княжьего терема. Впереди показалась стайка мальчишек, кто-то часто махал рукой, наконец, слуха достиг задорный крик:

– Айда на речку!

Добря помотал головой, прогоняя тяжёлые мысли, и прибавил шагу. А после и вовсе пустился бегом. Нагнал приятелей быстро, отвесил оплеуху тому, что шел последним, вылетел вперед и тут же встал как вкопанный.

– Ух ты… – протянул кто-то.

Мальчишки разом попятились, давая дорогу, застыли с распахнутыми ртами. Из ворот княжеского двора медленно выдвигался конный отряд. Воины без особого доспеха, но при оружии, и даже щиты взяли. Кони пофыркивали, копыта взбивали сухую дорожную пыль. Мужчины держались в седлах легко, величественно, сразу ясно, кому служат.

Отряд приближался, Добря различил лицо предводителя, и кулачки непроизвольно сжались. Вид у Олега болезненный: бледное вытянутое лицо, под глазами мешки, какие бывают от долгих тяжёлых ночных раздумий. А очи пронзительно-зеленые, блестят странно, и кудри полыхают, подобно пожару, даже зажмуриться охота.

– Свей… или мурманин, – неодобрительно пробормотал Добря и громко фыркнул: – Купаться-то идем?

– Да погоди, – пролепетал кто-то.

Мальчишки неотрывно смотрели на воинов, выпрямляли спины и задирали подбородки, стараясь подражать. Кто-то переминался с ноги на ногу, уже готовился бежать следом за всадниками.

– Не хотите – как хотите, – бросил Добря. Он уверенно двинулся вперед, туда, откуда чуть заметно веяло прохладой и затхлостью прибрежной тины. – Я дело одно задумал. Важное. Но с ротозеями, вроде вас, каши все равно не сваришь. Обойдусь.

Спиной чувствовал, как нарастает любопытство приятелей, как мнутся, думают – за кем бежать. На губах то и дело вспыхивала озорная улыбка, но он крепче сжимал кулаки и пытался принять серьезный вид.

– Добря, погоди! Мы с тобой!

Ждать в засаде пришлось долго. В животах уже урчало, и, несмотря на откровенный холод, царящий у самой воды, пот катился торопливыми каплями. Набралось всего четверо смельчаков, но зачинщик не расстроился, наоборот – тем краше будет слава. А остальных теперь можно высмеивать и мутузить за трусость.

Княжьи отроки появились ближе к вечеру. Пришли всей толпой. Чистенькие, румяные, в белоснежных рубашечках. Торопливо скинули одежду, с визгами попрыгали в речку. Довольные и счастливые, мальчишки сразу же принялись брызгаться, нырять.

– Тоже мне воины, – прошептал Добря злорадно. – Воин должен быть бдителен всегда, даже когда спит или тужится в отхожем месте.

Он пополз первым. Рубашки и портки хватал без разбора, юрким хорем прошмыгнул обратно в кусты. Приятели выдвинулись с опаской, а вернулись красные, встревоженные. Их тяжёлое дыханье и полные страха глаза развеселили Добрю, но вида зачинщик не подал – воин должен уважать соратников. Берег, который прежде пестрел от одежд, опустел, а в воде по-прежнему плескались беззаботные отроки. В спокойных водах мелькали руки, ноги, головы. Крики и визги были громкими, даже уши закладывало.

– И что теперь? – шепотом спросил кто-то.

– А теперь в город, – отозвался Добря, мечтательно улыбнулся.

Он деловито расстелил одну из рубах, остальную добычу скомкал, все стянул в узел. Ушли бесшумно, хотя до колик хотелось повернуться и закричать во все горло.

– Не хотят по-хорошему, – пояснял Добря, – придется вот так, как с бабами.

Узел перекинули через частокол княжьего двора, а сами сели поодаль в ожидании потехи. И только когда красное солнце скрылось за горизонтом, послышался топот. Отроки мчались через весь город, стыдливо прикрываясь – кто руками, кто охапками травы. В ворота стучали требовательно, бросали гневные, полные обиды взгляды на хохочущих мальчишек, улыбчивых горожанок и мужиков.

Стражники тоже потешались во весь голос, улюлюкали, долго не пропускали. Все допытывались – а те ли это отроки, что вышли с княжеского двора днем.

Добря расплылся в многозначительной улыбке, протянул:

– Все, теперь не отвертятся. Такой позор никто не стерпит.

И действительно, через некоторое время заклятые враги вновь появились на улице. Кулаки сжимаются, глаза блестят, лица перекошены злобой.

Торни получил по зубам первым, жаль только на ногах устоял, а не отлетел в сторону, как мечталось Добре.

– Четверо против дюжины – не честно! – воскликнул Добря, но все равно ринулся на врага.

Крики становились громче, злее. В ход шли и зубы. На шум примчались остальные – те, кто побоялся участвовать в придумке с воровством одежды. Драка закипела с новой силой – мутузили, колошматили, втаптывали в пыль, таскали друг друга за грудки. А первый тихий всхлип одного из отроков прозвучал для местных, как победный гул рога. Но чужаки и не думали сдаваться, кидались на противников яростно, били с такой злобой, о какой мужичье даже не слыхивало. Торни и Добря сходились снова и снова, оба утирали разбитые носы.

– Хватит! – заревело над головами.

Но объятые жаждой мести мальчишки даже не вздрогнули. Продолжали катать друг дружку по земле, пинать, кусать. По пыльной дороге крупными рубинами рассыпались капли крови, клочки волос и одежды.

– Прекратить драку! – снова взревел голос.

Сквозь звон в ушах Добря узнал воеводу и ринулся на Торни, как голодный медведь. Схватил за ворот, приподнял и швырнул в сторону. Рыжий Торни не смог воспротивиться, отлетел, врезался в стайку других отроков. Те уже бросили драться, угрюмо отталкивали врагов, повинуясь призыву дядьки. Городские мальчишки тоже отступили, бросали на отроков боязливые взгляды, но в облике каждого было столько достоинства… Глазами кричали – если бы не старший, не сносить вам голов!

– Стоять! – прорычал Сигурд.

И драка утихла окончательно.

На суровом лице воспитателя играла кривоватая усмешка, глаза горели смехом. Воевода не смог скрыть довольство, даже руки потер нетерпеливо.

– Так, так… И что здесь произошло? – пробасил он.

Мальчишки сбились в стаи, молчали по-взрослому сурово, мерили друг друга сердитыми взглядами. Из разбитых носов сочились тонкие ручейки крови, но никто даже не пытался утереться. На румяных щеках отроков ссадины, да и изморенные мордашки городских не лучше. Почти у каждого вот-вот расцветет по дюжине синяков. Наконец, кто-то из «княжьих» выпалил:

– Они украли нашу одежду!

Добря не смог сдержать улыбку.

– О как… – протянул Сигурд бесцветно. Он деловито поправил пояс, вновь сложил руки на груди. – Позор. Обворовали, как девок на сенокосе. А вы чего? Не следили?

Отроки дружно молчали, в свое оправдание потирали кулаки и пытались уничтожить взглядами тех, кто нагло хихикал напротив.

– Значится, не следили, – заключил Сигурд. И обратился к местным с какой-то особой, едва уловимой нежностью: – А вы чего проказничать вздумали?

Прежде городские и мечтать не могли о таком внимании, сразу прекратили хихикать, потупились. Обнаружив, что смельчаков в толпе соратников нет, Добря надул грудь и шагнул вперед. Взгляд уперся в грозную фигуру воеводы, но мальчишечий голос не дрогнул:

– Силой помериться хотели. Сперва по-хорошему просили, но они трусили, отбрехивались. Пришлось опозорить.

Старший смерил Добрю загадочным взглядом, уголки губ поползли вверх.

– Как звать?

– Добрей. Добродеем, – отозвался зачинщик.

– Молодец, Добродей. Для воина хитрость порою важней отваги будет. И дерешься неплохо. Хвалю! Жаль, что среди княжьих отроков таких храбрецов нет. А ведь смельчаки ой как нужны.

Мальчишка гордо вышагивал по тихим улочкам, голову задирал так, что даже спотыкался. Поодаль, затаив дыхание, топали остальные. Благоговейное молчание изредка нарушали радостные вскрики и похвалы.

– То-то! – рассуждал Добря. – Будут знать! Воевода Сигурд абы кого не похвалит!

Настроение забияки испортилось, как только ступил на порог дома. Отец – плотник, военных хитростей не разумеет и не ценит. Жаль ещё, рука у него тяжелая… и пороть умеет, как никто другой.

– Ишь! – приговаривал Вяч. – В отроки ему захотелось! В княжеские! Я те покажу!

А отходив ремнем, все-таки прижал хнычущего сына к груди, проговорил устало:

– Добря, да ты пойми… Так мир устроен, и ничего с этим не поделаешь. Одному на роду написано княжить, другому – воевать, третьему – доски строгать… Не быть тебе воином, никогда не быть. Так что оставь пустые выдумки.

Попа болела страшно, горела, будто сел на раскаленную сковороду. Но ревел Добря не от боли. От обиды второй день плакал. Под вечер мамка нашла мальчугана в клети́, всплеснула руками, но он вырвался, некоторое время хоронился за поленницей, после пробрался в избу и забился в любимый угол, с головой накрылся одеялом.

– Добря, ты здесь?

Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слезы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.

– Добря? – снова позвал отец.

После недолгого молчанья дверь скрипнула – ушел.

Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытие, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.

Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.

– Да как же так, – возмущенно шептал незнакомый голос, – против князя?! Против благодетеля?

– Кто благодетель? – ответил другой, в нём Добря с большим трудом различил голос отца. – Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?

Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.

– Вадим – законный наследник, – продолжил отец. – Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы… А она – средняя.

Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.

Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы – плотники, подручные отца. Лица у всех серьезные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий – глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:

– По закону, первый – голова, он раньше других на белый свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство свое доверишь?

– Старшему, – буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.

– А почему?

Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:

– Потому как умнее, ведь дольше других живет, стало быть, лучше понимает, что к чему.

– Вот, – прошептал отец Добри. – Так и Вадим…

– Так Рюрик повзрослее Вадима будет, – осторожно заметил другой. – Стало быть…

Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.

– Не в этом дело. Эх… Не умею я, как волхвы, объяснять… Вот когда скотину выбираешь…

По избе покатился изумленный вздох. Мужики по-бабьи прикрывали рты ладонями, выпучивали глаза. Один даже обережный знак в воздухе начертил и зашептал молитву.

– Да что вы как дети малые, – прошептал Вяч раздраженно. – Когда скотину выбираете, за какой помет больше отдадите?

– За первый, – отозвался тот, что со сломанным носом.

– А почему?

– Лучше, – буркнул кто-то.

Остальные нерешительно закивали, мол, да, лучше, и кровь сильнее, и нрав ближе к родительскому, и вообще… одним словом, лучше! Отец Добри окинул собравшихся пристальным взглядом, свел брови.

– Так и здесь, – продолжал он. – Мать Вадима – первая дочь Гостомысла, а мать Рюрика, Умила, – какая? В ком Гостомысловой крови больше? В ком она сильнее? То-то же… А при Гостомысле как жили?

– Жили, – буркнул кто-то.

Вяч неодобрительно фыркнул, но ничего не ответил.

– Закон есть закон, – понуро проронил детина с перебитым носом. – Вяч правильно говорит. Рюрик хорош, добр, но… не по правде он на княжеском престоле сидит. А от народа, который не чтит правду, то бишь закон Стрибожий, боги отворачиваются.

И вновь молчанье стало зловещим, только лавки едва слышно поскрипывают. Думают мужики, многозначительно чешут макушки и бороды.

– Так ведь Гостомысл сам решил, что править надлежит потомкам Умилы, – проговорил тот, что сидел напротив Вяча. – А Гостомысл хоть и слаб был в старости, а все равно князь. А у князя-то ума поболе, чем у нас, ему виднее было, что к чему.

– Не сам он решил, – ответил самый старший, – я те времена хорошо помню. Гостомыслу сон был, дескать, из чрева Умилы произрастает древо, великое и плодовитое, и от плодов этих весь словенский народ насыщается. А уж волхвы истолковали, что нужно сынов Умилы на княженье звать.

– Ну, так! – воскликнул спорщик. – Волхвы-то тоже поумнее нас будут! На то они и волхвы!

Губы старшего растянулись в недоброй улыбке, глаза блеснули льдом:

– Ага. А знаешь, кто из волхвов больше всех вопил тогда? Суховей! Помнишь такого?

Спорщик нахмурился, помотал головой, а старший продолжил:

– Премерзкий человек был, гнус самый натуральный. В пору, когда он Перуну дары приносил, ну тогда ещё сам Перунов жрец мухоморами какими-то отравился и с весны до осени хворал, так вот в ту пору такая засуха случилась, такой мор…

– Помню, – кивнул Вяч. – Жуткое время было. Мы даже хотели в Словенск идти, разыскать этого волхва и научить уму-разуму.

После этих слов мужики задумались ещё крепче. Добря ловил каждый вздох, каждый взгляд, забывшись, едва не выскочил из-под одеяла. Отец протянул устало:

– Вот беда-то…

Ему ответили не менее печальным голосом:

– А че беда? Княжит Рюрик и княжит. Народ не обижает…

– Сейчас не обижает, а что после будет? Особливо если мурмане ещё понаедут.

– Да ничего, – буркнул спорщик. – Не мужицкое это занятие – о делах княжества рассуждать. Сами разберутся, без нас.

– Это как же без нас? – ахнул кто-то. – А сход народный на что?

Вяч кивнул, его ладони сжались в кулаки, мышцы под потрепанной тканью рубахи вздулись.

– Вот так всегда. Рассуждаем, потрясаем кулаками, грозимся, а как только до дела доходит – в кусты. А после на власть пеняем, дескать, и головы дырявые, и руки не чисты.

Мужики загудели: одни кивали, другие роптали, спорили. Сумерки за окном превратились в непроглядную темень, огонек в углу стал ярче – так всегда бывает, когда догорает лучина. Вяч поднялся, выпрямился. Следом за ним повставали и остальные. Покидали избу по трое, молчаливые и угрюмые.

Целую неделю отец и на шаг от себя не отпускал, и порол каждый день. Все учил, приговаривал. Добря не перечил, терпел, стиснув зубы. Другие плотники посмеивались над мальчишкой и тоже поучали. Солнце, наконец, утихомирилось, все чаще стал набегать прохладный ветерок. И пунцовые тучи все чаще изливали на луга и леса живительную влагу.

Добря безропотно строгал доски, очищал от коры бревна. За неделю закончили строить дом для одного из подручных князя, начали мостить новую площадь. Старая ведь крошечной была, без отмостки, едва с неба упадет хоть одна капля, превращается в жирное месиво. А новую – поднимут так, что никакая грязь не страшна.

Горожане снуют, радуются. Изредка то один, то другой подходит к отцу, что-то спрашивает. Тот отвечает важно, свысока. А те вроде как пригибают головы, слушают с разинутыми ртами.

«А может, плотничать – не так уж и плохо?» – подумалось однажды Добре.

Но едва увидел конников в блестящих доспехах – сразу передумал. Вяч заметил мечтательный взгляд сына, сказал:

– Хозяйка Судеб никогда не назначит воином того, кто рожден простым человеком. Даже если бражки перепьет – все одно не назначит. Зато плотник – человек свободный, сам себе господин. И работа не переведется, людям-то крыша над головой нужна, кто бы ни княжил.

Добря кивал, лепетал в ответ что-то согласительное, но, едва выдавалась свободная минутка, мечтал о княжьем дворе. О том, как сожмет в ладони обмотанную кожами рукоять верного меча, набросит на плечи плащ и, гордо вскинув подбородок, впрыгнет в седло. И пока гривастый будет медленно вышагивать к городским воротам, вслед за ним помчатся мальчишки, выкрикивая славления.

Глава 3

Воины хмурились, но слушали внимательно и жадно.

– Рюрик неспроста выбрал это место, – сказал Вадим. – Холм, на котором стоит город, только на первый взгляд пологий, а на самом деле – высок. С одной стороны отгорожен рекой, а остальные земли с ранней весны и до лета залиты водой, так что только с реки подойти можно. Но там путь преграждает крепость, круглая, как блин, она чуть ли не над самой водой стоит.

– Да… Рюрик свой городишко на северный манер строил, – усмехнулся Бес. – Плут.

Вадим кивнул, продолжил:

– Из крепости вся река просматривается, поэтому и на лодьях незамеченными не подойти. Да и течение против нас. Остается только по суше, и только когда болота чуть подсохнут. До частокола дома мастеровых, за частоколом – Рюриково подворье, а там и до крепости рукой подать.

– Получается, Рюрик сам себя запер? – запоздало пробормотал кто-то.

– Отчего же сразу «запер»? – возразил Вадим, добавил с досадой: – Это к нему не пробраться, а вагаряги-то[2] куда хочешь по воде дойдут.

– Как дойдут, так и не вернутся. Много ли их там, варягов-то? Холм не шибко велик. Я это к тому, – пояснил Бес, – что и Рюрик не дурак. Ему бы в берег где вцепиться, а дальше – больше. В наших землях принято с берега княжить, а не с лодьи.

– Уже вцепился. Вяч в поте лица трудится, избы ставит да терема для знати. Но в саму-то крепость нашего плотника не допущают, там варяжские мастера работают. Но Вяч со стороны поглядел. Они сперва вал насыпали, в него клети с камнями и песком погрузили, а поверх клали слой за слоем дубье да крепили вперемешку тем же песком и глиной.

– Велика крепость-то?

– Ну, не знаю, шагов под сто в поперечнике, и стены – в три сажени высотой.

– А кто сторожит? – уточнил Бес.

– Вяч говорит, есть там и мурмане, что при молодой жене Рюриковой, есть и варяги. Все награбленное у местных сносят туда. Правда, многие уж собственными дворами за стеною обзавелись. В крепости долго не проживешь, там только небольшой дозорный отряд. И коли нагрянем нежданно и успеем посечь всех на улицах да в домах, то и крепость брать не придется – некому оборонять станет. Главное – все заморское семя вырезать подчистую.

– И женщин?

Вадим чуть оскалился, ответил со смешком:

– Да разве ж у них женщины? – и уточнил серьезно: – Их тоже, особенно своих, ильмерских, что под варягов да мурманов легли. Но сперва – мужчин и подростков. Из волчат только волки вырастают.

По дому плыл манящий аромат каши. Мамка раскраснелась, вынимая горшок из печи, тяжело водрузила на стол. Добря нетерпеливо постукивал ложкой, младшие тоже ждали, даже Любка, которая едва вылезла из пеленок, подпирала ладошками щеки и облизывала губы. Добря поглядывал на сестру хмуро, все не мог понять, как такое возможно: ещё вчера была пищащим комочком, а сейчас – голубоглазое чудо, и губы надувает по-женски, мать копирует. Младшие братья, погодки, то и дело дергают за рукав, ноют, просят взять с собой на речку, но Добря отвечает с важностью:

– Не положено.

Мало того, что дома с этими сопляками нянчится, так ещё и на улице возиться? Ну уж нет. Вот подрастут, тогда можно.

– Мне шесть весен, – проныл первый, – большой уже…

– А я больше, – надулся второй, тот, которому пять.

– Не положено. Вон, с соседскими шмакодявками играйте.

Мать бросила внимательный взгляд на Добрю, но промолчала. А отец даже головы не повернул – погружен в мысли, задумчиво скребет подбородок. Он не сразу заметил, что жена подвинула ломоть хлеба и кувшин с квасом.

Раньше старшего никто к горшку ложки не протянет. А детишки уж слюной изошли. Вот и осмелилась ненавязчиво мужа поторопить.

– Говорят, знать в наши края перебирается? – спросила женщина тихо. – Это что же им по старым домам не сидится?

– Так поближе к новому князю, – очнулся Вяч. От каши валил густой пар, мужчина чуть наклонился, с явным удовольствием вдохнул аромат. – Зато нам работы не переведется. Они ж сами строить не будут, а если кого и нанимать, то нас.

– А места-то хватит? Не выселят?

– Да мы и так на окраине, куда выселять? Да и кто ж в своем уме плотника прогонит? Тем более старшего.

Мамка раздала ложки, чуть слышно вздохнула.

– Не горюй, – улыбнулся Вяч, зачерпывая первым каши. – Это ж хорошо, что едут. Вон какие богатства везут!

– Да тьфу на их богатства! Главное, чтоб жизни дали. Наша соседка когда-то на боярском дворе в Славне служила, такого порассказала, аж волосы дыбом.

– Зато свои, славяне. У свеев-то и мурман нравы ещё хуже, непонятнее. А эти и князю посоветуют, как правильно, и за народ заступятся, ежели чего. Вот уже Вадим в родные края вернулся, он в Славне, с ним и Хо́мич, и Богдан с семейством. Все решили заново хоромины ставить, дворы знатные – не чета варяжским. Хорошо, артель большая, и тут и там поспеваем. Пока десять человек к Вадиму отправил.

– Десять? А что ж так много?

Вяч хмыкнул, пригладил бороду:

– Боярские хоромы – эт те не изба, там знаешь сколько леса нужно?

– Ох, – проронила мамка. – А князь-то что скажет?

– Да не охай, эти домины все одно понятней, чем свейские. Те так вообще ничего в избах не разумеют, дикари, и дома у них дикарские.

Вяч пригладил бороду, крякнул довольно. Отправив очередную ложку каши в рот, повернулся к Добродею. А дожевав, сказал:

– Ах да, чуть не забыл! Я тут штуковину одну по заказу княжьего шурина смастерил, – протянул он. – Отнести бы… Он человек полезный, с ним дружить надобно. Ведь, ежели чего, может и пред Рюриком заступиться, и вообще…

Добря встрепенулся, потер уши – вдруг послышалось. Но отец серьезен, хотя глаза хитрые. Лениво протянул сыну резную шкатулку:

– На. Только не задирайся там. Понял?

– Понял, – отозвался Добря. В груди затрепетала радость, за спиной будто крылья выросли.

– Только кашу сперва доешь. А то ведь знаешь…

– Что? – крякнул Добродей.

Брови отца приподнялись, голос зазвучал назидательно:

– Как отличить человека от нечисти? Коли пищу и питье с тобой разделяет, значит, человек. А если отказывается – нечисть или злой колдун.

– Так я ж человек, – пробормотал мальчик.

– Да? А вот я в последнее время сомневаюсь… больно ты чудной стал. Мечты какие-то… Вдруг в тебя чужая душа вселилась? Или навка какая… или упырь болотный… Вдруг ты ночью, как нечисти и положено, пожрешь нас всех. И меня, и мамку, и младших…

Запихнув остатки каши в рот, мальчик сделал несколько шагов в сторону, опасливо покосился на отца.

– Да беги уж, – рассмеялся тот.

И Добря помчался, бережно прижимая вещицу к груди. Пускай отец запретил драться, зато можно увидеть княжье подворье изнутри, прошествовать до самого княжьего крыльца, и если повезет…

Ворота оказались открыты, стражники пропустили, едва услышали имя Олега. Как только ступил на княжеский двор, коленки задрожали, по спине побежал холодок. В нескольких шагах остервенело бьются гридни, чуть дальше слышны визги отроков. И над этим гамом оглушающе звучит голос дядьки-воеводы. Огромный воин стоит на крыльце, каждый промах воинов замечает. И отрокам изредка достается.

Не помня себя, Добря приблизился к Сигурду, поклонился в пояс. А тот даже не посмотрел на пацана.

Из дверей терема выскочил прислужник. Высокий, щербатый. Он-то сразу заметил мальчишку, нахмурился и гаркнул:

– Тебе чего?

– Мне Олега. Передать.

– Олег отдыхает, давай мне, – отозвался слуга.

– Нет. Отец сказал, самому Олегу передать.

– Вот ещё! – фыркнул парень. – Делать больше нечего. Да и не положено абы кого… Давай, что у тебя там. Я отнесу.

Добря насупился, рыкнул:

– Нет.

И только теперь Сигурд оторвался от созерцания потешных поединков, уставился на мальчика:

– Эт ты, что ли?

Добря смутился страшно, страх превратился в ужас, но сердце, вопреки всему, ликовало.

– Да. Вот, Олегу передать…

Воин протянул руку, огромную, мозолистую. Пробасил грозно:

– Давай сюда.

– Но я Олегу…

– Спит Олег, – бухнул воевода.

Спорить с воеводой – не дело. Добря оторвал шкатулку от сердца, с поклоном отдал Сигурду. Тот принял резную коробочку небрежно, покрутил в руках.

– Неплохо, – хмыкнул он. – Кто ваял?

– Отец.

– Отец… Стало быть, ты – сын плотника?

– Ага…

– Жаль, – ответил мужчина сокрушенно. – Жаль, что плотника. Иначе быть бы тебе отроком, а после – гриднем. Уж я бы гонял до седьмого пота, как этих охламонов.

«Гридень», «гридница» – ещё год назад никто из словен не ведал о таких словах, и поди ж ты, ныне как бы и свои. «Гридня» – это по-северному убежище, и есть при ней те, кто хранит покой, оберегает от опасности.

Воевода кивнул в сторону, а Добря, воспользовавшись тем, что не гонят, пошире раскрыл глаза. Отроки сходились в потешных поединках, во всем подражая дружинникам. Но вместо настоящего оружия в руках палки. Некоторые бьются на кулаках, валяют друг друга в пыли и ничем не отличаются от обычных городских мальчишек. Добря рассматривал их с завистью и не обращал никакого внимания на тихие смешки воеводы.

– Жаль, – повторил тот. – Но не всем везет, как Роське.

– Кому-кому?

Добря сам не понял, что спросил. Но едва слова воина достигли разума, захлебнулся воздухом, сердце упало вниз.

– Да вон, Роська, – пробасил Сигурд и снова кивнул.

Рот Добри раскрылся сам собой, челюсть с грохотом упала на грудь. Среди отроков действительно выделяется один… Добря даже ладошку козырьком приложил, всматривался долго…

И вдруг похолодел. Действительно, он. В самом деле Роська. Гаденыш с правого берега, ничтожество, падаль…

– Как? – выдохнул мальчик и не узнал собственный голос.

– Знакомый? – удивился Сигурд. – Вот это да. Говорят же: мир тесен. А я все не верил. Эй, Розмич! Подь сюды!

Отрок не сразу понял, что зовут именно его. А когда догадался, тряхнул головой, побежал к крыльцу с явным усилием. Только что язык на плечо не закинул.

– Гляди, Розмич, – улыбался воевода, – друг твой отыскался!

Он ткнул в Добрю, сощурился. Губы разошлись в широкой, добродушной улыбке.

Роська, красный от недавнего напряжения, побледнел, захлопал глазами часто-часто. А брови Добри сдвинулись так плотно, что лоб заболел.

– Ты… – протянул сын плотника.

– Ты? – отозвался отрок.

Роська был на полголовы выше Добри. Такой же светловолосый, только глаза не голубые, а серые. На лице несвойственная городу простота, костяшки пальцев перебиты и кровоточат. Зато румянец густо заливает щеки, хотя сам бледный, как льняное полотно. На мальчишке белоснежная рубашка, новые порты, впрочем, одежда уже покрыта изрядным слоем пыли, кое-где порвана.

Добря почувствовал, как закипает кровь, как неприятно сжимается в животе. К уголкам глаз подступили слезы, и он постарался не моргать, чтобы предательские капли не выдали досаду. Роська… главный злодей из правобережных пацанов! Родная-то деревня Добродея на левом берегу.

– Но как?! – всхлипнул Добря и во все глаза уставился на воеводу.

Тот вопросительно поднял брови, глянул, сперва – на одного, после – на второго:

– Вы не рады встрече?

– Нет, – проскрежетал Роська.

Сигурд громко почесал затылок, все ещё пытался разгадать тайну, но плюнул довольно быстро:

– Ладно, Розмич, иди к остальным.

– Как это вышло? – насупился Добря. – Он – сын пахаря. А я – плотника. Почему ему можно, а мне нельзя?

– Да вот так… – выдохнул мужчина. Развел руками, едва не выронил резную шкатулку. – Олег проезжал по какой-то деревне, и тут под копыта его коня упал вот этот мальчуган. Олег забрал мальца с собой, определил в отроки.

– Почему? Ведь не положено…

Воевода хмыкнул, взгляд на миг затуманился.

– Одду, то бишь Олегу, можно. Он не такой, как все. Видит дальше, понимает больше… Вещий он. Да имя ещё у мальчика оказалось необычным – «Меченый». Получается, боги его дважды отметили: когда родился и когда копыта Олегова коня потоптали. Таким людям удача улыбается, их место рядом с князем.

– Не боги… – пробормотал Добря.

– Чего?

– Не боги его отметили! Только один! Чернобог! – Добря выпалил эти слова громко, со всей злостью, на какую был способен. Пусть Роська услышит, пусть только попробует оспорить!

– Да полно те, – рассмеялся Сигурд.

– Я с ним по соседству жил, знаю, об чем толкую! Черный бог его в темечко поцеловал! И не раз! Гад он! Подлый! Подлейший!

– Да не бреши! Хороший мальчуган, прилежный…

Добря стиснул зубы, развернулся без всякого почтения. Земля под ногами мелькала быстро, дома и улицы сливались в единые полосы, а злобный ветер больно кусал лицо, подхватывал и уносил слезинки.

– Нет в мире справедливости!

И в сторону княжьего двора Добря с тех пор больше не смотрел. И на отстроенную крепость, круглую, как бублик, что высится на холме над брегом Волхова – тоже. «Подумаешь! Принимают в свои дружины кого попало! Свеи – они и есть свеи! И мурмане такие же. Дикари, нелюди! А вот бояре старого князя Гостомысла – вот это люди! Наши!»

От Рюрикова города до Славны было недалече. Вяч сказал, что надо бы проверить, поспевают ли там его артельщики. Добря увязался за отцом.

…По улицам старого города вышагивал гордо, помахивая киянкой и повергая всех незримых врагов. Вяч пригрозил, что коли будет кривляться, так мигом домой отправит. И Добря присмирел.

На двор Вадима, Гостомыслова внука, их пустили нехотя, не распознали приворотники старшего плотника. Зато слуга бежал навстречу вприпрыжку, улыбался шире, чем разливается по весне Волхов. Бодро похлопал Вяча по плечу, указал на гору бревен:

– Твои молодцы третий день таскают, с утра до вечера.

– Ну, так, – улыбнулся Вяч. Но вдруг пристально взглянул на сооружение и заметил хмуро: – Нужно перекладывать, так не просохнут. И укрыть на зиму надобно еловыми лапами, а то никакого толка от просушки не будет.

– Укроем, – кивнул слуга. Человек Вадима с интересом посмотрел на Добрю, одарил мальчугана радостной улыбкой: – Тоже плотником будет?

– Конечно, – отозвался Вяч и добавил, понизив голос: – Мне б с Вадимом поговорить.

– Знаю, он с утра о тебе выспрашивал, – ответил слуга и проводил до скриплого крыльца. – Ждите тут.

Дом у Вадима хоть и большой, но старый, ветхий. Судя по виду, простоит ещё долго, да не можно столь знатному человеку в ветхости жить.

Рядом-то Вяч пообещался возвести новые хоромы, а Вадим, в свою очередь, как слышал Добря, назначил хорошую цену. Мамка даже прослезилась, когда отец рассказал. Жаль, что ему нельзя приступить к работе прямо сейчас – Рюрик велел рядом с княжеским двором площадь обустроить и ещё один дом для родича мурманского возвести. Благо хоть северянин тот оказался сообразительным, согласился, чтоб избу правильно строили, а не как они за морем привыкли.

Дверь распахнулась тоже со скрипом, к ним вышли четверо мужчин в богатых одеждах. Глядя на расшитые жемчугами сапоги, Добря даже поперхнулся. Мальчик и прежде видел знатных, но так близко – никогда.

Вельможи с шутками да прибаутками проследовали по ступеням, освободили проход. Вслед за ними на пороге появился слуга, горячо махнул плотнику. Добря двинулся было за отцом, но тот остановил:

– Здесь погодь. Неча важного человека смущать.

Мальчик протяжно вздохнул, опустил голову. Чуть помедлив, побрел к нагромождению бревен, уселся и начал болтать ногами. Знатные мужи, что только-только покинули избу Вадима, уходить не собирались, горячо спорили, махали руками. Изредка доносились обрывки фраз:

– Гостомысл не знал…

– …а каково народу?

– …чужеземцы наших законов понимать не хотят!

– А Едвинда эта длинная и тощая, как сама смерть. На ведьму смахивает…

– …в Алоди она нынче. Видать, и самого Рюрика довела, отослал. И шурина его давно не видать.

Добря старательно потер уши, но, устыдившись, что будет пойман, отвернулся и перестал слушать. Дружинники Вадима неспешно выходили из гридницы – на другом конце двора. Шутили, толкались. К ним метнулась дворовая девка с ведром колодезной воды, краснела, хлопала ресницами. Но и в этот раз Добря отвернулся: что толку мечтать о воинской славе, если нынче в воины берут всякий сброд? Лучше плотником быть, вона как Вадим отца привечает, даже знатных мужей на двор выгнал, чтобы со старшим плотником переговорить!

Глава 4

Последние дни Вяч ходил грустный и серьезный. Вечерами прислушивался к шорохам за окном, а однажды собрал все семейство и приказал шепотом:

– Завтра всем сидеть в избе, на двор даже носа не высовывать, поняли? И двери никому не отворять, что б ни случилось.

Мать заскулила, потянула руки, но Вяч отстранил. А едва послышался первый крик петуха, отец подхватил тяжёлый топор, из тех, коих никому иному касаться не разрешалось, потуже завязал пояс и ушел, бросив напоследок:

– Добродей, ты теперь за старшего. Мать и младших береги!

Добря мерил шагами избу, бросал хмурые взгляды на мамку, которая не спускала с рук Любку, на братьев – мальчишки как ни в чем не бывало возились в углу, изредка таскали друг друга за волосы. Дверь в избу закрыли на засов, подперли поленом, как велел отец. С улицы доносились приглушенные крики, топот.

Страх пронизывал Добрю с макушки до пят, но любопытство оказалось куда сильнее – вгрызалось в кости, свербило так, что сесть не мог. Мамка наблюдала за сыном с суровым лицом, губы сжала в тонкую линию. Ее веки припухли, глаза стали узкими, едва различимыми. Ближе к полудню мать задремала, а Добря на цыпочках прокрался к двери.

– Ты куда? – пропищал брат. – Отец не велел!

– Тшш… Сейчас до ветру схожу и вернусь.

– Экий ты нетерпеливый, – хмуро отозвался малец.

– Тихо ты. Лучше дверь закрой и полено на место поставь. Я постучу, как вернусь.

Младший выпрямился, важно уткнул руки в бока, сказал, подражая старшему:

– Хорошо, так и быть.

Тяжелые тучи заволокли небо, висели угрожающе низко. Добря выбрался на улицу, огляделся – пусто. Вдалеке – удары и вскрики, порывы ветра приносят странные, незнакомые запахи.

Мальчик втянул голову в плечи, спешно двинулся вперед. Шагал, прижимаясь к изгородям и заборам, напряженно вглядывался. Сердце зашлось истовым боем, страх сковывал ноги.

Добрался до конца улицы, свернул к княжескому подворью – ужасающие звуки прилетали именно оттуда. Мальчик сгорбился, стараясь быть ещё незаметнее, прибавил шагу. Вдалеке уже видны фигурки людей, они бегают, мечутся. Крики становятся громче, но различить слова невозможно.

Навстречу мчался всадник – в седле держится едва-едва, лицо залито алым. Добря присел, сжался, но воин проскакал мимо, даже не заметил. Сглотнув ком, подкативший к горлу, дальше двигался осторожней, чем дикий кот на охоте.

Справа громыхнуло, Добря подпрыгнул, отскочил. Из переулка вывалилась четверка воинов. Оголенные мечи подобны языкам пламени, лица перекошены злобой. Один из вояк заметно шатается, прижимает ладонь к груди, меж пальцев пробиваются красные ручейки.

Мужчина захрипел, изо рта пошла кровавая пена. Его подхватили, поволокли к ближайшему двору, опустили у ворот на землю.

– Оставьте меня, – услышал Добря.

Он видел, как воин выронил меч, голова откинулась.

Спутники не проронили ни слова, задержались на мгновенье и ринулись туда, где кипела схватка. Добря попятился, с ужасом смотрел на раненого, под которым медленно расползалось красное пятно. Дышит громко, с присвистом. Сейчас помрет.

От страха у Добри похолодели руки, но он поспешил дальше. Внутри нарастало беспокойство, сердце сжалось, перестало стучать. Он уже различал очертания воев и простых мужиков, отзвук битвы становился все громче, а взгляд судорожно выискивал отца – вдруг батя ранен? Или хуже того…

Но старшего плотника не видать. Зато там, дальше, у самых ворот, двое мужиков из его артели. Стоят, прижавшись спинами к частоколу, топоры с длинными рукоятями держат наперевес – в любой миг готовы кинуться в драку. Но их противники не спешат, примеряются. Меч только с виду страшнее топора, а на деле все зависит от умения, ловкости и силы. А плотники – могучие, в плечах пошире воеводы будут. Добря затаил дыханье, сжал кулачки в отчаянной надежде, что «свои», то есть «наши», обязательно победят. Но начала схватки так и не увидел.

Из распахнутых ворот подворья выбежала женщина. Красивая, но бледная, как первый снег. На ней шитое золотом платье, платок из тончайшего шелка, тяжёлый венец, усыпанный самоцветами. Следом появился конник. Лошадь мотала головой, раздувала ноздри, но послушно следовала за женщиной.

Конник и сам в роскошных одеждах, все пальцы в перстнях. В кудрях – серебряный венец, на губах – кривая усмешка. Он тронул поводья, лошадь скакнула наперерез беглянке. Та метнулась в сторону, споткнулась и грянулась в пыль. Несчастная ещё попыталась ползти, но огромное копыто впечаталось в спину, прибило к земле. Женщина закричала пронзительно, боль заслонила весь мир, все другие звуки. А всадник расплылся в гадостной улыбке, поднял лошадь на дыбы… Копыта с силой обрушились на тело, женщина даже не вскрикнула, забилась, а через несколько мгновений замерла, раскинув руки…

Грозный воин рубил и топтал всех, кто ринулся мстить, и хохотал так, что небо дрожало. Ему вторили остальные, даже мужичье. Тела поверженных падали одно на другое. Горячая кровь хлестала из жил, заливала землю, повисала над нею слоем багряного тумана и оседала алой росой.

– Слава князю Вадиму! – заорал кто-то.

Добря содрогнулся, пригляделся и похолодел… а ведь действительно…

Лошадь под Вадимом красиво гарцевала. Сам предводитель мятежников вскидывал к небу клинок, вскрикивал радостно:

– За землю наших отцов и дедов! Смерть варягам! Бей выродков!

У ворот показался Сигурд. Широкое лицо перепачкано кровью, левая рука бессильно болтается, но правая крепко сжимает длинный мурманский меч. За его спиной возникли ещё двое дружинников – смертельно бледные, едва на ногах держатся.

Пригнувшись, Добря пробирался дальше. В конце концов упал, но и тогда тихонечко пополз меж телами убитых и раненых. Земля была кровавой и сырой, словно мох, яростные крики воинов взметались в небо. Мальчик догадался – самое страшное не здесь, а там, за воротами. Приподнялся – княжеский двор сплошь усыпан телами. Дружинники, младшие гридни, мужичье…

– Вадим, – прохрипел воевода. – Дерись…

Сигурд поднял меч, пошатнулся. Его успели подхватить дружинники, а когда дядька затих, один из них – молодой – крикнул:

– Я вызываю тебя на бой, трусливая тварь!

Вадим расхохотался, едва из седла не выпал. Он поднял длань, послушная этому знаку стрела тут же пронзила горло храбреца, вошла по самое оперенье. Воин пошатнулся, сделал несколько решительных шагов в сторону Вадима, рухнул лицом ниц и замер. Второй ринулся на всадника с неистовым криком, этого Вадим подпустил и с разворота обрушил на голову дружинника ярый меч, толкнул тело ногой. Отмахнулся от ликующих криков сторонников и направил лошадь на княжеский двор.

Огромные копыта топтали тела убитых, крошили кости раненым, Вадим скалился, величественно кивал соратникам, подбадривал и хохотал.

Бой прекратился внезапно. Звон оружия и неистовые крики сменились нестерпимыми стонами.

– Добейте! – бросил Вадим. – И колья, колья несите! Будем готовить теплую встречу Рюрику!

– Княже, – откликнулся кто-то из знатных, – а может, просто порубать головы и на частокол?

Вадим махнул рукой, развернулся и направился к терему.

Добря боялся шевельнуться. Труп, за которым прятался, смотрел на мальчишку огромными, выпученными глазами. От тела ещё веяло теплом, запах пота и крови врезался в нос и пробивал до рвоты.

Из окон княжьего терема швыряли мертвые тела. В небе кружились вороны, но спускаться пока не решались. Запах крови становился сильнее, к нему добавлялся смрад от испражнений и липких, раздавленных в кашу кишок. В эту вонь струйкой проник и запах стоялых медов – видать, на радостях откупорили несколько бочек.

На улицах по-прежнему ни души, словене заперлись в домах, тихо трясутся по углам. Зато на княжеском дворе крик и гам, кажется, вот-вот начнется пляска. Воины шатаются от усталости, все ещё выкидывают трупы, раненых добивают без разбора, не важно – свой или чужой.

Особо усердствовал Бес.

– Эй, Вяч! – крикнул Вадимов помощник. – Ты тут самый мастер? Порубай!

Сердце мальчишки замерло, а когда в проеме ворот появился отец, на душе стало чуточку легче. Он тоже пошатывался. Спереди вся рубаха плотника залита кровью, на портах тоже алые пятна. В руке тот самый тяжёлый топор – им батя колет дубовые поленья. Вяч замер над трупами, что-то сказал. Бес посмотрел на плотника с угрозой, а после расхохотался:

– Слабак!

Затем вырвал из плотницких пальцев топор. Вяч отступал спиной, после и вовсе закрыл лицо руками. А Бес рубил… И Добря с ужасом понял – отцовским топором срубают головы, кисти, ступни…

Мальчишка сжался, зажмурился. По спине побежали мурашки с майского жука, плечи затрясло. Он уткнулся лбом в грудь убитого воина, из глаз покатились бессильные слезы.

– Ну как? – заорали от частокола.

Могучий бас расхохотался в ответ:

– Ровнее ставь! И глаза им закрывать не вздумай, пускай Рюрик взглянет в последний раз!

– А с младенчиком что делать? – уточнил краснолицый.

– На ворота прибей.

– А может, на кол, как купальскую куклу?

К горлу подступила тошнота, но Добря все-таки взглянул. Воин с перебитым носом и красным от натуги лицом насаживал обезображенные смертью головы на заостренные бревна.

– Эй, вот одну забыли! – радостно прокричал кто-то.

Худосочный мужик схватил за ноги женщину в золотом платье, поволок. Но ему было не справиться.

– Упрямая баба!

Тогда подскочил Бес с отцовским топором в руках:

– Отойди, я тут порубаю! – воскликнул он.

Железо вошло в тело с чавканьем, голова в тяжёлом венце покатилась. Худосочный метнулся следом, пнул, метким ударом отправил к княжеским воротам. Остановился, уставился на частокол.

Голова первой из Рюриковых жен смотрела испуганными, оледеневшими глазами, рот приоткрыт в удивленном крике. Дети тоже увидели свою смерть, эти глядят с особой болью, даже сейчас не понимают, что случилось.

Краснолицему подали голову второй – венедской – жены. Он насаживал ее с особым старанием, даже череп хрустнул. Кровь оставила на бревнах частокола длинные блестящие подтеки.

– Еще один! – крикнул кто-то. Он тяжело пересекал двор, держа обрубок за рыжие кудри.

– А ну покажи! Не… это не Рюрикович, отрок. Выброси.

Воин пристально осмотрел добычу и швырнул за ворота, туда, где уже высилась гора трупов. Отрубленная голова покатилась, подпрыгнула на кочке и замерла. Торни смотрел на мир удивленно, из правой глазницы медленно вытекало белое молочко.

– Так… кого-то не хватает… – злорадно заключил тот, который любовался частоколом. – Где его сын – Полат?[3] И эта, как ее? Шелковая коса, Златовласка?

– Полат, должно быть, в крепости!

– Ха! Ну это ничего, из крепости выкурим… А мурманская курва, Едвинда?

– Так ее в Алодь отправили, и брат ейный сопровождал.

– Ну ничего, ничего… С Рюриком покончим, и до самой Ладоги доберемся…

Стук копыт раздался неожиданно близко. На устланную трупами улицу ворвались трое всадников, первый заорал неистово:

– Варяги! Рюрик едет! За ним Сивар и Трувар. Все с дружинами! И мурмане…

– Откуда им взяться?

– И с воды, и из лесу. Они повсюду.

И конные и пешие рванули к воротам, люди Вадима спешно притворяли створки.

– Стрелы и копья готовь! – заорали за стеной. – Смерть Рюрику! Смерть чужакам!

У Добри потемнело в глазах, сердце забилось бешено, едва не проламывало ребра. Мальчик не сразу смекнул, что к чему, а когда понял, душу охватил ужас. Он пополз дальше, намереваясь скрыться с места предстоящего побоища. Да над головой просвистело. А как только дернулся обратно, перед самым носом вонзился дрот. Мальчик съежился, затаил дыхание.

Тишина повисла мрачная, небо опустилось ниже. Придавило город чёрными тучами. Неистовые стрибы уносили прочь кровавые запахи, дарили обманчивую свежесть. По щекам Добри поползли слезы, мальчик зажал рот, боясь, что всхлипы выдадут его, а свирепые, пьяные от битвы воины не станут разбираться, кто таков.

Поодаль лежала голова Торни, смотрела единственным глазом, в стеклянном взгляде читался укор. Воронье спустилось ниже, птицы кружили, едва не задевая крыши. Крылья, чёрные, как души предателей, нагоняли больше ужаса, чем гул приближающихся дружин. Огромный ворон опустился рядом с головой Торни, каркнул так, что Добря подскочил и вскрикнул. Когтистая лапа птицы Смерти утонула в рыжих кудрях, помедлив, ворон взобрался на макушку и вонзил клюв в уцелевший глаз.

Добря дрожащей рукой нащупал камень, метнул в гадкую птицу, но промахнулся. Ворон зыркнул, угрожающе хлопнул крыльями. Земля затряслась, топот копыт стал оглушающе громким. Птица клюнула ещё раз и трусливо сиганула в небо.

Дружины Рюрика и его родичей хлынули в город со всех сторон. Варяги двигались молчаливые и злые, как волки северных лесов. Завидев горы трупов, всадники придержали коней.

На земле лежали те, кто ещё недавно оставался защищать град на время короткой отлучки князя – друзья и товарищи по оружию, славяне, мурманы, свеи. Варяги узнавали тех, с кем пройдено немало битв, с кем делили хлеб и кров, радости и лишения, но никто не вскрикнул. Даже князь молчал и частокол разглядывал с каменным лицом, будто не признал в убитых собственных детей и жен.

– Никого не щадить, – ровным голосом произнес Рюрик. – Ворота высадить.

Спешенные княжьи дружины выступали неторопливо. Летели стрелы и дротики, но ни один из варягов не пытался увернуться, даже щиты поднимали нехотя. И падали беззвучно, с гордостью. На ворота навалились толпой, дерево затрещало, заскрипело, но створки выдержали первый натиск.

И ни одного крика, ни одного шумного вздоха.

По ту сторону частокола тоже молчали, только гул взводимых тетив напомнил, что за стеной есть люди, и эти люди жаждут крови так же сильно, как Рюрик и его ближние.

Снова навалились, злее. Ворота заскрипели громче, в царящем беззвучии этот скрип был подобен плачу… Тишину сменило тяжёлое дыхание. Казалось, не люди дышат, а сама земля. Опять навалились на створы, ударили разом, вышибли и ринулись в проем, принимая на себя первый залп…

Князь присматривал за боем издалека. В него тоже метили, но лишь две стрелы на излете пробили кожаный доспех, клюнув в грудь против сердца. Он не заметил.

– Рубите колья. Эй, кто с секирами? Сьельв! Людей к стене!

Послушные слову Рюрика могучие варяги принялись за бревна, кто справа, а кто слева. Ярость воинов была столь велика, что частокол обещал стать щербатым в скором времени.

За спиной князя уже перестраивали свои отряды Сивар и Трувар. Завидев головы племянников, они сами ринулись вперед, увлекая воинов.

Но даже когда Сивар вскрикнул, схватился за грудь и рухнул с коня, даже тогда Рюрик не шелохнулся.

Трувар поворотился:

– Знахаря, быстро!

Дружинники оттащили тело брата в сторону, стянули шлем, усадили так, чтобы смог видеть ход битвы. Сивар взялся за стрелу, но ему придержали ладонь, чтобы не навредил.

Олег вперил невидящий взгляд в небо, побледнел, чёрные круги под глазами заметны даже с десятка шагов. Изредка шурин князя передергивал плечами, что-то шептал. В руках у северянина большой лук, все знали: стрелы Одд носит постоянно при себе, они длиннее обычных, он сам изготовлял их с большим искусством.

При нём же неотлучно был и младший брат – Гудмунд. Этот с тяжёлым топором и мурманским щитом хладнокровно разглядывал врагов. Северяне стояли поодаль, ожидая знака предводителя. Но Олег не спешил…

– Следите во все глаза, как Сьельв прорубит бреши – заходим разом, никого не выпускать! – обернулся он к мурманам. – Этих оставим князю.

В возникшем проеме ворот застыли, оскалившись клинками, воины словенской знати. Лица перекошены злобой, больше напоминают звериные морды. Мечи до сих пор хранят следы крови – не успели вытереть или не пытались?

– Без пощады!

Рюрик говорил тихо, но отчетливо, и эти слова услышали все.

– Без пощады! – воскликнул Трувар.

Спешенная варяжская дружина двинулась непробиваемой стеной, мятежники попятились.

– Вали ублюдков! – крикнул Вадим.

Его соратники с новой силой бросились вперед, выдавливая из проема иноземцев.

– За Рюрика! – заорал Трувар, вскидывая сверкающий меч, и с места пустил коня вскачь.

Добря не поверил глазам, когда княжий брат перемахнул через толпу в воротах и ворвался на двор. Следом к воротам ринулась верная ему дружина и воины Сивара, рассекая словенских. Пешие дружинники Рюрика успели посторониться, а мятежников большей частью раскидали и затоптали. В проломанный тут и там частокол устремились мурманы Олега.

Меч в руках Трувара смертоносно блистал, горячая руда волнами скатывалась по клинку. Рубил всех, кто смел приблизиться. Близ рубились и его варяги, их остервенелые крики спугнули воронье, заставили попятиться мужиков.

Одд-Олег настигал стрелами всех, кто бежал с княжьего двора, ни одна не знала промаха. На указательном пальце княжьего шурина поблескивал золотой перстень. Мурманы секли раненых и замешкавшихся.

В разгар сражения из крепости высыпали те, кто успел скрыться после подлого нападения Вадима. Потрепанные, израненные, в окровавленных платьях – большинство шатается… Но едва приблизились к месту схватки, выпрямились, на лицах появилась такая злость, завидев которую враг умирает на месте. Эти, ведомые юным Полатом, набросились на мятежников со спины, со стороны Волхова, с особой яростью, принялись рвать и колоть, заливая кровью не только землю, но и небо. Бес и его подручные едва сдерживали озверелый натиск недавней жертвы.

Вадим, казалось, парил над схваткой, рубил сплеча, хохотал победно.

– Меня ни один клинок не возьмет! – ликующе орал Вадим. – Слышишь, Рюрик?

Его голос гремел, разносился по округе, подхваченный ветром, а Рюрик молча взирал со стороны. Лицо князя посерело, глаза медленно наливались кровью. Зубы сжаты, да так, что вот-вот покрошатся.

Добря больше не мог смотреть на побоище. Он лег на землю, спиной уперся в мягкое брюхо мертвого толстяка, подтянул колени к подбородку и закрыл глаза. Звуки сражения не исчезли, да и образы беспрерывно мелькали в голове – море крови, лезвия, сшибающие головы, рассеченные тела, перебитые кости, что торчат из алого, ещё теплого мяса. Желчь, которая течет из вспоротого живота знакомого булочника, отрубленные пальцы оружейного подмастерья, утыканный стрелами Хомич, добряк из Славны.

И только небо над головой темно-серое, спокойное, величественное. В этом небе носятся прислужники и вестницы Мары, а может, и сам Велес наблюдает. Зато батюшка-Сварожич прикрыл очи, дабы не видеть разгул нечисти. Еще немного, и небо разразится протяжным плачем, ручьи, полные рудой, потекут по склонам исполинского холма, на коем стоит княжий град, и вольются в спокойные берега Волхова.

«То-то водяные удивятся», – скользнула неуместная мысль.

Добря плакал беззвучно, даже не пытался утирать слезы. А битва становилась все злее, громче. И голос Вадима выл ликующе:

– Я из старших внуков Гостомысловых! И плевать хотел на вас, иноземцев! Я хозяин этой земли! Где же ты, братишка?!

Но Рюрик не откликался на этот зов, взгляд его бродил по лицам убитых детей, жен, изредка возвращался к созерцанию битвы. Лишь заметив в море сечи Полата, старшего сына, Рюрик выдохнул чуть слышно:

– Живой… Хоть один… Хвала богам, хвала… Не отняли… Хотя бы одного защитили.

И только после этого смог разжать кулаки, поднять руку в повелительном жесте.

Дружинники заметили, что с князя спало оцепенение, ударили с новой силой, с новой злостью. Только Трувар не успел порадоваться – острие пробило грудь. Оттащили туда, где уже лежал Сивар и над телом его копошился лекарь.

– Не щадить! – закричал Рюрик, вздевая боевой топор и, подобный богу войны, ринулся в сечу. Телохранители не поспели за ним.

Навстречу Рюрику рванулся могучий Бес, этого Вадимова соратника Добря и сам бы придушил, будь у него силенка. Поравнявшись с мятежным боярином, князь уклонился от свистящего меча и, уже пролетая мимо, поразил силача нежданным ударом в бок, отпуская рукоять топора. Залитый кровью Бес так и рухнул наземь, увлекая за собой железо. А Рюрик сам выхватил меч и устремился вперед в поисках новой поживы.

Вторя голосу законного князя, по небу покатился гром, мясистые тучи опустились ещё ниже.

Мятежники один за другим падали, их крики становились все тише, а верные князю дружины напирали, кромсали и рубили. Вадима никто не тронул, только оружие выбили. Он качался, пару раз чуть не выпал из седла. Лошадь под ним едва перебирала копытами, глаза бешено вращались, с морды срывались тяжёлые хлопья пены.

Грохот битвы постепенно стихал, зато громовые раскаты в хмуром небе становились все громче. И молнии сверкали куда ярче смертоносных лезвий.

Когда на землю упали первые капли, на «своих двоих» не осталось ни одного мятежника, а земля стонала, алая от потоков крови.

– Собрать всех городских на площадь, – глухо приказал Рюрик. – Волхва ко мне в терем. Готовить краду.

Гридни, те, что были при князе, бросились во все стороны, другие варяги осматривали тела, оттаскивали трупы своих, одним закрывали очи, другим распрямляли члены, бережно укладывали наземь. Скрюченные тела мятежников бросали в кучу, без разбора и почтения.

Горожане выходили к княжьему двору медленно. Дети прижимались к родителям, орали, плакали. Женщины всхлипывали, на бледных лицах отчаянье. Мужиков осталось мало – уцелели только те, кто не решился выступить против князя, но и эти напуганы. Прежде готовились помереть от рук победившего Вадима, а нынче, видать, придется положить головы под секиры неистовых варягов.

«Князья не различают лиц, для них народ – един. И если горстка артельщиков осмелилась восстать против власти, стало быть, весь народ восстал, а значит, и карать должно всех», – понял Добря.

Только теперь ему удалось выбраться из укрытия, и тут же споткнулся, полетел головой вперед. Подхватили сильные руки. Еще не успел распознать кто, но ужас уже пробрался в душу. От человека пахнет кровью и лошадиным потом, стало быть – один из тех, кто только что резал и убивал.

Мальчик вскинул голову, сердце сжалось. Олег кинул проницательный взгляд. В изумрудных глазах тревога, кудри из огненно-рыжих стали пепельными. По лицу Олега крупными каплями бежит пот.

– Иди к своим, – прохрипел мурманин и… отпустил.

Добря помчался туда, где толпились горожане, быстро отыскал мать. Завидев сына, чья одежда стала ру́дой, женщина взвыла.

– Я не ранен, не ранен… – сквозь слезы уверял Добря. – А батька… батька…

Дождь моросил беспрерывно, иглами впивался в кожу. Добря уткнулся лицом в мамкин живот и тоже подвывал.

Трупы мятежников сваливали на телеги – Рюрик приказал вывезти за город и сложить у подножья холма. Да ещё стражу поставить, чтоб никто из родичей не смел тела прибрать. Худшего погребения и вообразить нельзя: с весны и по середину лета земли у подножья заболочены, на эти болота приплывают упыри, прибегают русалки. Нечисть до скончания века будет мучить, калечить души предателей, а те, поглощенные трясиной, не смогут укрыться. Покойникам придется взирать на величие Рюрикова города, на поминальные обряды в честь тех, кто погиб, защищая власть князя. И каждый день умываться горькими слезами, травиться собственной злобой, терзаться.

Едва улицу расчистили, с княжеского двора начали выводить оставшихся бунтовщиков, раненых, искалеченных, но живых – тех, кто все-таки уцелел в кровавой схватке. Воинов Вадима выстроили в ряд, и, несмотря на слезы и мольбы, к ним двинулись те, кто желал отомстить особо. Пленные мужики столпились поодаль, глаза одурманены, ноги подгибаются. Мать вскрикнула, и Добря резко повернулся – так и есть, отец… живой! Пока ещё живой.

Варяги надвигались на пленных медленно, позволяя тем вкусить настоящего страха. В руках только ножи, лезвия блестят холодно, ловят дождевые капли. Ноги утопают в кровавой грязи, сердца испепеляет ярость. Мятежники падали на колени, но их поднимали, тут же вспарывали животы. Под нестерпимые крики вытягивали кишки, наматывали на кулак, прочую требуху разбрасывали тут же, топтали сапогами. Тех, у кого не было ранений, штырями прибивали к частоколу княжьего подворья, в рот и вспоротое брюхо пихали червей и жаб. Остальные ползали по грязи, умирали мучительно и очень долго.

После привели Вадима. Он едва держался на ногах, но был целехонек – ни один воин не коснулся Гостомыслова внука.

– На колени! – бросил Рюрик.

И словно бы от этих слов, от ущемленной гордости прибыло Вадиму сил, и последний раз сверкнули молнии в очах. Распрямился. Два дюжих варяга в тот же миг заломали ему руки, чтобы выполнить княжий приказ. Вадим извернулся, застонал натужно. Добре почудилось, что ещё немного – стряхнет Вадим ретивых воев и, бросившись на Рюрика, сам опрокинет того на землю.

Точно угадав эти желания, Рюрик спешился. Князь поравнялся с обидчиком, замер.

– Чего стоишь? Руби… безоружного! – прохрипел Вадим, сгибаясь под тяжестью висевших на нём ратников. – Я не покорюсь тебе!

Все ждали от князя каких-то слов. А вдруг ещё Рюрик снова выхватит меч из ножен, да и со всего размаху… Бабы зажмурились, но Добря смотрел во все глаза. Вот-вот сейчас «ослободит» князь врага и сойдется с ним в честном поединке. А там уж чей жребий перевесит!

– Много чести, – ответил Рюрик.

Добря ойкнул, обманувшись в ожиданиях.

В тот же самый момент варягам удалось повалить Вадима на колени.

– Изверг! Дай хоть слово последнее молвить!

– Нет.

– Великие боги! Почему же вы помогаете не мне, а этому самозванцу?! – воскликнул Вадим. Молитва или проклятия слетели бы с его уст вновь, но продолжить он не сумел.

Рюрик стремительно шагнул вперед и ухватил Вадима за голову.

– Шею свернет! – ахнули в толпе.

Князь зарычал, с разворота рванул вверх. Хрустнуло, кожа на шее лопнула, кровь брызнула горячей струей. Державшие Вадима варяги отпрянули. Он же, все ещё живой, взвыл, попытался воспротивиться, но следующий неистовый рывок сломал позвонки, шейные мышцы лопнули, как толстые, но гнилые канаты. Рюрик опять зарычал, ухватил крепче и скрутил голову с плеч. Вслед за ней потянулась кровавая полоска, подоспевший дружинник один ударом отсек хрящи и жилы. Руда выходила из обезглавленного тела толчками, щедро заливала и без того багряную почву.

В этот миг мало кто смог бы узнать в князе того самого Рюрика – справедливого, светлого. Он вертел мертвую голову Вадима в руках, смотрел с нечеловеческой ненавистью. Затем самолично насадил на воткнутое тут же копьё и сказал, кивнув на тело:

– А это отвезите обратно, в самый Словенск. Поставьте перед домом его. Пусть родня, коли ещё жива, полюбуется. Всякого, кто вознамерится похоронить, – удавить. Кровь за кровь!

…Князь ступал тяжело, лицо по-прежнему серое. После расправы над Вадимом боль и гнев не отступили. Рюрик на мгновенье застыл, запрокинул голову, подставляя лицо мелкому, моросящему дождю.

– А что с этими делать? – чуть слышно спросил дружинник, кивнул на мятежное мужичье.

Толпа горожан заколебалась. Женщины застыли, мужчины сжали кулаки, оры детей стали громче, пронзительней. Помутневший взгляд князя скользнул по толпе, губы сухие. Он вздохнул так тяжело, будто на груди покоится огромный валун, сказал бесцветно:

– Вадима в князья хотели? И чем же так полюбился? Пел, поди… Рюрик – зверь, а сам – милостивейший человек. Вольности обещал, богатства? Хотя что для мужичья богатство? Правда? Свобода?

Горожане даже не пискнули. Простолюдины опускали глаза, кто-то дрожал, кто-то хмуро рассматривал кровавое месиво под ногами. Побитые, в окровавленных рубахах и со смертельной бледностью на некогда румяных лицах.

– Не ждете милости от Рюрика, – проронил князь горько. На мгновенье туман в глазах сменился огнем, голос зазвучал хищно: – Не сдюжил Вадим, вел к свободе, а вывел на плаху. Так кто из нас двоих зверь?!

Помедлил, словно ожидая ответа. Да кто бы осмелился?

– Отпускаю! – громыхнул Рюрик.

Площадь выдохнула.

– Но с условием.

Народ вновь затаил дыханье. Добря почувствовал, как в груди вспыхнула и сразу же погасла надежда.

– Чтоб глаза мои вас больше не видели. Три дня даю! Три! После дружинники пойдут по избам, по лесам и тропам. Кого из виновных поймают – изрежут на куски и мясо по болотам раскидают. И душонки ваши подлые до скончания веков будут по миру скитаться, никогда не узнают покоя. Прочь!

Добря втянул голову в плечи, задрожал, а мамка завыла, как осиротевшая волчица. Дружинники отходили за князем, суровые и настороженные. Народ хлынул было вперед, к стене, где толпились опальные мужики, но так и не решились подойти. Мятежники не сразу сообразили, что их больше не удерживают, не охраняют, смотрели на мир озверело…

Глава 5

…Рюрик криво усмехнулся и спросил, вглядываясь в лицо старика:

– Прознал я, любимец богов, что и луны ещё не минуло, как сей Вадим вызвал тебя в гости.

– Не вызвал, попросил. Гонцы передали, что разговор важный. Вот я и пришел, так же как прежде приходил к тебе и к другим, когда им надобно, – проскрипел волхв.

– А говорил ли он с тобою, как бы лучше род мой извести? – спросил Рюрик злее.

– Была и о том его речь, княже. Но, как мог, я пытался отговорить неразумного Вадима. Он не послушал доброго совета.

Лицо Рюрика побелело, пальцы впились в подлокотники, а голос зазвучал страшным, звериным рычанием:

– И так не послушал, что две жены мои, дети малые уже будут вскоре беседовать с предками в светлом Ирии? А два брата родных на черте жизни и смерти… Если бы ты поведал о его намерении… Ты видел, сколько пролилось крови и сколько слез?

– Я скорблю о павших не меньше. Семьи оплакивают… то несомненно, но каждая – своих. А мне они все как дети. Если же ты, князь, знаешь достоверно, что родичи твои пребудут в ирийском саду у божьего терема, – утешь душу.

– А не боишься ли ты, старик, гнева моего? Да если бы я убил Вадима сотню раз, то и это бы не излечило мне сердца!

– Я не страшусь княжьей кары, ибо на все воля богов, – спокойно ответил волхв. – Это они рассудили, кому продолжить дело Гостомыслово. Вадим усомнился в мудрости Велесовой, и где теперь тот Вадим, где ближние его…

Олег, доселе стоявший бессловесно, выступил из полумрака, точно призрак:

– Ты спрашиваешь, где они? Или ты размышляешь о судьбах человеческих? Так слушай же, что вот этими руками я охотно бы придушил и склочницу Рогану, и всех Вадимовых жен и отпрысков. Но они опередили меня, избавили от угрызений совести, едва пришла весть о неудаче мятежников.

Брови волхва медленно поползли вверх, он изучающе глядел на Рюрика. Князь не ответил на немой вопрос старика, вместо него отозвался Олег:

– А чего ж ты хотел? Как иначе? Иначе никак нельзя! Если бы я не догадался разложить руны, то и моя сестра была б сейчас на пути к Фрейе[4]. Ты, премудрый волхв, зная достоверно, что готовит Вадим, не вмешался. И предоставил богам самим решать этот вопрос, а я…

– Никогда не был осведомителем, северянин! И не буду, – прервал Олега волхв.

– Ага, прямо христианский жрец в исповедальне! – нехорошо усмехнулся княжий шурин и продолжил: – А я получил лишь намек, но сделал все, чтобы уберечь и князя, и сестру, и людей своих, не уповая больше ни на каких богов! Это я, а не боги привели на подмогу и Сивара, и Трувара, и людей из Ладоги.

– Ты плохо кончишь свои дни, Орвар Одд! – вдруг произнес старик. – Признайся, это была твоя задумка – навести Вадима на княжий город. Это ты заманил его? Но какой ценой?!

– Скажи что-нибудь ещё, волхв! Только умное…

– Вижу, тебе предстоит умереть от коня.

– Ничто не ново под луной, – усмехнулся Олег, обернувшись к князю. – Это дело я уже давно уладил. Но тебе, волхв, суждено сгинуть раньше, и смерти моей ты не увидишь.

– Довольно! – прервал их спор Рюрик и, обратив взор на старика, сказал глухо: – Вот решение мое. За молчание, стоившее нам гибели стольких добрых соратников, детей и жен, я мог бы наказать тебя. Но, отдавая дань летам твоим и в память о прежних временах, о славном деде, короле Гостомысле, дарую прощение. Иди с миром и доживай свой век. А сейчас должно всем нам проводить павших с почестями, как подобает героям… Пролив кровь в одну землю за единое дело, побратались нынче и мои варяги, и верные мне словене, и мурмане тож. И уходить им вместе в одном пламени. Ты, волхв, будешь говорить за славян, а ты, Одд, за северян скажешь.

Словно бы ожидая одобрения со стороны Олега, князь встретился с ним взглядом. Закусив губы, Олег кивнул. Небрежным жестом Рюрик отпустил старика.

«Великие боги! Кабы мы знали, в какие железные руки вверяли и землю свою, и судьбу!» – подумал волхв, ковыляя к двери.

Олег шагнул к Рюрику:

– Выслушай, не гневись! Негоже трупам, пусть и вражьим, у самого города валяться. Прикажи закопать, пусть их черви едят.

Лицо Рюрика искривилось, будто глотнул отвара полыни, а в голосе прозвучала издевка:

– Смрада боишься?

– Болезней, – смиренно отозвался Олег.

– Ты верно говоришь, Одд, но решения не отменю. Нам эти болезни не страшны будут. По свершении обрядов в Словенск выходим. Дорогой ценой мне город сей достался, – прошептал он, – не смогу здесь. Новый построим, на том берегу.

– А толку?

– Есть толк, уж поверь. Если нельзя истребить осиное гнездо, то уж приглядывать за ним можно. Я ещё мост через Волхов переброшу.

– Большой мост выйдет, шагов триста.

– А иначе никак, и главное – высокий, чтобы любое судно при полном парусе пройти сумело, – прошептал Рюрик.

– Да… Чую, немало крови на том мосту прольется…

– Пусть, если иначе нельзя. А там боги рассудят меня с новгородцами.

– Как ты сказал? – не понял Олег.

– Раз новый город, а не Словенск, стало быть, Новгород. И не просто словене, а новгородцы.

Рюрик прикрыл глаза, замер, на несколько мгновений превратился в бездвижного истукана.

– Кого в Белоозеро поставишь, коли Сивар… – осторожно спросил Олег.

Князь тряхнул головой, губы растянулись в горькой усмешке:

– Полату ехать. Здесь ему делать нечего, кроме как по мамке рыдать. А там мужчиной станет… Но время. Курган погребальный велю тут же насыпать – чтобы каждодневно смотрели и вспоминали. Нам же отныне здесь лишь тризны справлять, но не жить. Да и как жить? И отца уж как год не стало. Проклятые германцы! За ним и мать.

Олег положил ему руку на плечо и ответил:

– Как сказывал мне старый Ингьяльд, правил у ромеев некогда князь Аврелий. И была у него поговорка: «Делай, что должно. И будет, что будет».

Дождь усиливался, капли падали на землю с громкими шлепками. Из крепости выкатили пару бочек, откупорив, щедро поливали погребальную краду маслом. Гора сложенных тел, как почудилось Добре, уходила к самому небу, была выше любого терема. Подле неё остались немногие воины, среди которых высился Орвар Одд. Лицо северянина почернело от горя, а огненные кудри потускнели. Рядом с ним, опершись на посох, встал волхв.

Рука волхва – худая, с острыми, выпирающими костяшками – потянулась к небу, губы чуть шевелились. Народу неведомо, что шепчут Велесовы служители, но все заметили, с какой яростью засверкали молнии. Огненные стрелы резали небо, освещали землю и лица всех, кто стоял в этот час на холме. Волхв, не глядя, передал посох Олегу, словно бы признавая за тем равную Силу. Северянин принял, так же – не глядя. Старик снял с пояса худой мешочек, вынул сухой мох и особые камни, разложил тут же, на самом краю крады.

Едва ворох искр коснулся мха и промасленного дерева, к небу потянулись тонкие струйки дыма, а в следующий миг вспыхнул огонь. Оранжевые языки слизывали сперва масло, после принялись вгрызаться в бревна, пожирать кровь умерших, одежды, тела. Дым от погребального костра прижимался к земле, застелил весь холм, наполнил воздух запахом горящего мяса, запахом смерти.

Не помня себя, Добря поплелся вслед за мамкой, к дому. Позади безмолвной тенью следовал отец. И хотя мальчик не видел лица, чувствовал – плачет батька. Город погружался в могильное молчание, а погребальный костер разгорался все ярче, тянул руки к небу, и никакой дождь не мог уже загасить это ненасытное пламя.

…Едва переступили порог, отец начал сборы. В дорожный мешок складывал самое нужное: легкий топор, запасную рубаху, соль. В стороне лежали широкий пояс и любимый нож Вяча с рукоятью из оленьего рога. Мать, вопреки всем устоям, принялась печь хлеб, тихо всхлипывая. Младшие братья и сестренка улеглись на лавке, в дальнем углу, долго капризничали, но все-таки засопели.

Добря тоже лег, но уснуть не удавалось. Ему то и дело слышались крики и хрипы, лязг оружия, перед глазами вставали порубанные воины Вадима и горожане, окровавленная голова Торни… Но чаще других вспоминалось лицо Олега. Даже сейчас, в мыслях, Олег глядел на Добрю с укором.

Слуха касался шепот – родители переговаривались, мать часто всхлипывала. Ее шаги почти беззвучные, но торопливые. Видать, мечется по дому, собирает в дорогу мужа. Ближе к утру в дверь постучали, в избу вошли ещё четверо мужиков. Добря продрал глаза, не таясь, рассматривал гостей. Артельщики, те, кто выжил в кровавой схватке и был помилован. За плечами каждого – худой дорожный мешок, а лица как у покойников.

– Пора, – прошептал отец. Он крепко обнял жену и шагнул к двери.

Добря вскочил, метнулся вперед, заорал:

– Батька! Батька!

Вяч повернулся, раскрыл объятья, прижал сынишку к груди.

– Теперь ты за мужика, Добря. Береги мать, младших береги. Все наладится, все наладится.

– Почему нас с собой не берешь? – взвыл мальчик. Ухватил отца за шею, прижался крепче. Горячие слезы лились беспрерывно, жгли глаза.

– Нельзя. Вам жить, а мне – если настигнут – помирать. Береги мамку, Добродей!

Вяч разжал руки, но мальчик вцепился крепко, повис на отцовской шее. Подоспел кто-то из отцовских товарищей, помог отодрать Добрю от родителя.

– Прощайте! – бросил Вяч. – И да хранят вас боги! Жив буду – дам знать. А нет – не поминайте лихом.

Добря так и не сомкнул глаз. Мать тоже не спала – все ходила, ходила. Изредка садилась на лавку, закрывала лицо руками. Рыданий мальчик не слышал, но видел, как трясутся плечи. У самого сердце заходилось жгучей болью, той, от которой высыхают все слезы.

– Что теперь будет… – обреченно проронила женщина. – Как жить?

Добря подошёл на цыпочках, сел рядом. Отозвался шепотом:

– Выживем. Я на стройке работать буду, ведь умею уже.

– Как людям в глаза смотреть? – не слыша продолжала мать. – Что родня скажет? А он? Каково ему будет? На чужбине… Дойдут ли? А на чужбине-то и хлеб горький…

Она всплеснула руками, схватилась за голову, забормотала горше прежнего:

– А если княжеские воины настигнут? Ох… Зачем только в город подались? Жили бы в деревне, пусть голодно, зато по чести. А теперь… позор, погибель…

Добря прижался щекой к мамкиному плечу, молчал. Потом, словно в утешение, молвил:

– Нет, их не поймают. За три дня далеко можно уйти.

За окном уже светло, новый день обещает быть жарким, хоть и конец лета. На улице необычно тихо: ни стука топоров, ни выкриков румяных хозяек. Только петухи дерут глотки – этим людское горе не ведомо, знай себе – кукарекают.

– Я воды принесу, – сказал Добря угрюмо. – А ты квашню новую ставь, хлеба почти не осталось.

Мамка опомнилась. Ведь и правда, не осталось – все хлеба́ Вячу в мешок сунула, да только что тех хлебов? Дай бог, чтоб на неделю хватило! А дальше мужику кореньями питаться, если волки раньше не задерут.

Добря смерил мать придирчивым взглядом и поспешил на улицу.

От ночного дождя земля разжирела, босые ноги утопают в грязи. Погребальная крада все чадит, видно, как дым поднимается высоко, до самого Ирия доходит. Вместе с ним возносятся души погибших за правое дело.

Обычно в это время у колодца толпятся хозяйки, воду берут и сплетничают заодно, косточки соседям и мужьям моют. Но сегодня – ни души. И улица пустая. Редкие прохожие друг на друга не глядят, опускают головы. Вот и Добря опустил глаза, едва увидел вдалеке человека.

Набрал полное ведро, понес. От такой тяжести рука заболела сразу, перехватил, щедро плеснув водицы на землю. Пару раз поскользнулся, едва не упал. А у самых ворот пришлось остановиться. Мальчишки – вчерашние товарищи – выстроились стеной, руки сложены на груди, на лицах злость.

Добря протянул по-взрослому хмуро:

– Чего надо?

Вперед вышел самый рослый:

– Это твой батя мужиков на бунт подбивал.

Добря насупился, сжал кулаки. Взгляд заскользил по суровым лицам мальчишек, в животе похолодело.

– Брехня, – прошипел Добродей.

– А вот и нет. Он мужиками командовал, когда Рюриков терем брали. Там отроки были, все видели.

– Врут твои отроки. Они в крепости сидели, как осинки тряслись.

Рослый прищурился злобно, угрожающе надулся:

– Их не сразу в крепость загнали, только когда резня началась. А до этого все видели. И брехать не станут, поди, не ты.

Добря оскалился, шагнул вперед, так, что между ним и обидчиком остался всего шаг. А тот не унимался:

– Твой батя всех погубил. Он виноват!

– Нет!

– Да! – рявкнул обидчик.

Остальные кивали молча, испепеляли взглядами. Но приблизиться и напасть не решались. Добря гордо вскинул подбородок, выдавил усмешку:

– Зато теперь ясно, в кого вы такими трусами уродились. Кабы ваши отцы не отсиживались, а сражались по чести…

– Мой батя погиб! – закричал рослый.

– И мой, – проронил кто-то из толпы.

– И мой не вернулся, – всхлипнул третий.

– Да пошли вы! – крикнул Добря.

Рослый оскалился, но сказал спокойным тоном, от которого даже солнце похолодело:

– Мы уйдем. Но тебе совет – на улицу не высовывайся. Бить будем всякий раз, как встретим.

Добре хотелось закричать, броситься на лгунов с кулаками, но те развернулись и зашагали прочь. А в спину даже последний предатель не ударит.

– Ничего, ничего, – пробормотал Добря. – Я вам ещё покажу и уши начищу, как следует. Вруны. Клеветники. Трусы!

Слухи о бойне в Рюриковом городе, да и в самом Словенске, что учинили мурмане Олега, разнеслись удивительно быстро. Уже к вечеру в избу нагрянул старший мамкин брат. Мужик простой, деревенский. Плечи до того широкие, что даже в дверь протискивался боком. Сам пахарь, ну и охотой изредка промышляет. Говорят, однажды медведя в чаще встретил, придушил косолапого.

Детвору мать из дому не выпускала, но и взрослые разговоры слушать нечего. Пришлось в дальнем углу ютиться. Младшие обрадовались неимоверно, давай на Добре виснуть, вопросами засыпали по самые уши. А сестра молчаливо вертела куклу, пусть и самая маленькая, а вперед братьев смекнула, что горе в семье, да такое, что словами не описать.

Добря терпеливо развлекал малолетних, истории рассказывал. Впрочем, у самого получалось не так интересно, как у батьки и деда, хотя деда мелюзга и не помнит. Мальчишки все на дядьку косились, ахали: какой огромный! Утомились только, когда за окошком ночь простерлась, уснули тут же, на полу. Добря подтащил одеяло, лег рядом, укутал всех.

Зажмурился крепко, поворочался для вида, даже засопел.

– Перебирайтесь снова в деревню, – шептал дядька. – Места вы немного занимаете, а из охламонов твоих добротных пахарей вырастим.

– Да куда… – горько вздохнула мамка. – Тут уж и хозяйство налажено, протянем как-нибудь. Только стыд похлеще дыма глаза выедает, не скоро народ забудет. На улицу выйти боюсь, пальцами тычут.

– Да… натворил Вяч делов…

– Он как лучше хотел. Думал, за правду сражается. А видишь, как вышло? Боги-то рассудили, что справедливость на другой стороне.

– А Рюрик-то в самом деле Вадиму голову оторвал?

– Да, живому. До сих пор перед глазами. А жить-то как теперь! – Она всхлипнула чуть слышно. – И Добря сам не свой теперь ходит.

– Добря сдюжит, – отвечал брат. – Он в нашу породу уродился.

– Кабы и вправду так.

– Вяч далеко пошел, не знаешь?

– Не знаю. Должно быть, далеко. На землях Рюрика ему житья не будет, значит, в другие земли отправился. Я спрашивала, куда пойдет, а он не ответил. Сказал, весточку пришлет, если все будет в порядке… Тяжко… Душа за него болит, больше, чем за детей.

– Я б на его месте в Киев отправился. Там земли чернее и князь, сказывают, добрый.

– Да разве ж в князе дело? Кто он там? Без рода, без семьи. Ни кола, ни двора… Сирота. А сколько до того Киева скитаться? Поди, до зимы не дойдет. А если не дойдет – перемерзнет. – Голос сорвался на писк, мамка всхлипнула: – И похоронить-то некому будет! И помянуть!

Снова завыла. Брат, как мог, успокаивал, по голове гладил, что-то шептал.

От пережитых несчастий сон навалился быстро, тяжёлый, как дурман. И сновидения пришли жуткие, все кровью залито, от края до края. Добря несколько раз просыпался – мамка с братом все сидели, говорили. Пытался послушать разговоры, но снова проваливался в тягучий, как вареная смола, сон.

На рассвете снова отправился по воду, сходил дважды. Пока шел, все надеялся увидеть мальчишек, что посмели так несправедливо отзываться о батьке. Но те, видать, обходили стороной – знать, не успеет вразумить вчерашних товарищей.

Пока мамка с дядькой чистили курятник, Добря вытащил из дальнего угла старую холщовую котомку, сложил в неё вторую рубаху, маленький топорик – тот, который отец подарил, завернул в тряпицу краюху хлеба. Ножик пришлось стащить, благо у них в доме ещё цельных два ножа – роскошь!

Когда прятал котомку в клети, мамка едва не застукала. Но Добря деловито схватил грабли, поспешил в огород. Урожай в этом году обещал быть знатным – лето теплое, да и с дождями неплохо. Оглядев съестные припасы, дядька снова забурчал, дескать в деревню перебираться надо, а мамка поспешила в избу, кашу готовить, дабы не думал, что и впрямь голодают.

Едва за старшими закрылась дверь, мальчик утер рукавом нос, бережно отнес грабли на место. Подхватил поклажу и мышкой выскользнул на улицу.

День в самом разгаре, солнце светит ясно, по небу плывут пушистые облака. Стараясь не попадаться на глаза горожанам, Добря заспешил туда, где городской холм, очерченный рвом, сходит на нет, сменяется заболоченной полосой, за которой шелестит лес.

– Еще б понять, куда идти, – вздохнул мальчик и прибавил шагу.

Глава 6

В конце улицы только один дом, раньше здесь жил оружейник. Его семья ныне тоже осиротела, сынов оружейника тоже поди бить будут. А они ребята крепкие, если сговориться, можно всем навалять, но толку?

Он прокрался мимо двора, пригибался, чтобы не заметили. Но едва оказался на окраине города, дорогу перегородили четверо. Добря не сразу узнал отроков – слишком бледные, и рубашечки уже не белоснежные, запачканы грязью и копотью.

– Ой, вы только посмотрите, кто пришел… – протянул щербатый мальчишка с рыжими волосами.

Добря тряхнул головой, прогоняя внезапный морок – на миг почудилось, будто это Торни из мертвых восстал.

– Уйди с дороги, – отозвался Добря. – Не до тебя сейчас.

– Конечно! – А этот голос пробрал до костей, вскипятил кровь.

Роська не улыбался, глядел во стократ злее, чем все городские мальчишки, вместе взятые. Злее, чем Рюрик глядел на Вадима, когда голову скручивал.

– Уйди, – повторил Добря и решительно шагнул вперед.

– Вот, значит, как… – протянул Роська. Мальчик отстранил товарищей, кивком пояснил, что сам разберется. – Наделал дел, и в кусты? Видел, как твоих приятелей вчера порубали? А это видел?

Роська кивнул в сторону рва, Добря невольно проследил взглядом и похолодел. В заболоченной меже в ряд лежали покойники. Воины Вадима и других бояр, босые, в исподнем, лица искорежены злобой. Вперемешку с ними – простые мужики. В этих нет злобы, лица до того несчастные, что слезы наворачиваются. Все молодые, сильные, здоровые. Жить бы да жить… И у каждого в городе остались жены, дети.

– Дай пройти, – сказал Добря совсем тихо.

– Да? А что это у тебя за спиной? Котомка? Неужто решил сбежать?

– Не сбегаю. По делу иду. Куда – не скажу, не велено.

– Ах ты ж врун… зазнайка. В деревне нос задирал и тут тоже? А че задираться-то? Батька твой ведь того… пришибли его ночью.

– Как?..

– А вот так! – рыкнул Роська и метнул кулак.

Тяжелый удар врезался в лицо, едва глаз не выбил. Добря закричал, попытался увернуться от нового удара, но Роська подскочил, ещё и ногой поддал. Сын плотника не устоял, покатился по земле, успел подняться прежде, чем Роська снова кинулся в драку. В этот раз Добря не сплоховал – ухватил противника за грудки, тряхнул, бросил на землю. Сам прыгнул сверху, начал молотить по голове, кричать, клочьями рвать волосы. Роська не сразу сумел освободиться, а когда вырвался, оседлал врага и осыпал градом ударов, напоследок плюнул в лицо. И что-то оборвалось…

Добря больше не мог сопротивляться, бессильно лежал на земле. Слезы кусали глаза, скатывались по щекам, рыданья разрывали грудь.

– Что, получил, гад?

– В ров его! – крикнут тот, что так походил на Торни.

Отроки схватили Добрю за руки и ноги, раскачали и с хохотом швырнули в болотистую колею, к покойникам. В спину сразу же вонзилось что-то острое, мальчишка закричал. Ответом ему стал злорадный смех и плевки отроков.

– Сдохни! – прокричал Роська.

В нос ударил знакомый запах – кровь и нечистоты. Но теперь к нему добавилось что-то ещё. Вчерашний день был жарким, солнце палило вовсю, трупы подгнили, да и вороны потрудились на славу – потрошили без устали, клевали глаза, лакомились синими, вывалившимися наружу языками. Болотистая земля тоже смердела, но трупный запах перебил гниение земли.

Добря лежал в оцепенении, не в силах подняться, к горлу подкатывала тошнота. Мальчик из последних сил повернул голову, чтоб не захлебнуться рвотой, и взору предстало изуродованное лицо оружейника. В пустых глазницах копошились белые личинки мух.

Тошнило Добрю долго. Он перевернулся – только бы не видеть убитого – и понял: ведь и лежит на трупе. Воин. Молодой, светловолосый, с красивыми конопушками на щеках. На таких все девки вешаются, от самой младшей сопли до первой красавицы. Глаза воина тоже вырваны вороньим клювом.

– Батя, – прошептал Добря. – Батя погиб…

Попытался приподняться, но пред глазами заплясали чёрные точки, сознание затуманилось. Он упал и затих.

А очнулся ближе к ночи, долго пытался вспомнить, где находится. Кое-как переполз через груду тел, тут же по щиколотки увяз в болотистой жиже. Лес был уже в двух десятках шагов, а за спиной на холме – притихший город. Добря заставил себя доползти до первых молоденьких елочек, снова рухнул.

– Батя погиб, – сказал мальчик самому себе. – Все.

Мысль оказалась до того жуткой, что в глазах снова потемнело. Собрав последние силы, Добря поднялся и поплелся дальше. Страшные разлапистые деревья стояли стеной, протяжно скрипели. Ветки цеплялись за волосы, ударяли по щекам. Изредка прикосновения веток были как будто ласковыми, словно те пытались стереть слезы с мальчишеского лица.

Добря брел, не помня себя, смотрел на мир невидящими глазами. Порой разум подсказывал: заплутал, но мальчик отмахивался от этих мыслей – как можно заплутать, если идешь по кромке леса? Оглядывался в поисках просвета и, не находя его, шел дальше.

Река перегородила путь внезапно, а он, не раздумывая, бросился в воду. Течение сносило, а Добря сопротивлялся, как мог. Барахтался, бил ногами и руками, подныривал. Только силы оставляли ещё быстрее. Отмель стала нежданным подарком богов. Он перевел дух, снова поплыл. А когда выбрался на берег, над головой уже висел толстый лунный блин.

Средь пышной осоки квакало на все лады. Огромные лягушки прыгали под ноги, на одну даже наступил и, поскользнувшись, едва не полетел в грязь.

Хотя луна светит не хуже солнца, идти дальше не решился – места незнакомые, да и сил совсем не осталось. Он выискал самую большую елку, ветви которой достают до земли, укрывая от дождя и посторонних взглядов, и уснул на хвойной подстилке как убитый.

В голове трусливо бьется только одна мысль: а может, вернуться? Но ноги несут вперед торопливо, бесстрашно.

В животе рычит так, что, попадись на тропке медведь, примет за сородича. Запасенный хлеб после вчерашнего плаванья окончательно размок, превратился в жижу и растекся по всей котомке, а искать съедобные коренья и ягоды – некогда.

Отец ушел два дня тому. Если и вправду отправился в Киев, значит, двигался на юг, вдоль берега Волхова, затем Ильменя… Ведь другого пути нет?

И погиб, стало быть, здесь же.

– А вдруг его уже никто никогда не найдет?! – ужаснулся Добря. – А не похоронят по-человечески, бродить ему заложным покойником до конца времен…

Да и ему, Добре, сыну-то, всю оставшуюся жизнь мучиться!

– Не вернусь, – бормотал Добря, стараясь хоть как-то заглушить бешеный страх и стыд. – Все равно не вернусь! Приду в Киев вместо отца. Как-никак надежда есть – если отцовы артельщики выжили, к ним примкну, авось не прогонят.

Только вот мысли о матери слезы нагоняют, но мальчик сердито утирается рукавом, сморкается по-взрослому, прям на землю. Это в воду нельзя, а земля все стерпит, как мамкин подол.

В зелени листвы уже видны золотые листочки, от воды веет холодом. Изредка в реке плещется и хохочет, но русалки то или рыбы – непонятно.

– Наверняка русалки, – пробубнил Добря.

На всякий случай выудил из котомки топорик, освободил от тряпья. Крепко сжимая рукоять, углубился в лес, чтобы от реки подальше.

– Конечно, кто их в этой глухомани задабривать будет? Кто проводит как положено? Вот и резвятся навки до самой глубокой осени. Благо железа холодного не выносят – хоть какой, а оберег.

И рассуждал вроде бы здраво, а по спине нет-нет да пробегали мурашки – что, если русалки все-таки выскочат? И схватят?!

Ближе к полудню одолела такая жажда, что пришлось продираться к озерной глади. Пил торопливо, отгоняя комарье и водомерок, да и мальки, казалось, так и норовили забраться в рот.

А к вечеру боги смилостивились, вывели-таки на тропку. Да незнакомая она, никогда в этих краях не хаживал, но человеческая, это точно! Изредка в подсохшей грязи попадались четкие следы сапог, несколько раз видел отпечаток голой ступни. Но и копытца тут прохаживались, и не раз.

Добря не сразу сообразил, что самому лучше идти по траве, чтобы заметных следов не оставлять – ведь Рюрик обещал снарядить погоню! Что, если дружинники и его за мятежника примут? Ведь на кол посадят, даже глазом не моргнут!

Хоть дневное светило давно закатилось за горизонт, сумерки сгущались медленно. Когда Добря вновь вышел к берегу, на сей раз песчаному, – взору мальчика открылась бескрайняя водная гладь. Другой берег не узреть, только вода и небо, расцвеченное последним взором сонного солнцебога. Прежде никогда этой красотищи не примечал.

Когда в распахнутый рот залетел комар, опомнился.

– Ильмень, – прошептал мальчик. – Вот уж море так море…

Над спокойными водами все ещё носились пронзительные чайки, кричали истошно, отчаянно, как и душа мальчишки. Он осторожно спустился к воде, зачерпнул ладошкой. После согнулся, пытаясь рассмотреть собственное отражение – лицо уже осунулось, глаза впали.

Внезапный шорох за спиной заставил отпрянуть, едва не полетел в воду. Кусты снова шевельнулись, листья зашептали зловеще.

– Кто здесь? – воскликнул Добря, ухватывая топор. Чуть пригнулся – готовый в любой миг броситься на подлеца, который смеет подкрадываться со спины. Завопил ещё громче, злее: – Выходи!

Ответом стал приглушенный рык. Сердце замерло, похолодело, кровь в жилах превратилась в ледяное месиво. Волк шел, пригибаясь к земле, веточки кустарника услужливо расступались перед клыкастой мордой. Огромный, седой, куда крупнее обычных лесных охотников, грудь широкая, морда в шрамах.

«Вожак, – мысленно простонал Добря. – Или того хуже – одиночка».

Нащупал ладанку на груди, губы зашептали обережные слова. Но волк даже ухом не повел, видать, в этих лесах обереги не действуют! Леса-то чужие! Зверь зарычал, оскалился. Клыки, огромные и острые, как мечи княжьих дружинников, блестели в мертвенном свете едва показавшейся луны. Серебристая шерсть поднята на загривке, мерцает, переливается, уши прижаты.

«Вода!» – мелькнула спасительная мысль.

Стараясь не озлобить зверя окончательно, Добря, все ещё сжимая рукоять, в общем-то, бесполезного топора, начал медленно отступать. Босые ноги сразу же утопли в вязком, склизком иле, пяткой напоролся на острый камень. Внутри все сжалось, кровь ударила в виски и затылок. Благо волк ещё не понял хитрого маневра, наступал медленно, запугивал.

Когда серый подошёл к краю берега, Добря был уже по колено в воде. Внутри все оборвалось – не успеть. Волчара настигнет в один прыжок, как только дернешься, и никакая сырость уже не остановит зверя.

– И косточек не найдут… – выдохнул путник.

Волк замер, уши чуть приподнялись. Взгляд в одно мгновенье утратил злобу.

– Чего уставился? – пробормотал Добря обреченно и опустил топор. – Жри уже.

Издалека донесся зычный клич:

– Сребр, ко мне!

Зверь метнул короткий взгляд в сторону леса, снова покосился на запуганного мальчугана. Добря втянул голову в плечи, готовый в любую секунду рухнуть под тяжестью мохнатого тела, уже представил, как кровь из шейной вены обагряет прозрачные воды Ильменя.

– Сребр! – Голос прозвучат требовательно, на миг показалось, человек не зовет – приказывает!

«Морок, – подумал Добря. – Какой человек посмеет повысить голос на такую зверюгу? Морок. А может… не человек, а сам Лесной Хозяин зовет? Этому все дозволено. И раз тоже слышу, значит, я уже того… помер».

В груди больно кольнуло, ноги подкосились, и мальчик с размаху плюхнулся в воду.

Брызги полетели во все стороны, волк неодобрительно фыркнул, тряхнул мордой. И, будто передразнивая Добрю, тоже сел. Потом вскинул голову, завыл протяжно.

– Сребр! – Голос прозвучал гораздо ближе, чем прежде.

Кусты затрещали, нехотя пропустили огромного широкоплечего мужика. На смуглом обветренном лице не хватает одного глаза, от правой брови к скуле тянется уродливый шрам, щеки и подбородок покрыты густой порослью. Одежда на мужчине истертая, руки длинные, как весла, мощные. И хотя Добря никогда не видел разбойников, понял – этот именно из таких.

– Сребр!

Волк повернулся, мотнул мордой в сторону паренька.

– А это ещё кто? – нахмурился одноглазый.

Добря сглотнул, оцепенел от ужаса.

– Эй, малец! Чего в такую глушь забрался? Заплутал?

– Я… Я за батей иду, – признался мальчик.

– За батей? И это ж в какие дали?

– В Киев.

Губы мужика дрогнули, улыбка получилась скользкой, мимолетной.

– Сам-то откуда будешь? Из Рюрикова града, что ли?

Добродей даже кивнуть не смог. Страшная догадка была подобна испепеляющему удару молнии. Одноглазый – вовсе не разбойник, а гораздо, гораздо хуже! Лодочник. Тот самый, о котором рассказывают во всех окрестных селеньях. Де живет он у тихой речушки, что впадает в Ильмень, и служит не абы кому, а самому водяному царю, утопленников на тот свет переправляет.

– Эй! – вновь окликнул мужик. – Долго в воде сидеть собираешься? Вылазь, путешественник… И железом не свети.

И Добря подчинился, просто не смог воспротивиться пронзительному взгляду единственного ока. Да и толку возражать? На берегу от громилы не укрыться, а в воде и подавно. Глядя на растерянность мальчика, Лодочник заметно повеселел, озорно подмигнул волку, а Добре бросил суровое:

– Пойдем.

Неприметная тропка вывела к небольшой речушке.

На берегу крошечный костерок, даже не костерок, а так – угли. Рядом с ним массивное бревно, ни один человек такую махину поднять не сможет. Добродей боязливо сглотнул, в очередной раз покосился на одноглазого, рядом с которым даже исполинский волк казался щенком. Сердце в груди ныло, не переставая.

Речушка искрилась лунным серебром, приглядевшись, Добродей различил борт лодки.

– Садись, обсохни, – приказал мужик.

Не успел Добря сделать, что велено, пихнул в руки лепешку:

– На вот. Подкрепись.

Мальчик безропотно взял хлеб, осмотрел со всех сторон. Живот, который всю дорогу крутило от страха, отозвался протяжным урчанием, рот наполнился слюной. Он собрался было откусить, но вовремя опомнился – разломил на две части.

– Сам ешь, – отозвался одноглазый. – Я не голоден.

Добря глянул на угощенье с опаской, но голод оказался сильнее разума. Вскоре Добродей забыл обо всем на свете, жевал радостно, пару раз чуть не подавился. Сребр сидел напротив, по ту сторону костра, жалобно облизывался. А когда последний кусочек лепешки исчез из вида, серый издал протяжный визг и обиженно опустился на брюхо.

– А теперь рассказывай, – улыбнулся хозяин, усаживаясь рядом.

Добря глянул виновато, пожал плечами. Все знают: разговаривать с нелюдью нельзя, но ещё хуже – выразить неблагодарность гостеприимному хозяину, кем бы он ни был.

– Так я ж уже… вроде бы и все…

– Зовут как? – перебил мужик.

– Добрей. Добродеем.

Лодочник усмехнулся в бороду, сказал:

– Значит, добрые дела творишь?

– Не творю, – смутился мальчик, – просто имя такое.

– Нет, не просто. Просто так в этом мире ничего не случается.

Мальчик почувствовал, как щеки заливаются пурпуром, виновато опустил глаза.

– И идешь ты, стало быть, вслед за отцом? А почему вслед? Почему вместе с ним не ушел?

Добря не ответил. Под пронзительным взглядом единственного глаза мысли в голове попрятались и собственный поступок показался неправильным и очень глупым.

– Значит, отец тебя с собой не брал, – догадался собеседник. – Небось оставил дома – за старшего? А ты сбежал и мамку одну бросил. Так?

Потрескивание костра стало нестерпимо громким. Добря только кивнуть смог. А мужик заключил бесцветно:

– Ослушался. И мамка теперь одна, с младшими детьми… нехорошо, Добря. Нехорошо.

Мальчику очень захотелось вскочить, сжать кулаки и рассказать все-все, но смолчал. Только носом шмыгнул нарочито громко.

– А с чего решил, что батя твой в Киев отправился, а?

– Ну вот…

– Ясно. Идешь туда, незнамо куда. И незнамо зачем.

Ветерок подхватил дымный чад, бросил в лицо, но слезы выступили не поэтому. Добря прикрыл глаза ладошками, только вряд ли это поможет спрятаться от проницательного взгляда собеседника.

– Значит, в Киев? А ты хоть знаешь, сколько до того града итить?

Мальчик закусил губу, насупился. На одноглазого не смотрел, молил мысленно: скажи, скажи, что близко!

– Эх, Добря! Если вот так, как ты, шагать… к следующей зиме успеешь, если боги в живых оставят. Только сомнительно: ты и первые заморозки не переживешь.

– И что же делать?

– Спать ложись. Как говаривают в народе, утро вечера мудренее.

Печаль навалилась тяжёлым грузом, и Добродею вдруг стало совершенно безразлично все, что творится вокруг. И страх перед Лодочником отступил, и мысль о том, что, даже доберись он до Киева, отца уже не увидит, показалась мелкой, невзрачной. Он улегся тут же, на бревне, подтянул колени к подбородку и провалился в тяжёлый, вязкий, как расплавленная смола, сон.

Глава 7

Город, на который Рюрик возлагал столько надежд, проводил его молчаливой скорбью. Унылые домишки, невзрачные дворики, темная громада круглой, как блин, крепости… все осталось позади. Еще пара часов езды, и Рюриков град, что впору уже сейчас назвать городищем, совсем скроется из виду.

Князь ехал, не оборачиваясь, ладонь на рукояти верного меча, взгляд острее копья. И кровь бурлит, едва не разрывает жилы. Горькие мысли то и дело сменяются воспоминаниями. Нет, не такой судьбы он ждал в этой земле…

…Не первую седьмицу Старград, стольный град вагров, первенствующих среди прочих венедских да ободритских народов, обсуждал веселый княжий пир.

И не то чтобы столы пуще прежнего ломились от яств. И не то чтобы лихие ловчие загнали жирнее вепря и настреляли больше дичи. Да и медов было пролито и выпито, как и в былые годы. А случилось на том пиру нечто, изменившее судьбы многих…

Посредине залы горели костры, над ними в котлах бурила и пенилась хмельная влага. Полные кубки и рога передавались через всю палату, и князь Рюрик, сын короля Табемысла, освящал все напитки и яства, а стольничьи относили обратно. Первым был рог в честь бога богов Свентовита – его осушали также за победу славянского оружия. Потом возносили хвалу Сварожичу – пили за урожайный год и мир. Поминали и Чернобога, чтобы пропавшим в его чертогах не пришлось бы долго мучиться перед новым рождением.

По обыкновению подняв кубок, вознеся хвалу рогатому богу Леса, покровителю охоты, не поскупившемуся и в этот раз, Рюрик вздумал наградить охотника, чьей меткости собрание было обязано сытной трапезой.

– Это Тот, кто в плаще! – назвали стрелка осведомленные бояре.

– Странное имя, – удивился князь, оглядывая незнакомца, поклонившегося ему из глубины длинной пиршественной залы. – Так что же ты, лучник, сел столь далеко? Доселе не видал я тебя, давно ли служишь нам? Приблизься и займи сегодня место по сердцу, – предложил он.

– Великий Херрауд, да не примут эти слова за обидные верные твои братья и советники. Я, будь на то воля твоя, прикрыл бы тебе спину, – отвечал незнакомец, выходя на середину залы пред очи Рюрика. – Ты не мог видеть меня прежде, потому как я не служу никому, кроме владетеля Перекрестков. Но мне и моим людям было дозволено перезимовать в Альдинборге, и эта добыча лишь малая плата за гостеприимство твоего народа.

Был он строен и высок, длинный потрепанный синий плащ укрывал его с головы до ног, а темный капюшон скрывал черты лица.

– Херрауд? Да, под этим именем меня знают за морем. Видать, ты прибыл к нам издалека? Отведай же старого меда, добрый стрелок! Кто бы ты ни был, мы рады чествовать героя, коли у него зоркий глаз и твердая рука.

По едва заметному знаку Рюрика расторопный отрок поднес незнакомцу полный пенной браги рог. Тот принял обеими руками, слегка поклонился князю, его родичам и женам, затем собранию. После незнакомец слегка плеснул хмельного на землю.

– Слава предкам! – провозгласил он и следом опрокинул в себя все содержимое, словно малую чарку.

– Добро! Я гляжу, ты чтишь старые обычаи? – рассмеялся Рюрик, но посерьезнел и добавил: – Чтобы спину мне беречь, искусно стрелять – это мало будет. Надобно голову трезвую на плечах держать.

– Если у тебя, конунг, есть на этот счет сомнения, ты можешь испытать меня, – просто ответил незнакомец.

Как после рассказывали знающие люди, с чьих слов и сложены древние саги, хозяин решил подпоить своего гостя и дознаться, кто тот на самом деле. Перекинувшись взглядами с братьями, сидевшими за тем же столом, Рюрик дал ход состязанию.

– Готов биться об заклад, – сказал он, снимая золотой перстень, – что тебе не выиграть этот спор у Сигурда и Сьельва.

– Ставлю большой чёрный лук и стрелы. Им не одолеть меня, – откликнулся незнакомец. – Если ты не возражаешь, пусть в этот раз мед черпает моя старшая сестра. В обычае нашего племени, когда женщина сама подносит хмельную брагу героям. Так лучше пьется!

– Я не против! – улыбнулся Рюрик. – Вели позвать ее.

– Гудмунд! – крикнул княжий гость через зал, обращаясь к кому-то из провожатых…

Через некоторое время она уже стояла у трона старградского князя. Едва лишь девушка вошла, стих и многоязыкий хор полупьяных мужчин, смолкли скороговорки венедских жен. Воцарилось молчание, ибо никогда прежде не видел этот суровый и загрубевший в бесконечных войнах народ такой красы.

Ростом она была на голову ниже брата, но это бросилось в глаза, едва стали рядом. Пиршественную залу пересекла с грациозностью рыси. Белокурые волосы венчал тонкий золоченый обод. Девушка поклонилась князю в пояс. Он ошалело кивнул.

«Если великие боги и впрямь вырезали первую женщину из ивы, так это она… – подумал Рюрик. – Неповторимая, единственная, равная небожителям!»

Словно бы исчезли звуки, запахи, люди, стены… Не было никого, кроме неё, перворожденной. Таких дев воспевают седые скальды, повествуя о давно прошедших и безвозвратных временах…

Князь уже не видел, как в гневе встали и вышли вон обе его жены. Не помнил, как по очереди к коварному незнакомцу подходили выпивохи и бахвалы Сьельв и Сигурд, поминая нараспев о свершенных ими подвигах. Не замечал он и того, как, отвечая на похвальбу княжьих бояр, гость в свой черед осушает рог за рогом, ведя речь о деяниях не менее чудесных и удивительных. Как под смех и гогот пирующих Сигурда, рухнувшего на руки подбежавших отроков, поволокли наружу. Впрочем, и Сьельв последовал бы за напарником, но своевременно проглоченная козлятина давала ему силы продолжать состязание. И была очередь княжьего гостя снова поднимать рог.

– Как-то после кровопролитного боя только я и остался в живых на дракаре. Враги сковали мне ноги и, сняв тетиву с лука, связали руки за спиной. Бдительная стража денно и нощно стерегла меня. Я заговорил со своими сторожами, обещая развлечь. И я пел для них, и погрузил самых неусыпных на корабле в дрему. После мне удалось перетереть тетиву и без труда избавиться от оков. Я разыскал свои стрелы и лук и отомстил той ночью за гибель всех моих товарищей. Вознесу же рог сей за нашу Удачу! Пусть будет доброй ко всем нам!

Незнакомец пил вино, не притрагиваясь к съестному. И хотя Сьельв ещё держался на ногах, лыка он не вязал. Отчаявшись соединить очередную пару слов, махнул рукой, похлопал победителя по плечу и, пошатываясь, двинулся к ближайшему пустующему месту, чтобы рухнуть «мордой лица» в миску пошире. Но хмель одолел на полпути, услужливые отроки подхватили и его…

– Тебя зовут Орвар Одд! – прозвенел вдруг чистый и звонкий девичий голосок, но сидящие за веселым пиром не обратили на него внимания.

Услышали разве лишь сам гость да князь.

– Златовласка! – нахмурился Рюрик.

– А что я такого сказала, отец! – возмутилась девочка, выступая из-за длинного занавеса, скрывавшего угол пиршественной залы. – Ведь я угадала? Да? Он же сам про то спел? И мне воспитатель рассказывал…

Рюрик с укоризной посмотрел на дочь и отметил про себя ненароком: «Девять лет, а как вытянулась. Братишке трудно будет угнаться за сестрой…»

– Негоже подглядывать за взрослыми играми, дитя мое, – мягко добавил князь. – У тебя ещё будет время расспросить славного воина, а сейчас – ступай к себе. Ступай!

Гордо вскинув голову, так, что золотистые локоны от этого движения соскользнули с плеч на грудь, девочка удалилась. Напоследок, впрочем, она успела одарить гостя взглядом, не лишенным игривости, мол, это я узнала тебя, Орвар Одд, и никуда тебе от меня отныне не спрятаться.

– Значит, Одд Стрелок?! – сказал князь так громко, чтобы его услышали все.

– Истинно так, великий конунг, – вновь обратила на себя внимание сестра гостя. – Твоя Силкисив[5] прозорлива не по годам. И мы с братом рады сегодня испытать славянское гостеприимство. Должно быть, ты простишь нам невинную шутку, что не назвали себя сразу.

– Одд Стрелок! Тот самый?! Ну, как же, – зашептались ряды гостей, – кто ж на Севере не знает его!

Вот ведь, довелось очутиться на пиру славному гостю, чьи похождения не первый год будоражили умы всех красавиц северных земель. Даже сам владыка Старграда, и тот не ведал, не знал, кого усадили в памятный с тех пор вечер возле дверей.

В далеких таинственных странах финнов и бьярмов свершил он первые подвиги и сказочно разбогател, похитив у тамошних народов несметные сокровища. Но тяга к драгоценностям не завладела разумом молодого и удачливого викинга. Когда разгневанные боги бьярмов раскачали воды так, что корабли Одда едва не пошли на дно, он приказал посвятить все богатства морю. И это было сделано. В тот же миг шторм утих и вождь спас свою дружину. Об Одде сказывали, что в том путешествии метким выстрелом он сразил не только чудовищного белого медведя, но и нескольких великанш, и поверить в это было легко, ибо каждый убедился в меткости Одда Стрелка. Еще говорили, что от земли фризов до самой Алоди, где правил король Гостомысл, не было благородней викинга – он не ел сырого мяса и не пил вражьей крови, не обирал береговых жителей и купцов более, чем это необходимо в походе, никогда не обижал и не позволял грабить женщин.

– Хвала Браге! Это было презабавно, но в другой раз я, пожалуй, остерегусь состязаться с вендами.

И сам Аса-Тор не выпил бы столько, как мы на троих, – пошутил названный Оддом, сбрасывая синюю хламиду на руки подбежавшему слуге.

– Доброй удачи, герой! – приветствовал его Рюрик. – Сядь рядом со мною. Молва о твоих похождениях бежит впереди быстрее лютого зверя. Пожалуй, никому иному из мурманских ярлов я бы не доверил собственной спины.

– А что бы ты, славный конунг, доверил моей сестре Едвинде? – спросил Одд, не сводя с Рюрика немигающих зеленых глаз.

Но князь вряд ли нуждался в откровенном намеке. Он сошел с престола, ладный, могучий, всевластный, и, внезапно дрогнув, принял нежную ладонь враз покрасневшей мурманки в свою десницу…

…Недели летели одна за другой. Слухи сменялись слухами. Знали только, что с той поры сын короля приблизил северян к себе. Но никто не слышал разговора промеж них, ибо и Рюрик и Одд ведали цену словам.

– Говорят, что тебе всегда бывает попутный ветер, и он дует даже в том случае, когда при полном штиле ты поднимаешь парус, – молвил как-то Рюрик.

– Это легко проверить, если нам по пути, – ответил Одд и добавил: – Впрочем, тот же ветер полнил паруса моего отца и деда.

– Я был бы рад видеть тебя среди своих друзей. Нам предстоит за морем славное дело, но будет пролито много крови. И каждый меч, каждая секира теперь на счету.

– Я обхожусь стрелами, – уточнил Одд. – А если случается сойтись в ближнем бою, лучший мне помощник – дорожный посох.

Рюрик кивнул:

– Стрелы тоже сгодятся! Слышал, твои люди не боятся испытывать судьбу. Найдешь ли для них слова Силы?

– Найду, мне это не впервой. Только сам знаешь, есть особый ряд, который лучше скрепить кровью, – напомнил Одд. – Я заметил на пиру, тебе глянулась моя сестра. Что ты на это скажешь?

– У меня уже есть две жены, – смутился Рюрик. – Согласится ли Едвинда стать третьей? А если я ей не люб?

– Сомнения излишни, – успокоил Одд. – Она тоже положила на тебя глаз. Насколько я знаю, Едвинда куда моложе нынешних твоих женщин, и ей суждено со временем стать первой.

– Если бы она согласилась, я стал бы счастливейшим из смертных. Ведь первую жену из ляхов взял я по глупости и младости, вторую – по обычаю и долгу, как у нас заведено… Но у меня не было женщины по любви. Если ты поведешь свою дружину со мной за море, клянусь, на том берегу я стану мужем Едвинде.

– Да будет так. Но куда лежит наш путь?

– Странно, что ты спросил о том в последнюю очередь. Неужели судьба сестры для тебя важнее собственной?

– Меня ещё зовут Одд Странник, Одд Путник, если ты знаешь. И самим именем Всеотца[7] суждено мне скитаться, с каждым разом все дальше и дальше уходить от родного берега. За морем на закат светила я уже побывал, но ты ведь идешь на восход солнца? Не так ли?

– Да, мой дед, король Гостомысл, окончил дни на той земле и завещал сменить его, ибо не оставил после себя сыновей. Все они погибли, омрачив ему старость. Прежде дед правил в Велиграде, где ныне мой отец Табемысл, но после ушел за море в Алодь, как должно по кровным законам и чтобы принять под руку земли своего тестя.

– Теперь я знаю, о какой стране речь, – догадался Одд. – Наш путь лежит в Страну Кюльфингов.

– Я не знаю, почему вы, северяне, так ее зовете. Там родная земля моих далеких пращуров. Я возвращаюсь туда вслед за дедом, чтобы пролить на их курганы жертвенной руды.

– Лучше будет пролить чужую, чем свою, – задумчиво молвил Одд и добавил: – Но и это почетнее, чем сгинуть от старости или болезни… Мы зовем тот берег Кюльфингаландом, ибо издревле живут там своим особым законом – воины и торговые люди подчиняются лишь звону вечевого колокола, а по-нашему, кюльфы.

– Этот колокол звенел, должно быть, громко и когда призывали на свеев деда. Я был ещё подростком тогда и смутно помню, как он уходил, а с ним дядья. Те дядья помладше меня были…

– Мой отец – хевдинг с острова Храфнисте, а мать родом из Ослофьорда, сам я учился и вырос в Берурьеде. Мне хорошо известны торговцы Алоди. С самого дальнего Востока привозили они к нам и воздушные ткани, и сулеймановы мечи, и серебряные дирхемы.

– …Но скажи мне, Одд, зачем ты взял имя Странник? Зачем сторонишься родины? Неужели ты чем-то прогневил отца или мать?

– О нет! Я чту родичей, и сопровождает меня мой брат Гудмунд, как и сестра Едвинда. С тех пор как вернулся из Ирландии, не расстаюсь с ними. Но место, где я провел детство, таит опасность. Надеюсь, Рюрик, после всего того, что ты обо мне слышал даже из чужих уст, нельзя сказать, что я трус. Но человек по жизни предусмотрительный. Выслушай же мою историю, а потом суди! – предложил Одд и начал рассказ: – Видишь ли, случилось так, что у нас в усадьбе остановилась на ночлег некая вельва. Прознав о том, сбежался не один хутор. Вся округа. И подходили к ней, и каждому она предсказывала, что случится с ним в жизни. И многие были рады пророчествам.

– Кажется, все уже узнали, что должно, – сказала вельва наконец.

– Да, кажется, это так, – ответили ей.

– А кто лежит там, в соседней комнате, под шкурами? – удивилась тогда вельва. – Сдается мне, это бессильный старик.

Но это был, конечно, не старик, а я. Пророчица так бубнила, что прогнала сон. Словом, когда она прозвала меня стариком, я сел на постели и сказал:

– Ты ошиблась, женщина. И я не верю ни одному твоему слову. Если не в силах сказать, старый или молодой спит за стеной, то способна ли ты предсказать судьбу на много лет вперед? Так что лучше помолчи и сама не испытывай терпение Фригг!

– Фригг? Это кто? – не понял Рюрик.

– Она супруга Всеотца, коего мы на своем языке именуем Одином. Ей одной и ведом удел каждого.

– Продолжай, прошу тебя! Что же было дальше?

– Услышав мои слова, вельва, казалось, оцепенела. Сидела и мычала под нос. Я хотел было растолкать женщину, как вдруг она очнулась:

– И все же я сообщу о твоей судьбе, Одд, – сказала мне вельва. – Ты проживешь дольше других людей и объездишь много стран и морей. На всех берегах, куда ни пристанешь, слава о тебе будет идти впереди. Но все-таки умрешь ты здесь – в Берурьеде. В конюшне стоит старый конь по имени Факси, от сего любимца тебя и настигнет смерть.

Тут я не сдержался и за такое пророчество залепил ей пощечину, и столь звонкую, что дядьке пришлось выплатить виру. С тем колдунья и убралась. О пророчестве прознали все местные, и дня не проходило, чтобы не зашел какой-нибудь бонд и не стал бы расспрашивать – а жив ли ещё тот Одд, коему нагадали помереть от коня.

И, чтобы положить сему конец, мы с побратимом отвели сивого Факси на берег за холмы. Там я нанес коню смертельный удар и, вырыв яму в два его роста, спустил туда труп. А сверху завалил все камнями.

Родичи решили, что предсказание вельвы о том, как этот конь причинит мне смерть, уже не сбудется. Но я подозреваю в словах колдуньи некий скрытый смысл, который мне, хотя я с пеленок учился у самого Ингьяльда Мудрого, пока не удается разгадать. И до тех пор я стараюсь держаться подальше от родного мне берега. А потому, Рюрик, охотно поплыву с тобой за море.

– Тогда, чтобы дело удалось, нам следует принести жертвы богам! – предложил Рюрик.

– Не у вас ли, вагров да ругов[8], в ходу пословица, что на богов можно надеяться, но самим бы не оплошать. Жертвы, наверное, достойное и важное дело, но не бывает плохой погоды, если ты хорошо снаряжен. Будем же верить больше в свои силы, чем полагаться на помощь бессмертных, – предложил Одд. – У них и без нас дел полно.

– Но судить все одно им! – заключил князь.

…Вот боги и рассудили тот спор. Но пади на Рюрика хоть вся немилость богов, решения своего не изменит.

Он тряхнул головой, стараясь навсегда прогнать эти воспоминания, от которых вдруг защемило сердце. Тувара с Сиваром смерть уже не отпустит, жены и дети давно пребывают в царстве Морены, а он… он должен жить во что бы то ни стало. Боги не прощают слабости, тем более князьям.

Когда одноглазый шагнул в лодку, та заскрипела, закачалась. Добря обеими руками ухватился за борта, беззвучно молил богов, чтобы посудина не перевернулась. Когда в руках Лодочника появилось весло, мальчик не заметил. С великим страхом наблюдал, как этот странный человек с обветренным лицом одним движением оттолкнул лодку от берега, как спокойные воды речушки враз превратились в медленный, но очень сильный поток, понесли.

Водчий стоял спиной, изредка опускал весло в воду, но казалось, не лодкой правит, а рекой. По берегу спешной рысью мчался Сребр. Язык высунут, болтается, как красная тряпица, но морда у волка довольная, радостная. Помощник одноглазого исчез, лишь впереди показалась просторная гладь озера и крики чаек стали оглушающе громкими.

Добродею сперва не верилось, что жуткий Лодочник решился доставить его в Русу. Воображение рисовало страшные картины, казалось, будто плывут не в город Вельмуда, а прямиком на тот свет. А куда ещё может везти приспешник водяного царя? Но одноглазый вел себя как самый обычный человек, да и разговоры вел обычные, особенно вначале.

– Ты, значится, из Рюрикова города? – нарушил молчание он.

– Ага, – ответил мальчик осторожно.

– А правда, что князь ентов собственноручно Вадиму голову оторвал?

– Да… – выдохнул Добря.

Одноглазый усмехнулся. Мальчик отчетливо видел, как под истертой рубахой вздулись мышцы.

– И воинов Вадима покалечил?

– Всех до единого. Покалечил и прибил.

– А мужичье, стало быть, отпустил?

Добря стиснул зубы, кулаки сжались сами по себе. А одноглазый продолжал равнодушно:

– Да, беглецам самое место в Киеве. Тамошний князь – Осколод – Рюрика не жалует. Хоть и родня.

– Родня?! Как так?

Удивление в голосе Добри прозвучало до того громко, что Лодочник даже обернулся. Бросил на мальчика испытующий взгляд, продолжил:

– Пасынок, говорят, от первой жены, – и добавил, сдерживая смех: – Ее, видать по всему, Вадим на кол посадил. А после и сам, того, сел…

Добря похолодел до самых пят.

– Осколод этими водами как-то проходил, местных за собою на Киев звал, повезло ему, что князь русский – Вельмуд – при Гостомысле тогда был. Чего там Киев – аж на Царьград зазывал. Много молодых увел. Говорили ещё, что поклялся он отчиму, Рюрику стало быть, в верности и дружбе, а тот самолично дал Осколоду лодьи и благословил в дорогу. Купились.

– Так почему же тогда Осколод Рюрика не жалует?

Лодочник молчал довольно долго, а после махнул рукой, сказал:

– Не поймешь. Мал ты ещё. Скажи лучше, точно ли, что в Рюриковом городе и в Славне меня кличут прислужником водяного царя, а?

– Не… Не слыхал такого, – соврал Добря.

– Ну, в таком случае давай договоримся. Коли услышишь, не спорь. И приврать можешь, мол, так и есть. А я тебе за это тайну открою.

Добродей замер, во все глаза разглядывая собеседника, покраснел.

– Да ты не бойся, Добря! Не бойся. Вот как думаешь, что такое волшба?

– Волшба… она и есть волшба, – буркнул Добря.

Губы Лодочника растянулись в улыбке:

– А давай поспорим? Вот ты скажи, для того, чтобы дом построить, волшба нужна?

– Конечно, – пробормотал мальчик смущенно, глянул на хитрую физиономию лодочника, добавил поспешно: – Ну там, обереги в основание заложить, жертву принести звериную, а то и человеческую…

– А дальше?

Добря насупился, чуя подвох:

– Что? Дальше – знай себе работай. Дом построить трудно! Тут умение нужно! И ого-го какое! Я-то знаю!

– А для того, чтобы хлеб испечь, волшба требуется?

– Конечно, нет! Только разве что квашню от злого глаза укрыть, чтобы не скисла.

– А без паруса против течения пройти? – Голос одноглазого стал хитрее лисьего прищура.

– Да как же в таком деле без волхования! – выпалил мальчик. Почувствовал, как пламенеют щеки и уши, как сжимаются кулаки. – Это ж невозможно!

Смех Лодочника прокатился по округе, Добре даже почудилось, что от столь громкого звука рыба в озере вот-вот повсплывает кверху брюхом.

– Ну, тогда давай поколдуем, – отсмеявшись, заключил одноглазый. Он указал на устье вдалеке: – Это Ловать, а дальше – Полисть. Теченье встречное, но несильное. А чуть дальше – особая речушка, даже не речушка, а так, ручеек. О ней немногие знают, потому как большие лодки в те берега не вмещаются. А мы пройдем… – и, словно подслушав мысли Добри, Лодочник добавил: – Боги наделили тот ручеек особой силой, там течение другое.

– А разве так бывает? – выпучил глаза Добря.

– В наших землях и не такое бывает. Но если ходить только проторенными тропами, никогда о том, что совсем иначе, не узнаешь.

Они миновали устье, по бокам теперь не беспредельная озерная гладь, а болотистые берега. Мальчик с открытым ртом смотрел за борт, даже челюсти заболели.

– Ну, ничего себе! – наконец выдохнул он.

– А то! – В голосе мужчины послышалась усмешка. – Так теперь скажи, Добродей, есть тут волшба или нет?

Мальчик замолчал надолго, все пытался осознать случившееся с ним чудо. В то, что Лодочник не использовал волшебные силы или колдовство, не верилось. Может быть, он сам течение этого ручья перевернул?

– А касаемо спора… – отозвался вдруг одноглазый. – Зачастую выходит так, что человек путает волшбу и мастерство. Мастер спорит дело так, как никто не умеет. Оттого и кажется, будто не сам работает, а с божьей или ещё какой помощью. На самом же деле у мастера есть тайна! Это моя тайна, ты о ней никому не рассказывай.

– Хорошо. А как же быть с волшебством?

– Да никак, – улыбнулся Лодочник. – Просто запомни: люди часто называют волшебством то, чего иначе объяснить не могут. А на поверку все оказывается проще простого. Но это не значит, будто волшебства не бывает вовсе.

Добря почувствовал, что краснеет, опустил глаза. Лодочник проговорил, как и прежде, не оборачиваясь:

– Да не печалься, парень! Мы с тобой, конечно, не до Киева, а хотя б до Русы проберемся. Ну, а там я тебя на какую-нибудь лодью передам, по знакомству. А дальше из речки в речку, да волоками… Не унывай! Всего-то тысчонка верст с гаком, – рассмеялся водчий. – Еще лист не опадет, а ты уже при Осколоде очутишься.

Глава 8

О русах Добря слыхивал всякое. Старые люди говорили, что прежде, во времена незапамятные, жили два брата, и один из них правил в Словенске. И город сей именем своим назвал, и от него, первого Словена, пошел весь род славян.

А младший брат звался Русом, он княжил на другом, южном, берегу Ильмерского моря. И боги рассудили так, что стал владеть он всей солью на многие сотни верст окрест, потому как нигде ее не сыщешь, лишь тот Рус сумел разыскать. Что сталось с князем, никто не помнил, только именем его прозвались все солевары, находники этих мест. И через промысел этот очень они обогатились.

Сперва русы сидели на острове меж реками Полистью да Порусией, а прежде звали так дочь и жену первого князя здешних мест. С третьей же стороны из-под земли сочился и обтекал город полный солью ручей. Остров не то чтобы большой, да и не малый, и хотя земля там, бывало, ходила под ногами во время весенних разливов, выгодное место свое русы никому не уступали. Ясное дело! Если купцам за море идти или куда ещё за тридевять земель – без соли никак нельзя. Меха сгниют, да и рыбы не запасешь.

Как промысел вырос, расселились русы по округе, но предпочли с соседями по старой памяти в мире жить, и если с чудью какой ты их никогда не спутаешь, от словена иного не отличишь – ни по платью, ни по говору.

И все-таки Добродей сомневался, что русы на словен похожи. Еще дед сказывал, что за Ильменем не люди живут, а чудовища. У кого глаз нет, у кого вместо головы волчья морда, а у некоторых кабаньи копыта вместо ног. Правда, о Словене дед говаривал почти то же…

– Эй, не зевай! – крикнул Лодочник.

Только тут Добродей опомнился, мотнул головой, прогоняя лишние мысли.

Остаток пути шли на веслах. И хотя течение Полисти было довольно смирным, одноглазый заметно раскраснелся и вспотел. Добродея, чтоб не мешался, усадил впереди, и теперь мальчишка с огромным удивлением рассматривал Русу.

Руса оказалась огромной. Рюриков град рядом с ней – как травинка подле дуба. А о пристани и говорить нечего…

Одноглазый правил к берегу, близ которого колыхались рыбацкие лодочки: крошечные, неказистые долбленки. Зато дальше громоздились настоящие лодьи, большие, с парусами. Столько судов за раз Добродей никогда не видывал, да и вообразить не мог, что такое бывает. Выбравшись на берег, встал как вкопанный. Распахнутый от удивления рот закрыть не смог, хоть и пытался.

– Нравится? – ухмыляясь, спросил одноглазый.

– Ага…

– Ладно, давай так договоримся. Я дело одно решить должен, пока ещё солнце не закатилось, а ты тут обожди. Вернусь – спроважу тебя на какую-нибудь лодью, до Киева.

Не в силах выдавить из себя и слова, Добродей кивнул.

– Вот и славно. Жди.

Может быть, Лодочник что ещё говорил, но мальчик не слышал. И вслед одноглазому не смотрел, потому как оторвать взгляда от лодий не мог ну никак.

– Эй! Соколик! – проскрипело над ухом. Добродей не сразу понял, что обращаются к нему. – Ты чего же посередь дороги встал?

Мальчик огляделся, но дороги так и не увидел. И только после этого обратил взгляд на старушку, которая стояла рядом.

Женщина выглядела странно, даже слишком. Одежда приличная, получше Добродеевой будет. А из-под платка выбивается нечесаная прядь серых волос, в глубоких морщинах следы застарелой грязи, один глаз сплошь белый, второй косит. Старушка опиралась не на клюку, а на простую кривую палку, с которой только кору ободрали.

– Да я… – начал было Добря.

– Ждешь кого? – проскрипела старуха.

– Так это… Лодочника.

– А… Знаю-знаю этого Лодочника. Что обещал?

– На лодью посадить… – развел руками мальчик. – До Киева.

Судя по виду старухи, она действительно могла знать Лодочника. Ведь оба одноглазые.

– У… Киев… Киев – город хороший. А что тебе там нужно?

– К князю иду, за ба… артельщиками нашими.

– А почему один?

Добродей потупился, на глаза опять навернулись слезы.

– Сирота? – догадалась старушка.

Мальчик не ответил. Пусть батя погиб, но мамка-то жива! Хотя так далеко, что и впрямь сиротой зваться можно.

– Я этого Лодочника хорошо знаю, – повторила старушка. – Его тут все знают. А дружина князя Вельмуда – особенно. С самой весны поджидают. А к осени, как видишь, и дождались.

– Чего-чего?

– А ничего. Вор он. Разбойник и душегуб.

– Как?.. – выдохнул Добря ошеломленно.

– А вот так. Детишек в Русу привозит и тайно на чужеземные лодьи отдает, за награду.

Рот старушки искривился, лицо стало до того страдальческим, что Добродей сам едва не расплакался.

– Этой весной о том и прознали. А князь Вельмуд велел изловить и в колодки обрядить. Так что… не вернется твой Лодочник.

Сердце трепыхнулось испуганно, зубы и колени свело страхом, но Добря все-таки нашёл в себе силы возразить:

– Не может такого быть. Он за всю дорогу, от самого Ильменя, меня и взглядом не обидел! А сейчас по делам пошел…

– Ага, в корчму, где корабельщики иноземные пируют. Они всегда в одной и той же корчме останавливаются. Не веришь – не верь. Ждать хочешь? Жди, – проскрежетала старуха и, состроив грустное лицо, засеменила прочь.

Новость подкосила Добродея, земля под ногами покачнулась.

– И что же теперь? – вскрикнул он.

Старуха, несмотря на явную подглуховатость, расслышала и обернулась:

– Да ниче. В Русе останешься. Авось кто из наших и приютит сироту.

– Мне нельзя, – спешно отозвался Добря. – Мне в Русе ни к чему! Мне в Киев надо!

– Ну, так попробуй к купцам обратиться. Правда, до Киева только одна лодья идти намеревалась. Путь-то непростой. Сперва по реке, после волоком. Долго. Потом опять реками, а у Днепра берега узкие… Зато язык до него точно доведет.

– Что за лодья?

– А… – Старушечий рот растянулся в улыбке, от чего морщины стали глубже, наружу вылезли коричневые беззубые десны. – Это не абы какая лодья. Богатая. До самой Шаркилы ходит! Туда так просто не пробраться.

– А как пробраться?.. Как быть?

– Заплатить есть чем? – каркнула женщина, прикрыв белесый глаз.

Добродей вдруг понял, что у него не то что монет, даже еды не водится.

– Нет…

Старушка хмыкнула, передернула плечами:

– Тогда и торговли нет. Кому ты такой на лодье нужен? Задаром и на рыбацкую долбленку никто не возьмет.

Добря почувствовал, как к горлу подкатывает ком, как наполняется рыданьями грудь, а колени заходятся запоздалым ужасом. А ведь правда, с чего бы это Лодочник помогать взялся? На такие хлопоты ради чужого человека не идут, только если за плату.

– Что же делать? – пробормотал мальчик.

Старуха вздохнула тяжко, смерила новым, полным грусти взглядом. В сердце Добродея трепыхнулась слабая надежда: женщина – она и в старости женщина, дети для неё не пустой звук, даже если чужие…

– Работать умеешь?

– Умею, – заверил Добродей.

Горожанка приблизилась, рассматривала теперь не с жалостью, а так, словно оценивала. Наконец кивнула удовлетворенно:

– Ты мальчик крепкий, выносливый. Так и быть. Пойдем.

– Куда?

– На лодью. Один из тамошних корабельщиков племянником мне приходится. Замолвлю словечко.

Согласия Добродея старуха не дожидалась. С кряхтением, тяжело передвигая ноги, устремилась к большой пристани. Мальчик поспешил за ней, молчаливо моля богов о помощи.

Оставаться в Русе совсем не хотелось. Кто он тут? Бродяга! И ждет его в лучшем случае голод и не по годам тяжёлая работа. Поработать на лодье – совсем другое дело, это не навсегда. Тем более судно до Киева довезет…

– Эй! – завопила старуха. – Эй!

Клюка описала дугу в воздухе, Добродей едва успел увернуться от случайного удара. Горожанка же махала клюкой бойчее, чем воин мечом.

– Эй!!!

Добря только теперь сообразил, в чем причина: самая большая, самая богатая лодья намеревалась покинуть пристань. На судне деловито перекликались, с бранью затаскивали деревянные мостки.

– Эй! – вторя старой женщине, закричал он и рванул вперед. – Эй, подождите!

– Эй!!!

Корабельщики внимания не обращали, только один, чье массивное тело было укутано в дорогие ткани, замер и уставился на бегущего. На голове человека красовалась удивительная, очень смешная шапка – это Добря заметил, несмотря на волнение, тут же расплылся в улыбке.

– Что надо? – гаркнул человек.

– Сироту, сироту возьмите! – прокричала старуха, задыхаясь.

Корабельщик глядел на женщину странно. Добре даже показалось, что его лицо стало хищным.

– Сироту? – переспросил он.

– Да! – крикнула горожанка. – Он держит путь в Киев!

– Словен?

– Ну ты же видишь! – отозвалась она.

– Сирота? – не унимался корабельщик.

Добря бросил быстрый взгляд на старуху, женщина истово кивала. На всякий случай он и сам закивал.

– Хорошо. Иди сюда.

Работники, что только-только убрали мостки, с явным раздражением вернули их на место. Добря зайцем промчался по качающимся доскам, резво прыгнул на палубу. Скользнул взглядом по лодье: с каждого бока по нескольку скамей для гребцов, посередине массивная мачта, под ногами влажные, чистые доски. Народ на корабле хмурый, отовсюду летят настороженные взгляды.

Человек в смешной шапке был уже здесь.

– В Киев? – прогремел он.

– Ага… – выдохнул мальчик.

– Ты здоров?

Не дожидаясь ответа, человек ухватил Добрю за подбородок, заставил показать зубы, пристально осмотрел с ног до головы. А пощупав руки, заключил:

– Из тебя вырастет сильный мужчина.

Добря тут же оробел, уголки губ предательски поползли в стороны. Человек же обернулся к старухе, рука взметнулась вверх. Женщина ловко поймала брошенную монету. Мальчик видел, как меняется лицо горожанки: мгновенье назад каждая морщинка светилась восторгом, а теперь счастье стекает с ее лица, медленно и неотвратимо.

– Почему так мало?

Человек в смешной шапке ответил с легкостью, присущей только удачливым купцам:

– Он дитя. Его ещё кормить и растить.

– Но это словен! – возмутилась старуха. – Словенский люд в Шаркиле жалуют поболе других!

– Если б он девкой был – то да. Мужской пол ценится ниже. Да и работник из него пока не важный. Мал ещё. Хлипок.

– Обманщик! – В голосе старухи прозвучала горькая обида, на глаза навернулись слезы.

Корабельщик пожал плечами:

– Хочешь заработать больше? Тогда на следующий раз девку готовь.

Добря пошатнулся. И упал бы, если б его не подхватили крепкие мозолистые руки.

Мальчик открыл рот, намереваясь закричать, но его тут же заткнули. Запястья обожгло, следом огрели по голове.

– Эй, полегче! – сказал корабельщик в смешной шапке. – Не покалечьте товар. Руки уже связали? Ноги, пожалуй, не нужно. Все одно никуда не денется.

– А если… – пробасил один из помощников.

Купец посуровел, гаркнул:

– Бросьте пока тут. Сейчас из Русы выйти надобно, после в трюм перенесете.

– А ежели его кто увидит и узнает?

– Пусть видят, скажем, наш раб. А узнать… да кто же его узнает? Мальчишка-то не здешний, на одежду глянь. К тому же сирота. Эта старуха никогда не врет.

Добрю швырнули в сторону. И хоть удар о доски был не сильным, перед глазами заплясали разноцветные круги. Мальчик попытался закричать, но тряпица во рту душила все звуки.

Лодья мерно покачивалась, ветер бил в бок, тщетно силясь перевернуть судно. Весла упали на воду с громким плеском. Ошалевший пленник замычал, тут же получил несильный пинок от одного из гребцов. Кормчий крикнул готовить парус, к мачте тут же метнулись двое.

– В путь! – торжественно крикнул человек в смешной шапке. Лодью будто что-то толкнуло, после ещё раз и ещё.

Приподняв голову, Добря видел, как удаляется берег, как отодвигаются, мельчают домики и крепостная стена Русы.

За свистящими порывами ветра мальчику послышался крик, грудной, надсадный:

– Добродей!

После ещё раз и ещё. А после – обеспокоенный голос одного из корабельщиков:

– Слышь, на берегу кого-то зовут, ищут. Может, нашего?

Человек в смешной шапке не ответил, сам вглядывался в берег. И хотя Добря видел только спину купца, понял – нервничает. Будто подслушав мысли пленника, человек повернулся, беззаботно махнул рукой:

– Даже если и так, кто его теперь найдет!

– А если старуху допросят? – буркнул кто-то.

– Ха! Так она и созналась! А свидетелей не было.

И снова голос с берега, но теперь он прозвучал очень громко:

– Добродей!

Душа мальчика дрогнула, дыханье оборвалось… Этот голос узнает из сотен других.

– Добродей!!!

В сильном, удивительно красивом голосе Вяча слышалось отчаянье ильменских чаек.

– Сынок!!!

Пленник дернулся, попытался вскочить на ноги. Ответить отцу все равно не сможет, но хотя бы взглянуть напоследок. Новый удар отшвырнул к мачте, неудачно развернувшись в полете, Добря впечатался плечом и взвыл.

– Сиди тихо, – прошипело над головой.

– Эй! Там лодка! – крикнул кормчий.

– Отойдет! – прорычал купец. – Ох уж эти рыбаки…

– Нет, ты не понял! Она идет наперерез!

И купец, и гребцы грохнули. Даже Добродей понял – лодья против лодки, что волк против новорожденного щенка, сомнет и не заметит. Но кормчий почему-то беспокоился…

– Да ты чего? – сквозь смех простонал купец.

– Одноглазый! Лодкой правит одноглазый!

– И чего?

– Да ничего! – В голосе кормчего зазвучал ужас. – Про него от самой Алоди молва идет!

Хохот оборвался резко, будто кто-то перерезал звонкую струну. Плеск за бортом стих, весла зависли в воздухе.

– Какая ещё молва?

– Дурная, – будто из могилы, отозвался кормчий. – Он не просто колдун… Самому навьему владыке служит…

– А… а от нас что нужно? – дрогнув, спросил купец.

Добродей кожей почувствовал десятки взглядов, по спине побежал мороз. Пленник задрал голову, пытаясь взглянуть в лицо кормчему, и даже издалека понял – этот взгляд не сулит ничего хорошего.

– Видать, мы забрали его добычу…

Голос купца сделался подозрительным:

– Уверен?

Кормчий кивнул, ткнул пальцем в Добродея:

– Мальчишку нужно отдать Одноглазому. Иначе тот подводному владыке пожалуется, и беды не миновать.

– Не слишком ли дорогая плата… – насторожился купец.

– Отдать… – процедил кормчий, белея от страха.

Тут же со всех сторон послышались одобрительные возгласы и ропот: дескать, скупость до добра не доводит, с подводным властелином спорить негоже.

– Развязать! – крикнул купец, нервно поправил смешную шапку.

Один из гребцов, бросив весло, метнулся к Добродею.

– Нет-нет! – откликнулся кормчий поспешно. – Так отдать нужно! Ежели утопнет – считай, самому владыке и вернули, ведь и князья не брезгуют принимать долги за своих людей. А главное, Одноглазого от погони отвлечем! Ой, не хотелось бы мне с ним нос к носу встречаться!

– И то верно, – сказал купец и скомандовал зычно: – За борт!

Добрю подхватили в тот же миг. Спотыкаясь и бранясь, корабельщик тащил пленника к краю. На помощь ему поспешил ещё один. Вместе взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в реку.

Удар о воду был мягким, да и сама стихия приняла Добродея радостно, заключила в холодные объятья. Он забился, как пораненная рыба. Вода ударила в уши, захлестнула рот и потащила вниз. На грани сознания скользнула отчаянная мысль: «А может быть, и вправду… подводный владыка не прочь принять долг за своего подданного? Оттого и тащит вниз с такой силой…»

Острая боль пронзила голову, Добродея дернуло вверх. Он потянул руки к голове, смутно понимая – кто-то вцепился в волосы и вот-вот вырвет все, до последней волосинки. А вот как на запястьях железной хваткой сомкнулись ладони, уже не почувствовал, и молодецкий удар по спине, после которого вода единым потоком вырвалась из легких, – тоже.

Воздух глотал уже сам, каждый выдох сопровождался страшным, выворачивающим кашлем. Из носа, из глаз текло. Грудь разрывалась, а сердце колотилось о ребра с такой силой, что заглушало крики Лодочника. Еще отчего-то жгло щеки…

Когда железные руки отпустили, Добродей бессильно свалился на дно лодки, уперся ладонями в днище.

– Эх ты… – пробасило над ухом. – И как только умудрился на эту лодью забраться!

– Ба… батя жив?

– Батя твой поживее тебя будет! – ухмыльнулся Лодочник. – На берегу ждет.

– Но почему?.. Отроки, значит, обманули…

– Видать, обманули… И отроки, и корабельщики те… А ты-то… ты-то хорош! Веришь кому попало!

– Я…

Больше Добря говорить не мог. Тело разрывалось на части, в голове билась и гудела кровь. Зато Лодочник не умолкал ещё долго:

– Отец твой жив, вчера только в Русу прибыл. С ним трое артельщиков. Одного, говорят, по дороге потеряли. Я их в корчме встретил. Вяча твоего сразу узнал, похожи вы. И с тем, что в Киев шли, – ты угадал. Зато во всем остальном… – Лодочник вздохнул тяжко и, хотя знал, что мальчик если и слышит, то не очень-то понимает, продолжил: – Ты на будущее запомни, Добродей: чем больше и богаче город, тем меньше в нём человеческого. Не знаю, отчего так происходит, но всякий раз убеждаюсь в этой мысли.

Мне иногда кажется, будто каждый, кто перебирается в большой город, продает частичку души самой Морене и… становится злее. Не сразу, конечно, не сразу… Но добряки, вроде тебя, в больших городах не выживают.

Тебе предстоит долгий путь в Киев, и вряд ли этот город примет с распростертыми объятьями. Тебе придется заново учиться жить. Ты сам распорядишься собственной судьбой, но мне бы очень хотелось, чтобы твоя душа осталась в ведении светлых богов. Понимаешь, о чем я? То-то, смекай.

Добря не понимал, но искренне надеялся, что так оно и будет.

Глава 1

Киев предстал очам артельщиков причудливым и лишенным всякого порядка скопищем постоялых дворов, раскиданным по высоким холмам на бреге и вглубь и вширь. Следы неизбежных пожарищ, видимые и с лодьи, убедили даже Добродея, что поселения неспроста так разбросаны – полверсты туда, полверсты сюда.

На пристани народу – тьма. Толпятся, галдят, спорят. Носильщики снуют туда-сюда, зато купцы держатся важно, а те, что одеты побогаче остальных, задирают носы так, будто сами князья или, на худой конец, родичи князей. Воздух пропитан запахом тины, древесины и крепкого пота.

Разинув рот, Добря рассматривал диковинные суда – как ему казалось, огромные, с лошадиными мордами на носу. Старательно вертел головой, пожирал взглядом иноземцев. Уходить с пристани не хотелось, поэтому шел медленно, постоянно останавливался, оглядывался. Со всех сторон доносились споры, разговоры, смешки и звон монет.

– Добря, не отставай! – крикнул отец, и мальчик пустился бегом.

Когда нагнал отца и артельщиков, в сердце всколыхнулся ужас, перед глазами промелькнули жуткие события в Русе.

– Смотри не потеряйся… – пробасил отец, словно мысли подсмотрел.

Добря кивнул и некоторое время действительно шел рядом, пытаясь не глядеть по сторонам.

Но как только выбрался из толкотни, снова замер. И даже присвистнул от удивления – вот уж, Киев! Дома тут ставят иначе, чем на Севере, постройки по большей части ветхие, некоторые даже перекошены. Отчетливо слышны крики петухов и собачий лай, изредка слуха достигают бабья ругань и детский плач.

Киев все же оказался много больше, чем Рюриков город.

– Конечно, – бормотал мальчик, – Киев-то давно стоит, а Рюрик свой город только-только строить начал.

В меру достатка владельца иное жилище пряталось за частоколом, а при иных не было и захудалой изгороди. Княжий терем, хоть и стоял далеко, разительно выделялся на этом фоне уже хотя бы тем, что его опоясывала какая-никакая стена, но весь двор, по прикидке Добри, не занял бы и десятины.

На широких улицах и площадях Добре слышалась иноземная речь, реже знакомая – славянская. И когда пару раз на мальчика недобро глянули встречные, струхнул. А если бы не артель, не отец с земляками, припустился бы зайцем.

«И сам чужой, и земля здесь чужая», – разочарованно подумал он.

Надежды на лучшее, посещавшие его ещё недавно, сами собой улетучились. Но отступать все равно некуда. Здесь – неизвестность, а в родных краях – точно кнут да петля.

– Бать, это кто? – не стерпел Добря и указал на чернявых всадников с копьями да щитами, проследовавших мимо.

Одежды на них были все из кожи и столь длинны, что прикрывали бедра, а шеломы круглые и верх шишкой.

– Это степняки. Хазары это, – как-то грустно пояснил отец и зашагал быстрее.

– А вон те, по всему видать, булгаре будут, – молвил Корсак и махнул в сторону.

– С чего ты взял? – не понял Вяч.

– Да кто ж ещё оставляет на бритой-то башке пучок волос, а потом его ещё, точно баба, в косу заплетает, – пояснил тот и протянул, словно бы вторя мыслям Добри: – А говорят-то все не по-нашенски.

– Да, славян тут едва ли половина будет. Но погоди, это все торговые улицы. Авось дальше образуется.

Добря, заслышав такое отцово пояснение, вновь повеселел и продолжил путь с все тем же необузданным любопытством. И снова отстал. С ужасом и благоговением рассматривал городские улицы. Суетливые киевляне с ворчанием и бранью обходили ротозея, кто-то пихнул в бок, да так сильно, что Добря едва не отлетел в сторону. По-осеннему холодный ветер бросал в лицо дорожную пыль, но юнец даже этого не замечал.

– Эй! Добродей! Тебя что же, за руку вести, как малолетнего?

И вновь мальчик опомнился, побежал, взбивая голыми пятками пыль.

– А что, если Осколод нас не примет? – пробубнил Корсак. Он нервно потер ладони, огляделся. В глазах этого силача Добря заметил тревогу, которая норовила вот-вот перейти в страх.

– Посмотрим, – хмуро отозвался Вяч.

Такой разговор Добродей уже слышал, когда на купеческой лодье плыли. Но на тот момент все казалось проще, понятнее, а тут… Великий Киев холоден, а княжеский терем, чья остроконечная крыша виднеется впереди, похож на копьё, изготовленное к броску.

По телу пробежали мурашки, когда вспомнил разговор с Лодочником. Осколод ведь клялся Рюрику в верности, вдруг не передумал? Вдруг схватит беглецов и свершит суд, как и положено союзнику.

Чем ближе к княжескому двору, тем богаче окрестные дворы. Сразу ясно – на окраине живет простонародье, а здесь – знать, те, кто в терем вхож, а может, и в палаты самого князя. Из окошка ближайшего дома выглянула румяная чернобровая девица в богатом очелье, хитро сверкнула глазками и тут же исчезла. Добря опять остановился, вперил взгляд в окно.

– Ничего ж себе… – благоговейно выдохнул он. Таких красавиц в Рюриковом городе нет, и в Словенске подобной красоты не видел.

– Добря! – На этот раз голос Вяча прозвучал раздраженно, ещё немного, и за ремень схватится.

Мальчик сжал кулаки, двинулся вслед за артельщиками. Он твердо решил: «Все, больше ничему не удивляюсь, по сторонам не гляжу!»

Добре очень не хотелось, чтобы его новая жизнь началась с прилюдной порки. Ведь засмеют! Мальчик упер взгляд в спину Корсака и закусил губу.

Но на княжеский двор артельщиков не пропустили.

– Не положено! – злобно выпалил чернявый дружинник.

– Мы издалека… – оправдывался Вяч, кивал на товарищей. – И по делу. Нам, кроме Осколода, пойти не к кому.

– Не положено!

– Но ведь по делу… Мы из Рюрикова города ушли. Плотники.

– Да хоть казначеи! Не положено! Не велено, понимаешь? Вот мужичье! Едва что случится – сразу князя им подавай! Будто у князя дел других нет!

На щеках Вяча вспыхнул злой румянец, кулаки сжались так, что даже костяшки побелели. Корсак скрежетал зубами, мало чем отличался от предводителя. Двое других напряженно всматривались в лицо дружинника, но выглядели куда смиренней. Добря же глядел на мир широко распахнутыми глазами, его рот чуть приоткрылся – тоже есть что сказать, но вмешиваться в разговор старших нельзя.

– Нам даже переночевать негде, – грустно проговорил худощавый артельщик, виновато потупился.

Дружинник в ответ только хмыкнул. Некоторое время рассматривал мужиков – взгляд холодный, глаза чёрные. Наконец вздохнул, опустил ладонь на рукоять меча:

– Шли бы вы отсюда. Ночевать можете на постоялом дворе, с утра на базар сходите, может, и работенку подыщете. Другие пришлые так и устраиваются.

– Нам нечем платить за постоялый двор, – отозвался Вяч и покраснел пуще прежнего, но не от злости – от стыда.

– Ну, тем более! – взвизгнул дружинник. – Идите отсюдова!

Добря заметил, как вздулись плечи Корсака, кулаки, что прежде напоминали два огромных булыжника, ринулись вперед. Артельщик в последний миг удержался от удара, прорычал:

– До чего же ты непонятливый! А ну пусти!

Губы воина тронула легкая улыбка, за которой, несмотря на бравый вид княжеского служителя, читался страх.

– Ты язык-то попридержи. У нас языкастых не любят…

Корсак вспыхнул, подался вперед. На его руке тут же повис худосочный, но силач сбросил товарища одним движением. С другой стороны дорогу Корсаку преградил Вяч. Он молча впивался взглядом в дружинника, всем своим видом намекал, что, в случае чего, Корсака удержать не сможет.

Чернявый страж заметно побледнел, но с места не двинулся, только рукоять меча сжал покрепче.

Рядом послышалось цоканье копыт, но никто из артельщиков на звук не обернулся. Зато чернявый вытянулся, как посаженный на кол, замер.

Добря скосил взгляд влево – к воротам приближалась удивительной красоты лошадка. Прежде мальчик и вообразить не мог, что такие бывают. Ноги у лошадки длинные, тонкие, словно жердинки, копытца ступают грациозно, будто не шагает, а танцует. Морда узкая, гладкая, с большими, просто огромными ноздрями. А окрас… Добря чуть с ума не сошел от восторга:

– Па, глянь! Лошадь! Красная! Как яблоки в саду тетки Любавы!

Он разинул было рот, чтобы высказать отцу и другие впечатления, но тот, кто правил удивительной лошадкой, потянул поводья и уставился на Добродея.

Брови густые, изогнутые, глаза сияют ярче любых самоцветов, нос тонкий, ровный, а губы – краснее переспелой вишни. Женщина укутана в дорогие ткани, из-под алого плаща сияет золотое шитье. Венец на голове украшен россыпью драгоценных камней и тремя рядами височных колец. Подбородок наездницы горделиво вздернулся. И все краски мира померкли, звуки исчезли.

Добря не слышал, как приблизились другие всадники, хотя те спешили, грохот стоял на весь Киев. Не видел, как широкоплечий дружинник на чёрном коне подлетел к всаднице, зашептал раздраженно. Как его взгляд метнулся к воротам, вмиг стал острее любого клинка, а рука взмыла к небу, указывая другим на близкую опасность. Не слышал грудной крик дружинника на воротах и скрип створок. Не видел вышедшего из ворот детину…

– Кто это? – Она не говорила – пела.

Страж замялся, шагнул вперед:

– Мужичье.

– Вижу, что мужичье.

– Плотники будут. Словене с самого Ильменя, – поспешно объяснил дружинник. – От Рюрика бежали.

Женщина скользнула взглядом по опешившим артельщикам, спросила:

– К князю?

Четверка артельщиков молчала, завороженно глядела на женщину. Даже Корсак утратил недавнюю злость, оробел, смущенно трогал перебитый нос. Наездница изогнула бровь, в глазах блеснуло озорство:

– Я – княгиня Дира, жена Осколода. Князь будет рад узнать, как обстоят дела на окраинах киевских пределов, в Рюриковых землях. – Она кивнула охране: – Проводите. Мужа сама предупрежу.

Тронула поводья, и красная лошадка, грациозно виляя задом, двинулась к воротам. Чернявый дружинник встрепенулся, растолкал артельщиков и бросился отворять. Второй страж врат, тот, что примчался на зов чернявого, уже тянул другую створку.

За Дирой двинулась вереница охранников, а дружинник на чёрном коне придержал повод, пробасил:

– Эй, вы, ильмерцы! За мной!

Двор пересекли в полном молчании. Спешившись, дружинник обогнул широкое крыльцо, распахнул неприметную боковую дверцу. Запах жареного лука едва не сбил с ног. Дружинник закашлялся, потер глаза. Его голос прогремел, как громовой раскат:

– Что за вонь?!

Из глубины кухни выбежал тощий мужичок в светлой рубахе, покрытой пятнами жира, угодливо согнулся перед дружинником.

– Почему дверь не откроете? И окна?!

– Не велено, – пролепетал повар. – Князь нынче бояр принимает, а ветра почти нету, и, коли окна открываем, вся вонь наверх спешит.

– Тьфу на тебя! – выпалил дружинник и смачно плюнул на пол.

Мужичок попятился, на лице отразился ужас.

– Что за народ? Что за народ? – рычал дружинник, морщил нос и утирал слезящиеся глаза.

А Добре этот запах понравился. Живот тут же отозвался протяжным урчанием. Благо никто не услышал: в кухне шумно – котлы бурлят, шкварчит на сковородах сало, удары мясницкого топора громкие, как звук набатного колокола.

Дружинник недовольно оглянулся на четверку артельщиков и мальца, протянул:

– За мной. В малой палате обождете. Князь, слышали, с боярами совещается!

Он важно поднял к небу палец, прицокнул языком.

Добря покидал кухню с огромным сожалением, едва успевал сглатывать слюну. Народу тут много, все чем-то заняты. На миг представил, каков может быть княжеский ужин, если его готовит столько люда; глаза загорелись голодом и жаждой.

По скрипучей лесенке поднялись наверх. Комната оказалась крохотной, с низким потолком. Корсаку и Вячу пришлось пригнуться. Оба заметно присмирели, а двое других и вовсе – бледные, кажется, вот-вот в обморок упадут. Добря тоже ощутил робость, не знал, куда деть глаза и руки.

У дальней стены высится кресло, явно княжеское. По боковым стенам комнатки стоят обычные, плохо оструганные лавки – для простого люда. И как только дружинник вышел, предоставив артельщиков самим себе, Добря поплелся к седалищу.

– Стой! – шепотом приказал Вяч. – А ежели князь прям щас войдет?

Мальчик испуганно подпрыгнул, подбежал к батьке и замер. В коленках, откуда ни возьмись, появилась дрожь, да такая, что едва мог на ногах удержаться. В животе похолодело так, будто только что съел ведро снега.

Слова худосочного артельщика прозвучали едва слышно:

– Видите, там ещё одна дверь. Наверное, из неё князь и появится.

Теперь все внимание Добри оказалось приковано к этой дверце. Он стоял и боялся сильнее, чем когда-либо в жизни. Сильнее, чем при битве в Рюриковом городе и неприятностях у Вельмуда в Русе.

Появление Осколода стало полной неожиданностью, хотя все это время только его и ждали. Мужики попятились разом, мало ли что от князя отделяет добрых пять шагов.

Осколод оказался статным, светловолосым. Длинные, вислые усы отчеркивают щеки и слегка полнят безбородое лицо. Бледная кожа и чёрные круги под глазами – верный признак частых бессонниц в неустанных заботах о народе. Рубаха из алого шелка, на талии стянута кожаным ремнем с серебряными бляшками. На запястьях князя золотом блестят широкие браслеты.

Он смерил артельщиков внимательным взглядом, чуть дольше задержался на мальчике. После прошел к высокому креслу, сел и подал знак говорить.

Вяч сделал полшага вперед, поклонился в пояс. Остальные тоже поклонились, но запоздало. Худосочный и вовсе оробел до того, что едва не грохнулся при поклоне.

– Здрав будь, княже! – выпалил Вяч. – Долгие лета!

Губы Осколода выгнулись, изображая подобие терпеливой улыбки. Предводитель артельщиков замялся, продолжил, путаясь и слегка заикаясь:

– Мы это… Мы с-с Рюрикова города, стало быть… пришли. Милости т-твоей просить и заступничества.

Лицо князя стало непроницаемым, словно в каменную маску превратилось. Только глаза, светлые, как утреннее небо, оставались живыми:

– Почему от Рюрика сбежали?

Вяч стер внезапный пот со лба, потер шею, будто проверял, не накинута ли петля…

– Артельщики мы. Плотники. А тут такое дело приключилось… Вадим, князь…

– Помню такого. Бывал я в Словенске. Он ведь тоже внук Гостомысла, так?

– Так, – кивнул Вяч, остальные тоже закивали. – Вот Вадим… Он… справедливости возжелал…

Еще на купеческой лодье мужики прикидывали, как бы получше рассказать Осколоду про Вадима. Но толком ничего не решили. Теперь этого разговора боялись все, даже силач Корсак. И точно, что тут скажешь?! Князья не жалуют бунт. Пусть в чужой земле, против другого правителя, а все равно – не жалуют.

Только Осколоду объяснять не пришлось, сам догадался, чем несказанно удивил мужиков:

– Значит, хотел отнять престол у Рюрика. А вы под знамена Вадима встали. Так?

– Ага… – протянул Вяч растерянно.

– И раз теперь предстали пред мои ясны очи, Вадим повержен.

– Все так и было, – едва слышно отозвался Вяч.

– А вы решили податься в Киев… Что ж… – выдохнул Осколод. Взгляд блуждал по лицам нежданных гостей, будто князь и впрямь придумывал для них наказание. – А Рюрик? Он ведь славится справедливостью. В ноги упасть пробовали? Или побоялись?

– Не пробовали… Он и без того простил, но с условием – в три дня покинуть его земли.

– Его земли… – задумчиво повторил князь, встрепенулся: – А что Вадим? Большой урон нанес?

Вяч пожал плечами, ответил скорбно:

– Тут смотря как глянуть… Варягов погибло много. И у Рюрика, и у Сивара с Труваром. Сказывают, по многим городам тогда иноземцев били смертным боем. Вадим лишь начало положил… Да и северянин Олег, ну, тот, что по-ихнему Орвар Одд, тоже людей потерял.

Осколод заметно оживился, подался вперед:

– Сивар и Трувар тоже бились?

– Да. Но оба ранены. Говорят, смертельно. И… другие родичи. Жены, дети.

Сердце Добри подпрыгнуло в груди и, кажется, остановилось. Он во все глаза смотрел на князя, а на отца даже взглянуть боялся.

«Забыл! – стучало в голове. – Забыл предупредить батю!»

– Жены? Все?

– Нет… Младшая выжила. Еще один из сыновей, той, которая из ляхов была…

Голос князя прозвучал глухо, от него веяло могильным холодом:

– Вот как… А остальные? Как это было?

Щеки предводителя артельщиков вспыхнули, малиновая краска переползла и на шею, плечи опустились, будто сверху навалился неподъемный груз. Стыд Вяча был до того явным, что даже князю стало не по себе. Он поерзал в кресле, нервно ухватился за подлокотники:

– Говори, словен!

– Мы… когда за Вадимом шли… не думали, что так получится.

– Ну!

– Всех обезглавил, а головы на частокол княжьего двора насадил. Хотел Рюрика огорчить или устрашить. А тот взбесился. Особенно когда младенчика увидел… младенчика просто к забору прибили, голову не тронули.

Вяч хотел сказать ещё что-то, будто каждое новое слово хоть чуточку, но уменьшит совершенное злодеяние. Но Осколод подал знак молчать.

Тишина повисла недобрая, холодная, как январская ночь. Добря боялся дышать, мужики – тоже. Осколод восседал в кресле – лицо непроницаемое, глаза застыли, ладони бездвижно лежат на подлокотниках. Добря не знал от чего, но в комнате вдруг стало тесно и слишком жарко.

– Не уберег, – проговорил Осколод тихо. И пояснил, словно отвечая на немой вопрос артельщиков: – Боги наделили князей властью не для того, чтобы те подати собирали, а чтоб людей защитить могли. И от врагов, и от несправедливости. Не сдюжил Рюрик, не справился.

Он поднялся из кресла, кивнул на Добрю:

– А этот? Тоже против Рюрика выступил?

От столь пристального внимания мальчик чуть в обморок не упал. Сжался, ссутулился, отчаянно мечтая провалиться сквозь землю, и поглубже. Голос Вяча прозвучал хрипло, с замиранием:

– Нет… Это сын мой. Увязался. Догнал меня в Русе. Не бросил.

– В Русе? Так от Словенска-то до Русы далековато. И народ там суровый, помнится.

Глаза предводителя артельщиков блеснули, и хотя слезы мужчине не к лицу, он даже не попытался их скрыть.

– Вот… догнал.

– Смелый, – с улыбкой заключил князь. – И верный, а в наше время это редкость. А звать-то как?

В воздухе повисло молчание, странное, неуютное. Под взглядом князя Добря почувствовал себя голым.

– Зовут как? – повторил Осколод громче.

– До… Добря, – пробормотал мальчик и опустил голову. – Добродей.

Мальчишка не сразу понял, что князь не злится, а смеется. Странный у Осколода смех, как будто колючий.

– Да уж! Ничего не скажешь – смельчак! И, поди, тоже плотник?

Вяч развел руками. На губах, впервые за весь разговор, вспыхнула широкая улыбка. Остальные тоже улыбались. Корсак, который стоял ближе всех, одобрительно потрепал мальчонку по голове, взъерошив светлые кудри.

Веселье в голосе князя смутило Добрю ещё больше:

– Слышь, Добродей! А может, ну его, плотничество это? Хочешь дружинником стать? Мне ой как нужны смельчаки!

Мальчик захлебнулся вздохом, вытаращил глаза, но кивнуть не решился, а сказать тем более.

– Значит, согласен! – заключил Осколод. – Завтра, на рассвете, к воеводе приди, к Хорнимиру. Скажи, что тебя Осколод в отроки определил. Запомнил?

Добря не шевельнулся, стоял как громом пораженный, даже не моргал.

– Для вас, словене, тоже служба найдется. Раз вы теперь под моей рукой, буду защищать, как и положено князю. Как боги велели, как у людей заведено.

Глава 2

Добря был счастлив, как щенок, запертый в мясной лавке. Снова и снова вспоминал он разговор у Осколода, в мечтах отвечал на вопросы, что в яви сковали язык. И с каждым разом эти ответы становились умнее, смелее, даже чуток дерзости появилось. А воображаемый Осколод проникался к мальчику таким уважением, что готов был не в отроки принять, а в бояре.

Рассвета Добродей ждал, как старая дева свадьбы. Ворочался, ерзал, то и дело вскакивал, дабы выглянуть в окно – не проспал ли счастье. Ведь за молодецким храпом артельщиков и других работяг петушиного крика не услышать!

Вяча и его товарищей определили на дальнее строительство, где уже трудилось с полдюжины мужиков. Жить придется в общем доме, а работа, в сущности, простая, но важная. Князь вознамерился укрепить границы Киева, возвести сторожевые башни, построить оградительную стену. Но до стены, как объяснили артельщикам, дело если и дойдет, то не скоро – слишком хлопотно, долго, да и когда лесорубы столько деревьев повалят? Артельщики тем не менее были счастливы: князь определил довольствие, крышу над головой дал.

Мужики только начали продирать глаза, а Добря уже сидел у двери, готовый в любой момент вылететь на улицу и помчаться к княжескому двору.

– Не терпится? – догадался отец.

Добря не заметил грусти в голосе Вяча и на печальную улыбку внимания не обратил.

– Стало быть, последнюю ночь рядом провели, теперь будешь среди отроков жить.

Мальчик не ответил – это же и так понятно!

– Ты только не забывай, сынок. Заходи.

– А то как же! – воскликнул Добродей, бросился к отцу.

Объятья были торопливыми, недолгими. Отстранился Добря со смущением – он теперь взрослый, отрок! А взрослым не положено на батиной шее виснуть, только мелюзге. Сказал без тени улыбки, деловито:

– Ну, я пойду. А то князь велел с рассветом явиться, а рассвет – вот он.

– Иди, – кивнул Вяч. – Только заходи почаще…

Дверь общего дома скрипнула, последние слова плотника слились с этим звуком. Он смолк, голова бессильно упала на грудь.

Остальные молчали и подниматься с лежанок не торопились. Корсак так и вовсе притворился спящим. Теперь петушиные крики стали отчетливыми, громкими, будто эти горлопаны добрались до забытой богами окраины. Солнце поднималось все выше, стучалось в мутные окна.

– Пора, – пробормотал Вяч и повторил уже громче: – Эй! Подъем! Корсак, хорош спать! Работы непочатый край!

Отца Осколод почти не помнил, зато навсегда отпечатался в его памяти тот проклятый день, когда мать уложила Рюрика в свою постель.

Говорят, что яйца курицу не учат. Тогда Осколод негодовал, а на пороге тридцатилетия он уже был готов оправдать ее, а внезапное известие о смерти от рук неистового Вадима и вовсе примирило князя с покойной матерью.

Лехитская княжна, она рано была сосватана и столь же рано понесла, на четвертом году замужества потеряв супруга. Потом рассказывала, что сгинул за морем. Гибель отца подтверждали и те, кто ходил с ним на данов.

Молодой же Рюрик, сын венедского короля, имевшего с данами свои родовые счеты, княжил в Старграде. Когда Рюрик взял мать, Осколоду не исполнилось и двенадцати, но она – ещё полная жизни – уже боялась навечно остаться вдовой. Любила ли мать ярого князя бодричей? Или просто нашла в нём защиту и опору? Не спасла ли она этим самого Осколода от лихой участи? Дело прошлое, теперь не дознаться. Может, и не датский топор, а полянская стрела прервали жизненный путь Осколодова родителя.

Будучи старше нового мужа, лехитская княгиня постаралась убедить всех новых родичей, что ещё способна подарить ему наследника. Но сперва родилась Златовласка, а ждали мальчика. Полат родился следом, через год. В тот же год он, Осколод, впервые окровавил меч о да́на, справив тризну по отцу. Но после тяжёлых родов красота матери стала увядать, и спустя ещё пять лет от былой статности не осталось и следа.

Чтобы выбраться из-под ее опеки, чтобы не слыть вечным пасынком при ненавистном отчиме, надо было показать себя мужчиной. И если стать не мужем, то уже отцом. На летний солнцеворот, когда сходятся парни и девки, бывало, что и молодые вдовы искали себе пару, истосковавшись по мужской ласке.

Любился Осколод яростно, назло матери и Рюрику. Но в своей мести он и сам не заметил, как, живя в таю с такой молодухой, сотворил похожую судьбу народившемуся Туру. Хотя мальчик оказался виноват лишь тем, что назло потраве – вопреки желанию родительницы – вылез-таки в свет, рос не по дням, а по часам, крепким и жизнелюбивым.

Осколод со злорадством представлял себе лицо собственной матери, чей внучок отставал бы от Полата на одно лето.

Рюрик же в те времена против воли ходил на земли моравов, как того от него хотели франки. Но не было в Моравии победы, и, не одолев высоких стен, войско императора Хлодвика отступило восвояси. А по возвращении из похода Рюрик приглядел себе ещё одну жену – из вагров, ровесницу самого Осколода.

Это переполнило чашу терпения Осколода. Мать, словно бы зная, что рано или поздно так должно было случиться, стоически перенесла увлечение тридцатилетнего мужа, любовный пыл которого с годами только разгорался. А вот Осколод порешил доказать всем, чего стоит, не только в постели или в кровавой драке. Именно тогда он и замыслил вернуться в Куявию[9], чтобы поискать хотя бы отцова наследства, на которое мать не раз ему намекала.

Верно, сам Рюрик в глубине души чуял за собой вину перед пасынком, потому снарядил того в путь со всей щедростью, на кою был способен. На пяти лодьях с Осколодом ушла ещё пара сотен таких же, как он, искателей приключений, безземельных, бессемейных, младших, голодных, честолюбивых и злых. Словно бы предчувствуя, что в Венедию он больше ни ногой, Осколод взял с собой и Тура, дескать, пора привыкать к варяжскому ремеслу, пацану через полгода было бы уже семь. Родилась бы в свое время девка – оставил бы, но сын – это святое. Верно, и сам Осколод некогда мечтал уйти вслед за ляхом-отцом, чем пережить позор матери…

Но в Гнезно, при дворе короля Земовита, побочного наследника Попелов, ждали мечи, а не распростертые объятья. Быстро смекнув, что правды на родительской земле ему не добиться, Осколод решил попытать счастья на земле пращуров – в самом Киеве, а коли боги благоволят, так и в столице ромеев. С этой мыслью он двинулся дальше вдоль побережья и так добрался со своими кораблями в суровую Ладогу, или Алодь, как ее называли местные, – ко двору старого Гостомысла.

Короля они застали в горе и печали: в Бьярмии погиб последний и старший Гостомыслов сын Выбор, а прежде змеи защекотали и младшего, Словена. Старик был явно не в себе, а дела страны – в расстройстве. И единственно, что сумел добиться Осколод от ладожан, – добрых кормщиков для дальнейшего пути вверх по Волхову.

С трудом преодолев пороги, хорошо, что на низком берегу реки был устроен волок, он в конечном счете прибыл в Словенск и вырвался на просторы Ильмерского моря. Но, устремившись к Русе, уже завидев воды многоветвистой Ловати, Осколод понял, что до холодов ему в желанный Киев не поспеть. Люди тоже роптали.

Местный князь Вельмуд находился в отлучке – говорили, что призвали на совет союзных племен, куда он повез и долю Русы на нужды общей казны.

Зимовка выдалась тяжёлой, Тур приболел, припасы были на исходе, а топоры у русов были не менее остры, чем клинки Осколодовой дружины. На чужаков косились зло, и быть бы сече. Но тут пришло известие, что Гостомысл отправился к Велесу, а на смертном одре завещал престол старшему из своих внуков, сыну Годлава-Табемысла и Умилы, Рюрику, будь он неладен. Воли умершего никто ослушаться не посмел.

Когда уже запахло близкой кровью, Осколод сказался пасынком нового князя. Мол, пытает он пути к Киеву, а дальше – в земли ромеев. Разумеется, с ведома Рюрика и по его приказу. Чинить препятствий после таких признаний ему было никак не можно. Знали уж, что Вельмуд сам обещал почившему королю служить по чести и правде его внуку.

Послы Гостомысла, должно быть, ещё не прибыли в Великоград, когда весной, пополнив ряды сторонников такими же сорвиголовами из местной руси, Осколод продолжил путь.

Где волоками, где мелкими речушками, где вплавь, где впешь, ещё не отгорели сухие травы на древних курганах, сотни Осколода расправили паруса лодий над многоводным Днепром. Оставив по борту земли кривичей, они устремились на юг и вскоре уж завидели киевские горы.

Жизнь улыбалась молодому вождю…

Удача оставила Добрю, едва тот миновал ворота княжеского двора. И, будучи уже тертым калачом, Добродей сразу это понял.

Справа от княжеского терема чернело два общих дома и конюшня. Близ домов уже толпился народ – воины примеряли оружие, готовились к шутейным поединкам. Рядом – стайка отроков, человек пятнадцать, не больше. На негнущихся ногах Добря преодолел отделявшее расстояние.

Воеводу узнал сразу. В отличие от рюриковского, этот был поджарым, с темно-русыми волосами и острым, как копейное острие, взглядом. Сразу заприметил мальчика, махнул рукой, подзывая:

– Это ты, что ли, тот самый? Князь про тебя сказал. Вон, иди к остальным, они объяснят, что к чему.

«Остальные» уже поджидали, и от их вида становилось не по себе. Но хуже другое – все отроки по виду младше, каждый на две головы ниже Добродея.

– О… смотрите, кто к нам пришел! – протянул чернявый мальчишка.

По тону и нахальному виду Добря сразу определил – предводитель. Неприятный морозец выхолодил спину, вспомнилось, как сам был первым из первых, как каждый день утверждал это право, нещадно лупил и «стареньких», и «новеньких». Вторых не жаловал особо. Впрочем, их никто не жаловал.

– Как звать? – ещё нахальнее спросил чернявый.

Добря набрал в грудь побольше воздуха, расправил плечи, подбородок вздернул. Ответить постарался уверенно, хотя душа сползла в пятки, а сердце от страха билось о ребра.

– Добродеем кличут.

Предводитель отроков скривился, бормотал, словно имя на вкус пробовал:

– Добро… дей… Добря. Добрятко… О! – наконец воскликнул он. – Так ты у нас добренький?! Парни, вы слышали? Добренький!

– Добродей, Добродей… победитель мух и вшей… – тихонько пропел другой, белобрысый.

Мальчишки захихикали, а Добря покраснел до кончиков ушей. Но смолчал.

Тем же вечером случилась первая драка. Набросились скопом, повалили. Добря отбивался, кусался, но взвыть от боли или заплакать не посмел. И почти сразу понял – хоть мальчишки и младше, а дерутся куда лучше него, взрослого. А когда все вместе, так и вовсе непобедимы.

Следующий день тоже закончился дракой, но теперь напали только трое. Тут Добря сражался куда успешнее, но все равно остался лежать в пыли, за общинным домом.

В третий день сходились уже один на один. Чернявый малолетка сперва приложил Добродея по носу, после сделал хитрую подножку, прыгнул сверху и поколотил уже как следует. Добря пытался уклоняться от ударов, сбросить наглого отрока, но тот вцепился, словно клещ. Под общий гогот поверженного Добродея отволокли к выгребной яме… и макнули бы, если б не дружинник, у которого прихватило живот. Кажется, даже что-то кричал сорванцам, пытался защитить новичка, но Добря уже не разбирал слов.

Жизнь превратилась в вереницу несчастий. Каждый день стал неотличим от предыдущего: споры, драки, обиды. Добрю заставляли драить пол в общей избе, чистить конюшню и сафьяновые сапоги воинов. По уму, все это отроки должны делать сообща, по очереди, но по уставу не получалось.

Под присмотром воеводы и старших воинов отроки учились владению оружием и правилам боя. Но и тут Добря чувствовал себя лишним. Не успевал за всеми.

Мальчишки с самого начала были куда искуснее – ведь с пеленок обращались с оружием, слушали рассказы бывалых воинов, видели и шутейные, и настоящие поединки. Добря же не знал и половины из ведомого им. А ещё и уставал много больше других, от драк и чрезмерной работы.

Однажды представился случай сказать князю… Осколод выезжал на полюдье – всю зиму и начало весны намереваясь провести вдали от Киева. Заметив в толпе отроков Добродея, чуть склонил голову, спросил:

– Ну, и как тебе поживается в Киеве, словен?

Чего тогда стоило сжать зубы и натянуть на лицо широкую улыбку – даже боги не знают.

Отцу Добродей тоже не жаловался. А про синяки и ссадины врал, мол, удары разучивал или ещё чего. Впрочем, Вяч не особо и спрашивал, изнуренный непрестанной работой. Зато Корсак, заслышав подобные рассказы Добри, смотрел пристально и недоверчиво, задумчиво поглаживал пальцем перебитый нос.

В непроглядной, чернющей жизни мальчишки было только одно светлое пятнышко. Изредка близ конюшни появлялась княгиня Дира, которая, по всему видать, любила памятную по первой их встрече лошадку столь же горячо, как и мужа. Статная, с горделивой осанкой, укутанная в заморские шелка, обсыпанная золотом. Но было в ее облике и нечто другое, куда более важное, чем все яхонты мира…

Добря очень редко удостаивался взгляда княгини, но, если Дира дарила этот взгляд, он был полон ласки и тепла. В таких случаях мальчик непременно кланялся и при первой же возможности мчался прочь, пока никто не успел заметить малиновую краску на щеках.

Весна выдалась ранней. Едва отзвенели первые капели, в город вернулся Осколод с дружинами. Добря рассматривал потрепанных воинов и удивлялся – совсем не такой представлялась ему воинская доблесть. После вспомнил о собственных злоключениях при княжеском дворе, но ведь могучих воинов Осколода побить труднее, чем щуплого мальчишку.

Зато Дира с возвращением князя расцвела, или это весна дала о себе знать? Ее щеки налились румянцем, глаза блестели ярче дюжины солнц. Добря едва удержался, чтоб не зажмуриться, когда увидел.

По двору поползли назойливые слухи, дескать, Осколод задумал великий поход. Об этом шептались все. Даже отроки, и те собирались в тесную стайку и шушукались.

И только теперь Добре стало действительно жаль, что его до сих пор не приняли в ребячью ватагу. Приходилось сидеть в стороне, навострив уши, и пытаться разобрать, о чем разговор. А мальчишки, будто нарочно, обсуждали события тихо-тихо, хотя некоторые слова все-таки долетали: Царьград, поход, добыча.

При первой же встрече с отцом Добря сразу спросил про Царьград. Отец ничего не знал о намерениях князя, зато рассказал: Царьград – великий город, очень богатый. Еще поведал, что Осколод однажды уже наведывался в те края прежде, чем сел на престол Киева.

– Видел одежды Диры? Те, что золотом расшиты? Поговаривают, это оттуда, из Царьграда. Осколод тогда с большой добычей пришел и многое из тех богатств к ее ногам бросил.

– Знатное ве́но[10], – пробормотал Добря в ответ, а Вяч растянул рот в улыбке:

– Много понимаешь! Ве́но!

А однажды утром по двору прокатился грозный призывный гул рога. Осколод собрал всех дружинников, да и отроки за широкими спинами притаились.

То, о чем шептались несколько седьмиц кряду, стало явью. Князь объявил о грядущем походе на Царьград. Он говорил длинно, но очень ладно. Добре казалось, слова правителя искрятся, и именно этим объяснил, почему от речи Осколода в груди распаляется пожар.

Князь велел готовить суда и собрать по киевским горам все новые, что выстроили за зиму, поручил воеводе и старшим дружинникам отобрать для похода лучших вояк. Еще объявил, что в подготовке похода участвовать придется всем, мол, даже отроков своих под это дело отдает.

Мальчишки поняли речь Осколода по-своему, размечтались. В этот раз не шушукались, обсуждали открыто, громко. Каждый надеялся попасть на лодью, повидать Царьград и напоить кровью сотню-другую ромеев. Добря встрял было в разговор, но тут же понял – хоть мальчишки и не стесняются говорить при нём, а все равно… мечты словена никому не интересны.

На деле оказалось куда проще. Отроков отдали в руки дядьки-наставника из числа опытных воинов, который отвечал за снаряжение трех лодий сразу. Он оказался не очень приветлив и работой нагрузил, не глядя на роды и звания. Добродей сперва боялся, что здесь выйдет так же, как на княжеском дворе, одному придется работать за всех. Но дядька заметил настроения отроков, сразу пресек любые попытки отвертеться от работы, едва не выпорол чернявого.

Так и работали: по двое, по трое, таскали на пристань припасы, а вот стоведерные бочки приходилось катить впятером. Товарищи не обращали на Добрю внимания, фыркали и отворачивались по-прежнему. Но отношения заметно потеплели, особенно после того, как Добря один удержал бочку, которая вознамерилась скатиться с мостков прямо в Днепр.

– Фух… – выдохнул Горян, рослый светловолосый мальчик, сын старшего княжеского дружинника Молвяна. – А ты силен! Потеряй мы бочку, дядька бы нас вслед за ней побросал.

В тот день Горян сказал Добре ещё несколько слов, а на следующий вечер, когда орава отроков решила вздуть словена (бо давно не лупили!), остался в стороне от драки.

Голос дядьки прозвучал резко, раздраженно:

– Все! Свободны на сегодня!

Добродей и Горян переглянулись, не сговариваясь, задрали головы. Полдень. Желтый блин солнца висит над макушкой, разбрасывает золотистые лучи. Небо ясное, по лазури ползут редкие облачка.

– Че встали? – прикрикнул дядька.

Мальчишки помчались, как зайцы, петляя, огибая встречных. Под сапогами хлюпала грязь, которую не смогло иссушить весеннее солнце. В спины летели недовольные выкрики горожан, но в каждом из них отрокам чудился страшный рев наставника.

Добря первым догадался свернуть с дороги, остановился за углом покосившегося домика. Дыханье вырывалось тяжёлое, в висках стучало. Горян нагнал почти сразу, обеими руками уперся в стену, глотал воздух, словно похмельный купец бражку.

– Ушли? – спросил Добродей, покосился на соратника.

– Ага… Нам бы теперь дворами… А то ещё встретит да передумает.

Горян воровато поглядел по сторонам, выглянул за угол дома, мгновенно спрятался. Прижавшись спиной к ветхим бревнам, проговорил тихо:

– Легок на помине. И наши с ним.

Обреченно вздохнув, Добродей вознамерился вернуться на улицу, но Горян дернул за рукав:

– Ты чего? Умом тронулся? Да если выйдем, опять работой озадачит. И вообще, наши обидятся, побить могут. Их-то дядька никогда не отпускал раньше времени!

Последний довод приятеля пугал Добрю меньше всего: он-то к битью привычный.

– И что же делать? На княжий двор тоже нельзя, раз такое дело.

– А давай… Эх… – Горян в сомнении почесал затылок, махнул рукой: – Пойдем!

Сперва пришлось бежать. После, когда очутились почти на окраине, перешли на шаг. Горян молчал, ничем не выдавал тайну. Шел рядом: широкоплечий, не по годам рослый, но все равно на полголовы ниже Добродея.

Чем дальше от княжеского двора, тем домишки скромнее. Тут уж не встретишь частокола, в лучшем случае – плетень. Во дворах носится полуголая ребятня, слышатся женские крики, брань, смех. Здесь же гогочет, кудахчет и хрюкает домашняя живность.

Горян резко свернул в сторону, заторопился. И в этот раз Добря не удержался от вопроса:

– Что случилось?

– Булгары.

– И чего?

– На том краю булгары живут. Нам туда соваться не стоит. А то мало ли.

Булгар Добря помнил хорошо, особенно купеческого сословия. Те постоянно вертелись на пристани, лопотали между собой на незнакомом Добре языке. Он сперва даже думал, будто иначе и не умеют, ан нет… по-славянски тоже говорили, смешно коверкая слова.

– Булгары полян недолюбливали, и русов невзлюбили, – начал объяснять Горян. – Мне батя рассказывал… Когда Осколод в Киев дружины привел, тут уже, окромя полян, как и ныне, уже и булгары, и хазары были. И как-то так повелось, что с хазарами договорились… ну там… значит… – Мальчик внезапно насупился, голос стал сердитым: – Недолюбливают, и все тут. Хотя чего им обижаться? Осколод ведь Диру ихнюю в жены взял!

Добря остолбенел, ноги, казалось, вросли в землю.

– Дира? Княгиня?

– А ты не знал? Да не совсем она булгарка, мать ейная – полянская княгиня… Но так ведь не бывает, чтоб человек только наполовину человек. Так что булгарка. Отец-то ее – собственно Дир – знатным военачальником был, но все же не княжеского рода. Не то что Осколод.

– Да так же не бывает… – ошеломленно выдохнул Добродей. – Я в Рюриковом городе знаешь сколько видел? Свеи наших девок в жены брали, и дети у них…

Мальчишка запнулся. Ведь действительно… свеями таких называли. Он сам и называл.

– Ага. – Горян будто читал по лицу, сам стоял довольный маленькой победой над приятелем. – Мне батя говорил, не может человек сразу двух народов быть.

– Брехня, – пробормотал Добря и двинулся вперед, намеренный продолжить путь, хоть и не знал дороги. – Она нашего языка, то есть славянка она.

Где-то в уголке души затаился страх: вот сейчас Горян развернется и уйдет. А после, при друзьях, выместит обиду кулаками или, ещё хуже, станет высмеивать и потешаться. Но признать, будто княгиня Дира – булгарка, чужая, Добродей не мог ну никак!

В землях славян давно известно: всяк, кто принадлежит другому племени, не просто чужак – враг! А если присмотреться – и не человек вовсе. Вот и Рюриковых людей, даром что варяги – бодричи, да пришлые той же заморской руси, сперва боялись до одури. Особенно сторонились мурманов и свеев Олеговых. После, когда те поприжились, речь усвоили, все как бы наладилось, но северянок все равно считали самыми жуткими ведьмами.

Славяне Киева – поляне – тоже чужаки, другое племя, но народ-то один! Значит, люди. И русы – люди. А вот булгары с хазарами – нелюди. С такими опасно знаться, но если по соседству живут, то не отвертишься.

– Эй, Добря, ты куда рванул! Подожди!

Голос товарища вырвал Добродея из мрачных рассуждений. Тот нагнал, пошел рядом как ни в чем не бывало.

– Куда идем-то? – решился спросить Добря.

Горян махнул рукой, отозвался небрежно:

– А! На капище! Куда ж ещё сходить воину, если в корчму не пускают? А нас с тобой в корчму не пустят, это точно…

– Ага…

– Ты лучше не под ноги, а вон туда посмотри. На гору. Видишь?

– Чай, не ослеп. Идем! – отозвался Добря.

Глава 3

Впереди действительно появилась гора, не очень высокая, но все-таки. У подножья – редкий кустарник, веточки зеленеют свежей листвой. Склоны покрывает редкая травка, зато макушка этой горы лысая, как коленка. На вершине виднеются два огромных столба, мерцает едва заметный огонек.

Добря никогда не бывал на киевском капище. На общие праздники отроков не пускали, а сами мальчишки заглядывали в эти края редко.

Человек как следует задумывается о боге только к старости, объяснял в свое время дед.

– Ну что? Поднимемся? – предложил Горян.

Он шел первым, как и положено тому, чье имя обозначает гору. Добря торопился следом, настороженно вглядывался в огонек.

«Костер, – догадался малец, – значит, и жрец при капище имеется».

От этой мысли стало противно: сколько себя помнил, волхвы да жрецы всегда поучали, и по делу, и без дела. И голоса у всех были до того унылыми, что, слушая их, хотелось вскинуть голову и завыть. Тут же вспомнил волхва, встреченного в лесу, и ручного волка Сребра, по коже пробежали крупные мурашки. Навстречу его страху вышел седобородый старец.

Этот жрец ждал на краю «плеши», которая на деле оказалась просто вытоптанной площадкой. Если бы народ не поднимался по этому склону, не возносил мольбы богам, вершина горы быстро бы заросла той же зеленой травкой.

– Здрав будь, – важно заявил Горян, кланяясь в пояс. Добря, не задумываясь, повторил за приятелем.

– И вам здравия, добры молодцы… – проскрипел жрец.

На старике добротная шерстяная рубаха до пят, пояс с хитрым узором. Белая густая борода закрывает некогда широкую грудь. Волосы, такие же белые, спадают на плечи, но на макушке лысина, от вида которой Добря чуть было не хихикнул. Руки иссушенные, морщинистые, но в них чувствуется особая сила. Глаза у богова служителя оказались удивительными – синие, а вокруг зрачков желтые ободочки.

– С чем пришли?

Горян замялся. Бросив короткий взгляд на приятеля, ответил:

– Мы… богам поклониться.

В небе пронзительно прокричала мимолетная птица, ветер рванул навстречу, ударил в лицо. Ноздрей коснулся запах дыма, жертвенный огонь взвился, словно хотел поприветствовать отроков.

– Проходите, – скрипуче разрешил жрец. Сам отодвинулся, освобождая путь. – Вы из чьих будете-то?

– Мы – княжьи отроки.

– Княжьи? Княжьи – это хорошо… А скажите, здоров ли князь?

– Ага… – в тон старику протянул Горян.

– Ну и славно!

Костер мерцал посреди площадки, изредка бросал в небо пригоршни искр. Чуть дальше – два боговых столба, огромных, затмевающих своей величиной любого, даже самого рослого человека.

Тот, что слева, с копьём, усатый, но безбородый. Исполин прижимает ладони к груди, а над ними блестит золотое солнце. Восемь лучей пронизывают колесо, расходясь во все стороны, и если прикрыть один глаз, начинает казаться, что катится яргой. Дажьбог окидывал мир добрым взором, и от взгляда этого становилось тепло.

Справа – другой, угрюмый. У этого борода серебряная, а усы позолочены и ноги, по всему видать, железные. На груди расцвел медью шестилистный цветок. В деснице – увесистый жезл, а в левой длани – камень драгоценный, каких ни один словен ещё не видывал.

Горян шепнул значительно, кивая на второго:

– Перун…

Добря и сам уже догадался. Да и кто ж из словен Перуна не знает? Ведь первый бог у пахаря, это его тучные небесные стада щедро орошают землю ливнями. И за порядком в роду следит, все ли по праву и обычаю. Это он хозяин вышнего огня, и потому здесь, возжигаемый от молнии, пламень горит неугасим.

Добря молчаливо стоял под пристальным взглядом издолба Громовержца.

«Эх, жаль, ничего на требу нету… – мысленно сокрушался он. – А к богам ведь с пустыми-то руками негоже приходить… Да и просить… если ничего взамен не дать…»

Зато Горяна такое положение дел явно не смущало. Стоял гордый, сияющий, губы беззвучно шевелились. Добря не знал, просит ли товарищ чего у грозового бога или хвалу возносит… а может, рассказывает о своих подвигах или заслугах.

«Хвала тебе, Перуне… – беззвучно проговорил Добродей. – Слава твоя среди людей велика… А я простой отрок, служу князю и тем, кому князь велит… И в жизни моей все хорошо. Только…»

По щеке поползла предательская слеза, мальчишка быстро смахнул капельку, покосился на Горяна – не заметил ли.

«Перуне… – снова начал он, – Я отрок, Добродеем кличут. И жизнь моя… хуже некуда. Я сам из Рюрикова города. Бежал. И тут вот… счастье боги дали, приняли меня в княжьи отроки. Осколод сам и принял. Но… – Мальчик сглотнул тугой комок в горле, зажмурился, пытаясь не пустить слезы. – Помоги. Все что захочешь для тебя сделаю. Только помоги!»

– Эй, ты долго ещё? – шепотом спросил Горян.

Добря встрепенулся, уставился на приятеля. Тот глядит снизу вверх, чешет пятерней белобрысую голову.

– Не, я все уже…

– И я. Давай тогда у подножья холма посидим? А то до вечера ещё далеко…

– Ладно, – пожал плечами, сделал шаг в сторону. Опомнившись, дернул приятеля за рукав, прошептал на ухо: – А может, жрецу помощь какая нужна? Старый он. Дров наколоть, воды принести. Давай спросим? А то мы и без треб на капище пришли, и вообще…

В глазах Горяна блеснули озорные огоньки, рот растянулся в широченной улыбке. В лице отрока Добря прочел обидное: «Ну и простофиля же ты!», сразу насупился.

– Ладно, идем отсюда, – буркнул Добродей и зашагал прочь с таким видом, будто прошлые слова изрек кто-то другой…

Солнце стало красным, как раскаленная сковорода, повисло над лесом. Возвращаться в город не хочется, а в общий дом тем более: при других Горян наверняка не станет разговаривать с Добрей. Но в животе урчит так, что встречный люд оглядывается, и дворовые псы занимаются лаем: думают, будто услышали голос лютого зверя.

Горян без умолку рассказывает о походной жизни, изредка в его голосе проявляется такой задор, будто самолично во всем участвовал. На самом деле это пересказ услышанного от отца – старшего дружинника князя, который прошел с Осколодом весь путь. Правда, не от самого начала, не от варяжских берегов, а от Русы, но и это тоже очень долго… и почетно. А сам Горян, стало быть, почти земляк, чего там, Ильмерское море переплыть.

– А ещё батя рассказывал, как Осколод из-за моря пришел! Вот ему удивились! Вернее, сначала удивились, а после оскалились, что дружина на зимовку в Русе осталась.

– А что ваши? Бились с Осколодом?

– Не успели, а хотелось.

– Брешешь. Кто же супротив князя пойдет? Вот я видал, Вадим пошел, и его самого боги наказали.

– А кто знал, что он тоже князь? Пока разобрались… – с видом всезнайки протянул Горян, хотя сам ещё под стол ходил пешком, когда события случались.

Добря ухмыльнулся.

Горян пожал плечами, смутился, будто лишнее взболтнул:

– Теперь Осколод точно князь. А у князей, говорят, нет уже ни матерей, ни отцов, ни братьев. Ой, смотри!

Отрок чуть подпрыгнул, указывая в сторону неприметного домишки. Добря проследил взглядом, прищурился, рассматривая ветхие бревна, крышу, которая готова съехать набок, мутные окошки. А вот крыльцо было новехоньким, ступени белые, ещё не успели почернеть на солнце. На последней ступеньке сидел мальчишка лет пяти и старательно ковырял рану на коленке.

Добря тут же ощутил себя очень взрослым, спросил, нарочно припуская в голос мужицкого баса:

– И че? Пацан как пацан…

– Да не… Я там только что твоего батю видел.

– Как это?

– Да вот так.

Добродей кожей чувствовал подвох, а вот отчего сжались кулаки, и сам не понял:

– Ты-то моего батю в глаза не видел! Почем знаешь, будто это он был?

– Да видал я… мы все видали. И не раз. Когда вы только в Киев пришли и после, когда на сторожевую башню смотреть бегали… Да и за тобой-то в первое время тоже приглядывали…

– Следили! – выпалил Добря, кулаки зачесались так, что едва утерпел не пустить их в дело.

– Ой, да не ершись! Конечно, следили. Ты ж чужак, мало ли чего от тебя ждать. Зато теперь вот… Не знаю, как другие, а я… Ну как-то… Ну… Короче, есть за что уважать. Вот!

Добродей вздохнул так глубоко, что легкие чуть не разорвало в клочья. Стоял как громом пришибленный, не знал, радоваться ему или плакать.

Еще недавно Осколод мог бы сказать, что у него хорошая, добрая Удача. За тяготы детских лет, за обиды юности, за то, что не согнулся и посмел бросить вызов грозному морю и промозглым ветрам, казалось, боги вознаградили его.

Он хорошо помнил, как впервые подошёл к Киеву. Как ждавшие со дня на день откуп хазары при одном виде его судов и хорошо вооруженной дружины бросили стан и растворились в степи. Как поляне чествовали нежданных спасителей. Как его принимала Дира, в тот же день сняв траур, носимый по убитому отцу.

Едва встретившись взглядом с молодой княжной, он осознал, что уже любит эту красавицу и всегда любил, даже не догадываясь о ней, и что положит к ее ногам весь мир.

– Кто бы ты ни был, чужестранец, но сами боги привели тебя к Киеву в трудную пору, – молвила она, как бы отягощенная государственными заботами. – Мы хотели бы принять тебя со всеми твоими людьми на службу. Чего бы ты за это хотел?

– Позволь ответить, княжна, что я не чужой сему городу и твоему народу, – заговорил он с жаром, – род мой княжеский веками правил у тех полян, кои живут ныне в Мазовии и Куявии. А пращур Лех был двоюродным дедом, а то и дядей самому Кию. Потому никак не можно мне служить подобно простому варягу. – Он выждал и произнес: – Но тебе, княжна, я готов служить вечность.

Девушка вспыхнула, зарделась, с трудом унимая пожар в груди. Бояре, сидевшие при княжне, загудели. Наконец, с позволения Диры, поднялся тучный вельможа, должно быть старший. Поклонившись Осколоду, он повел такую речь:

– Не пристало нам, боярам полянским, оскорблять гостя и спасителя Киева недоверием. Но посуди сам, князь…

«Князь». Заслышав это слово, Осколод понял, что уже выиграл. Бешено застучало в висках, сердце радостно подпрыгнуло. И он тоже едва сдержался, чтобы не выдать свои предчувствия и предвкушения собранию.

– … Князь! Нам должно получить весомые доказательства твоему слову. Ибо нет ныне прямых наследников Великого Кия мужеского рода. Но, как рекла княжна наша, сами боги, должно быть, посылают тебя возродить былое величие. Дай нам свидетельства тому, что сказал, и благодарность наша не узнает границ!

– Они будут представлены немедленно, если найдется здесь сведущий в родописании муж, – ответил Осколод и ещё раз мысленно поздравил себя, на этот раз за предусмотрительность, поскольку, будучи ещё в Гнезно, отвалил серебром за составленный по всем правилам свиток. – Я прикажу послать за пергаментом, но боги также велят побеспокоиться и о верных мне людях. Скажи, прекрасная княжна, где дозволишь ты расположить моих дружинников?

Осколод с удовлетворением приметил, как снова вогнал правительницу в краску, хотя вопрос его имел целью вовсе не это.

Словно бы решив подыграть глянувшемуся ей Осколоду, Дира промолвила:

– А скольких воинов, князь, привел ты с собою?

– Сейчас при мне пять сотен испытанных в боях и дорогах бойцов. Но если будет нужда, я призову и больше.

Бояре стали переглядываться и шушукаться.

– Мы подумаем и решим, как лучше устроить храбрецов, – молвила Дира и улыбнулась Осколоду так, что у того кровь в жилах забурлила. И затем она сразила его в самое сердце, когда, подозвав знаком к себе, спросила шепотом: – А вечность – это сколько?

– Для смертного, наверное, жизнь, – прошептал он в ответ, вглядываясь в чарующие очи княжны.

– Ступай же, князь! Я прикажу позаботиться о твоих воинах, чтобы они ни в чем не знали нужды, – громко сказала Дира и встала с престола, восхитительная, гордая, юная богиня.

…На другой же день верховный жрец и уже знакомый Осколоду тучный вельможа изучали родословный свиток, разложив его вдоль чёрного дубового стола. На этот раз в горнице не было никого лишнего, если не считать пары безмолвных воинов у дверей. Осколод сидел к ним спиной.

Пока старики разглядывали причудливые ветви генеалогического древа и что-то бубнили промеж собой, он не отрываясь смотрел на княжну. Дира с высоты престола отвечала ему призывным взором, в котором нет-нет да угадывалось нетерпение и желание. Осколод приподнялся, но она поднесла палец к устам. Прочие не заметили жеста, и жрец и первый вельможа, казалось, столь поглощены своим занятием, что могли бы протереть в пергаменте не одну дыру.

– Довольно! – вдруг молвила Дира и, переведя взор на приворотников, которые мигом подобрали животы и расправили плечи, сделала знак выйти вон и сторожить с той стороны.

Остались вчетвером. Жрец оторвался от свитка и со своей стороны стола изучающее рассматривал Осколода. Вельможа, как старый пес, преданно уставился на княжну.

– Право же, мои советники, ценю усердие ваше. Но будем говорить без утайки. Был бы жив родитель мой, мы бы творили все по обычаю. Но он окончил свои дни, изнемогая от ран. Должно быть, ты уже догадался, князь, – обратилась она к Осколоду, – что город осиротел недавно. И кабы боги не полнили паруса твоих лодий попутным ветром, он стал бы полем брани. Уж не знаю, отбились бы от степняков на сей раз, да нет боле у Киева защитника и нарядника…

– Дозволь, княжна, я скажу, – попросил жрец, оглаживая рыжую, с проседью, бороду.

Осколод был внимателен и приметил, как странно все трое переглянулись, точно был какой договор, кому речь вести. И от предчувствия важного, быть может, самого главного мига в его жизни засосало под ложечкой.

– Говори, Яроок!

– Хвала великому Дажьбогу, да будет с нами его милость и мудрость!

– Хвала! – отозвался вельможа.

– В твоих жилах, Осколод, кровь от рода древнего. Удача сопутствует тебе, добрая она у тебя. А значит, и у всей дружины… Киеву нужен сильный князь. Дире нужен верный муж. Народу надобен удачливый вождь. Отвечай, связан ли ты клятвами с каким городом, с иной ли женщиной, с другим родом-племенем, кроме славянского?

Оглушенный словами жреца, ещё не веря в случившееся, Осколод пытался собраться с мыслями.

Теперь Дира смотрела на него с мольбой и надеждой, прижав ладонь к груди: «Ну, что же ты медлишь?!»

– Говорят, есть у тебя сын, именем Тур, – как гром среди ясного неба раздался голос вельможи, который, как оказалось, не так-то прост.

Дира вздрогнула и перевела взгляд на боярина. Но тот беспощадно пояснил:

– Таковы законы Сварожьи, а по ним живут поляне.

– Хорнимир прав. Постановил Сварог одному мужчине одну жену иметь и жене за одного мужа выходить; если же кто у полян преступит этот закон, да ввергнут его в печь огненную, – уточнил Яроок.

Но Осколод не позволил удаче ускользнуть и нашёлся с ответом:

– Нет жены у меня и не было. Клятвами брачными ни с одной не связан я. Но что сын есть, ты, Хорнимир, верно подметил. С чего бы мне скрывать Тура, когда от меня был прижит.

Вельможа, получив такой отпор, потупился. А Яроок довольно отметил:

– Вот и ладно.

– И пред городом иным нет у меня обязательств, и с инородцами договора не имею, – отвечал Осколод с расстановкой, глядя девушке в очи, полные слез, и продолжил, не сводя с Диры глаз: – А коли княжна окажет мне честь быть женою, стану защитником и ей, и самому Киеву. А прогонит – продолжу путь.

Дира расцвела, улыбнулась, поднялась, высокая и стройная. Следом встали и мужчины. Медленно и величаво спустилась к ним по ступеням, Осколод выступил навстречу, замер, преклонил колено и промолвил:

– Слово за тобою, госпожа. Как скажешь, так оно и будет.

– Но куда же пролег твой путь? К каким берегам направишь лодьи, коли не по сердцу придешься? – томила она.

– Охота мне была пощекотать мечом вострым хитрых ромеев. На Царьград пойду, славы искать… Слыхивал, обижают там купцов из Русы. Вот и повод нашёлся.

Вельможа да Яроок ахнули. Но Дира молчала какое-то время, показавшееся Осколоду вечностью, затем, приблизившись к коленопреклоненному, положила тонкую ладонь ему на плечо. Он воспрял, оказавшись с Дирой так близко, что ощутил жар вызывающе острой девичьей груди.

– Тогда ступай! – вдруг сказала княжна, не поднимая глаз, и загадочно улыбнулась: – И добудь славу.

– Дира! – воскликнули разом Хорнимир и Яроок.

Осколод отступил, непонимающе глянул на Диру, на невольных свидетелей его обманутых надежд. В глазах потемнело, и мир закружился, но князь устоял…

Каждый последующий год жизни, сколько отпустили боги, он вспоминал тот день, не переставая удивляться, что порою женщина способна сотворить с мужчиной.

– …добудь славу, – продолжила она. – И возвращайся скорей, мой князь.

С этими словами она сняла с указательного пальца перстень и протянула ошарашенному Осколоду. Но едва лишь он попытался удержать царственную ручку, выскользнула и скрылась в глубине покоев, словно бы испугавшись собственной смелости.

– Царьград воевать? Это дело не одного и не двух месяцев. Сложное, одним словом, дело-то, – проговорил Хорнимир, отирая лоб.

– Без щедрой жертвы не обойтись, – согласился Яроок.

– Кто о чем, а жрец о своем, – хмыкнул тот в ответ. – Воевать стольный град ромеев, князь, твоего войска не хватит. И суда твои тяжелы, чтобы пороги одолеть.

– Ужели не найти мне в Киеве охочих людей? – засомневался Осколод, крепко сжимая в ладони подарок.

– Людей, может, и найдешь. А лодьи где? – ответил Яроок, тяжело присаживаясь на скамью.

– Вы меня за дурака не считайте. Я ещё Ильмень не переплыл, а уж знал про пороги ваши. Тож со мной лишь часть дружины, следом от самой Русы уж другие находники Днепром идут, да лодьи долбленые сплавляют. К полнолунию как раз будут здесь.

– А велики твои долбленки, князь? – спросил Хорнимир.

– Не меньше двадцати воинов удержит. Каждая.

– Ну, тады ой. Приказывай. Я хоть здесь вместо воеводы ныне, а все по-твоему сделаю, – проговорил тот, словно бы признавая за Оскольдом уже сейчас право и на княжну, и на город сам, и на весь народ, да и бранную славу…

– От доброго удара молота по наковальне рождается огненный сноп, от одной искры случается пожар по всей земле, но от пожара остается только пепел, – молвил Яроок.

– Не пойму тебя, жрец. Толком говори, – рассердился Осколод.

– Дира умна. Понимает, что одно дело – своим видом хазаров напугать, а совсем другое – любовь народную обрести. Но коли не случится тебе, князь, Царьграда добыть, все одно поспешай в Киев. Мы на пограничье. С одной стороны – булгары, с другой – каганат. Меж двух огней поляне. Ты сгинешь али воинов погубишь, набегут неприятели… Не степняки с ханами, так древляне с уличами.

– А боги на что? – прервал Осколод.

– На богов надейся, да сам не плошай, – усмехнулся Яроок.

– Соберите завтра весь народ киевский, говорить пред ним буду. А там поглядим, кто из нас оплошает.

Слух о наследнике легендарного Кия облетел все окрестности, а когда прознали, что он и хазаров отогнал, и вот теперь на ромеев сбирается, идти за новым князем вызвались многие.

Осколод не мешкал, знал, есть в Киеве ромейские слухачи. Думал свалиться на византийцев как снег на голову. Удача продолжала улыбаться ему и на пути к Царьграду, и в самой Византии, где он подверг разграблению многие монастыри. Два десятка монахов в назидание ромеям порубили секирами прямо на корме княжьей лодьи.

Дня за четыре до солнцеворота Оскольдов флот, подойдя к Константинополю вплотную, высадил на берег три тысячи воев. Штормовой волной обрушились они на предместья стольного града и явились нежданными точно пред вратами столицы, кои, однако, трусливые ромеи успели закрыть перед самым носом. Императора в городе не оказалось, пленные рекли, что ромейская армия застряла где-то на всход солнца и до неё пять сотен верст, а оборона возложена на эпарха Никиту Орифу.

Поглядывая на мощные стены, Осколод смекал, что даже если и отправили за помощью – неделю-другую туда, месяц – на возвращение. Дабы устрашить неприятеля, приказал привести к их подножию женщин с младенцами. Пытавшихся вырваться посекли на месте. Но тем вызвали лишь ещё большее негодование горожан. Раньше казнили пленных монахов, порубив на палубе княжьей лодьи секирами на куски.

Грабеж окрестностей продолжался две луны. Начали возводить и земляной вал, чтобы уже с него завладеть стенами древнего города. И только весть о приближении базилевса поставила точку на Оскольдовом намерении во что бы то ни стало взыскать с Царьграда ещё большую дань. Он благоразумно решил отступить, добычи и так было некуда деть…

Когда, в какой миг Удача, ещё недавно благоволившая к Осколоду, вдруг оставила его?! Осмысливая день за днем прожитые годы, князь корил себя лишь за одну роковую слабость.

В Киев въехал героем. Горожане кидали в небо шапки. Восторгам не было числа. Дира сама сбежала к нему по ступенькам крыльца и пред всем честным народом объявила новым князем и будущим мужем. Киевлянки купались в шелках. Щедро наградив участников славного похода, Осколод многих переселил в Киев. Он мнил себя почти Искандером Великим, когда в день собственной свадьбы переженил всех верных ему варягов и русов на местных красотках.

Город строился, богател. В обход Царьграда к престолам западных владык устремились восточные гости. Чтобы перехватить торговые потоки, ушлые киевские да хазарские купцы подбили удачливого князя воевать уличей – племя в южном течении Днепра. Имя свое вели те славяне от крутого изгиба великой реки, то есть улучья. Уличи сопротивлялись яростно, как и тиверцы, они были устрашены грозной славой разорителя Царьграда, но столицы своей – Пересеченя – Хорнимировой рати не сдали. Вот и древляне, вечные соперники Киева, скрылись от Оскольдова войска в лесах.

Кабы не поддался князь доводам торговцев, а искал бы союза с соседями, может, все и иначе бы вышло. Но после успеха под Царьградом этот ушат колодезной воды самолюбивого Осколода не отрезвил. Именно тогда прибыло посольство из Итиля от хазарского царя.

– Молва об удаче правителя Куявы, – говорил посланник-ростовщик, часто гостивший в городе, – достигла ушей бека, а через него и самого Великого кагана. Прослышали мы, Ас-Халиба, и о непокорности диких твоих соседей. И нам они не любы[11]. Если же объединить силы ко взаимной выгоде, много добра будет и Киеву, и Итилю.

Мысль напустить на соседей степняков крепко засела в княжьей голове, а тут ещё ни с чем вернулся Хорнимир… Словом, Осколод согласился, рассудив, что лучше сам побережёт верные дружины. А хазаров не жалко.

Но, прознав о ряде с извечными своими врагами, в городе взбунтовались булгары, требуя от князя не принимать такой «помощи». Перетерпеть предательство, этот «подлый удар» в спину, когда свершаются великие дела, Осколод не мог. Права не имел. Возмущение он подавил жестоко, расплатившись за неуемное самолюбие жизнью сына[12]. В отсутствие родителя Тур взялся было по младости лет усмирить булгарский конец, да напоролся на засады.

В тот самый час к Киеву уж подступали хазары. С «соизволения» киевского кагана степняки выполнили грязную и кровавую работу… Из булгар уцелели немногие, за иных вельмож вступилась по старой памяти сама Дира, смирив гнев мужа. Но и те ели землю и клялись Осколоду в верности до конца дней своих.

Ему казалось, Удача ещё улыбается, когда в Киев добрался словенский князь Вадим. Но Осколод на уговоры и посулы не поддался – слишком хорошо знал он железную хватку отчима и в успех Вадимовой затеи не поверил. Правда, едва лишь тот, озадаченный, отбыл назад, киевский правитель приказал Хорнимиру готовиться к набегу на кривичей. Он рассудил, что если уж каким-то чудом Вадим справится с варягами, то посмотрит сквозь пальцы на утрату Полоцка, где также сидели Рюриковы бояре.

Сборы были в разгаре, чтобы нагрянуть по весне, когда с Приильменья явились плотники и принесли весть о лютой смерти матери. Но это знамение не остановило киевского князя. Рюрик был слишком поглощен заботами на северах.

Осколод понял, что нужно действовать и вернуть себе увертливую Удачу. Да кривичи бились храбро. Разорив и пограбив окрестные земли, от стен полоцких Осколод отступил, решив догнать ее у Царьграда.

Пути были изведаны ещё в прошлый поход, и он вновь расправил паруса.

Глава 4

Едва Осколод отправился в новый поход на ромеев, жизнь в Киеве заметно изменилась. Все чаще случались стычки между полянами и хазарами, булгары тоже не оставались в стороне. Простой народ шел на поклон к княгине, просил защиты и милости.

Хоть дружина, что осталась при ней в городе, и была достаточно велика, но людей все равно не хватало. Хорнимир и так гонял оставшихся до седьмого пота. Поэтому отрокам все чаще поручали мужскую работу, а те едва не дрались за право постоять на воротах или нести дозор на только недавно выстроенных, пахнущих смолой сторожевых башнях на случай пожара ли, врага или просто каравана.

Ясное дело, и выбраться с княжеского двора стало куда труднее, но в этот раз Добре удалось улизнуть.

На землю вот-вот лягут сумерки, солнце уже окрасилось в закатные цвета. С севера движется грозовая туча, но здесь небо все ещё чистое, воздух сухой. Ветер дует настойчиво, бросает в глаза колкий песок и серую пыль.

Добродей шел, не оглядываясь, кулаки сжаты, взгляд холоднее льда. В голове только одна мысль, и, кажется, она вот-вот, выжрав мозг, пробьет череп.

Чем ближе к окраине, тем меньше людей на улицах, меньше детей. Окна домов смотрят опасливо, псы лают без особой храбрости. Недоброе предчувствие легонько тронуло сердце, но Добря отмахнулся. Домик, в который якобы входил Вяч, совсем близко. Ах, вот же он…

Перекошенный. Кажется, ветхие бревна могут в любой момент рассыпаться в труху. Зато крыльцо новехонькое, даже издалека видно – надежнее не бывает.

Сперва Добря хотел подойти вплотную, подождать прямо на ступеньках, но передумал. Уселся у соседского плетня.

Сумерки наползали медленно, ожидание превратилось в настоящую пытку. Добря не шевелился, приклеился взглядом к крылечку. Зубы сжимал так, что челюсть сводило. Кулаки налились такой тяжестью, что, кажется, одним ударом сможет пробить щит, переломать хребет коню. Несмотря на жаркую погоду, в груди прочно обосновалась стужа.

«Ну же! Давай! Приди!»

Мир утратил прежние краски – ночной черноте всегда предшествует серость. Воздух наполнился холодом и влагой, гроза стала ближе, в небе то и тело вспыхивали молнии.

«Перун на моей стороне, – догадался отрок, – значит, и правда за мной».

Злость начала гаснуть, отступать под напором ночного мрака. А Добря не понимал – радоваться ему или грустить. Вяч не идет, Горян ошибся. А может, и не ошибся, но Добря неправильно истолковал?

Поднялся. За время, что бездвижно сидел у плетня, ноги затекли, ступни – будто по хвое прошелся, пришлось обождать ещё немного. Он повернулся, готовый уйти, и остолбенел.

Вяч в десятке шагов, приближается быстро. На губах широкая улыбка, глаза сияют ярче, чем все звезды, вместе взятые. Слуха коснулся переливчатый свист, ещё немного, и Вяч не то что запоет – в пляс пустится. Он поравнялся с Добрей и… прошел мимо, не заметил.

В доме будто расслышали шаги Вяча, доселе мрачные окошки озарились светом.

Не дыша, Добря наблюдал, как отец протопал по крыльцу, распахнул дверь и исчез внутри.

– Как?.. – выдохнул отрок. – Почему?

Оцепенение спало не сразу, мальчик ринулся следом. Дверь не поддалась, тогда начал колотить изо всех сил. Ему ответил яростный рык:

– Кто там?!

Но Добря продолжал колотить проклятую дверь, чувствуя – ещё немного и разобьет руки в кровь.

Его отбросило назад, едва успел увернуться от удара и ринулся в проем. Отец на голову выше, сильнее, впрочем, уже ненамного. Кулаки уперлись в грудь Вяча, из горла вырвалось отчаянье:

– Как ты мог?! Ты предал! Меня! Мать!

– Стой! – Голос Вяча прозвучал растерянно, только Добря останавливаться не собирался, напирал. – Добря! Опомнись!

Мальчик зарычал, бросился вперед, и мир померк. Спину пронзила страшнейшая боль, ноги подкосились. Равновесие удержать не смог, новый удар пришелся в лицо… хотя внешне домишко выглядел хрупким, пол оказался крепче камня.

– Не бей его! – крикнул Вяч. – Это мой сын! Добря, ты как?

Перевернуться на спину получилось не сразу, на плечо тут же легла рука отца, но Добря оттолкнул. Поднимаясь, сквозь туманную пелену увидел и обеспокоенное лицо Вяча, и бледное личико женщины. В руках хозяйки ухват, им-то и вытянула по спине.

– Баба, – выплюнул Добродей.

– Сын, эта женщина…

– Не надо!

– Добря…

Мальчик вытер рукавом разбитый нос, полотно тут же окрасилось в багряный цвет. Скоро кровь высохнет, останется на рубахе новым бурым пятном. Сколько таких следов на его одежде… только прачка знает, она единственная, кому не безразличны подобные пятна.

Сердце глухо стучит о ребра, во рту солоно. Добря смачно харкнул на пол, снизу вверх глянул на отца:

– Предатель.

Лицо Вяча вытянулось. Мгновенье назад он казался виноватым, а теперь озлобился, во взгляде полыхнул огонь:

– Прикуси язык! Сам не знаешь, что мелешь!

– Да ну?

– Добря… мы никогда не вернемся в Рюриков город. Это было ясно с самого начала. И твоя мать тоже про это знает. Она наверняка уже приняла нового мужа…

– Не смей так говорить!

– Но это правда. Ты – дитя, хоть и подрос уже. И ничего не разумеешь в жизни.

– Да я поболе…

– Цыц! Я женюсь. Это решено.

Добродей глянул на женщину с ухватом, в глубине души страстно надеясь, что взгляд испепелит эту ведьму. Голос Вяча прозвучал гораздо спокойнее:

– Нужно учиться жить дальше. Это разумное решение, Добря.

– Ты мне больше не отец.

В горячем молчании раздался пронзительный детский плач. Младенец ревел в подвесной колыбели у дальней стены, близ красного угла.

– Ты не можешь отказаться от родства, сын, – сказал Вяч бесцветно. – Родство – дар богов, в тебе моя кровь. Ты не смеешь нарушать их законы.

– Смею.

Вяч печально усмехнулся, кивком головы велел бабе успокоить малыша. Добря отметил – сделал это по-хозяйски, с толикой особой власти, право на которую имеет только муж.

– Если нарушишь, не этот, так следующий – волхвы проклянут, да и князь тебя погонит. Преступнику не место в дружине правителя.

– Пусть.

Добря двинулся к выходу, равнодушно проследовал мимо отца. В распахнутую дверь ворвался тугой порыв ветра и запах грозы. Огоньки лучин задрожали, на стенах всколыхнулись тени.

– А знаешь… – Добродей обернулся, уголок рта пополз вверх, – я ведь, если чего, могу в Рюриков город вернуться. Ведь на моих руках нет крови, я никого на бунт не подбивал.

Щеки Вяча загорелись, следом на лицо набежала чёрная туча, которая стерла румянец, истребила последнюю надежду во взгляде.

– Ты мне больше не сын, – пробормотал он.

– Я первым от тебя отрекся, – усмехнулся мальчик и шагнул в ночь.

Дождь хлынул внезапно, будто там, на небе, перевернули здоровущий чан. Дорожная пыль тут же превратилась в грязь, лужи растекались и полнились быстро. В небе громыхало, длинные изломанные молнии освещали путь. Ветер просто сбесился, рвал крыши домов, сараев. Он то ударял спереди, пытаясь опрокинуть Добрю, то бил со спины, словно подгонял к княжескому двору. А мальчик не торопился…

Здесь, в сердце грозы, он чувствовал себя как нельзя лучше. Дождь смывает слезы, громовые раскаты заглушают рыданья, темнота укрывает от чужих взглядов, а молнии дарят надежду – вдруг одна из них попадет в темечко, и тогда все, конец мученьям!

Перед воротами княжеского двора Добря твердо решил, что это последние слезы. Больше плакать не будет. Никогда. Даже если мир рухнет, даже если княгиня Дира будет умирать на его руках.

Створка ворот распахнулась со скрипом. Дружинник, который впускал Добрю, бранился последними словами. Мальчик отмахнулся от грубых слов с небрежностью князя.

Одежда промокла насквозь, в сапогах хлюпает. По телу озноб, зубы постукивают, а в груди бушует пожар.

Добря распахнул дверь общего дома, на миг представил, как наконец-то стащит обувку и мокрую рубаху, согреется под одеялом. Но путь к уюту преградила знакомая ухмылка, противный голосок заявил:

– Вы только посмотрите! Ну наконец-то!

Чернявый – негласный предводитель отроков. На пару лет младше Добри, на полторы головы ниже. Но крепкий. И умный. Он редко нападал в одиночку, чаще брал в драку пару-тройку приятелей. Добря сперва удивлялся: почему другие терпят? В Рюриковом городе чернявого бы давно обозвали трусом и выгнали. А когда поосвоился, понял – тут княжий двор Киева, а не улицы и закоулки Рюрикова города. Отрок поступает так, как поступают в бою. Ведь противник на поле брани не спросит, ранен ты или нет, насколько хорошо владеешь оружием и что думаешь о честности. Он набросится молча и, если понадобится, возьмет с собой хоть сотню соратников.

Добродей часто отступал перед напором чернявого, терпел обиды, подчинялся… Но сейчас шагнул навстречу, одним движением руки отодвинул недруга в сторону и вошел в дом.

Другие мальчишки стояли полукругом в трех шагах от порога, явно ждали зрелища. Брови чернявого приподнялись, рот приоткрылся. Кто-то присвистнул, следом зазвучал голос Горяна:

– Кто это тебя так?

Добря пощупал лицо, каждое прикосновение отзывается болью.

«Синяк под глаза растекается, – догадался он. – И щеку разодрал. Ну и ладно. Подумаешь! Тоже мне невидаль».

Он сделал ещё один молчаливый шаг вперед, толпа не шелохнулась. За спиной тяжелое дыхание.

– Как ты посмел?.. – прошипел чернявый – в голосе столько яда, что любая змея позавидует. – Забыл свое место, словен?!

Добря обернулся, чернявый угрожающе двинулся к нему. Ноздри раздуваются, как у быка, глаза налиты кровью.

– Ты никто! Слабак! И живешь ты не по-честному! Понял?! – Шипенье превратилось в крик, отрок ринулся на Добрю, впереди себя послал кулак.

Добря успел, перехватил запястье и потянул на себя. Колено врезалось в живот чернявого, на удивление мягкий. Предводитель отроков взвыл, тут же получил ещё один, после отлетел к бревенчатой стене.

– Бей его! – пропищал чернявый, и этот звук оказался совсем не похож на боевой клич, приличный вожаку.

Трое мальчишек без особого задора двинулись вперед. Добря крутанулся на месте, прыгнул к тому, что оказался ближе. Очень хотелось осыпать наглеца градом ударов, но пришлось провести единственный, в голову. Второй подскочил сзади, Добря успел пригнуться, и кулак противника врезался в воздух. И снова Добря крутанулся, схватил мальчишку поперек туловища и швырнул. Ноги мальчишки удачно проехались по лицу третьего из нападавших, но этот третий не отступил.

В уши ворвался яростный крик, последнее, что запомнил Добря: распахнутый рот на перекошенной злостью роже. И этот упал под ноги, так и не осуществив задуманный удар. Перед глазами Добри колыхалась красная пелена ярости, рассудок затуманился. Он стоял посреди дома, сжимая кулаки и скалясь. По телу разливалась бешеная сила, такую не удержишь, не угомонишь.

Уже не видел – чувствовал, как ринулись остальные. И лиц не замечал, просто бил. Руками, ногами, головой. Кто-то повис на плечах, сдавил горло и взвыл, когда Добря со всей злости врезался спиной в стену. Кто-то заорал, когда перехваченная рука хрустнула. Кто-то по-звериному рычал, пригибался, готовый прыгнуть на врага, как только тот отбросит следующего соперника.

Конец ознакомительного фрагмента.