Третий шаг. Сборник новелл. Talitha cumi (Ксения Незговорова)

© Ксения Незговорова, 2016

ISBN 978-5-4483-1473-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Talitha cumi

Когда половина земного пути уже пройдена, оказываешься в тупике. Надеваешь маску мифологического героя, известного со школьной скамьи, и слушаешь звуки мира сквозь прожилки немузыкального тела. Может быть, голос из глубины веков вернет надежду: «Тесей, вот тебе нить!»? После всего я научусь быть внимательным и уже никогда не подниму зловещий черный флаг (мое положение выигрышнее: знаю последствия).

В свои почти тридцать лет я отравлен тем же (дантовским) ядом неустанного раздумья, в наши дни его называют рефлексией. Я еще не осушил чашу, но уже не в силах поднять бутылку, чтобы налить через край. За плечами – четыре года филфака, судебный процесс и несколько месяцев журналистского стажа. Ключевое слово – последнее, потому что в свои —дцать я до сих пор стажер.

Apres moi le deluge1. А сейчас я все-таки хочу жить; именно жить (жаль, что нельзя написать через «ы», чтобы твердо), а не абы как. Я умею грамотно расставлять знаки препинания и все еще помню, что в слове кричать когда-то писался «к», как и в слове «крик», и даже худо-бедно объясню почему; могу сварганить неплохой текст для псевдоинтеллигента, оставляющего жирные пятна на утренней газете за плотным завтраком. Практикуюсь вызывать рвотный рефлекс и становиться мишенью изрыгателя инвектив. В общем, корреспондент-недоумок с остаточными знаниями в области лингвистики и немного культурологии. Пройдя эту чертову половину жизненного пути, я возжаждал (старославянизм) выбраться из Сансарова колеса, чтобы обрести спокойствие, которое совсем не душевная подлость, а предел мечтаний современного мутанта.

Новая хозяйка (Цербер) дала мне ключи от моей желтенькой каморки, похожей на гроб, но только для того, кто доучился до десятого класса и открыл на досуге заумный детектив XIX века. А в целом, комнатка неплоха: стены, линолеум, потолок и даже деревянные полочки специально для таких книжных червей, как я; но важнее всего – письменный стол. Он, в общем-то, настолько важен, что я даже не придал значения отсутствию кровати.

В дверь постучали. Она появилась на пороге, впустив облако мягкого света в мою темную крохотную клетушку. Вытаскивая левую руку из рукава твидового пиджака, я остановился, почти завороженный. Не ей, конечно (старая, полная, в махровом халате, с пучком на непропорционально маленькой голове), а приглушенной мелодией обманутого зрения: тихий свет царственно расположился в грязном углу с разорванными обоями и глядел на меня оттуда настороженно и как бы немного оценивающе.

– Григорий Александрович! – позвала она (вообще-то, Евгений, но велика ли разница для литературы?) – Раскладушка на антресоли. Когда будете ложиться, позовите – постелю. Конечно, раскладушечка старая и, может быть, не слишком удобная, но что вы, собственно, хотели за такую плату? – полуулыбка, взгляд змеи, руки шершавые, некрасивые; а еще чем-то похожа на библиотекаря из советского воспоминания. Наверное, голос напомнил – очень уж надоедливый и ритм сбивчивый (не быть поэтессой); вид такой насупленный, как будто я ее обвиняю. А я ведь даже и не думал кричать, брызгая слюной: «За что я плачу, а? За что я вам плачу, не понимаю?» Мой внутренний Акакий Акакиевич робко склонил голову, мол, зачем вы меня обижаете, я ведь еще даже шинель не сменил.

Библиотекарша переминалась с ноги на ногу, точно чего-то выжидала.

– Можно мне наконец остаться одному? – я произнес эти громкие слова непривычно тихо. Хозяйка обиженно поджала губы:

– Да разве я вам мешаю? Я вам тут ключи… – она порылась в кармане и вытащила связку ключей: найди нужный.

– Выглядит так, будто у вас не трехкомнатная коммуналка, а сад расходящихся тропок, – поморщился я и наугад выбрал тот самый.

– Не нужно тут никаких метафор, – библиотекарша как бы невзначай коснулась волос, и шпильки посыпались мне под ноги. Редкие черные волосы рухнули на уставшие плечи.

«Разве я говорил метафорами?» – задумался, но за само вдруг сорвавшееся с ее языка, выпавшее из самых глубин школьной памяти слово – поблагодарил.

– Тамара Николавна, пожалуйста, выйдите вон, – мой Акакий, мутировавший в человека в футляре, начинал волноваться, а маленький Дант неуклюже хлопал длинными ресничками, вопрошая: какой это по счету круг ада?

– Я Татьяна! – топнула ногой она, оскорбившись; если мужчина перепутает имя какой бы то ни было женщины, – он изменник Родине, и ничего тут не попишешь, стало быть, ссылка.

– Знаете, так ведь и я Евгений! – я вконец вышел из себя и уже начал даже пододвигать ее тучную фигуру ближе к двери.

Хозяйка медленно покраснела и улыбнулась, знаете ли, младенческой улыбкой, Леонардо бы обзавидовался, Джоконда в сравнении с моей библиотекаршей, – жалкая пародия на шедевр. Но я не художник (да и писатель из меня никудышный), поэтому просто закрыл дверь перед ее носом, прежде чем она начала декламировать Пушкина, путая слова.

Я лег на холодный пол, чтобы никого ни о чем не просить (в робкой надежде, что сами все дадут, ан нет, Воланд лгал). Мои мысли усыплял вкрадчивый скрежет за дряхлым холодильником. Мышь – бессмертное существо, вышедшее из пены морской, но решившее жить на земле, потому что так надежнее; я не хотел, чтобы она бегала по моим обнаженным ступням, но и не спать не мог (я уже в том возрасте, когда сон нужнее, чем пресловутая чистая светлая любовь). Простите, Татьяна, но вы не похожи на Беатриче, давайте не будем смешить начитанных потомков.

***

– То есть как это вы не…? Если вы —…?

– Я утверждаю, что вы все неправильно…, на самом деле…, так что не надо…!

– Да вы хоть знаете, с кем…!

– Да мне наплевать, кто…! Мое дело —…, так что идите-ка вы… и не приходите…, иначе…!

Дикий крик заставил меня очнуться. Пальцы все равно не нажали ни одной клавиши из-за непрекращающегося скандала. Приняв молчание как дар, я пошел на шум. Из редакторской вышел разъяренный мужчина в сером пиджаке; его узкое лицо билось в нервных конвульсиях (раньше я думал, что дрожащие щеки – выдумка); он держал в окровавленных руках кувшин с отбитым носом, точнее, угрожающе нес перед собой, и мы все невольно освобождали ему дорогу. Этот дьявол вырвал сердце из груди, чтобы осветить путь заблудшим душам, но за ним все равно никто не пошел, зато приехали санитары и увезли в психбольницу. Больше его никто не видел, однако забыть было гораздо сложнее. Я до сих пор помню, как серная кислота незнакомца уничтожала кожу рук моего редактора; его руки – его профессиональное оружие – превратились в кусок мяса. Каждое случайное прикосновение к прокаженному теперь сводило мое эго с ума. Я вдруг понял самое главное: человек смертен. Не слишком-то гениальное открытие – усмехнетесь вы. И все-таки повторяю: человек смертен, и когда он умрет, время как хищный зверь сожрет его тело, оставив жалкие кости. Человек смертен, и когда он умрет, никакого воскрешения не будет. Его самого больше не будет, и через несколько столетий рассыплется прахом чужая память. Человек смертен, и когда он умрет, от него просто ничего не останется. И какая к черту разница, что станет дальше с его душой; в этом воплощении для этого мира он мертв, и его смерть растворится в вечности как одна из многих… Когда сумасшедший химик облил редактора серной кислотой, я вдруг отчетливо осознал одну вещь: моя вера в Человека отныне утрачена.

– Ты, наверное, мизантроп, Женька, – как будто успокаивал меня один меланхоличный коллега.

Я только пожимал плечами (самый искренний жест).

– Может быть, и мизантроп, а, может быть, и демон, – и злобно сверкал глазами, точно сам верил в новую выдумку.

– Эх, брат, как точно они умели выразить всю эту банальщину! – и я слегка подталкивал бледнолицего юношу, который разбирался только в собственной поэзии, а иную на дух не переносил. – Знаешь, – зашептал ему на ухо, – У меня даже своя Тамара есть, которая по паспорту Татьяна, но ради искусства можно и пожертвовать именем…

***

На самом деле я не был таким злобным, каким казался время от времени. Просто иногда мне приходилось надевать костюм ежа, ведь все остальное в стирке. Вот если бы на мой закат печальный блеснула-таки любовь, я бы стал лучше. Хозяйка на роль возлюбленной, ради которой можно было бы героически погибнуть на дуэли, разумеется, не подходила. С соседями я был еще незнаком, но, кажется, ни одной молодой симпатичной женщины среди них не было. Отчаявшись, я заперся в комнате, чтобы провести еще один бездарный вечер в уединении и с книгой; тоска, как пастернаковская строка, нахлынула горлом, но все-таки не до конца убила, а я опять позабыл, что хотел сказать.

На деревянных полочках, которые отныне должны стать моими, пылилась оставленная прежним хозяином книга. Я сдул первый слой пыли и критически оглядел обложку: сохранилась неплохо; Достоевский «Идиот». Помнится, этому роману и была посвящена моя скучная дипломная работа; занимался тем, что оспаривал тезис «красота спасет мир», и вообще, ведь не Достоевский его предложил, а героиня, которой писатель едва ли доверял… Почему только непутевые критики обожают ставить знак равенства между автором и героем? Герой – альтер-эго, я согласен, но ведь не каждый (вся семейка Епанчиных точно отпадает).

На 228-ой стояла самодельная закладка; неаккуратный читатель оставил на странице отпечаток ногтя, точно желая что-то подчеркнуть, запомнить (а карандаша поблизости не оказалось). Почему-то сильнее забилось сердце. Куда так спешно исчез человек, недочитавший «Идиота?» И ведь внимательно читал, о чем-то даже размышлял, отмечал, волновался, в конце концов… И этот отпечаток как символ трагической судьбы… Почему история прервалась на середине? Где сейчас нерадивый читатель, так и не узнавший, что Рогожин в финале… Настасью Филипповну, а Мышкин…? Оставлять книгу недочитанной – то же, что уйти из семьи, бросив жену (мужа) и детей. Весьма некрасивый поступок. Так на чем же этот странный тип остановился?

– А что, Лев Николаич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в Бога или нет? – вдруг заговорил опять Рогожин, пройдя несколько шагов.

– Как ты странно спрашиваешь и… глядишь! – заметил князь невольно.

– А на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав Рогожин, точно забыв свой вопрос.

– На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — На эту картину! Да от этой картины у иного вера может пропасть!3

Я задрожал: литературная лихорадка все еще била меня под ребрами, точно напоминая об университетском прошлом. Та картина… Копия с Гольбейна… Слишком натуралистичный Иисус… Смерть Иисуса как человека, а значит, сюжет о воскрешении перечеркивается… Я вдруг вспомнил изувеченные руки редактора. Вот тогда, когда я впервые понял, как беззащитна плоть, я потерял веру и в душу. Если тело недостаточно крепкое, кто даст гарантию, что душа крепче? Что если и ее облить серной кислотой? У Рогожина пропала вера в Творца, у меня – в венец творения. Что осталось не тронутым? Что еще сохраняет статус догмы? Может быть, природа? Но ведь и ее выдумал Бог…

Я щекой прислонился к странице с отпечатком чужого ногтя, чтобы быть ближе к человеку, который читал до меня, которому первому пришли в голову как бы мои мысли… Мне показалось, что мы теперь неразрывно связаны, прикоснувшись к одной истине, подойдя близко, но не вплотную. Кто поможет снять занавес и увидеть эту Вселенную насквозь? У иного и вера может пропасть от увиденного.

***

– Знаешь, та девушка просто не вернулась, – сосед тщательно давил лимон в чай, чтобы уничтожить мрак хотя бы в пределах фарфоровой чашки. – У нее кое-что случилось, она ушла, не расплатившись с хозяйкой, не забрав даже вещи. Впрочем, все необходимое она носила с собой.

Я отодвинул остывший чай.

– Что же у нее случилось?

– Думаешь, я знаю? Никто не знает, – сосед отпил из моей чашки, как будто мы знакомы тысячелетие.

– Откуда же ты знаешь, что что-то случилось? – начинал раздражаться я. Кажется, фиолетовый синячок между его кустистыми бровями пришелся бы кстати. Шрамы мужчину красят – стереотип. Сосед наконец-то понял, что мои намерения не из лучших, отодвинул стул и спрятал глаза.

– Спасибо, очень вкусно, я пойду.

Он проигнорировал мой вопрос.

Я поднял с пола малиновый шарфик. Упал, пока я снимал с антресоли раскладушку. Он еще пах фруктовыми духами и детским шампунем; я не мог перестать вдыхать, мне казалось, что это самый чистый, самый желанный кислород. Девушка, это все-таки девушка недочитала Достоевского и подчеркнула ногтем те страшные строки. Ее шарф хранил все оттенки свежего юного запаха, и мне все виделась фигура в белом, танцующая на носочках; хотелось позвать ее, окликнуть, но в легких не хватало воздуха.

И вот я приближался к ней, чтобы прервать этот бесконечный танец, уговорить ее впустить меня в микрокосм таинственных идей, где мы вдвоем, соединив руки, будем лежать на шершавом берегу и молчать (потому что молчание – все-таки дар, на этот раз прав Тютчев, а не Пушкин). Она ласковой рукой уберет челку с моего влажного лба и поцелуем сотрет навязчивые мысли:

– Ты больше не там, любимый, ты вышел из литературы, теперь ты в моем мире. Здесь теплые ракушки и рыжие волны, соленое небо и неутомимые корабли. Здесь ты и я, и нет никого из смертных и даже бессмертных. Только попробуй назвать мой придуманный рай соловьиным садом или даже попросту Эдемом. И тот голубой цветок, что в моих волосах, сорвал вовсе не Генрих из твоего любимого романа. Для того, чтобы спать рядом со мной на берегу заново обретенной надежды, не нужно попадать в золотой горшок. Просто люби меня, но без всякой болтовни про нож-финку; люби меня просто потому, что ты меня любишь, и тогда я не уйду в монастырь, не брошусь под поезд, не выйду замуж за нелюбимого. Если тебе так легче, представь, что я разделила с тобой твое наказание. И пусть мы грешники, но мы счастливы; вырви нас из контекста, отключи разум, почувствуй себя глупым, наивным, свободным…

Когда я проснулся, было почти четыре утра. В окно стучался неистовый ветер, мышь снова проникла в холодильник и расправлялась с моим завтраком, хозяйке не спалось, и она скрипела половицами на кухне, сосед простыл и много чихал, а я все так же прижимал к груди малиновый шарф и вдыхал, вдыхал и вновь… Кажется, я впервые почувствовал себя по-настоящему счастливым: я любил, вера вернулась. Любовь – единственная сила, способная спасти мир, остальное – фикция, у меня всё.

***

– Я больше не хочу общаться с этой свиньёй. Хоть бы его посадили! – коллега с остервенением рвал компьютерные клавиши, задумывая новый фельетон.

– Что он сделал? – равнодушно поинтересовался верстальщик.

– Он поступил по-свински! – бедняга раскраснелся от возмущения, – Встречался с девушкой восемнадцать лет! Восемнадцать, представляешь? С детства, черт тебя побери, дружили, на горшок вместе… – он охрип, – За руку всегда ходили, родители не могли уговорить их разойтись по домам! А этот козел ее бросил. Просто взял и перечеркнул все эти годы. Любовь у него, понимаешь ли. Так ведь и у нее любовь! Она после его измены в психушку загремела, не вынесла!

– Любовь… – задумчиво протянул я. – Может быть, у него действительно любовь. Это так непредсказуемо.

– Нет, послушайте-ка его! Я ему про Фому, а он опять про своего Ерему! – коллега так разозлился, что чуть не выплеснул свой кофе мне в лицо.

– Вообще-то это не про Ерему, а про Беатриче, – тоже обиделся я.

– Чертов филолог! Найди себе уже бабу, вместо литературы развлекать будет. – он уткнулся в ноутбук, не желая больше продолжать диалог. Но я не мог теперь промолчать:

– Место литературы неизменно, она никому не уступит.

***

Хозяйка, которая не Тамара (да и я не демон), требовала забыть эту нерадивую девчонку, потому что она, меркантильная дрянь (кто бы говорил!), должна ей порядком —дцать тысяч. А мне было наплевать, ведь любовь выскочила перед нами и поразила так быстро, что когда я очнулся, рядом уже никого не было. Я сидел на корточках и пил дешевое вино. Я пил и сжимал в руках старый черный зонт с обломанными иглами; обнаружил случайно – пользы никакой – впору выкинуть – но как? – ведь это принадлежит ей. С какими ветрами сражалась моя Кассиопея? И как ее зовут на самом деле?

– НЕ Татьяна, – сказала НЕ Тамара, надеясь меня успокоить.

– Пойдите вон, пожалуйста, – вежливо попросил я, и она тотчас же ушла, потому что мы из разных текстов.

И вот я сидел перед пустой стеной, как будто она была телевизором, пил дешевое вино с горьким привкусом и тихо ругался матом, потому что филолог и мне можно. За пыльным стеклом танцевала луна, и корчилась в муках очередная жертва, имя которой – легион. Мне не было жаль (я исповедуюсь, но не сострадаю), но почему-то хотелось спасти только эти рыжие звезды; купить мешок, рукавом смести все веснушки и подарить той, что родилась в первый рассвет.

Ты. Сколько писателей (и поэтов) до меня произнесли это священное слово, глядя на дно стеклянного бокала, как будто жемчужина алкоголя не спирт, а любовь? Не это ли имел в виду тот пьяница, кропавший стихи в душном ресторане задолго после мармеладовского покаяния о том, что истина в вине (in vino veritas)? А после – посвящал стыдливой незнакомке за соседним столиком, задорно икающей в такт воображаемым аплодисментам.

Нет, ты не та «ты»; такой еще не знала литература (или я просто читал мимо строк); ты – острая игла от зонта, ты – запах сирени и яблок, ты – недочитанная книга, ты – поцелуй в висок… Я никогда не видел тебя, но я снова и снова нажимаю на неподвижную кнопку, надеясь, что зонт все-таки раскроется, а через дыру на старой ткани появится твое лицо. Ты улыбнешься, протянешь ко мне длинные руки и скажешь, что любовь как шагреневая кожа: чем сильнее любишь, тем меньше дней жизни остается, ведь любовь – болезнь, а у меня уже дурные симптомы. Я пью вино, скучаю и чего-то жду; может быть, ты вспомнишь про недочитанного «Идиота» или хотя бы неуплаченный долг? Я допиваю до дна и вдруг убеждаюсь в своем бессмертии.

Спасибо за слова, Шамиссо, как тень я ношу с собой тоску (мой защитный механизм). Я художник, который на миг стал обычным человеком, потому что случайно забрел в дом (хуже всего, что с мезонином). А в этом домике, как водится, не до творчества; здесь, понимаешь ли, любовь. И все-таки меня назвали Евгением, так что дом с мезонином – только пророчество; Евгений о нем знать никак не мог, но все же чеховскому авторитету доверился, сошел со страниц одного автора и пошлепал босиком (сумасшедший предатель) к другому. За ним ни через какой магический кристалл не уследишь – глупый блудный сын совсем отбился от рук, возжелав самостоятельности. Где ты сейчас? Твой маленький мозг (мозг-то маленького человека!) не додумал важную мысль. Из-за нее, одной этой мыслишки, – пиши пропало: ты в западне, глубоко, никто не вытянет. Кажется, все беды начались с того самого момента, когда моя измученная мать торжественно провозгласила:

– Пусть будет Евгений.

И даже значения сказанному не придала (спасибо, что не Родион).

Пустой бокал – это меня теперь беспокоит больше всего прочего; и даже не наполовину пуст, наполовину полон, а просто пуст. Я подошел к окну…

Тогда тоже была эта чертова луна. Такая же круглая и желтая, как блин. И мне хотелось врезать по этой жирной физиономии, но Ольга удерживала мою руку. У нее были восхитительные черные глаза и крашеные белые волосы. Безумно красивое лицо: скульптор просто решил посмеяться над наивным. Пожалуй, до сих пор мне ни разу не попадались девушки с такими же красивыми лицами. Эталон (литературе и не снилось – и даже Пушкину), а я ведь обожатель признанных идеалов. Тогда фразу «красота спасет мир» я понимал буквально. Правильно, не знал же, что когда-нибудь попаду на филфак. Светила надменная луна и вонзала длинные клыки в рыхлую землю, оставляя после себя ощущение ложного тепла. А рядом стояла Ольга, богиня поруганной любви, и гладила мою дрожащую юношескую руку.

– Ты ведь понимаешь, дорогой, что мы не смотримся вместе, – она так и сказала «не смотримся», это меня особенно оскорбило, – У тебя губы слишком полные, мне неприятно их целовать.

И это после всего, что уже случилось прошлой ночью. Вместо луны дремал утонченный месяц, я изучал ее фарфоровое тело и касался нежных ключиц своими (кто бы мог подумать: полными!) полными губами. Она все твердила, что никогда в жизни не была так беспредельно счастлива и что я – на всю жизнь; и кое-кто верил, и кое-кто продолжал целовать.

Знаешь, царственная ты моя луна, любимица нервных рукописей, плевать я на тебя хотел! Ты такая же, как она: у тебя тоже нет ничего, кроме лица.

И я плюнул в воздух; ветер покачнулся от неожиданного опьянения; не надо было дышать ему в ухо; зато теперь мы стоим друг друга.

***

– Ты ведь ее помнишь, ведь помнишь? – я неуклюже совал мятную карамельку соседской дочке – девочке лет тринадцати, слегка неполноценной.

– Она… – изменилась в лице, коленки затряслись от страха, но не я тому причиной, – Она меня очень напугала. У нее очень другой вид. Она очень не такая. Раньше – хорошая, а потом… – девчонка вдруг так громко заплакала, что мне пришлось иметь дело с взбешенной соседкой.

– Чтобы вы больше к моему ребенку не подходили! – зло сверкнула глазами.

– Проклятая комната, – поддакнул пузатый сосед, – Сначала та, теперь – маньяк.

Я вспыхнул и не потому, что меня назвали маньяком; я недоумевал, почему к ней относились так, точно упомянуть ее имя запрещено? Да что с ней не так? Я прижался губами к ее шарфу и чуть не заплакал. Мне никогда не узнать больше, чем я уже знаю.

– Может быть, все-таки я? – настойчиво предлагала Татьяна, кружась передо мной в шелковом халате.

– Простите, – отнекивался, – Я не совсем Евгений.

– Какая же нам разница? – хозяйка играла пуговицей на моем пиджаке.

– Дело в том, что я – идиот, – захлопнул дверь и ушел восвояси, такой вот чертов плагиатор. А она, наверное, даже не поняла всей сути и подумала: «Какая восхитительно заниженная самооценка!» Зря я сравнивал ее с библиотекарем, с Цербером было вернее.

– Слушай, у тебя мышеловки есть? – запыхавшийся сосед помахал перед моим носом обгрызенным куском рыжего батона.

– Нет, – поспешно бросил я, но он перехватил мою опаздывающую на работу руку.

– У той оставались. Можешь посмотреть на антресоли?

И вот тогда я впервые не пришел на работу; может быть, меня выгонят, может быть, оставят в статусе стажера до дня моей смерти (воскресения). Как бы то ни было, я не мог оторваться от греховного созерцания. Моя та оказалась художницей (как я раньше не почувствовал запах акварели от шарфа?); на антресоли я нашел ее рисунок – один единственный, но какой (!), достаточно, чтобы называться гением. Сосед перекрестился и, забыв про мышеловки, канул в Лету. Я же, напротив, не отводил взгляда и думал, что от этого рисунка у иного может и вера пропасть – вера в искусство.

Девушка без лица. Девушка с куском пластилина в руках, с растрепанными рыжими волосами и светлой веснушчатой кожей, но без лица. И я задрожал от ужаса (я воплощение крика с заезженной картины Мунка), потому что помнил: человек смертен, а тело беззащитно и может умереть, оставшись вроде бы живым. Руки редактора – тому доказательство. И все-таки это были еще руки: я мог восстановить по очертаниям, но у девушки просто не было лица. Зато – кусок пластилина и рыжие-рыжие-рыжие-рыжие… Черт! Я больше так не могу! Я разорву этот жалкий кусок картона и положу конец всему!

Но точно я теперь Мышкин, слушающий жуткий смех сумасшедшего Рогожина. Хохотали стены, хохотало утро, хохотал надрывающийся телефон, и хозяйка грубо стучала в дверь, требуя, чтобы я заткнулся, иначе для меня никогда не наступит апрель.

Я возьму портрет, я подниму его вверх над головой, зажму под мышкой сломанный зонт и повяжу на шею малиновый шарф, полезу в самую толпу и начну искусно травмировать уже подготовленную, уже надтреснутую психику прохожих: а вы не видели девушку, которая…?

И я сам стану духом этой безвоздушной толпы и подниму всех на мятеж, размахивая портретом, как флагом; я устрою гладиаторский бой с судьбой – и пусть они все, хлебозрелищные, смотрят и проклинают нерадивого медного всадника. Я все-таки одержу победу, найду среди них одну единственную и брошусь под ноги, уже претендуя на роль в драме. Она потреплет меня по голове и тихо рассмеется:

– Что же ты наделал?

– А ты не сбегай, – отвечу, не смея поднять на нее глаз.

– Так я ведь не Настасья Филипповна, чтобы сбегать.

А я не Дант, чтобы любить выдумку. Сходить с ума по ее вещам и простодушно плевать в стихи? Нет, мне нужен человек, а не вещи, мне нужно чужое тело (да-да, это тленное), потому что оно все-таки источник тепла.

***

После того, как меня выгнали из редакции, я, конечно, тотчас же напился, как будто только и ждал подходящего момента. Нужно было подготовить театральное представление для моей бешеной хозяйки или привести ей ветеринара. Нужно было броситься в ноги и излить душу:

– Татьяна, мне так необходимо теперь ваше понимание и сострадание! У меня совсем нет денег, я нищий, но духовно богатый пропойца. И не нужно жестоко класть в мою протянутую ладонь камень вместо хлеба. Позвольте просто переночевать у порога вашей двери.

Пока я придумывал речь, не заметил, как добрался до своего (пятого, что ли?) этажа. Кажется, зря старался: мой неудавшийся Борхес уже громко и протяжно храпел. Я порылся в карманах, но ключей не нашел. Громко выругался: вполне возможно, что выронил по дороге.

– Зачем же так ругаться? Люди спят, – услышал я чей-то тихий, но все-таки самоуверенный голос. Поднял тяжелую голову и вскрикнул: прямо напротив моей двери стояла та (я почти не сомневался). Не сомневался, потому что пахло тем же детским шампунем и потому что волосы рыжие, как на рисунке (хотя, как я уже говорил, автор не равен персонажу). Мне показалось, что я рухну перед ней на колени и расплачусь, как младенец, впервые увидевший свет; почему она здесь, а я там? Почему она сейчас, а я вчера? Почему я мертвецки пьян, когда моя незнакомка – сплошная жизнь?

– Вы знаете, мне… мне жутко неудобно… – я даже охрип от волнения, потому что слишком много раз представлял эту встречу, и вот теперь так неожиданно наяву… – Вы, наверное, пришли, чтобы оставить хозяйке деньги?

Девушка рассмеялась, маленькие плечики задрожали в насмешке над моим невежеством:

– Если бы я хотела отдать деньги, то не пришла бы так поздно. Очевидно, что я намеренно скрываюсь, чтобы не платить, – она говорила слишком презрительно, чтобы завтра полюбить меня; а мне все равно хотелось просить у нее прощения, и я просил, потому что пьян:

– Извините, мне так неудобно… Ваш шарф… я долго вдыхал его запах, потому что такого больше нет ни у кого; этот сломанный зонт без игл, о котором вы, вероятно, уже забыли, лежит под моей подушкой. Вы, наверное, скажете, что я идиот, но знайте, я очень люблю вас и готов…

– Идиот, – резко оборвала мою тираду невежливая незнакомка. – Я пришла, чтобы дочитать книгу.

Я совсем растерялся: кажется, меня только что отвергли.

– А как же моя любовь? – слабо пискнул мой внутренний маленький человек: а как же моя шинель?

– Откройте, пожалуйста, дверь, – нетерпеливо потребовала девушка.

– А почему вы нарисовали такой портрет? – вдруг спросил я, не сдвинувшись с места, – Вы знаете, у иного может и вера пропасть… – я осекся, потому что снова попадал в текст, а ведь в моем сне она этого не хотела.

– Вы что, действительно меня любите? – шепотом спросила та, закрыла уши руками, чтобы я мог ответить «да», и почти сразу продолжила:

– Вы знаете больше меня, вы дочитали… – девушка мстительно сжала кулаки, – Но лишь текст. Вы знаете жизнь в пределах чужого текста. И любите вы меня только как литературного персонажа. Даже стихи какие-нибудь, глядишь, по случаю намарали… – она очень на меня разозлилась, и если бы я знал, то не пришел бы вообще, и раздавила бы меня какая-нибудь щегольская и барская коляска, и какой-нибудь Родион отдувался бы теперь за меня.

– А я потерял ключи, – решил сразу прояснить я и подошел ближе.

– Вы ненадежный человек, – в сердцах заключила она.

Я уже слышал ее почему-то робкое приглушенное дыхание, тонкий аромат волос сводил меня с ума; вот бы удержаться на поверхности, когда Земля начнет очередной круг. Может быть, сейчас я наконец узнаю имя своей незнакомки, но для начала должен увидеть ее прекрасное лицо.

– Ну же, святая дева, повернись ко мне, – торжественно попросил я.

И тогда она обернулась…