Глава первая. Встреча с Дурдыниным
Поезд ушел в белесытую мглу и красный глаз последнего вагона быстро затянулся туманным бельмом. Отченашенко вышел, как ему было сказано, на станции Неелово, но решительно не знал куда идти, поскольку никакой станции, ни какого строения или огонька, не было видно. Под ногами мерзко хлюпало, и что-то разъезжалось в стороны, словно он стоял не на земле, а на слое арбузных корок. Он зябко передернул плечами и запустил руки в карманы демисезонного пальто – пальцы нащупали последние кругляшки холодных и липких, как окружающий его мир, денег. Морось падала из этой белесытой мглы, и ему показалось, что он, вот-вот размокнет и потечет. Неожиданно, кто-то тронул его за плечо и какое-то лицо, точнее – глаза, глянули на него из-под черного капюшона кожаного плаща. Глаза были колючие и не ласковые.
– Отченаш, что ли? – Голос шел как из сырой бочки, был влажным и тяжелым.
– Отченашенко, – поправил его бывший пассажир.
– Это нам без разницы, – незнакомец выдохнул в лицо Отченашенко очередную порцию тяжелого бочечного воздуха. – А чего тогда стоим?
– А Вы, позвольте, кто? – Отченашенко на шаг отступил от глядящих в упор, глаз. Было что-то жутковатое, не здешнее, даже не земное в этом взгляде.
– Это Вам без надобности знать, я спрашиваю, стоим чего? – И незнакомец шагнул к нему, словно не желал, чтобы расстояние между ним и Отченашенко увеличилось, хотя бы на несколько сантиметров.
– Я, понимаете ли, по вызову, специалист по трещинам… – Пояснил Отченашенко, и опять сделал попытку отодвинуться, от этих неласковых глаз и опять безуспешно.
– Это мы понимаем, – выдохнул незнакомец, подступая к нему, – что по вызову и что специалист, понимаем. К нам все так, по вызову, помимо тех, кого силком привозили…
Отченашенко показалось, что незнакомец последнее слово пожевал губами и выплюнул, словно оно ему показалось отвратительным на вкус. Выплюнул и снова спросил:
– Чего стоим-то?
– Господи! Куда идти-то? Зги не видно! Мне нужно к господину Дурдынину, меня здесь должны встретить.
Нервно выкрикнул Отченашенко, пытаясь устоять на чем-то особо скользком.
– А я что делаю?
Удивился незнакомец и направился в белесытую мглу, которая походила на упавшее с неба, кучевое облако. Отченашенко пошел за ним, ориентируясь на темное пятно его спины. Он, постоянно спотыкался о невидимые кочки и старался хоть как-то удержать равновесие и не упасть. Минут через пять Никодим Филиппович, то есть Отченашенко ударился, вначале коленом, а потом локтем о капот машины – это был, покрытый брезентовым тентом, «ГАЗ-69».
Незнакомец поддержал за руку Отченашенко и глухо пробубнил:
– Под ноги смотреть нужно. – И смачно сплюнул себе под ноги.
– Тоже мне специалисты, мать вашу, звезды считаете, логарифмы, а под ноги кто смотреть будет? Ванька Ветров? Полезай что ли!
И он рывком открыл заднюю дверцу машины. В машине было так же сумрачно и сыро, только несколько приборов светились на щитке управления.
Подавленный мерзкой погодой и столь не деликатным приемом, Отченашенко устраивался на заднем сидении, а это тоже было не простой задачей, так как всюду, куда не пристраивал свой зад, Никодима Филипповича встречало жесткое сопротивление пружин. Наконец он нашел, как ему показалось, относительно удобное место и замер, обиженно поджав губы:
«Хоть и денег у меня ни гроша за душой, но это не повод со мной так говорить, какому-то шоферюге». – Зло подумал он: – Какие здесь грубые люди, подстать этой мерзкой погоде».
Но память ему тихо прошептала:
– Такие, как везде. – И совершенно ехидно спросила, – а ты в своей жизни видел других?
Отченашенко отмахнулся от этих докучливых вопросов, точнее сказать – это отмахнулось от них его раздражение.
В другой бы раз и в другой обстановке Никодим Филиппович долго обмусоливал бы этот, вспыхнувший вопрос в его памяти, но сейчас…
Сейчас он продолжал обличать этого, пахнущего подвалом типа, но обличал молча, про себя. Однако же не выдержал и заметил, с ноткой подзабытой им гордости:
– Я может стою, бог знает сколько, может и на миллион меня не уложишь, а со мной говорят, как, как, словом черт знает как!
И ему тут же представился миллион в виде стопки, перевязанных бечевкой книг, только это были не книги, а банкноты. Так хотел видеть Отченашенко, но так не виделось, а миллион виделся стопкой книг и никак иначе. Он яростно подстегивал своё воображение, но ничего не получалось. Отченашенко ни как не мог представить себе стопку банкнот. Одну купюру – представлял, даже слышал её шуршание и чувствовал в руках её свежесть и упругость, но стопку, даже пачку, перевязанную банковской лентой – не мог! Это и злило, и пугало Никодима Филипповича, он даже заерзал на сидении и нервно завыглядывал в окно, но там плыла мгла.
Незнакомец не расслышал его реплики, или сделал вид, что не расслышал, и громко хлопнув дверцей, уселся за руль. Скрежетнул, а потом тонко взвыл стартер, гулко выстрелила раз, второй раз выхлопная труба и машина тронулась в мглу так и не включив фар.
– Фары бы включили!
Опять не удержался Никодим Филиппович, отшатываясь от рывка машины к спинке сидения. Чемоданчик, который он держал на коленях, упал и больно ударил его по пальцу ноги окованным уголком.
Это был старый чемоданчик, доставшийся Отченашенко по наследству от деда, из тонких кедровых дощечек, обтянутых натуральной лайковой кожей, с хромированными уголками и навесным замочком, продетым через такие же хромированные ушки. Словом – реликвия и Отченашенко суеверно считал, что этот чемоданчик сулит ему счастье и здоровья в жизни, тем более, что его дед прожил около ста лет и умер, выходя из парной. А умер так: упал в снег и не встал, а в снегу его дед любил поваляться после горячего пара открытой каменки. Словом расстаться с чемоданчиком для Никодима Филипповича было делом невозможным. Вот только всё получалось иначе в его жизни, и наследственный чемоданчик не принес ему ни счастья, ни богатства.
И сейчас, он бьет его своими, окованными железом углами. Никодим Филиппович стал думать: зачем бьет и почему его бьет даже родное, наследственное, но подумать – не получилось, шофер откликнулся на его замечание:
– Гы!
И резко повернул вправо, от чего Отченашенко мотнулся влево и еще раз ушиб все тот же локоть. Водителю, видимо, «гы» показалось слабым объяснением и он, пояснил:
– Зачем же включать, ежели мгла?
– А когда светло и мглы нет, тогда включаете?
Ехидно осведомился Никодим Филиппович, пытаясь вложить в эти слова всю желчь, которая накопилась у него за эти четыре дня.
– Во, дурень! – Отозвался незнакомец, – это же кто днем с огнем ездит? Мгла мглой, а когда день, чего же фары включать?
И подумав, так оценил сообразительность пассажира:
– А еще специалисты, мать вашу! Разницы не понимают, а туда же – советовать.
Отченашенко решил во всем положиться на судьбу и потому, прекратил разговор. Он, мыслями ушел на несколько дней назад, когда в его квартире, за которую он уже не платил полгода, раздался телефонный звонок и замогильный голос осведомился, с кем это он разговаривает?
Когда Никодим Филиппович представился, то, все тот же бесцветный и равнодушный голос сказал ему, что он нанят на работу и ему надлежит тотчас выехать на скором поезде до станции Неелово. Отченашенко попытался узнать сумму его вознаграждения, но голос, как бы удаляясь в пространство, пробурчал:
– Больше чем Вы предполагаете, – и пропал.
У Никодима Филипповича не было выбора. Он согласился. На четвертые сутки, голодный и обессиленный дорогой, он сидел в машине, которая ехала невесть куда. Ездой, это, можно было назвать чисто условно; только по тряске, и тычкам, продавленных пружин сидения, можно было предполагать, что машина все же движется, а так вполне можно подумать, что они стоят на месте. Отченашенко от чего – то припомнились детские компьютерные аттракционы типа «Езда на мотоцикле», которые создают полную иллюзию движения и ему подумалось; уж, не в такую ли ситуацию угодил он? Может быть, это один из тех кошмарных снов, которые так часто приходили к нему на голодный желудок? Последние четыре года он недоедал постоянно, поскольку не мог найти работу, а случайные заработки были настолько скудны, что хватало только на хлеб и чай. Когда-то он работал, старшим научным сотрудником в институте, но это было так давно, в той жизни, от которой остались только осколки. С этой, не веселой мыслью Никодим Филиппович и уснул. Проснулся он оттого что, кто-то потряс его за плечо.
– Ты что, спать сюда приехал, что ли?
Это был водитель «газика». Он повернулся лицом к Отченашенко с водительского сидения, и тот увидел впервые его лицо. Увидел потому, что в салоне горел свет, а машина стояла. Лицо было как лицо, кому-то оно могло показаться и простоватым, и добродушным, большое такое лицо с крупным прямым носом и щетинкой усов под ним. Женщины могли бы даже полюбить такое лицо, впрочем, женщины могут любить и не такие лица, это-то уж Никодим Филиппович знал точно! Да и нет такого лица в природе, которое бы не показалась женщине достойной внимания. Отченашенко, на собственной, что называется, шкуре испытал это. Его жена, Люся, видя не приспособленность мужа к рыночной стихии, ушла к толстому, колченогому выходцу из Средней Азии – Ибрагим-беку, владельцу крупнейшей гостиницы в городе.
Однако всякому терпению есть предел и Никодим Филиппович взорвался:
– Я попрошу Вас! Я буду жаловаться на Вашу грубость и бестактность самому господину Дурдынину!
– Ну?
– Что, ну? – Опешил от такого вопроса Отченашенко.
– Ну, я говорю, жалуйся.
– И пожалуюсь! – Дерзко ответил Никодим Филиппович.
– И пожалуюсь, хотя это не в моих правилах!
– Ну?
– Что Вы, все «ну», да «ну»? Издеваетесь что ли?
– От чего же издеваюсь? Жалуйся.
– Вот и пожалуюсь, как на место доставите!
– Зачем же на место? Жалуйтесь сейчас.
Не хорошее предчувствие холодком сжало сердце Никодима Филипповича и во рту от этого предчувствия высохло.
– Так я жду, Отченаш…
– Отченашенко, – поправил незнакомца, Никодим Филиппович и слегка заикаясь, продолжил:
– Вы, Вы господин Дурдынин?
– Сегодня, положим, Дурдынин, а завтра, глядишь и сам Кобелев!
Он как-то странно мотнул головой, подбородком от левого плеча и шипящим, свистящим голосом добавил:
– А может, и самим Собакиным стану!
И совсем не к месту, сказал странное:
– Судьба, знаете, роли, словом, театр жизни…
– Так, это Вы… с Вами я должен заключить контракт.
Враз осевшим голосом спросил Никодим Филиппович.
– Может и со мной, а может, и нет. С контрактом ты, погоди, ты жаловаться хотел. Это любопытно.
Он посмотрел в лицо Отченашенко и раздумчиво произнес, растягивая слоги:
– Давно не слышал, как жалуются.
– Ну, это я так, понимаете ли… Дорога, то да сё…
Начал оправдываться Никодим Филиппович, ужасаясь от мысли, что вот, снова попал в дурацкое положение.
– Значит, жаловаться не будем?
Незнакомец почесал лохматую, видимо ни когда не видевшую ножниц парикмахера голову, почесал аппетитно, запустив в неё обе руки, и чесал с каким-то остервенением, а потом выдохнул с явным облегчением:
– Блохи, будь они прокляты! Так, что? Жаловаться не хочешь?
И, выждав паузу, заметил:
– А жаль. Сегодня самое подходящее время для жалоб. Понимаешь ли, люди все время жалуются в неподходящее время! Вот ты, специалист, рассуди; от чего это людям приходит в голову жаловаться в неподходящее время, а когда нужно – хоть бы одна-единственная жалоба?!
Отченашенко молчал, не зная, что ответить и самое главное – как нужно ответить. Незнакомец нагнулся и вытащил из под сидения баул, и, обернувшись к Никодиму Филипповичу, сказал:
– Ну, коли жаловаться не хочешь и ответа не знаешь, то хоть пить-то можешь?
Неожиданно для Отченашенко, сидение, рядом с водителем, резко откинулось назад и ему еще раз зашибло руку. Откинутое сидение образовало нечто похожее на стол. Водитель, он же, как оказалось – Дурдынин, стал извлекать из баула снедь. Это были копченые колбасы, стеклянные баночки с красной икрой, резанный на ломти черный и сдобный хлеб, какие-то соления, шмат сала обильно нашпигованного чесноком и в довершении всего литровая бутылка водки.
Запах снеди перебил запах бензина и масла в салоне, и даже погребной запах, идущий от Дурдынина. Голова Никодима Филипповича пошла кругом. Он походил на рыбу только что выброшенную на росную траву, вот только трепыхаться негде было – сидел придавленный откидным столом с одной стороны, а с другой, коваными углами подпирал его отцовский чемодан.
Дурдынин достал два граненных стакана и наполнил их водкой под самый ободок, а затем, приподняв стакан, сказал, обращаясь к Отченашенко:
– Бери и давай вздрогнем по случаю.
Отченашенко механически потянулся к стакану и спросил:
– По какому случаю?
Дурдынин улыбнулся краешком губ и ответил:
– Случай он и есть случай, поскольку никакой! Ежели бы, был какой случай, то и имя бы, имел. Эх ты, голова!
Никодим Филиппович держал в одной руке стакан, а в другой ломоть копченой колбасы, истекающей соком, невиданной ранее толщины, похожей на масленый блин и не знал, что делать? То ли вначале откусить и проглотить колбасу, а потом выпить, то ли вначале выпить, а потом приняться за колбасу и прочую снедь, но рука державшая колбасу сама решила за его и он, не заметил, как весь ломоть оказался на языке и, почти не жёваный, скользнул в желудок.
Оказалось, что Дурдынин внимательно смотрел за ним:
– Вот, оно как! – Удивленным голосом сказал Дурдынин. Отченашенко не понял, то ли он, этим; «вот оно как!» одобряет, то ли осуждает его. Второй ломоть колбасы, так же, самостоятельно, без содействия мыслительного процесса Никодима Филипповича, оказался во рту, только теперь зубы и десна получили причитающую им часть наслаждения от сока и специй, этого чуда кулинарного искусства.
– Вот, оно как! – Еще более удивленным голосом произнес Дурдынин во второй раз и залпом осушил свой стакан и тут только Отченашенко понял, что и он держит в руках такой же стакан с водкой. Никодим Филиппович поднес его к губам с намерением так же, как Дурдынин опрокинуть его в себя. Водка была теплая и оттого пахла, и ему сделалось дурно от её запаха. Затошнило. Он схватился за ручку дверцы, едва успев поставить стакан на сидение, и кубарем выскочил из машины. В спазмах рвоты он не услышал, как взревел мотор, и машина ушла во всё ту же белесытую мглу, в которую рвало Отченашенко. Когда немного полегчало, и Никодим Филиппович стал способен воспринимать окружающее, он понял, что его бросили невесть где, посреди дороги. Обида захлестнула его.
– За что! За что!?
Гудело в его голове, словно в Бухенвальдском колоколе и это «за что?!» вдруг вырвалось из его горла и обернулось рыданиями.
Он сел на сырую и мокрую землю, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик, всхлипывая от переполнявшей его обиды. Вскоре он впал в какое-то странное оцепенение, похожее на полудрему. И ему привиделось детство и он на руках мамы и та, утирает его зареванное лицо такой мягкой и нежной ладонью, какой не гладила его ни одна из женщин. Он хотел умереть, но умереть так, чтобы все видеть и слышать, и самое главное, слышать, как будут говорить о нем добрые слова, которых так не доставало ему при жизни. Добрые, потому что всегда на похоронах говорят добрые слова, кого бы ни хоронили – это, он знал точно. Так заведено, так принято и почему бы, ни сказать доброе слово, об Отченашенко? О мужчине сорока двух лет, от которого три года тому назад ушла жена. Да, он не сделал ни чего хорошего, но ведь и плохого не сделал же? Так за что его так треплет жизнь? Нет, он вполне заслуживал доброго посмертного слова.