XIII. Ночь грез
Огромный зал сверкал, искрился огнями шестисот восковых свечей. Оркестры из виол, скрипок, мандолин и гобоев задавали такт парам, которые держались за руки, кружились и склонялись в изысканных реверансах.
Шумная толпа придворных господ и дам медленно кружилась по залу, и в этой сверкающей толпе, утомленной ароматами и музыкой, отливающей яркими цветами шелков и бархата, Трибуле, то ухмыляющийся, то мрачный, с погремушкой в руках, переходил от одной группы гостей к другой…
В конце зала стояло кресло под балдахином: это было место короля.
По залу скучающей походкой прогуливался в окружении нескольких сеньоров еще молодой человек. Это был дофин Генрих.
Когда мимо него проходил офицер стражи, принц подозвал его:
– Месье Монтгомери…
– Монсеньор!
– Я прочитал сегодня утром, что Амадис Галльский[10] освоил такой удар пикой, который наверняка убивает человека… Меня уверили, что вы владеете похожим ударом.
– Если монсеньор прикажет, я предоставлю в его распоряжение свои ничтожные познания.
Будущий король Генрих II небрежным движением руки отпустил офицера.
Слева от королевского трона только что величественно расположилась красивая дама, она свысока окинула взглядом другую женщину, сидевшую недалеко от нее.
Это была Диана де Пуатье, официальная любовница дофина.
Дама, к которой был обращен взгляд Дианы, звалась Анна де Писселё, герцогиня д’Этамп, она была официальной любовницей короля.
– Просто удивительно, как старят румяна эту бедную герцогиню! – заметила Диана де Пуатье окружавшим ее кавалерам.
– Мадам Диана потолстела, – поделилась наблюдениями герцогиня д’Этамп со своими приближенными. – Когда-то она была сравнима с мраморной статуей, а теперь ее можно назвать статуей из сала!
– Смотрите, тутовая ягода! – рассмеялся Трибуле, указывая одному из придворных на Диану де Пуатье.
Герцогиня д’Этамп улыбнулась.
– А вот перезрелая ягода! – закончил Трибуле, указывая на герцогиню.
– О чем там блеет этот наглец? – спросила у приближенных герцогиня, отлично всё слышавшая.
– Мадам, – приблизился к ней Трибуле, – я сравнил вас с уклейкой[11], с благородной рыбкой из Сены, молоденькой и неугомонной.
Трибуле повернулся и затерялся в толпе.
Про себя он подумал: «Может быть, стоит убежать? Может, выпрыгнуть в одно из окон и сломать себе шею о каменные плиты двора? Сейчас она войдет! И увидит меня!»
– Дорогой Шабо, – говорила тем временем Диана де Пуатье, – что слышно нового?.. Не приключилось ли чего с вашими друзьями?..
Она искала глазами Ла Шатеньере, Эссе и Сансака, которые, несмотря на полученные ранения, все еще мертвенно бледные, решили все-таки появиться на празднике, чтобы о них не подумали чего плохого.
Кавалер Ги де Шабо де Жарнак прикусил ус и ответил:
– Говорят, мадам, что Маро хочет сочинить балладу, которая будет называться «О трех калеках».
– До вас, мадам, уже дошли последние придворные сплетни? – громко сказал Ла Шатеньере, обращаясь к герцогине д’Этамп. – Говорят, мадам, что король намерен отделаться от своего шута, Трибуле.
– Избавиться от меня! – вмешался Трибуле. – В таком случае мне будет очень жаль двор, город и всю Францию! Нет шута – нет и короля! Чем больше Трибуле, тем больше Франциска!
– Эй, безумец! Кто тебе сказал, что не будет шута? Просто король заменит тебя!
– Кем же? – спросила герцогиня, предвкушая остроумную развязку.
– Месье де Жарнаком!
В кружке, окружавшем мадам Анну, раздались взрывы смеха, тогда как кавалеры, стоявшие возле Дианы, разразились проклятиями.
Соперники обменялись желчным ухмылками.
– Протестую! – гаркнул Трибуле. – Я требую, чтобы мне самому было предоставлено право выбрать наследника!
Несчастный размечтался:
– Да! Бежать! Погрузиться во чрево земное!
– Так выбирай! – сказал молодой Сен-Трай, составлявший вместе с виконтом де Лезиньяном и Жарнаком трио возле мадам де Пуатье, тогда как Сансак, д’Эссе и Шатеньере образовали такой же ансамбль при герцогине д'Этан.
– Пусть это будет сам король! – объявил Трибуле.
– Шут зашел слишком далеко, – произнесла удивительно красивая молодая женщина. Она почти не принимала участия в пикировке. Ее звали Катерина Медичи. Это была жена дофина Генриха.
– А если король станет моим наследником, я должен занять его место. Ему – мою погремушку, мне – его корону!
– Не правда ли, этот шут невыносим? – спросила Катерина, адресуя сладчайшую улыбку Диане де Пуатье, любовнице своего мужа.
– Но, – закончил Трибуле, – если эта корона обесценится, лучше уж мне оставаться с моей жалкой погремушкой!
И в этот самый момент зал заполнил оглушительный голос:
– Король, господа!
Трибуле бросил отчаянный взгляд в сторону входа в огромный зал, в котором в одно мгновение установилась мертвая тишина… Франциск I вошел в зал, держа за руку Жилет.
– Господа, – объявил король, – приветствуйте герцогиню де Фонтенбло.
Согнулись в поклонах спины, зашуршали шелка, а в углу, где находились обе любовницы, послышались глухие смешки.
– Юная любовница – старому королю! – процедила Диана де Пуатье.
Между тем в мужском обществе красивая и грациозная девушка вызвала восхищенные взгляды.
Она шла, выпрямившись во весь рост, не отвечая на приветствия, к ней обращенные, словно они были адресованы другому существу. Она не опускала взгляда… Но глаза ее никого не различали в этой толпе.
А между тем король, превосходящий ростом всех собравшихся, вел Жилет от одной группки к другой.
– Сын мой, – сказал он дофину, – представляю вам герцогиню де Фонтенбло. Любите ее как сестру…
Слова эти вызвали изумление, и оно изумленным шепотом докатилось до самых дальних концов зала. Дофин сухо приветствовал девушку, потом повернулся спиной и, вытянувшись во весь рост, удалился.
Король дал знак продолжать праздник. Он подвел Жилет к креслу, возле которого уже заняли места три дамы из ее свиты. Сам он уселся неподалеку, игнорируя приготовленный для него трон.
Франциск I не терял девушку из вида.
– Восхитительная ночь! – сказал он так громко, чтобы слышала Жилет. – Радостная ночь! Праздничная ночь! Душа полнится весельем, вдыхая эти запахи, улавливая переливы шелков под сиянием свечей, восхищаясь всевозможными красотами… Но что же это за праздник, если он не проникнет внутрь тебя самого? О сладость чувства, которого я еще не познал!..
Юная девушка ни единым движением не показала королю, что она слышала его слова и поняла их.
– Не правда ли, месье де Монклар, этот праздник прелестен?
– Очарователен, сир! – ответил Монклар и попытался отдалиться от короля.
– Не уходите, Монклар, – живо обратился к нему король, – вы нужны мне. Мне что-то показалось, что нам чего-то не хватает.
– Сир, после того как вы здесь появились, мы не можем испытывать недостаток в чем-либо.
– Верно, клянусь Девой Марией! И все-таки нам кого-то не хватает! Где мой шут? Хочу видеть своего шута!
С десяток придворных забегали по залу с криками:
– Трибуле!.. Трибуле!.. Король зовет!.. Трибуле!
Жилет, безразличная ко всему этому шуму, происходившему вокруг нее, к тысячам ревнивых и восхищенных взглядов, которые были направлены на нее, Жилет казалась бездушным телом, поставленной здесь королем статуей…
И тут раздался голос короля, перекрывавший крики подданных:
– Трибуле! Шут, я прикажу тебя высечь кнутом!
Танцы прекратились. Дамы и кавалеры готовы были участвовать в этом инциденте, похожем на праздничную игру: найти Трибуле и привести его к королю.
Внезапно по залу прокатилась волна смеха, слышались громкие, радостные возгласы…
– Вот он! Вот он! Триумф шуту!
В мгновение ока Трибуле был схвачен и поднят на руки. Торжествующая процессия из полусотни кавалеров и дам приняла в ней участие: кто ухватился за руку, кто – за ногу.
Побледневший шут не оказывал никакого сопротивления. Смех, возгласы «виват!», аплодисменты достигли громовой силы, когда Трибуле положили перед королем.
– Сир, мы нашли его стоящим на коленях.
– Одного в зале…
– Он плакал навзрыд…
– Это фарс!
– Это Трибуле! Такое может только он!
– Укрыться в уголке, подальше от шумной толпы, встать на колени и плакать…
И тут заговорил Трибуле грозным, почти зловещим голосом:
– Только для того, чтобы заставить вас смеяться, сеньоры!
– Браво! Виват! Слава безумцу! Да здравствует Трибуле!
– Тише! – скомандовал король. – Посторонитесь, господа. Пусть каждый посмотрит на моего шута… Подойдите, месье Флёриаль!..
Жилет вздрогнула. Она повернулась к Трибуле. Она увидела его и узнала.
В мгновение ока этот ребенок, наделенный столь впечатлительной душой, таким благородным разумом, сразу же понял всю жестокость комедии, которую решил разыграть король.
Надо сказать, что Жилет никогда не интересовалась, чем занимается человек, которого она называла отцом. Она очень удивлялась, почему он не живет в усадьбе Трагуар, но она никогда не спрашивала доброго месье Флёриаля об этом, а самой себе пыталась по-своему объяснить несуразности этого положения.
И вот объяснение было ей предоставлено столь грубым образом.
Месье Флёриаль оказался хорошо известной личностью.
Ее приемный отец был королевским шутом.
Она не сводила глаз с Трибуле. Но тот не смотрел на нее. Героически, бестрепетно он сказал себе: «Она меня не узнает! Я не хочу, чтобы она меня узнала!»
И сейчас он склонился перед королем ниже обычного, он сгорбился еще сильнее, отчаянно выкручивал ноги, словно хотел осуществить свою давнюю мечту: превратиться в животное. Он пытался сверхчеловеческим усилием настолько слиться с образом Трибуле, чтобы Жилет никогда не узнала в нем Флёриаля…
– Шут! – гневно вскричал король; казалось, он все больше распалялся. – Почему ты сбежал с праздника? Почему ты пренебрегаешь своей обязанностью – веселить нас?
Трибуле хотел ответить… Но из горла вырвался только хрип… Он скорчил страшную гримасу и изо всех сил затряс своей погремушкой, чтобы никто не услышал его рыданий.
Но их услышала Жилет! Одна она!
На лице, искаженном гримасой смеха, только она одна увидела слезы… И словно какое-то внушение нашло на нее свыше…
Она внезапно поднялась и приблизилась к Трибуле… Толпа придворных внезапно оцепенела.
Улыбающаяся, так же, как это было когда-то давно, в Манте, словно память представила перед ее глазами ту сцену, давным-давно ею забытую, она подошла к Трибуле, вытерла пот с его лица, осушила слезы.
Разъяренный король тоже встал. Но прежде чем он успел пошевелить рукой, Жилет, которая оперлась на шатавшегося от боли и радости Трибуле, произнесла своим ясным и твердым голосом:
– Благородные дамы и господа, только что меня представили вам… Я, в свою очередь, тоже хочу представить вам…
Бледная и решительная, она сжала руку Трибуле:
– Дамы и сеньоры, представляю вам своего отца…
С сияющим лицом, с дрожащими руками, потеряв от радости способность трезво рассуждать, Трибуле тихо приговаривал:
– О, моя обожаемая дочь!
И он, обессиленный, опустился к ногам Жилет… Шепот пробежал по праздничной толпе придворных. В этом шепоте слились воедино испуг и удивление… Король, побледневший от ярости, тоже направился к шуту. Жилет неотрывно глядела на него, готовая умереть на месте.
– Уберите шута! – пробасил король.
С десяток рук подхватил Трибуле. Его куда-то утащили, так что Жилет не успела и глазом моргнуть.
– Мадам! – обратился к ней король. – Что означает подобное сумасбродство?
– Это не сумасбродство, а чистая правда, сир! Вы об этом хорошо знаете!
Франциск I готов был взорваться, но сдержался.
Король привык управлять выражением своего лица. Вот и сейчас он неожиданно улыбнулся, чем успокоил собравшихся, но эта улыбка привела в дрожь тех, кто его знал.
– Я хочу, чтобы веселье продолжалось! – крикнул он бодрым голосом. – Бога ради, господа, что у вас за постные лица! Давайте продолжим танцы!
И сразу же после этого он добавил, но так тихо, чтобы его слышало только ближайшее окружение:
– У герцогиня де Фонтенбло помутилось в голове… Она подвержена этому недугу… Впрочем, врачи утверждают, что случай не из тяжелых… К утру всё пройдет!
И соответствующим жестом король дополнил свои слова.
Праздник возобновился с еще большим оживлением, а в толпе придворных распространился слух, что новоявленная герцогиня стала жертвой внезапно настигшего ее приступа помешательства. Этим, мол, и объясняются и ее высокомерие при выходе, и ее странный, застывший взгляд.
– Это хорошо! – думали женщины.
– Какая жалость! – огорчались мужчины.
Вот и всё. Жилет прекрасно слышала, что сказал о ней король. Она всё поняла, но посчитала недостойным отвечать Франциску. Она вернулась на свое место и по-прежнему оставалась ко всему безразличной.
Король, казалось, позабыл о происшествии; он был занят веселым разговором с приближенными, но в душе его созревала буря… Он раздумывал, как сломить неукротимый нрав юной девушки, как приручить ее, подчинить своей воле.
Она был его дочерью. И он полюбил Жилет как дочь.
Его любовное чувство преобразилось. Так, по крайней мере, он сам считал. Жилет должна забыть Трибуле – или он ее сокрушит!
Внезапно король улыбнулся… Мановением руки он подозвал Сансака, Эссе и Ла Шатеньере.
– Ну, – обратился он к своим любимцам, – где же ваши раны?
– Зажили, сир! – ответили все трое в один голос.
– Значит, негодяй не хотел причинить вам серьезных увечий. Черт возьми, какие уколы! Видимо, это хороший фехтовальщик.
– Что вы, сир! – ответил за всех Ла Шатеньере. – Он просто застал нас врасплох!
– Знаю. Впрочем, с подобными висельниками всегда надо быть настороже… Кстати, – король обратился к Монклару, – кто был этот бродяга?
– Какой бродяга, сир?
– Да все тот же Манфред, которого вы хотели повесить!
При этих словах Жилет молитвенно соединила ладони…
От сцены болезненной король резко вовлек ее в сцену трагическую. Надругавшись над ее дочерним милосердием, король решил ранить ее любовное чувство.
– Но ведь ваше величество хорошо об этом знает, – ответил Монклар.
– Прекрасно, граф, но вы отвечайте так, словно я ничего не знаю. Впрочем, стоящие рядом со мной господа, действительно, ничего не знают… А такую забавную историю уместно рассказать даже на празднике… Она покажется вам еще смешнее, господа, что этот дуэлянт, – фанфарон, как все подобные ему людишки, – поклялся достать меня в самом Лувре! Говорите, Монклар…
При этих словах король окинул Жилет взглядом, полным холодной жестокости…
– Хорошо, сир! Итак, я принялся преследовать бродягу. Он побежал, и одно время я подумал, что потерял его след… Он воспользовался странным происшествием, чтобы пройти через ворота Сен-Дени. Я провожу расследование этого инцидента… А беглеца мне удалось настичь! И знаете, господа, куда он убежал? К виселице Монфокон!
Жилет тихо вскрикнула. Но этот ее вскрик потонул в гомерическом хохоте придворных. Когда все успокоились, Монклар продолжил свой рассказ.
– Поняв, что он окружен и вот-вот будет схвачен, негодяй не нашел ничего лучшего, кроме как спрятаться в подвал с трупами… После чего мне оставалось только захлопнуть железную дверь.
– Браво! Здорово придумано! – перебивая один другого, оценили находчивость графа Сансак, Эссе и Ла Шатеньере.
– Сколько дней назад это случилось? – спросил король.
– С утра пошел седьмой день, сир! В этот час презренный бродяга уже наверняка умер.
– А как, вы сказали, зовут этого мошенника? Напомните…
– Манфред, сир.
В ту же самую секунду король увидел, как Жилет встала.
Глаза ее уставились в одну точку, а руки вытянулись, словно протягиваясь навстречу кому-то.
Франциск проследил за ее взглядом! Он судорожно схватил главного прево за руку.
– Черт возьми, месье! – произнес король, сдерживая гнев. – Люди, которых вы убиваете, неплохо себя чувствуют… Если только это не призрак, не привидение!.. Посмотрите!
Монклар взглянул и побледнел, как смерть.
Раздвигая толпу придворных, по залу шел человек, одетый в черный бархат. Рука его опиралась на гарду длинной рапиры. Мужчина этот шел прямо к королю. И это был Манфред!
Жилет заметила его первой. Она, возбужденная рассказом Монклара, увидела Манфреда в то же самое мгновение, когда собиралась выкрикнуть в лицо королю о своей любви и своем отчаянии…
Король тоже увидел Манфреда и, пораженный, оцепеневший, смотрел на приближавшегося и, казалось, не мог даже вскрикнуть.
Только Монклар сохранял хладнокровие.
Он подал знак Бервьё, капитану стражников и шепнул ему несколько слов на ухо.
В это самое мгновенье тот, которого считали мертвым, подошел к креслу, в котором неподвижно сидел онемевший от изумления король. Манфред поклонился с наигранным изяществом.
– Сир! – громко сказал он. – Я, помнится, обещал вам прийти в Лувр и заявить, что всякий мужчина, применяющий насилие к женщине, подлец… Я сдержал слово!..
Напрасно было бы пытаться описать изумление придворных, не исключая и Монклара, услышавших столь смелое заявление, адресованное самому королю…
Подле Манфреда образовался широкий круг, а молодой человек стоял со спокойным, даже, можно сказать, печальным взглядом, и в поведении его не было заметно ни наглости, ни высокомерия.
Король оставался мертвенно-бледным, тогда как Монклар повелительно прогудел:
– Бервьё! Чего вы ждете?
Слова эти, казалось, разорвали путы оцепенения, сковывавшие короля.
Он вытянул руку к подоспевшим гвардейцам:
– Отставить!
И, снова овладев собой, король торжественно добавил:
– Я хочу увидеть, до какой степени дойдет наглость и бунтарский дух человека, выступающего в моем королевстве, в моем Лувре, перед самим королем.
Он устремил на Манфреда один из тех взглядов, которые приводили в ужас придворных.
– Это все, что ты хотел сказать? Говори!
– Сир, я хочу кое-что добавить: когда я говорил с вами возле усадьбы Трагуар, мне казалось, что я поступаю верно… Я ошибался…
– А! Ты испугался, мой мэтр!
Манфред пожал плечами.
– Пусть так!.. Только вы же знаете, сир, что страха у меня нет… Я сказал, что ошибался, потому что считал в то время, что совершается насилие над невинной юной девушкой!.. Я ошибался. Слышите это, вы все? И вы тоже, мадам! Я верил, что вы – юная девушка… Я не знал, что вы только поджидаете случая, чтобы броситься в объятия первому встречному! Этот первый встречный оказался королем! Прекрасная находка! Королевская любовница, – закончил он раскатами звонкого смеха, – приветствую вас, и вас тоже, сир… А также прошу у вас прощения, сир, за то, что заставил два лишних часа протерпеть ваше законное нетерпение!
Опьяневший от бешенства, Франциск I махнул рукой:
– Схватить его! – крикнул он. – Отдаю его вам! Вперед! Ату его! Разорвите его в куски!
Жилет, подавленная безнадежностью, упала навзничь, как мертвая. Две сотни кавалеров бросились вперед со шпагами в руках.
– Смерть ему! Смерть! – кричали они.
– Назад! Назад, слуги палача, лакеи короля! – ответом был твердый голос Манфреда.
Клинок его сверкающей рапиры совершал молниеносные движения. Манфред отступил в угол, готовый умереть там.