Часть 3. Политика и теология альтернативности.
20. Октябрьская революция и коммунистический акт спасения. Предшественники превращаются в «пережитки».
– Привыкли считать, что главная цель революции – создать нового человека. Это не восходит к 2000-летней попытке христианства обновить человеческую натуру?
– Проще пересотворить человека. Новая тварь – новый человек. Это значит, что на человеке есть долг. Он должен переначинать себя, значит, обязан отказать себе прежнему. Он участвует в коллективном действии самоотрешения, где каждый призван к этому действу, – откуда появится новый человек, как не из тебя самого? Вот почему, когда Павел вводит формулу: «Все мертвые воскреснут», этим он ведет к компромиссу. Решающим является, что в этом действе человек не смеет опереться на прежнее – переначиная себя, он прошлое пересоздает. Воскрешение мертвых – это пересоздание предшествований с их обращением в свои прологи. Мертвые люди уже не где-то в геенне сами по себе – они мои пропилеи, они мой пьедестал! Тогда все выстраивается.
– Но революция началась с того, что мы отреклись от старого мира с его историей.
– Из известных нам классических революций (которые, регионализируясь, пространственно отграничивают себя, затвердев в нациях) только Октябрьская революция притязала на буквальную планетарность. Она отрешает всех и каждого от всего, что было. Она берется пересоздать все вообще – буквально всякое прошлое обратить в свой пролог и преддверие! Конкретно же действует суженно: из преддверий отбирается Французская революция как момент исторической кульминации.
Но Октябрь обещает, что в России все не закончится, как у Конвента. Отсчитывая себя от Великой французской, русская революция рассматривала ее как то, чем она не станет. Советская Россия с буквалистской горячностью рухнула в катастрофу 1930-х только потому, что русский Термидор в 1920-е не удался. В России не нашлось основной посылки термидора – отринуть пограничность духа, буквализм прямого вхождения в человечество.
Ничего не понять вне замаха русской революции на пересоздание человека, совершенствование его одномоментным коммунистическим актом. Сгущение во времени проливает свет на одноактность перемены. Ее планируют буквально в планетарном масштабе – в прологе у Октября все прошлые. Все истории революций сжаты до одноактности, и мы всюду их обнаруживаем как свои предпосылки. Все реформы, все революции – все якобы «уже было», раз все они в нашем сознании. Измеряя революцией результат всемирной истории, мы злоупотребляли словом предпосылка, – изобличая операцию обращения былых существований только в наши преддверия, в наш пролог.
– Изменяя людей живьем, советские не желали принять мертвых просто такими, какие те есть?
– Прочитай «Чевенгур», читай Платонова 1930-х – тот в ужасе. Он видит, как, всех загоняя в прологи к себе, мы их всех обратили в мертвых вместо оживления! Вместо того чтобы оживить их, отсекаем их в «пережитки» – мертвим. Мертвого прошлого в жизни скапливается все больше.
Мы омертвляем прошлое, допуская его лишь в качестве континуума предпосылок. Уже в 1930-е прошлое – наш упорный враг. Он растет из сломанности старых бойцов, из коварных намерений противников, и мы к этому привыкаем. Как еще в 1937 году всякого человека можно было изобразить врагом? Это результат первопосылки: раз прошлое только преддверие данного настоящего, оно то, чем ты не вправе быть. Тогда прошлое надлежит устранить вместе с живыми его носителями – с нами!
Возьмем «дело врачей» – передовую «Правды» 5 января 1953 года, куда Сталин вписывает сокровенную фразу: мы думали, что пережитки капитализма что-то абстрактное, но нет – это живые люди, которые бродят среди нас. Что это означало? Они живые, они хотят нас убить – и нам, чтоб остаться в живых, следует убивать первыми. Так развернулась каверза, заложенная в первопосылке, что «все мертвые воскреснут, а живые – переменятся».
– Неожиданный сталинский вывод из Послания к коринфянам.
– Обрати внимание на распрю людей августа 1991 года. Их первонастроение, когда они взяли верх, – им подарен успех, им дарована власть, теперь сделать можно все. Но так же думали все – Ельцин, что ему теперь все можно, Хасбулатов с Руцким думали, что могут все, Дудаев тоже, и еще биржевики и журналисты, и твои солнцевские бандиты. В какой-то момент все противоборство претензий собиралось в точку, где выход один: убить!
– Почему только убить?!
– Остановить революцию – значит дать ей термидором новую альтернативу, либо утопить в крови. Гекатомбы трупов либо вторжение извне. Хорошо тому, кто вовремя терпит поражение, кому Ватерлоо и ссылка на Святую Елену – а каково победителю? Тому, кто вернется с парада Победы?
21. Эпоха Голгофы и Великой французской революции. Термидор как человеческая попытка остановить себя средствами революции.
– Человек исторический, в общем, всегда готов себя переначать. Цепь событий, в которую он встроен, и наследований, которым подчинен, стимулирует утопический мотив – начать все сначала, свободным от всех зависимостей. Человек в истории освобождается от своей заданности и очень сильно, глубиннейшим образом задает себя снова. Привязываясь к чему-то в прошлом как к своей предпосылке или прологу.
– История повернута к нему расколом сознания?
– Не только раскол сознания, но и движение расколом. Движение неосуществимостью, создающее собой нечто новое, незаданное.
Движение нелинейно и выражено рядом: История-Человечество-Утопия-Революция. В революции оно фокусируется, обретая самую духоподъемную, но и наиболее мрачную ипостась. Люди в истории долго дотягивали себя до состояния, которое можно разместить между ситуацией Иисуса и Французской революцией. Поскольку мы говорим в конце ХХ века, эпоха от Французской революции до сего дня представима как один отрезок. Единая эпоха, где уплотненно, с предельной интенсивностью, взлетом и с наибольшим падением разыгрывается желание превзойти самое себя. Осуществить неосуществимое и в нем воплотиться.
Но этот же мотив предстанет перед нами как Термидор. Накапливаясь веками, от парадигмы компромисса, заданной Иисусом и Павлом. Опуская гигантское Иисусово предварение, можешь поставить в начало эпохи странное событие – штурм пустой тюрьмы в Париже 14 июля 1789 года, а завершить Всеобщей декларацией прав человека 1948 года. Но можно завершить иначе, например Беловежскими соглашениями. На этом двухсотлетнем отрезке развернулась не только цепь восстаний, ересей и оборотничеств, что очевидно. Столь же развернута и той же напряженности цепь попыток человека остановить себя в этом. Самообузданием взыскуя новую упорядоченную действительность.
Если история реальна, то здесь она достигает максимума интенсивности. Никогда прежде практикующее сознание до такой степени не соучаствовало во благе и в кошмаре. Не бывало такого, чтобы сознание в той же степени дирижировало всем процессом бытия, как в фильме Феллини. Потому сей двухвековой отрезок (с Иисусовым его предварением, как я уже говорил) можно рассмотреть как предел сбыточности неосуществимого – но и как попытку человека уйти, выскользнуть из исторического кошмара. Кошмара, который и есть взлет.
– Но роль термидоров в этом мне непонятна.
– Попытка бегства из истории, которая также сама по себе исторична, носит имя Термидора. Потому что Термидор обращен и против Революции, и против Утопии, и против Человечества – на каждую из ипостасей истории он дает основательный ответ.
Против Революции – Термидор направлен тем, что объявляет ее вне закона, противопоказанной добрым людям, обещая, искоренив ее, сделать так, чтобы та больше не повторилась. Впрочем, та продолжается, но уже в формах Термидора.
Против Утопии – Термидор направлен попыткой ее рационировать, заместив политикой текущих задач. От целеутверждающих скачков переходят к учету проблем. Проблема получает вид задачи и решается либо нет, за ней – следующая проблема. Это царство Поппера, его «открытое общество», где люди просто озадачены, а не пророчествуют о будущем. Изучая, как проблемы решались раньше, они решают новые. Но действительно ли это? Так ли это даже в пределах Запада, а тем более планеты, расселенной в разных мирах?
Против Человечества – Термидор выдвигает нацию, а Истории предписывает концепт национального развития. Возвращаясь к принципу древних: Мир завершен, но не закончен. Полноценная жизнь возможна и в раз навсегда завершенном Мире, разве нет? Я когда-то говорил Сереже Чеснокову – не назад к Платону, а вперед к Платону!
Революция-Утопия-Человечество-История, принадлежащие нам, заставляют отнестись с тем же уважением к Термидору, который – противореволюция, антиутопия, нация вместо человечества и «конец истории». Тогда и к людям начинаешь относиться иначе. Термидор, представленный в людях, уравнивает их. Вот Французская революция и Дантон, с его великой формулой отказа эмигрировать, – отечество не унести на подошвах сапог! Вот Робеспьер, который снес голову Дантону и далее посек столько голов, домогаясь равнодействующей по Руссо, что под конец склонил свою голову, не сопротивляясь. Равные? Да, и они нам ровня. Деятельность воспоминания не то чтобы параллельна обычному существованию, но не вполне с ним совпадает, – и обе совершаются в одном человеке. Чем нас поравняло, расстоянием? Что говорить, дистанция мирволит; но не только этим.
Вот я смотрю на Карибский кризис 1962-го и думаю – кто сегодня мне ближе: Хрущев или Кеннеди? Или предатель Пеньковский, без измены которого Карибский кризис мог кончиться катастрофой? Если вся эта великая эпоха – подвиг неосуществимого, то она же эпоха, которая сделала все, чтобы неосуществимое – остановить. Не дать ему чудовищно сбыться в качестве неосуществимого. Та эпоха моя. Она раздвоена? И я раздвоен.
22. Человек-самообманщик. Заданность и повторное рабство. Мир завершен, но не закончен.
– Все, что происходит с человеком, вообще-то проверить нельзя. Человек ведь самообманщик. Занятый собой человек не может проверить относящееся к нему, он непременно это чем-то подменит. На вопрос «почему?» тоже ответить нельзя, хотя можно высказывать догадки.
Человек – это животное, которое самообманывается. А что такое самообман? Это уяснение себе задним числом, что представлявшееся идеальным оказалось чем-то другим. Что осуществленное оказалось неосуществленным. Выходит, ты себя обманул? Но что бы ты делал, если б не твой самообман?
Человек в огромной степени запрограммирован обстоятельствами, начиная с рождения, воспитанием, унаследованным опытом – с этой точки зрения он почти целиком задан! Но есть в нем щель незаданности. Человек не примиряется, пытаясь раздвинуть эту щель до освобождения от заданности, – это невозможно, это никому не удалось. Но на этой почве выросли утописты, пророки, революционеры, вожди, харизматики. Строго говоря, все люди делятся на две группы, одна из которых – большинство, отчасти удовлетворенное своей заданностью (вполне ею не доволен никто). А есть люди, которые активно пытаются раздвинуть эту щель, таких меньшинство.
Они и есть герои самообмана. То, что Гегель выразил в знаменитой тезе о хитрости разума. Поскольку мы имеем дело, в общем, с Промыслом, именуемым Абсолютным духом, осуществляющим свое движение, проделывая циклы овнешнений, а овнешнение духа в человеческой истории – это застревание. Он застревает, и ему не освободиться без усилий людей – а усилиям нужна человеческая страсть. Которая всегда совершает больше, чем нужно для освобождения, и за это расплачивается.
Я по устройству ума более податлив на самообман. Плюс обстоятельства жизни, где многое действовало в эту сторону.
Что до Ленина, тот думал, что идет путем истинным и что он свободен. Я допускаю даже, что катастрофа, которая с ним случилась, не укладывалась в его понятие о самообмане. Я допускаю, что Ленин не нуждался и в чувстве свободы – зачем она ему, если есть истина, как он полагал? Помню, до меня дошел несколько смешной смысл фразы: «марксизм не догма, а руководство к действию» – ведь руководство к действию и есть то, что делает истину догмой! В действии нельзя быть одновременно то тем, то иным. Сделав шаг, нельзя застыть в рефлексии – не сложится действие! Естественно, что там, где сочиняют руководства к действию, поначалу допуская гипотезы и варианты, мысль все больше ограничивает себя. И самообман растет. Это уже не доброкачественная опухоль живого ума, а рак деятельного мозга.
Самообман либо некое привычное состояние, либо крушение, пережитое тем, кто опознал свой самообман. Одно дело жить самообманом, а другое – ощутить как самообман всю жизнь.
В конце концов, на чем зиждется христианство? На идее Второго пришествия, которое не состоялось, но задало вектор. Вызвало к жизни духовную энергию, породило движение, организацию, вступило из культа в сферу культуры. Был человек эволюционным существом; был после существом историческим, полагавшим себя в состоянии изменить Мир посредством преображения в Homo novus. Теперь человек на ином уровне приходит к пониманию того, что знал вообще-то каждый эллин: Мир завершен, но не закончен, другого Мира не будет.
– Приведет ли это к свободе от самообмана?
– Человек – аномалия. Наш предок был обреченная тварь. Некое обреченное существо выскользнуло из своей обреченности и из того, что ее обусловливало, сумев сбыться человеком и не ведая, куда это заведет. Самообман есть уяснение в драматических для человека обстоятельствах, что он попытался делать нечто запретное, противоэволюционное, несовпадающее с тем, что вообще человеку доступно. Потому и обреченный Ленин тревожно интересен. Может быть, он из фигур, которыми кончается мир самообмана? Который в равной мере должно назвать миром истории, пытавшимся осуществить человечество – несбыточную аэволюционную идею.
23. Тайна Судного дня. Утраченные возможности. Ликвидаторы прошлого – убийцы будущего.
– Таинственная бессмертная фраза о Судном дне: все мертвые воскресну т, а живые изменятся – она ведь прочитывается, что мертвые воскреснут только в тех, кто изменится. В каком смысле мы должны измениться, чтобы мертвые воскресли для нас? Это непременное условие и квинтэссенция истории, но откуда потребность в Судном дне? Человек принимает в себя воскрешаемых мертвых, поелику меняется сам, и в меру того, как изменится. Дело в том, что, когда он, перестав изменяться, выйдет за пределы истории – наступит некоторая завершенность. Что тогда: перестав меняться, он повторяется? Нет. То, что он вышел за пределы истории, не означает, что все задано. Можно осознанно отнестись к мировой завершенности и начать действовать уже в рамках нового ее понимания.
Но в истории человек мотивирован желанием переначаться. Он движим этой потребностью, пока не убедится в ее неосуществимости – тем, что обрел, и тем, что потерял. Более всего это выражается в постоянно преследующей нас идее-фикс утраченных возможностей. Откуда эта идея, что за «утраченные возможности»? Это ж бессмыслица: утраченные по отношению к чему, и почему – утраченные? Потому что человек видит, что не вполне нов, и слишком дорого заплатил, пытаясь стать новым. Здесь меняется модус.
Россия – страна-пограничье Мира, она опережает и безнадежно отстает. Нечто давая другим, она в то же время не в силах позволить себе то, что есть у них. В России вовсе не умеют работать с настоящим. В ней буквализм понятия «прошлое будущего» доведен до предела: ликвидатор прошлого буквально готовит себя в убийцы всего, чреватого будущим.
24. Российская Федерация – злополучный термидорианец. Неудовлетворенная заявка России на обыкновенность.
– Сталкиваются глубиннейшие вещи. Обрушилась и пошла ко дну та необыкновенная Россия – перенапряженная, пограничная Европе себе в укор, себе в страдание. Выдохлась она, кончилась. И люди, которые без нее сами ни на что не способны, кроме как быть обыкновенными, сегодня – лживо наследуя той, необыкновенной! – расстреливают и убивают других людей.
– Вот, казалось бы, самый момент для перехода к хорошей термидорианской политике. Разве это не термидорианская ситуация?
– Мы действительно в коллизии Термидора. Но кто мы в ней? Коллизия по происхождению старая европейская, набравшая силу вынудить или соблазнить всех. Европейским проектом соблазняют всех, кто ни есть на земле. Причастные к тому, что состоялось на Западе, все – невольные доноры европейского проекта, который вместе с тем саботируют. Но ни из чего не следует, что все смогут жить Европой, обязаны заново прожить ее драму, что та им вообще показана!
Россия втянута в драму как соавтор европейской заявки и соавтор сопротивления ей. Не хочет принять Революцию, бунтует против Утопии и свою историю начала, объявив – устами чудака Чаадаева, жившего в Москве на Старой Басманной полтораста лет тому назад, – что Россия вообще вне истории! Буквалистски восприняв идею человечества, Россия рвется в него извне – как та единственная, без которой человечеству якобы не бывать, но без которого не умеет существовать только она сама. Пока не войдет, полностью истратившись на вхождение, и ценой именно европейских своих укладов.
Ведь и Термидор в России не привился. С Термидором у русских ничего не вышло из-за желания утопизировать саму повседневность. Не выровнялись История с выходом из Истории, Человечество – с отказом ему во имя Нации. И заменой Термидора пришла сталинская антиутопия тридцатых.
В 1993 году Россия выявила окончательную неприемлемость для себя пограничного участия в европейской коллизии. Бессмыслицей поведения и селекцией бесполезных людей Россией сделана повторная заявка на обыкновенность. Заявка, которая, как доказал Чаадаев, не давалась ей прежде и не дается теперь.
25. «Мы». Советские люди вернулись домой и нашли там полевых командиров.
– Из всех порождений холодной войны мы, советские люди, – самое трудно переделываемое.
– Кто такие «мы»?
– Мы – те, кто идет к единой цели, отсекая всякого, кто пошел к другой. Это Сталин в нас заложил со страшной силой. И я говорю «мы», потому как сам выкормыш времени. А говорить «я» не могу, мне неловко.
Возможно, вопрос «куда?» для кого-то и устарел. Многие на земле уже готовы заменить Цель сетевыми графиками задач: выполнили одну, дальше – следующую… Тогда не обессудьте: похоронив Цель, вы никогда не избавитесь от полевых командиров вместо цели. Прожить одними задачами можно в немногих местах Мира, жить так всем повсюду нельзя. И мы так не проживем, потому что Россия глобальна, она не страна, а планета. Недавно были глобальными за пределами наших границ, но теперь мы пришли домой. Пришли навсегда, вот главная трудность. Мы только-только вернулись домой, а дома у нас – планета. С братским кладбищем всех русских погубленных альтернатив.
26. Что такое альтернатива и альтернативность в истории? Пример погибшей предальтернативы.
– Что значит альтернатива? «Мне альтернативы нет» любил говорить Борис Николаевич.
– Альтернатива – это наличие нескольких способов решения одной и той же проблемной ситуации. Альтернативность превращает жизнь в открытое и в силу одновременности – разновекторное существование. Альтернативность относится к ядру развития, ибо само развитие идет в разных направлениях, и это нам не мешает.
– Тоталитаризм был политикой выжигания советской альтернативности?
– При возникновении тоталитаризма не было ни плана, ни расчета, да просто никаких расчетов не было. Было вытеснение альтернативы, опережаемой смертями.
Тоталитаризм негативно опередил альтернативу. Он показал, что там, где альтернатива не вызрела, запаздывает и создает политические трудности, ее можно прервать смертями. В качестве ответа на предальтернативность вводится убийство, смерть. Но прежде этого вводят унификацию жизни. Монополия партии при монополии аппарата внутри ее самой питает желание стереть с лица земли лояльный плюрализм.
Вот я беру впервые опубликованную речь Бухарина на пленуме 1929 года. Идет спор, при ожесточенных репликах идиота Ворошилова, и Микояна, который тогда Сталину в рот смотрел. Собственно, спор из-за чего? Налогообложение так называемого «кулака», то есть зажиточных крестьян. Бухарина обвиняют, что он потрафляет зажиточным призывом «обогащайтесь!» Ларин, кстати, верно говорил: «Николай Иванович, надо было сказать: не обогащайтесь, а богатейте! Это разные вещи». Любопытнейший спор. Бухарин соглашается – ладно, обкладывайте кулака налогом, но по нормативу, установленному законом. А не как теперь, когда применяют практику индивидуального обложения, означающую произвол. Бедняк, организованный в политотдел, и местная администрация, из гражданской войны вышедшая, творят что хотят. Одного обкладывают так, другого иначе – в зависимости от отношения, родственных связей и т. п.
Кажется, о чем тут спорить вообще? Ведь Бухарин за повышение ставок. Он говорит – повысим ставку налога, но сделаем это законно. Так нет же – им противна идея закона!
Борьба идет вокруг нормирования самоуправства. Единство налогообложения вело бы к некоторой «коммунистической нормальности». Человек может сообразовать жизнь с драконовским законом, но ему не сообразоваться с произволом индивидуального обложения. А власти именно важно дойти до каждого индивидуально! Предметом борьбы, в сущности, был допустимый объем произвола. Это военно-коммунистический реванш, где подспудно наметился сдвиг к тоталитаризму. Потому что между таким «индивидуальным налогообложением», раскулачиванием и расстрелом правовой разницы нет. Судьба каждого принадлежит монопольной группе, распоряжающейся не только правилами жизни, а жизнью как таковой.
– Оно тогда было введено, индивидуальное налогообложение?
– Да, оно стало практикой, а Бухарин потерпел полное поражение. Сквозь эту деталь просматривается весь процесс. То же шло во всех сферах, и в духовной так же.
Но было и советское сопротивление жизнью. Система утверждала себя экстремальностью, и советский человек в экстремальных условиях находил в себе силы сопротивляться. Тоталитарности противостояла человеческая солидарность. Лидия Гинзбург прекрасно описала эту сторону ленинградской блокады. Она говорит: люди оставались при этом так же дурны, как всегда, но знали, есть нечто такое, от чего им отказаться опасно. Отказаться от солидарности значило в блокаду – погибнуть.
27. Была ли у Бухарина «бухаринская альтернатива»? Исключаемые предальтернативы собираются в превентивную однозначность.
– Мог ли коммунизм с человеческим лицом, последним символом которого оставался Бухарин, спасти советскую альтернативу?
– Тяжкий вопрос. В общем виде скажу так: есть даты, когда протоальтернатива проступала, но ее растаптывали и вычеркивали прежде, чем она дорастала до альтернативы: 1923 год, 1928 год, 1934-й. Не говоря о послевоенном времени.
– Альтернатива – чему?
– Альтернатива недемократическим свойствам большевизма. Альтернатива политической монополии, которая не могла оформиться, ни тем более осуществиться в обход нэпа. Нэп долго был стартовой политической площадкой альтернативы. Могла ли Россия стать нэповской при большевиках, обладавших монополией власти? Или для этого нужна была смена партий и сил во власти? А может, хватило бы еще меньшего – одной смены персон?
В одном из последних, мужественных выступлений – докладе на ленинском траурном заседании 1929 года – Бухарин говорит о последовательной цельной «программе», якобы содержащейся в диктовках Ленина. Но именно последовательной она у Ленина не была. Прорывы к будущему соседствуют в ней с вчерашним словом и с верой в возможность осуществить нечто большее, чем военный коммунизм, в рамках монополии большевизма. Бухарин переступить этот порог не посмел и, не пойдя путем ревизии нэпа по-ленински, не дошел и до собственно бухаринской концепции нэповской России. Надо было ставить под вопрос политическую монополию партии. Иначе нэп, экономически недостроенный, был политически обречен погубить сам себя.
– Не это ли иллюзия всех советских реформаторов, которые пытались вернуться к «социалистическому выбору», думая о демократизации СССР? Где выбор будущего производит авангард сам, политически и идеологически защищенный от контроля.
– Это верно, все так. Но любая идеология притязает на знание, как надо действовать. Идеология всегда исходит из императива: мы знаем лучшее, и мы вас к нему ведем! Иначе как овладеть умами?
Беда в другом. Вычеркнутые предальтернативы слагались в однозначность, превентивно исключавшую всякую альтернативность. Однозначность получила персонификацию в Сталине. В итоге возникла система, упразднившая место альтернативного мышления вообще. Теперь система исчезла, но противоальтернативный мозг могуществен как никогда!
28. Теология безальтернативного космоса. Задано: исключить исключающего.
– То есть сегодняшняя РФ – место, лишь временно покинутое тоталитаризмом, – тот «ушел на базу»? Не демократия пришла, просто тиран вышел, завещав мозг потомкам.
– Что происходит с альтернативой в стране, где десятками лет на бумагах, имеющих значение для понимания происходящего, ставят гриф «Секретно»? Даже Бухарин, уже падший, готовясь давать на себя показания, пишет с Лубянки по правилам аппарата: весьма секретно. Ты подумай: это он, зэк, из камеры Сталину пишет – «весьма секретно»!
Надо понять, откуда росла эта мания секретности. Что означал комплекс враждебного окружения? Не то, что теперь думают, не глобальный раскол на блоки, грозящий перерасти в войну миров. Нет. То была убежденность в том, что последняя схватка вот-вот начнется здесь и сейчас, в любую следующую секунду. Она не один из сценариев: она задана, она непререкаема. Советский человек живет накануне второго пришествия. И этот заданно-внезапный Армагеддон диктует правила всему внутри. Главное из правил заданности – иного не дано!
– «Заданность» у тебя многозначное понятие. Ты не можешь уточнить, что было задано?
– Задано, что альтернативы нам в мире нет. Задано, что их мир исключает наше существование и мы должны быть готовы к их попытке исключить советское существование – всегда и во всякий момент. Но как быть готовым? Исключив их существование. Вот метаморфоза идеи мировой революции – чтобы предотвратить исключаемость нашего бытия мировым субъектом, нам надо исключить исключающего. Привести Мир к равенству по отношению к себе. Вот где центральное советское превращение, понимаешь?
Так рождался безальтернативный космос.
29. Человек повседневный. Борьба с повседневностью и ангел-фальсификатор в мире холодной войны. Повседневного человека вербуют в убийцы.
– Homo historicus был сдвоен с Человеком повседневным в едином существе. Один теснил другого внутри общей телесной оболочки; и второй сопротивлялся первому внутри нее же. Смерть, которая переопределяла жизнь каждым тактом, была так же тяжка, невыносима человеку историческому, но он в христианских катакомбах и церковных общинах переносил это состояние. Однако затем в его планетарном существе начался надрыв.
Когда мы говорим о Гитлере и Сталине – у них нет места повседневному человеку, и всякое сопротивление его должно быть вытоптано. Таких-то людей, такой-то народ нужно уничтожить полностью, чтоб остальные навеки отвыкли жить в повседневности. Но во что тогда обратится история? Тогда формула Павла о том, что смертью заново открывается жизнь, оборвется на первом же члене – смертью подтвердится лишь смерть.
– В Ленине тоже было определенное сочетание человека исторического с повседневным?
– Да, и повседневный имел законное место в его концепции. Человек повседневный получил у Ленина довольно высокую позицию. Ведь усвоенная им коллизия Чернышевского в «Что делать?» заключена в чем? Автор видит, что его «новым людям» опасен Рахметов. Который подмял повседневное в себе и собой принуждает других. Чернышевский бережлив к повседневности. Но напрямую ту не спасти, и он «на малое время» вводит Рахметовых. А вслед ему придут добрые злые люди, то есть обыватели, и это будет правильным.
С этой точки зрения знаменитые смешные гвозди, на которых Рахметов спит, – это жало в плоть. Того символического порядка, что мы позволяем апостолу Павлу, но не прощаем Ленину, когда он говорит, что каждая кухарка должна уметь управлять государством. Никто не задумался, почему Ленин не сказал: каждый рабочий? Что больше отвечало ортодоксальному марксизму. Но тогда фраза не имела б никакого смысла. Именно у кухарки, обыденного человека обслуги, ее обобранная жизнью обыденность развернется в присутствие субъектом процесса – в суверенность.
– Постой, но революция ничего такого не обещала. Ты за белых или за красных? Если за белых, то должен быть ликвидирован. «Извольте стать к стенке», – пишет Ильич про Устрялова.
– Но в качестве красного ты должен стать новым человеком! Что особенно у Платонова гениально заложено. Гоголь-Достоевский-Платонов, этот ряд бьет в глаза. И таинственный императив Чернышевского – вот новые люди, их час настает, но затем они должны вовремя уйти. Они хоть и новые, но не смеют и не должны пытаться стать всеми.
Экстреме нельзя быть постоянной, экстреме нельзя дать стать нормой! Экстрема показана лишь как катализатор новой нормы. Новая норма (это идет от Руссо) сидит в человеке, и «новые люди» ее выводят наружу, коль та человеку показана. Вы освобождаете всех? Так будьте добры, сами уступайте место. Новые меняют норму, тот уровень требований, которые люди по доброй воле относят к себе. Единственная их привилегия: кто ниже их, тот низок. Но тут вся коллизия только начинается. В Рахметове исторический человек лишь на время присвоил роль человека повседневного. Но далее мы получим уже Гитлера и Сталина, которым нужно вытравить из себя человека повседневного с тем, чтобы повседневных людей истреблять. Это уже не прежний исторический человек – это оборотень. Им обрывается первичное: «смерть задает жизнь» – смерть задает лишь себя самое. И в этом ни рахметовского, ни тем более повседневного ничего нет.
– Не его ли теперь именуют пренебрежительно «совком»? Ощущение ненормальности этого человека: он извращен, ему не дают возможностей, у него все отняли, нет ни нормального быта, ни отдыха.
– Но у него есть звездные часы. Ощущение причастности к истории наполняло внутренней радостью, как по Станиславскому «птицу для полета». В советской жизни важно оспаривание человеком повседневным человека исторического, в ответ на экспансию последнего. Повседневность противится, а человек ее оспаривает. Это оспаривание питает высокую советскую культуру, откуда и происходят ее звездные часы. Но при слиянии, при сталинском схлопывании обоих оппонент исчезает.
– А что с самим человеком?
– Появляется ангел-фальсификатор, Мефистофель самого банального разлива – умелый манипулятор, который ситуацию подчиняет себе.
– Ясно. Человек повседневный был отвлечен человеком историческим от повседневности и соблазнен?
– Отвлечен от порядка жизни как смысла. Далее в холодную войну сталинско-гитлеровская ситуация смерти вытеснилась, но чем? Отсроченной глобальной смертью, панубийством. И немедля обнаружилась невозможность примирения с действительностью. С такой действительностью примириться нельзя ради любой цели: свободы или открытого общества, социализма или третьего пути. Средства холодной войны несовместимы ни с целью, ни с человеческими намерениями как таковыми. Нет ни одного намерения, потребности, внутричеловеческого зова, который мог быть реализован в рамках холодной войны. Но рамка сложилась – и что теперь?
Разоружаются державы. Внутри них, придя в упадок, разоружается человек исторический – и на свободу выходит человек повседневный. Выйдя пустым, он в сумерках истории набрасывается на чужака. Например, на чужой этнос.
30. Опровержение заданности как опровержение смертности. Лишние исторические существа. История есть делаемая история.
– Теперь, побывав на земле и многое испытав, я ясно сознаю, что человек в огромной степени задан. По нынешнему поверью он еще в утробе заполучает характер, нрав, отношение к миру и так далее. Но если и не так, есть семья, среда, нормы окружения, предание. Втесненное представление о том, что было до него, и усваиваемое представление о том, что будет с ним.
– Ты шпаришь по марксову определению, что человек свободен по отношению к чему угодно, но не к предпосылкам, которые его сформировали. Так это история или это заданность?
– Сейчас окончу о заданности и скажу об истории. Если взять во внимание то, насколько человек задан, оказывается: все, что именуют свободной волей или случайностью, – тот узкий сектор реального, где заданность не абсолютна. Но есть обратное движение, идущее от человека. Стремящееся эту брешь, короткий интервал между заданностью и тем, для чего мы проживаем свою жизнь, максимально раздвинуть, доведя до абсолютной незаданности. Которую мы можем назвать случайностью или чем-то творчески непредусмотренным.
– Ты уверен, что случайность тут верное слово?
– Я хочу сказать, что это обратное движение, стремление раздвинуть брешь незаданности и есть история. Стремление человека раздвинуть зазор, попрать заданность и над ней возвыситься.
– Опровергнуть смертельную природу?
– Опровергнуть до полного исключения ее из человеческого существования! И если заданность – тягота, то история – освобождение, несущее в себе будущие тяготы и формирующее вторичную, от самой истории идущую заданность. Так что, когда мы сопротивляемся заданному, мы видим ее уже не в чистом виде, а в смеси, где трудно различить сорта и истоки заданного.
Мы в 1930–1940-е годы каждодневно, каждочасно пребывали в истории, полные естественности своего в ней присутствия. Все, что происходило с нами и нами делалось, – все было в ней, ничего, кроме истории, не было. То, что мы существуем в составе Вселенной, где история далеко не все, нами признавалось, но во внимание как-то не принималось. Все, что не история, было пред-история, до-история. А понятие «вне истории» воспринималось как негативное: кто-то еще не дорос, не дошел, недопонял и не включился. История ему все равно предстоит, а пока он застрял на входе в нее, циклическим недоноском.
Драма начинается в состоянии человека, где история действительно заполняет для него все. И человек переподчиняется тому, чем и кем история вершится, и тем, кто ею распоряжается, «хозяевам истории» – кто в ней господствует и ее выражает.
– Почему это драма? Просто один из типов сознания, историцизм.
– Оно драматично, потому что над тобой повисает вопрос: если все вокруг есть история, а ты с ней не совпал – как быть? Ты отщепенец, изгой, диссидент? Лишний человек? Все это пройдено русским XIX веком – мы это пережили, то принимая, то отклоняя от себя. Вещь, непостижимая на расстоянии от темы русскости.
– Да, и я в юности этим страшно мучился. История вот она, рядом: Октябрь, война, Союз – как мне в нее войти?
– Раздвинув понятие истории до всеприсутствия – «история Галактики», «история амебы», «история Земли», – мы теряем историю в ее строгом человеческом смысле. История есть делаемая история. Потому что человек не только обнаруживает, что он в истории, он ее делает. То, что история делаема, входит в ее определение.
Что до предшествующего, там мы имеем целые полосы человеческого существования, где нормой были выбраковка и отсев. Отсеянное шло в никуда. Эволюция действует по собственным правилам. Эти правила, хоть и осложнялись такими свойствами человека, как речь, как слово, но еще не до той степени, чтобы слово определяло собой человеческую жизнь, причем определяло ее в формах истории. Однако внутри истории оказалось, что в роли палача слово даже страшней эволюции.
Сегодня легко говорят, что между Октябрьской революцией и Кампучией Пол Пота принципиальной разницы нет. Почему? Не потому что убивали всех подряд и был, как нам теперь внушают, какой-то «геноцид нации». Тут верней говорить о самогеноциде, он бывает с людьми. Но и я полагаю, что решающей разницы нет, поскольку в основе культ результата – ритуал веры в вездесущую историю, всепобеждающую, ведущую и ведомую.