Третий рейх на наркотиках. Часть I. Народный наркотик метамфетамин. (1933–1938) (Норман Олер)

Национал-социализм был токсичен в буквальном смысле слова. Он оставил миру химическое наследие: яд, от которого не так просто защититься и избавиться. Хотя нацисты позиционировали себя как общество безупречных людей и осуществляли жесткую политику, направленную против употребления наркотиков, подкреплявшуюся шумной пропагандой и драконовскими карательными мерами, именно при Гитлере приобрело широкую популярность особо эффективное, особо коварное наркотическое средство, вызывающее сильную зависимость. В 30-х годах это средство в виде пилюль под торговой маркой первитин совершенно легально продавалось в Германии, а впоследствии и на территории оккупированных стран Европы, во всех аптеках, и получило название «народный наркотик». Только в 1939 году его стали выдавать по рецептам, а в 1941 году наконец он стал подпадать под действие Имперского опиумного закона.

Сегодня основной ингредиент первитина, метамфетамин, запрещен во всем мире – либо его употребление строго регламентировано[3]. Тем не менее он является одним из наиболее излюбленных наркотиков современности. Число его потребителей приближается к ста миллионам, и эта тенденция возрастает. «Кристаллический мет», как его называют в средствах массовой информации, изготавливается в подпольных лабораториях химиками-любителями и в большинстве случаев содержит примеси. Кристаллическая форма так называемого «ужасного наркотика» – зачастую употребляемая в больших дозах и в большинстве случаев путем вдыхания – пользуется невероятной популярностью, в том числе и в Германии, где число его потребителей неуклонно растет. Стимулятор с чрезвычайно сильным, даже опасным эффектом находит применение в качестве клубного наркотика, используется для повышения работоспособности на производстве, в офисах, парламенте и университетах. Он прогоняет сон, заглушает голод и вызывает эйфорию – однако, особенно в современной лекарственной форме[4], причиняет серьезный вред здоровью и быстро формирует зависимость. Едва ли кому-нибудь сегодня известно о том, что он широко был распространен в Третьем рейхе.

Во все тяжкие: наркотическая кухня имперской столицы

Поиски следов в XXI веке. Под чистым, словно тщательно вымытым летним небом, простирающимся над фабриками, заводами и похожими, словно клоны, жилыми новостройками, я еду по S-бану в юго-восточном направлении, на окраину Берлина. Чтобы увидеть то, что осталось от фабрики «Теммлер-Верке», где когда-то производился первитин, я должен сойти в Адлерсхофе, который в наши дни называют «самым современным технопарком Германии». Стараясь держаться в стороне от кампуса, я пробираюсь через нейтральную полосу города мимо руин здания фабрики и пересекаю пустырь, усеянный битым кирпичом и ржавыми железками.

Фабрика «Теммлер-Верке» была основана в 1933 году. Годом позже, когда еврея Альберта Менделя, одного из совладельцев «Химической фабрики Темпельхоф», заставили продать за бесценок свою собственность, Теммлер приобрел его долю и быстро расширил производство. Это были хорошие времена для немецкой химической промышленности – по крайней мере для тех ее представителей, кто мог доказать свою расовую чистоту, – и особенно бурно развивалась фармацевтическая отрасль. Началась разработка принципиально новых средств, призванных утолять боль и отвлекать от забот, многие из которых успешно прошли лабораторные испытания и по сей день определяют пути развития фармакологии.

Между тем бывшее здание фармацевтической фабрики Теммлера в Берлине-Йоханнистале лежит в руинах. Ничто не напоминает о славном прошлом, когда здесь выпускались миллионы пилюль первитина в неделю. Здание офиса фирмы давно не используется – это «мертвая недвижимость». Я пересек пустой паркинг, продрался сквозь буйные заросли и перелез через стену, из которой все еще торчали приклеенные осколки стекла, защищавшие территорию фабрики от незваных гостей. Среди папоротника и кустов стоит старый деревянный «ведьмин пряничный домик» Теодора Теммлера, основателя фирмы. За густым ольховником высится кирпичное здание, тоже давно заброшенное. Я влезаю внутрь через разбитое окно и оказываюсь в длинном темном коридоре. Его пол и стены покрыты плесенью и источают затхлость. В конце коридора виднеется полуоткрытая дверь. Своей светло-зеленой окраской она резко контрастирует с тускло-серым фоном. Я открываю ее, и меня ослепляет поток дневного света, падающего справа через пустые глазницы двух окон в свинцовых рамах. Снаружи – сплошные заросли, внутри – абсолютная пустота. В углу лежит старый скворечник. Стены, с круглыми отдушинами под потолком, выложены частично разбитой кафельной плиткой.

Это бывшая лаборатория доктора Фрица Хаушильда, в 1937–1941 годах возглавлявшего фармацевтический отдел «Теммлер-Верке», который занимался поиском нового стимулятора, повышающего работоспособность. Это первая наркотическая кухня Третьего рейха. Здесь химики, вооруженные фарфоровыми тиглями, конденсаторами с торчащими из них трубками и стеклянными охладителями, создавали свои чудодейственные средства. Здесь хлопали крышки пузатых перегонных колб, из которых со свистом вырывались желто-красные струи горячего пара, шипели эмульсии, и рука в белой перчатке осуществляла настройки на перколяторе. В итоге появился метамфетамин – обладавший такими свойствами, что вымышленный химик Уолтер Уайт из американского телесериала «Во все тяжкие» сделал кристаллический мет символом нашей эпохи.

Выражение «пуститься во все тяжкие» можно истолковать следующим образом: «неожиданно изменить поведение и совершить нечто плохое». Весьма подходящее определение для периода 1933–1945 годов.

Прелюдия из XIX века: пранаркотики

Чтобы осознать историческое значение этого и других наркотиков для событий, происходивших в национал-социалистском государстве, мы должны совершить небольшой экскурс в прошлое. История развития современного общества точно так же связана с историей появления и распространения наркотических средств, как экономика связана с техническим прогрессом. Начало: в 1805 году в очаге классицизма городе Веймаре Гёте написал «Фауста». Там в стихотворной форме он сформулировал тезис, согласно которому своим происхождением человек обязан наркотикам: я изменяю свое сознание – следовательно, я существую. В то же самое время в менее блистательном вестфальском Падерборне помощник аптекаря Фридрих Вильгельм Зертюрнер выяснил, что ничто не притупляет боль так, как сгущенный сок мака сонного – опиум. С помощью поэзии Гёте хотел выяснить, что связывает мир воедино изнутри, – тогда как Зертюрнер стремился решить сложную тысячелетнюю проблему, которая имела по крайней мере не меньшее значение.

Гениальный 21-летний химик столкнулся с определенными трудностями: в зависимости от условий роста активное вещество в маке присутствует в самых различных концентрациях. То его горький сок утолял боль в недостаточной мере, то случалась передозировка, приводившая к отравлению. Проводя эксперименты исключительно на себе – как и Гёте, употреблявший в своем рабочем кабинете лауданум с высоким содержанием опия, – Зертюрнер сделал сенсационное открытие: ему удалось выделить морфин – алкалоид опиума. Он оказался своего рода фармакологическим Мефистофелем, превращавшим боль в удовольствие. Это стало поворотным пунктом не только в истории фармакологии, но и в истории вообще, одним из величайших событий начала XIX века. Отныне появилась возможность дозированно утолять боль, эту зловещую спутницу человечества, а то и вовсе устранять ее. Аптеки по всей Европе, где до сих пор фармацевты, исходя из самых лучших побуждений, готовили пилюли из растений, выращенных в их собственных садах, или из того, что приносили им травницы, в течение нескольких лет превратились в настоящие фабрики, на которых вырабатывались новые фармакологические стандарты[5]. Морфин приносил не только облегчение страждущим, но и немалую прибыль его производителям.

В Дармштадте пионером этого движения выступил владелец аптеки «Ангел» Эмануэль Мерк. В 1827 году он начал продавать алкалоиды и другие лекарственные средства, сделав своей философией поддержание высокого качества препаратов. Так родилась не только процветающая и поныне фирма «Мерк», но и германская фармацевтическая индустрия. Когда в 1850 году изобрели шприц для инъекций, триумфальное шествие морфина было уже не остановить. Болеутоляющие препараты широко применялись во время Гражданской войны в США 1861–1865 годов и франко-прусской войны 1870–1871 годов. В скором времени морфин прочно вошел в обиход[6]. Его воздействие на человеческий организм было чрезвычайно эффективным – как в позитивном, так и в негативном плане. Он облегчал боль даже при тяжелых ранениях, в результате чего раненые солдаты гораздо быстрее, нежели прежде, восстанавливали здоровье и возвращались в строй.

Благодаря морфину появилась возможность эффективно решать проблему боли, что благотворно сказывалось как на армии, так и на гражданском обществе. И рабочие, и аристократы получили доступ к мнимой панацее практически во всем мире – в Европе, Азии, Америке. В те времена в аптеках, расположенных между восточным и западным побережьями США, без рецептов продавались главным образом два средства с активными веществами: содержащие морфин соки не пользовались большим спросом, тогда как содержащие кокаин коктейли (поначалу это были вино Мариани – бордо с экстрактом коки – и Кока-Кола[7])[8] находили широкое применение в качестве лекарства от депрессии и средства местной анестезии. И это было только начало. Новоявленная индустрия быстро диверсифицировалась. Появлялись новые продукты. 10 августа 1897 года Феликс Гоффман, химик, работавший в фирме «Байер», получил из активного вещества ивовой коры ацетилсалициловую кислоту, которая поступила в продажу под названием «аспирин» и вскоре завоевала весь мир. Спустя одиннадцать дней тот же самый Феликс Гоффман изобрел новое вещество, тоже снискавшее всемирную популярность: диацетилморфин, дериват морфина – первый синтетический наркотик. Он появился на рынке под торговой маркой «героин», и сразу же началось его триумфальное шествие по миру. «Героин – прекрасный бизнес», – гордо провозгласили директора фирмы «Байер» и запустили в продажу лекарства на его основе – средства от головной боли и недомогания, а также сироп от кашля для детей. Подобные лекарства давали даже грудным младенцам, страдавшим желудочными коликами и бессонницей[9].

Этим бизнесом занималась не только фирма «Байер». В последней трети XIX века наряду с ней успешно занимались своей деятельностью на берегах Рейна еще несколько прогрессивных фармацевтических фирм. Звезды были к ним благосклонны: хотя, в силу раздробленности Германской империи, объемы банковских капиталов были ограниченны и существовали довольно высокие инвестиционные риски, химическую отрасль эти проблемы не затрагивали, поскольку, по сравнению с традиционной тяжелой промышленностью, она требовала значительно меньше оборудования и сырья. Даже небольшие вложения обещали высокую прибыль. От предпринимателя требовались прежде всего компетентность и интуиция, а Германия, богатая человеческими ресурсами и обладавшая неисчерпаемым интеллектуальным потенциалом, располагала немалым количеством прекрасных химиков и инженеров – благодаря лучшей в мире на тот момент системе образования. Сеть университетов и высших технических училищ считалась образцовой и не имела себе равных. Наука и экономика работали в высшей степени слаженно, рука об руку. Полным ходом шли исследования, было получено множество патентов. Еще в конце XIX века Германия превратилась в «мастерскую мира» (Werkstatt der Welt). Клеймо «Made in Germany» стало знаком качества – в том числе и в отношении наркотических средств.

Германия, страна наркотиков

После Первой мировой войны положение дел не изменилось. Если Франция и Великобритания имели возможность ввозить кофе, чай, ваниль, перец и другие природные стимуляторы из своих колоний, то Германии, утратившей вследствие положений Версальского договора все принадлежавшие ей заморские территории, пришлось искать новые пути. Немцы стали производить искусственные успокоительные средства, ибо страна нуждалась в них: поражение в войне нанесло многим ее гражданам самые разнообразные душевные и физические травмы. На протяжении 20-х годов для людей, проживавших между Балтийским морем и Альпами, наркотики приобретали все большее значение. Тем более что ноу-хау на их производство у них имелось.

Таким образом, ориентиры развития современной фармацевтической отрасли были установлены, и многие фармакологические средства, известные нам и сегодня, появились именно тогда, в течение короткого периода времени. Немецкие фирмы заняли лидирующие позиции на мировом рынке. Они не только производили большинство лекарств, но и экспортировали львиную долю химических препаратов для их производства по всему миру. Возникла «нео-экономика» – Химическая долина – между Оберурзелем и Оденвальдом. До сих пор никому не известные предприятия за одну ночь превратились в процветающие фирмы. В 1925 году несколько крупных химических заводов объединились в «И.Г. Фарбен», один из самых могущественных в мире концернов, штаб-квартира которого разместилась во Франкфурте-на-Майне. Германия продолжала специализироваться на опиатах. В 1926 году она лидировала среди стран – производителей морфина и экспортеров героина: 98 процентов продукции уходило за границу[10]. С 1925 по 1930 год в Германии была произведена 91 тонна морфина – 40 процентов мирового производства[11]. Только подчиняясь ограничениям, предусмотренным Версальским договором, и уступая внешнему давлению, Германия подписала в 1925 году международное соглашение Лиги Наций, регулировавшее обращение опиума. Ратифицировал его Берлин лишь в 1929 году. В 1928 году Германия произвела 200 тонн опиума[12].

Немцы лидировали также и в производстве веществ другого класса. Фирмы «Мерк», «Бёрингер» и «Кнолл» контролировали 80 процентов мирового рынка кокаина. Производившийся в Дармштадте кокаин фирмы «Мерк» считался лучшим по качеству в мире, и поэтому промышленные пираты в Китае печатали соответствующие поддельные этикетки миллионами[13]. Главным европейским перевалочным пунктом для кокаина-сырца служил Гамбург: ежегодно через его порт легально ввозились тонны этого вещества. Так, например, Перу экспортировала ежегодно свыше пяти тонн кокаина-сырца, почти исключительно в Германию для дальнейшей переработки. Объединение «Опиум и кокаин», включавшее в себя немецких производителей наркотических веществ, неустанно работало над установлением тесных связей между правительством и химической отраслью. Два картеля, каждый из которых включал в себя несколько фирм, поделили между собой весьма прибыльный рынок «всего мира»[14], заключив так называемые «Кокаиновую конвенцию» и «Опиатную конвенцию». Фирма «Мерк» приняла участие в обеих[15]. Молодая республика купалась в препаратах, изменяющих сознание и вызывающих эйфорию, поставляла героин и кокаин на все континенты, превращаясь в глобального наркодилера.

Химические двадцатые

Быстрое научное и экономическое развитие новой отрасли нашло отражение в повседневной жизни. Искусственный рай был в Веймарской республике в большой моде. Столкновению с суровой, мрачной реальностью люди предпочитали бегство в гораздо более приятный призрачный мир – феномен, который создала эта первая либеральная демократия на германской земле как в политическом, так и в культурном плане. Никто не хотел вникать в истинные причины поражения в войне и думать об ответственности за него кайзеровского и германского националистического истеблишмента. Широкое распространение получила легенда об «ударе ножом в спину», утверждавшая, что германская армия не одержала победу лишь потому, что левые в тылу саботировали меры по продолжению войны[16].

Эта тенденция эскапизма довольно часто находила свое выражение в слепой ненависти, а также в разрушении культурных традиций. Не только в романе Дёблина «Берлин, Александерплац» германская столица предстает в образе вавилонской блудницы. Представители городского дна искали спасение в самых отвратительных излишествах, какие только можно вообразить, к ним относилось и употребление наркотиков. «Мир никогда не видел ничего подобного берлинской ночной жизни! Раньше мы имели первоклассную армию, теперь же имеем первоклассные извращения!» – писал Клаус Манн[17]. Город на Шпрее стал синонимом моральной распущенности. Когда после выплаты репараций началась гиперинфляция, немецкая марка рухнула в пропасть. Осенью 1923 года ее курс упал ни много ни мало до уровня 4,2 миллиарда марок за один американский доллар. Казалось, что вместе с ней рухнули и моральные ценности немцев.

Все закружилось в вихре токсикологического угара. Икона того времени актриса и танцовщица Анита Бербер на завтрак окунала лепестки белых роз в коктейль из хлороформа и эфира и затем обсасывала их. В кинотеатрах демонстрировались фильмы о кокаине и морфине, а на каждом углу можно было без всякого рецепта приобрести любой наркотик. По некоторым сведениям, 40% берлинских врачей страдали зависимостью от морфина[18]. В Фридрихштадте развернули свою деятельность китайские торговцы из опиумных притонов бывшей арендной территории Цзяо-Чжоу. В задних комнатах домов в центре города открывались нелегальные ночные клубы. Зазывалы раздавали листовки на Ангальтском вокзале, приглашая на нелегальные вечеринки и «вечера красоты» (Schönheitsabend). Большие клубы вроде «Хаус Фатерланд» на Потсдамерплац, славившийся своими свободными нравами «Баллхаус Рези» на Блюменштрассе и заведения поменьше, такие как «Какаду-Бар» и «Вайсе Маус», где при входе раздавались маски, гарантировавшие посетителям анонимность, привлекали толпы любителей поразвлечься. Из соседних стран и из США хлынул поток туристов, жаждавших разного рода удовольствий, в том числе и тех, что доставляют наркотики. В Берлине в те годы было очень весело.

Раз мировая война проиграна, значит, все дозволено. Столица Германии превратилась в европейскую «столицу экспериментов». Кричащие, выполненные в экспрессионистском стиле плакаты предупреждали со стен домов: «Берлин, остановись, одумайся, с тобой танцует Смерть!» Полиция практически бездействовала. Нарушения правопорядка сначала происходили спорадически, затем постепенно приобрели обвальный характер, и культура развлечений, как только могла, заполнила образовавшийся вакуум, что наглядно иллюстрирует популярная песенка той эпохи:

В 1928 году только в Берлине было легально, по рецептам, продано 73 килограмма морфина и героина[20]. Тот, кто мог себе это позволить, употреблял кокаин – самое эффективное средство обострения чувств. Люди нюхали его, испытывали невыразимые ощущения и думали: остановись, мгновенье, ты прекрасно. Кокаин распространился повсеместно и стал символом периода вседозволенности и порока. Как коммунисты, так и нацисты, сражавшиеся друг с другом за власть над улицей, называли его «дегенеративной отравой». О «падении нравов» говорили и националисты, и представители консервативного лагеря. Даже когда возвышение Берлина в качестве культурной столицы воспринималось с гордостью – именно буржуа, потерявшие в 20-е годы свой статус и оказавшиеся в полной неопределенности, гневно осуждали массовую культуру развлечений как проявление декадентства.

Громче всех против фармакологического эскапизма в Веймарской республике протестовали национал-социалисты. Их нескрываемое отвращение к парламентской системе, к демократии как таковой, а также к урбанистической культуре открытого общества выражалось в лозунгах пытающихся определиться со своей идентичностью завсегдатаев пивной, направленных против ненавистной «еврейской республики».

Нацисты имели собственный рецепт оздоровления нации и обещали идеологическое исцеление. Для них существовал только один легитимный дурман – коричневый. Ибо национал-социализм тоже стремился к трансцендентным состояниям. Национал-социалистский иллюзорный мир, в который нужно было завлечь немцев, с самого начала использовал технику одурманивания для мобилизации толпы. Как утверждалось в провокационном сочинении Гитлера «Моя борьба», судьбоносные исторические решения должны приниматься в состоянии дурманящего воодушевления. Своей популярностью НСДАП была обязана, во-первых, популистским лозунгам, во-вторых, факельным шествиям, демонстрациям под реющими знаменами, вдохновенным речам, призванным довести толпу до коллективного экстаза. К этой категории также принадлежит «одурманивание насилием» со стороны СА во время схваток штурмовиков с политическими противниками. Довольно часто они подогревали себя алкоголем[21]. Реальная политика казалась национал-социалистам скучным, прозаичным занятием вроде торговли скотом. Ее должно было изменить одурманивание общества[22]. Ситуация, сложившаяся в Веймарской республике, не устраивала многих, а место во главе недовольных заняли ее наиболее последовательные антагонисты – национал-социалисты. Наркотики были им отвратительны, ибо они стремились одурманить общество своими методами.

Смена власти – смена препаратов

Еще в эпоху Веймарской республики ближайшему окружению Гитлера удалось создать образ непрерывно работающего фюрера, видящего смысл существования исключительно в служении «своему» народу – вождя, обладающего невероятными возможностями, на которого возложена поистине геркулесова задача: в одиночку сгладить все противоречия в обществе, решить все его проблемы и устранить все негативные последствия поражения в мировой войне. Один из его соратников говорил в 1930 году: «Это гениальный человек. Он умерщвляет свою плоть, и ему можно лишь посочувствовать! Он не курит, не пьет, ест практически одни овощи и фрукты, не прикасается к женщинам»[24]. Гитлер не позволял себе даже кофе. После Первой мировой войны он выбросил свою последнюю пачку сигарет в Дунай в Линце и с той поры больше ничем не отравлял свой организм.

«Мы, трезвенники, особенно благодарны фюреру за то, что он своим образом жизни и своим отношением к наркотикам служит образцом для каждого» – значилось в официальном сообщении одного общества трезвости[25]. Итак, рейхсканцлер – человек без вредных привычек, отказывающий себе в мирских удовольствиях, не имеющий личной жизни. Самопожертвование ради достижения великой цели. Пример для подражания. Миф о Гитлере-трезвеннике, противнике наркотиков, пренебрегавшем собственными потребностями, был важной частью идеологии национал-социализма и постоянно тиражировался средствами массовой информации. Он прочно засел в общественном сознании, даже в сознании независимых, критично мыслящих людей, и остается там до сих пор. Этот миф необходимо развенчать. После своего прихода к власти 30 января 1933 года национал-социалисты в кратчайшие сроки задушили культуру развлечений Веймарской республики со всей ее открытостью и со всеми присущими ей противоречиями. Наркотики попали под запрет, поскольку они создавали совсем другие, не национал-социалистские иллюзии. «Соблазнительным веществам»[26] в системе, где соблазнять должен только фюрер, больше не было места. В своей борьбе с так называемыми «дурманящими веществами» власть имущие полагались не столько на ужесточение Опиумного закона, принятого еще во времена Веймарской республики[27], сколько на новые постановления, которые служили национал-социалистской идее «расовой гигиены». Понятию drogen («наркотики»), некогда имевшему совершенно нейтральное значение «высушенные части растений», был придан негативный смысл[28]. Употребление наркотиков объявлено преступлением и каралось самым суровым образом – руками незамедлительно учрежденного соответствующего отдела криминальной полиции.

Уже в ноябре 1933 года Рейхстаг принял закон, дававший право помещать наркоманов в заведения закрытого типа для принудительного лечения на срок до двух лет, причем время их пребывания там могло продлеваться неограниченно на основании решения суда[29]. Врачи, употреблявшие наркотики, лишались права заниматься профессиональной деятельностью на срок до пяти лет. Необходимость сохранения врачебной тайны в отношении пациентов, употребляющих запрещенные вещества, была отменена. Председатель берлинской Врачебной палаты отдал распоряжение, обязывавшее врачей сообщать о каждом случае, когда пациент употребляет болеутоляющие средства дольше трех недель, ибо «хроническое злоупотребление алкалоидами угрожает общественной безопасности»[30]. При поступлении такого сигнала два эксперта проводили проверку пациента, и, если выявляли у него наследственную предрасположенность, принимать препарат ему запрещалось на основании решения суда. В то время как в Веймарской республике отдавали предпочтение постепенному отучению от болеутоляющих средств, в национал-социалистской Германии пациента лишали их с использованием методов устрашения, какие бы страдания он ни испытывал[31]. Как правило, потребители наркотиков в конце концов оказывались в концлагерях[32],[33].

Кроме того, от каждого немца требовалось «сообщать о своих родственниках и знакомых, страдающих наркотической зависимостью, дабы им можно было безотлагательно оказать помощь»[34]. Создавались картотеки, позволявшие вести точный учет. На первых этапах главным инструментарием нацистов в борьбе с наркоманией стали столь часто ими практикуемые доносы. Диктатура широко пропагандировала так называемый «культ здоровья»: в каждом гау создавалось Рабочее объединение по борьбе с наркотиками, в состав которого входили врачи, аптекари, представители сферы социального страхования, юристы, военные, полицейские, а также служащие Национал-социалистской народной благотворительности. Эти объединения создавали сплошную сеть для ловли наркоманов. Нити управления этой сетью сходились в Имперском управлении здравоохранения в Берлине, во 2-м главном отделе Имперского ведомства народного здравия. Был сформулирован принцип «долга поддержания здоровья», предусматривавший «предотвращение всех возможных угроз физическому, душевному и социальному здоровью, которые могут возникать в результате злоупотребления как чуждых арийской расе наркотических средств, так и алкоголя и табака». Реклама сигарет была строго ограничена, а запреты на употребление наркотиков должны были «закрыть последние оставшиеся бреши пагубного влияния на наш народ неприемлемого для него космополитического образа жизни»[35].

Осенью 1935 года был принят Закон о здоровом браке, запрещавший брак, если один из желавших вступить в него страдал «душевным расстройством». Наркозависимые люди автоматически попадали в эту категорию. Не имея никакой надежды на излечение, они получали клеймо «психопатическая личность». Этот закон был призван препятствовать «заражению партнера и наследованию детьми предрасположенности к зависимости», ибо «у потомства наркозависимых людей встречается большое число психических отклонений»[36]. Закон о предотвращении появления больного потомства повлек за собой печальные последствия в виде насильственной стерилизации: «Из соображений сохранения расовой чистоты мы должны исключить наркозависимых из процесса размножения»[37].

Со временем ситуация все более ухудшалась. В первые годы войны, когда была развернута программа эвтаназии «преступных душевнобольных», к последним были причислены также и наркоманы, подлежали, соответственно, уничтожению. Установить точное число умерщвленных не представляется возможным[38]. Решающим фактором при определении судьбы людей являлась карта учета: плюс означал смертельную инъекцию или газовую камеру, минус давал отсрочку. Иногда из Имперского центра по борьбе с оборотом наркотиков, который в 1936 году распространил свою компетенцию на всю территорию рейха, выделившись из берлинского отделения по борьбе с наркотиками, поступало распоряжение об умерщвлении путем передозировки морфия. Среди врачей царило «приподнятое настроение»[39]. Таким образом, политика, направленная против потребления наркотиков, служила средством обособления и даже уничтожения маргинальных групп и меньшинств.

Борьба с наркотиками как политика антисемитизма

В расистской терминологии национал-социализма с самого начала использовались образы инфекции, яда и токсинов. Евреи отождествлялись с бациллами или микробами – то есть представлялись инородными телами, которые отравляют рейх, ослабляют здоровый социальный организм, поэтому их следует отделять и искоренять. Гитлер заявил: «Больше не может быть никаких компромиссов, поскольку для нас это яд!»[41]

В действительности же яд содержался в речах фюрера, где евреям отказывалось в праве быть людьми. Это был первый шаг на пути к их физическому уничтожению. Нюрнбергские расовые законы 1935 года, как и введение Анненпасса – документа, подтверждающего арийское происхождение, – требовали сохранения чистоты крови, объявленной главным достоянием нации, нуждающимся в защите. Таким образом, возникла связь между травлей евреев и антинаркотической политикой. Отныне вред определялся не дозой, а категорией чужеродности, и это положение было столь же ненаучным, как и центральный тезис книги «Магические яды», который в те времена нередко использовался в качестве аргумента: «Самое сильное воздействие оказывают иностранные, расово чуждые наркотические средства»[42]. Евреи и наркотики слились в единую токсичную или инфекционную опасность, угрожавшую Германии: «Уже несколько десятилетий евреи и марксисты убеждают наш народ: „Твое тело принадлежит тебе“. Это следовало понимать так, что при общении между мужчинами или между мужчинами и женщинами можно употреблять алкоголь в любых количествах, пусть даже и за счет собственного здоровья. Этой марксистско-еврейской точке зрения противостоит германская, согласно которой мы являемся носителями вечного наследия предков и наши тела принадлежат роду и нации»[43].

Гауптштурмфюрер СС и комиссар криминальной полиции Эрвин Космель, возглавлявший с 1941 года Имперский центр по борьбе с оборотом наркотических средств, в полном соответствии с этой линией утверждал, что в международной торговле наркотиками «евреи занимают выдающееся место». Поэтому он видел свою задачу в том, чтобы «обезвредить международных преступников, которые зачастую имеют еврейские корни»[44]. В Управлении расовой политики НСДАП заявляли, что еврейский характер по своей сути наркозависим: евреи-интеллектуалы из крупных городов употребляют кокаин или морфин, чтобы успокаивать свои «постоянно возбужденные нервы» и обретать внутреннюю уверенность. О евреях-врачах говорилось, что среди них «морфинисты… встречаются особенно часто»[45].

Образ еврея-врага и наркотики соединились в антисемитской детской книге «Ядовитый гриб»[46], являвшей собой образец пропаганды расовой чистоты, насаждавшейся национал-социалистами в школах и детских садах рейха. Смысл изложенной в книге истории предельно ясен и вполне однозначен: опасные для здоровья ядовитые грибы следует отбраковывать.

Использовавшаяся в борьбе с наркотиками стратегия отбора, которая была направлена против считавшихся опасными чужеродных элементов и имела целью обособить все, что не соответствовало пропагандируемому идеалу, автоматически ассоциировалась с политикой антисемитизма. Тот, кто употреблял наркотики, страдал «заграничной заразной болезнью»[47]. Торговец наркотиками изображался бессовестным, алчным, чуждым обществу человеком. Употребление наркотиков рассматривалось как «расово неполноценное занятие» и самая большая угроза обществу.

Ужасно, что некоторые из этих хорошо знакомых нам понятий не вышли из обихода до сих пор. Если другие чудовищные выражения национал-социалистов были изгнаны из нашего лексикона, то терминология борьбы с наркотиками проникла к нам в плоть и кровь и укоренилась у нас в сознании. Во избежание противопоставления еврейского и немецкого, сегодня происхождение наркодилеров приписывается иным социокультурным группам. И в высшей степени политический вопрос о том, кому принадлежит наше тело – нам или всему обществу, – так и несет в себе злокачественное начало.

Известный врач с Курфюрстендамм

В одну из ночей 1933 года на табличке с именем врача на двери дома на Байройтштрассе в берлинском районе Шарлоттенбург кто-то намалевал краской слово «еврей». На следующее утро имя врача, специалиста по кожным и венерологическим заболеваниям, было невозможно разобрать – читалось лишь время приема: «Будни 11–13 и 17–19 часов, кроме второй половины дня субботы». Тучный, плешивый доктор Теодор Морелль отреагировал на это самым неподобающим образом, что было весьма типично для того времени[48]. Он поспешил в ближайшее отделение НСДАП, дабы предотвратить дальнейшие враждебные по отношению к нему действия подобного рода. Ибо Морелль не был евреем: штурмовики ошибочно заподозрили его в принадлежности к этой нации из-за смуглого цвета кожи.

Вскоре после того, как доктор Теодор Морелль вступил в НСДАП, его практика пошла в гору. Он переехал в солидное здание эпохи грюндерства на углу Курфюрстендамм и Фазаненштрассе. Кто содействует власти, тот получает прибыль – Морелль хорошо усвоил эту истину. Между тем к политике этот тучный гессенец не имел никакого отношения. Самое большое удовлетворение он находил в том, чтобы его пациент почувствовал себя лучше, выплачивал ему солидный гонорар и в скором времени обращался к нему вновь. Дабы гарантировать такое развитие событий, Морелль разработал стратегию, которая давала ему преимущество в конкурентной борьбе за состоятельных клиентов перед другими врачами с Курфюрстендамм. Очень скоро его частная практика стала одной из самых прибыльных в западной части германской столицы. Имея в своем распоряжении самое современное медицинское оборудование – аппараты для диатермии и лучевой терапии, четырехкамерную ванну, высокочастотный рентгеновский аппарат, все почти полностью приобретенное на деньги своей супруги, – Морелль, бывший корабельный врач, работавший в тропиках, со временем стал преуспевающим столичным доктором. Макс Шмелинг, актриса Марианна Хоппе – спутница жизни Ганса Альберса, всевозможные графы и дипломаты, успешные спортсмены, воротилы экономики, корифеи науки, политики, половина деятелей киноиндустрии – все они валом валили к Мореллю, который использовал прогрессивные методы лечения, как утверждали злые языки, в борьбе с несуществующими болезнями.

Отличавшийся эгоцентризмом и хитростью модный доктор был первопроходцем в такой сфере, как использование витаминов. В те времена было еще мало что известно об этих невидимых помощниках, которые организм не может производить сам, но в которых он остро нуждается при определенных процессах обмена веществ. Будучи непосредственно введенными в кровь в условиях дефицита питательных веществ витаминные добавки творят чудеса. Именно на этом основывалась стратегия Морелля, с помощью которой он вынуждал пациентов хранить ему верность, и, если действие витаминов оказывалось недостаточно эффективным, он подмешивал стимуляторы кровообращения: мужчинам – вероятно, немного тестостерона, обладающего анаболическим действием, для роста мышечной массы и повышения потенции; женщинам – экстракт красавки в качестве энергетической добавки и для того, чтобы их взгляд приобретал гипнотическую красоту. Если к нему приходила меланхоличная театральная актриса, чтобы унять волнение перед премьерой в Адмиралспаласте, Морелль без колебаний брался своей волосатой рукой за шприц, а ему якобы не было равных в искусстве инъекций. Ходили даже слухи, будто его укол невозможно почувствовать – и это при немалых размерах медицинских инструментов того времени.

Молва об успехах Морелля распространилась за пределы города, и весной 1936 года в его процедурной зазвонил телефон, хотя он категорически запрещал своим помощникам беспокоить его во время приема пациентов. Однако это был необычный звонок. Звонили из «Коричневого дома» – мюнхенской штаб-квартиры нацистской партии. Некий Шауб, представившийся адъютантом Гитлера, сообщил Мореллю, что Генрих Гоффман, «имперский фотограф НСДАП», заболел деликатной болезнью. Партия решила, что за его лечение должен взяться видный специалист по венерическим заболеваниям, известный своей тактичностью. Поскольку надо было сохранить тайну, обращаться за помощью к мюнхенскому врачу не стали. Фюрер лично распорядился подготовить самолет на аэродроме Гатов, добавил Шауб безапелляционным тоном. Морелль оказался застигнутым врасплох, но отказаться от подобного приглашения было просто невозможно. Прибыв в Мюнхен, он поселился в снятом за государственный счет номере в шикарном «Регина-Паласт-Хотел», вылечил диагностированный у Гоффмана пиелит, развившийся вследствие гонореи – известной также в просторечии как триппер, – и в знак благодарности был приглашен своим влиятельным пациентом и его супругой в Венецию, куда больной отправился долечиваться.

Вернувшись в Мюнхен, Гоффманы устроили на своей вилле, расположенной в фешенебельном квартале Богенхаузен, званый ужин. Там подавали спагетти с мускатом, томатным соусом и зеленым салатом – любимое кушанье Адольфа Гитлера, который водил знакомство с Гоффманом еще с 20-х годов и часто бывал у него дома. Своими работами фотограф немало способствовал формированию культа фюрера и популяризации национал-социализма. Гоффман обладал авторскими правами на все сделанные им фотографии диктатора и выпускал огромными тиражами фотоальбомы под заголовками «Гитлер, каким его не знает никто» или «Народ чтит своего фюрера». Кроме того, этих двух человек связывало кое-что еще: возлюбленная Гитлера Ева Браун когда-то работала ассистенткой у Гоффмана, и тот в 1929 году познакомил ее в своем фотоателье с фюрером.

Гитлер, который слышал от Гоффмана много хорошего о Морелле, перед ужином поблагодарил его за исцеление своего старого товарища и посетовал на то, что они не встречались раньше. Возможно, тогда остался бы в живых его водитель Юлиус Шрек, умерший несколькими месяцами ранее от воспаления мозговой оболочки. Реакция Морелля на этот комплимент была довольно нервной, и во время ужина он по большей части молчал. Постоянно потеющий доктор с пухлым лицом и круглыми очками с толстыми стеклами на носу картошкой прекрасно знал, что он не пользуется признанием в высших кругах. Единственный шанс добиться здесь успеха признания заключался в его умении делать инъекции. Сидя за столом, он прислушивался к разглагольствованиям Гитлера, который как бы невзначай упомянул о серьезных проблемах с желудком и кишечником, которые не давали ему покоя уже на протяжении нескольких лет. Морелль поспешил рассказать о необычном и весьма многообещающем методе лечения. Гитлер внимательно посмотрел на доктора – и пригласил его вместе с супругой в свою резиденцию Бергхоф в Оберзальцберге, неподалеку от Берхтесгадена, для консультаций.

Спустя несколько дней в приватном разговоре диктатор откровенно признался Мореллю: его здоровье находится в столь плачевном состоянии, что он едва способен исполнять свои обязанности. Это стало следствием неправильного лечения, которое практиковали врачи, чьими услугами он пользовался до сих пор. Им не пришло в голову ничего иного, кроме как морить его голодом. Когда же в программе дня значился официальный обед или ужин, что случалось довольно часто, и ему приходилось принимать обильную пищу, его потом страшно пучило. Кроме того, его мучила вызывавшая нестерпимый зуд экзема на обеих ногах, и их приходилось перевязывать, вследствие чего он не мог носить сапоги.

Морелль, как ему показалось, сразу определил причину недуга Гитлера. Он диагностировал у него аномальную бактериальную флору, вызывавшую нарушения процесса пищеварения, и назначил препарат мутафлор, разработанный его другом, врачом и бактериологом из Фрайбурга, профессором Альфредом Ниссле. В основе этого средства были штаммы бактерий, впервые полученные в 1917 году из кишечной флоры одного унтер-офицера, который, в отличие от многих своих сослуживцев, прошел войну на Балканах без каких-либо кишечных расстройств. Эти хранившиеся в капсулах живые бактерии поселялись в кишечнике, размножались и вытесняли все остальные штаммы, которые, по мнению врачей, вызывали расстройства пищеварения[49]. Этот действительно эффективный метод очень понравился Гитлеру, которому, в соответствии с его логикой, даже процессы, протекающие внутри человеческого организма, должны были представляться борьбой за жизненное пространство. Придя в восторг, он обещал подарить Мореллю особняк, если мутафлор поможет ему, и назначил толстого доктора своим личным врачом.

Известие о новом назначении мужа не особенно обрадовало его супругу Ханни. Она сказала, что им это совсем не нужно, с учетом наличия у него чрезвычайно прибыльной практики на Курфюрстендамм. Вероятно, она предчувствовала, что в скором времени ей придется редко видеть своего мужа. Ибо между Гитлером и его личным врачом установились весьма необычные отношения.

Коктейль для «Пациента А»

Диктатор всегда страшился вторжения в свою частную жизнь и отказывал врачам в проведении тщательного лечения его недугов после установления их причин. Он не мог доверять специалисту, которому было известно о нем больше, чем ему самому. Добрый старый домашний врач Морелль, излучавший благодушие, напротив, с самого начала внушал ему чувство уверенности. Морелль не имел намерения отыскивать внутри организма Гитлера скрытые причины его проблем со здоровьем. Для него достаточно было инъекций, которые заменяли курс серьезного лечения. Когда Гитлеру требовалось исполнять свои обязанности как главе государства, вставала необходимость мгновенно устранить болезненные симптомы его недугов, и Морелль без всяких колебаний вводил ему, как какой-нибудь актрисе из Метрополь-театра, 20-процентный раствор глюкозы Мерка или витамины. Таким образом, новый подход Морелля, заключавшийся в мгновенном устранении симптомов, нашел одобрение не только у представителей берлинской богемы, но и у «Пациента А».

Гитлера привлекала быстрота, с которой наступало улучшение самочувствия – практически в тот самый момент, когда игла входила в его вену. Аргумент личного врача звучал вполне убедительно: у фюрера, решающего множество самых разных задач, расход энергии настолько велик, что он не может ждать, пока вещество проглоченной таблетки из (и без того перегруженного) пищеварительного тракта поступит в кровь. Гитлер признавался: «Сегодня Морелль опять хочет ввести мне большую дозу йода, а также известь, лекарства для сердца и печени и витамины. Вводить лекарства с помощью шприца он научился в тропиках»[51].

Поскольку чрезвычайно занятый правитель постоянно опасался, что у него из-за проблем со здоровьем снизится работоспособность и он не сможет заниматься всем тем, чем должен (а заменить его некому), то начиная с 1937 года нетрадиционные методы лечения быстро приобретали все большее значение. Очень скоро несколько инъекций в день перестали быть редкостью. Гитлер быстро привык к уколам и постоянному поступлению в кровь таинственных, якобы чудодейственных веществ. После каждого укола сразу же наступало улучшение самочувствия. Тонкая игла из высокосортной стали, проникавшая ему под кожу, обеспечивала «моментальное выздоровление», и это его вполне устраивало. При таком состоянии здоровья ему требовался время от времени прилив энергии и физических сил. Нужно было постоянно устранять препятствия невротического и психического характера.

Очень скоро новый личный врач уже не мог отойти от своего пациента ни на шаг. Опасения Ханни Морелль оправдались: ее супруг оставил свою берлинскую практику и его клиентов быстро прибрали к рукам конкуренты с Курфюрстендамм. Впоследствии Морелль – отчасти с гордостью, отчасти с безысходностью – утверждал, что с 1936 года он был единственным человеком, который видел Гитлера каждый день или по крайней мере через день.

Перед каждым важным выступлением рейхсканцлер разрешал сделать ему «энергетический укол», дабы все прошло на должном уровне. Во избежание упадка сил, который мог наступить во время выступления, ему дополнительно делали внутривенную инъекцию витаминов. Чтобы как можно выше поднимать руку в нацистском приветствии, Гитлер делал упражнения с эспандером, а также получал глюкозу и витамины. Внутривенная инъекция глюкозы обеспечивала спустя двадцать секунд приток энергии в мозг, а комбинация витаминов позволяла Гитлеру принимать военные парады или присутствовать на манифестациях одетым даже в самые холодные дни в униформу СА из тонкой ткани, не показывая признаков физической слабости. Так, например, когда в 1938 году перед выступлением в Инсбруке он неожиданно охрип, Морелль быстро устранил эту помеху с помощью инъекции.

Состояние желудочно-кишечного тракта фюрера тоже заметно улучшилось. Получил Морелль и обещанный особняк – на берлинском острове Шваненвердер на реке Хафель, по соседству с домом имперского министра пропаганды Геббельса. Впрочем, эта вилла не являлась подарком в полном смысле слова: огороженную кованой чугунной оградой недвижимость по адресу Инзельштрассе, 24–26[52], Морелль должен был выкупить за 338 000 рейхсмарок. Однако он одновременно получил от Гитлера беспроцентную ссуду в сумме 200 000 рейхсмарок, которые впоследствии были зачтены ему в качестве гонорара за лечение. Новый дом принес доктору, отныне вошедшему в высшие круги германского общества, не только преимущества: ему пришлось нанять целый штат прислуги и садовника. Его доходы многократно возросли – правда, он отнюдь не сидел без дела. Обратного пути для него больше не было. Он наслаждался своей новой жизнью и невероятной близостью к верховной власти.

Гитлер также привык к тучному доктору и постоянно резко отметал любую критику в его адрес со стороны своего окружения, где всегда царила жесткая конкуренция. Многие приближенные фюрера находили Морелля малоприятным и слишком неаккуратным человеком, но рейхсканцлер возражал им: он здесь не для того, чтобы его нюхать, а для того, чтобы лечить меня. В 1938 году, дабы придать бывшему модному врачу, занимавшему теперь столь важную должность, больше солидности, он произвел его в профессоры – без защиты диссертации.

Народ на народном наркотике

Первые годы пребывания Морелля в должности личного врача фюрера были в высшей степени успешным периодом в жизни избавившегося от желудочных колик, постоянно получавшего высокие дозы витаминов, бодрого и деятельного Гитлера. В немецком народе вера в него постоянно крепла. Это было связано главным образом с тем, что немецкая экономика переживала пору расцвета. Экономическая автаркия способствовала повышению как жизненных стандартов населения, так и обороноспособности Германии. В головах руководителей рейха зрели планы экспансии.

То, что Германия не располагает достаточными природными ресурсами для того, чтобы вести долгую войну со своими соседями, продемонстрировала Первая мировая война. Поэтому возникала необходимость производства искусственного сырья. Концерн «И.Г. Фарбен», во многом способствовавший превращению национал-социалистского государства в могущественную державу и ставший со временем крупным игроком на мировой арене, сделал ставку на производство синтетических материалов, бензина из угля, а также буны (синтетический каучук)[53]. Наблюдательный совет концерна даже называли «Советом Богов». В ходе осуществления под руководством Геринга Четырехлетнего плана экономика рейха должна была позволить отказаться от импорта тех видов сырья, которые можно было бы производить внутри Германии. Разумеется, это относилось и к наркотическим веществам, ибо в их производстве немцам по-прежнему не было равных. Так, хотя борьба нацистов с наркотиками и привела к значительному снижению потребления морфина и кокаина, бурными темпами развивалось производство синтетических стимуляторов, и немецкая фармацевтическая промышленность вступила в период расцвета. Увеличивалась численность работающих на фабриках «Мерк» в Дармштадте, «Байер» в Рейнской области, «Берингер» в Ингельхайме. Росла зарплата рабочих.

Фирма «Теммлер» тоже расширяла свою деятельность. Ее главный химик доктор Фриц Хаушильд[54] получил из США весьма эффективный амфетамин, именовавшийся бензедрином – в то время это допинговое средство еще было легальным, – которое самым прямым образом сказалось на результатах проходивших в Берлине Олимпийских игр 1936 года. В руках Теммлера сосредоточились все ресурсы развития в этом направлении, поскольку все говорили о прорыве и были убеждены, что столь идеальное средство, повышающее работоспособность, появилось как нельзя более кстати. Хаушильд обратился к работам японских исследователей, которые еще в 1887 году синтезировали вещество, обладавшее чрезвычайно мощным возбуждающим эффектом (оно носило название N-метиламфетамин), а в 1919 году получили его в чистой, кристаллической форме[55]. Был разработан стимулятор из эфедрина, природного вещества, которое расширяет бронхи, стимулирует работу сердца и подавляет аппетит. В народной медицине Европы, Америки и Азии эфедрин, как составная часть морских водорослей, был известен с давних времен. Он использовался также в так называемом «мормонском чае».

Хаушильд усовершенствовал продукт и осенью 1937 года открыл метод синтеза метамфетамина[56]. Вскоре после этого, 31 октября 1937 года, руководство фирмы «Теммлер» объявило о разработке первого немецкого метиламфетамина, по эффективности намного превосходящего американский бензедрин, после чего подало заявку в Имперское патентное бюро в Берлине. Торговая марка: первитин[57].

По своей молекулярной структуре это вещество сходно с адреналином и в силу этого способно легко преодолевать так называемый гематоэнцефалический барьер. В отличие от адреналина, метамфетамин не вызывает внезапного повышения кровяного давления и оказывает более мягкое и продолжительное действие. Эффект возникает вследствие того, что наркотик извлекает из нервных клеток мозга нейротрансмиттеры допамин и норадреналин и посылает их в синаптические щели. В результате клетки мозга возбуждаются, вступают друг с другом в связь, и в мозге возникает своего рода цепная реакция. Происходит нейронный фейерверк, биохимический пулемет непрерывно выстреливает мысли. Человек неожиданно ощущает бодрость и прилив энергии, его чувства резко обостряются. Ему кажется, что он вдруг ожил – до кончиков пальцев и волос. Возрастает уверенность в себе, создается субъективное впечатление, будто ускоряются мыслительные процессы, появляется эйфория, а также чувство легкости и свежести. Подобное состояние возникает в условиях неожиданной опасности, когда организм мобилизует все свои силы – хотя в данном случае никакой опасности нет. Это искусственное возбуждение.

Однако метамфетамин не только посылает нейротрансмиттеры в синаптические щели, но и блокирует возобновление их деятельности. Поэтому его действие продолжается длительное время – зачастую свыше двенадцати часов, что при высоких дозах может приводить к повреждению нервных клеток, поскольку нарушается их внутреннее энергоснабжение. Нейроны разогреваются, бормотание в голове не прекращается – словно там находится радиоприемник, который невозможно выключить. Нервные клетки безвозвратно гибнут. Дело может кончиться полным расстройством работы мозга – нарушениями речи, внимания, памяти, способности к сосредоточению. После окончания действия искусственного стимулятора накопитель гормонов оказывается пуст, и вновь он заполняется только спустя несколько недель. В течение этого времени имеет место дефицит нейротрансмиттеров, что может проявляться в апатии, депрессии и нарушениях восприятия.

Впрочем, в фирме «Теммлер», где все гордились новым продуктом, этим побочным эффектам, которые были изучены впоследствии, не придавали большого значения. Руководство фирмы почуяло огромную прибыль и, прибегнув к услугам известного берлинского рекламного агентства «Матес и сын», провело доселе невиданную в Германии по масштабам промоутерскую кампанию. За образец была взята компания «Кока-Кола», которая реализовывала чрезвычайно успешную рекламную стратегию, активно продвигая на рынок свою коричневую шипучку, используя ключевое слово «ледяной».

В первые недели 1938 года, когда первитин начал свое триумфальное шествие, на столбах, стенах домов, в автобусах, поездах метро и электричках появились плакаты. Минималистские – в стиле той эпохи, – они содержали только название торговой марки продукта и медицинские показания к его применению: вялость, апатия, депрессия. Кроме того, на них были изображены характерные упаковки первитина в виде оранжево-синих трубочек с надписью наискось. Одновременно с этим – еще один рекламный трюк – все берлинские врачи получили от фирмы «Теммлер» письма, в которых без обиняков говорилось, что цель фирмы заключается в том, чтобы внушить лично каждому врачу: если кому-то что-то понравилось, он будет рекомендовать это другим. К письму прилагались бесплатные пилюли с тремя миллиграммами вещества, а также открытка для ответа с почтовой маркой: «Уважаемый герр доктор! Ваш опыт использования первитина, даже не самый успешный, представляет для нас ценность, поскольку дает нам возможность произвести разграничение областей его применения. Мы будем очень благодарны вам за ваше сообщение на прилагаемой открытке»[58]. Новое средство проходило тестирование. Традиционный прием наркодилеров: первая доза бесплатно.

Представители «Теммлер» посещали врачей с большой практикой, больницы и клиники, заключали договора и раздавали средства, обещавшие уверенность в себе и бодрость. В рекламном проспекте фирмы говорилось, что первитин «возвращает радость жизни отчаявшимся и лечит больных». Даже «женская фригидность отступает перед первитином. Процедура лечения чрезвычайно проста: ежедневно четыре половинки таблетки, желательно в первой половине дня, десять дней в месяц, на протяжении трех месяцев. В результате у женщины повышается либидо и возрастает сексуальная сила»[59]. На прилагаемой карточке сообщалось, что данное средство сглаживает абстинентный синдром от употребления алкоголя, кокаина и даже опиатов. То есть своего рода средство, нейтрализующее воздействие наркотиков, которое должно было заменить все наркотики, и в особенности запрещенные. Однако метамфетамин был призван не доставлять удовольствие, а служить панацеей от всех болезней.

Новому средству даже приписывали функции стабилизации жизнедеятельности систем организма. «Мы живем в сложное, напряженное время, которое требует от нас более высокой работоспособности и предъявляет к нам более высокие требования, нежели какая-либо из прошедших эпох», – писал главный врач одной из больниц. Изготавливавшиеся в промышленных условиях и имевшие высокую степень очистки пилюли должны были противодействовать снижению работоспособности и вовлекать в производственный процесс «симулянтов, лентяев, нытиков и критиканов»[60]. Фармацевт из Тюбингена Феликс Хаффнер предлагал рассматривать назначение первитина как «высшую заповедь», поскольку речь идет об «участии в общем великом деле», и это своего рода «химический завет»[61].

При этом немцам не рекомендовалось принимать средства, вызывающие эйфорию. Они и без того испытывали голод в отношении пищи для мозга. Употребление подобных средств отнюдь не навязывалось сверху, как можно было бы ожидать в условиях диктатуры, инициатива шла снизу[62]. Так называемый векамин произвел эффект разорвавшейся бомбы, распространившись молниеносно, словно вирус, и очень скоро превратившись в нечто обыденное, вроде чашки кофе. «Первитин стал сенсацией, – говорил один психолог. – Он очень быстро проложил путь к самым широким кругам потребителей. Учащиеся принимали его, чтобы снимать напряжение и усталость при подготовке к экзаменам; телефонистки и медсестры – чтобы бороться со сном во время ночной смены; работники, занимавшиеся интенсивным физическим или умственным трудом, – чтобы поддерживать работоспособность на как можно более высоком уровне»[63].

Секретаршам первитин помогал быстрее печатать на пишущей машинке, актерам – взбадриваться перед выходом на сцену, писателям – просиживать ночи напролет за письменным столом, рабочим, стоявшим у конвейеров крупных заводов, – повышать производительность труда. Этот стимулятор проник во все слои общества. Упаковщики мебели упаковывали больше мебели, пожарные энергичнее тушили пожары, парикмахеры быстрее стригли волосы, ночные сторожа больше не засыпали, машинисты паровозов больше не роптали, а водители-дальнобойщики почти без перерыва гнали свои грузовики по построенным в рекордные сроки автобанам. Врачи лечили самих себя, предприниматели, чтобы продержаться от одного совещания до другого, регулярно употребляли стимуляторы, как и партийные боссы, и даже члены СС[64]. Эти средства снимали стресс, усиливали сексуальный аппетит, искусственно повышали мотивацию.

Один врач писал: «Экспериментируя на самом себе, я явственно ощущал приток как физической, так и умственной энергии, что вот уже полгода побуждает меня рекомендовать первитин коллегам, работникам физического и умственного труда и особенно, для приема время от времени, соотечественникам, которые подвергаются чрезмерным нагрузкам, – ораторам, певцам (если они испытывают волнение перед выходом на сцену) и экзаменующимся […]. Одна дама принимала стимулятор (примерно 2 × 2 таблетки) перед вечеринками. Другая (весьма успешно) – по утрам (до 3 × 2 таблетки), перед тем как ей предстоял трудный рабочий день»[65].

Первитин стал симптомом формирования общества достижений. На рынке появились даже глазированные конфеты пралине, начиненные метамфетамином. На одну единицу этого удовольствия приходилось четырнадцать миллиграммов метамфетамина – почти в пять раз больше, чем содержалось в одной пилюле первитина. «Хильдебрандт-Пралине всегда приносит радость» – так звучал слоган рекламы этого весьма действенного лакомства: Mother’s little helper[66]. Согласно бойко составленной рекомендации, следовало съедать от трех до девяти конфет, при этом указывалось, что, в отличие от кофеина, это средство безвредно[67]. После столь замечательных конфет делать работу по дому стало гораздо легче и приятнее, и к тому же первитин, подавлявший аппетит, оказался прекрасным средством для похудения.

Одним из успешных рекламных ходов стала статья доктора Фрица Хаушильда в солидном, уважаемом издании Klinischen Wochenschrift («Клинический еженедельник»). Три месяца спустя в том же журнале появилась его заметка под заголовком «Новые специальные средства»[68], в которой Хаушильд сообщал о чрезвычайно сильном стимулирующем действии первитина, о том, что он способствует мощному приливу энергии, придает уверенность в себе и решительность, значительно ускоряет мыслительные процессы и заметно повышает работоспособность при физическом труде. Разнообразные возможности использования первитина в общей медицине, хирургии и психиатрии открывают широкие перспективы его применения и одновременно с этим побуждают к постановке новых научных проблем.

В университетах по всему рейху взялись за разработку этих проблем. Начало данной тенденции положил профессор Шён из поликлиники Лейпцига, который сообщал, что «после длившейся часами психической стимуляции на смену усталости и сонливости приходили физическая активность и эйфория»[69]. Среди исследователей вошло в моду принимать первитин – возможно, потому, что поначалу он доставлял столько радости. Эксперименты над собой считались хорошим тоном: «Люди сообщали о своих ощущениях после неоднократного приема 3–5 таблеток (9-15 мг)[70] первитина, после чего, на основании этих сообщений, мы оценивали его психическое воздействие»[71]. Выявлялись все новые и новые достоинства стимулятора. Побочные эффекты оставались на заднем плане. Профессоры Леммель и Хартвиг из Кенигсбергского университета свидетельствовали об улучшении способности к концентрации внимания и говорили: «В эту богатую событиями эпоху конфликтов и экспансий одна из главных задач врача состоит в том, чтобы поддерживать работоспособность отдельных людей, а по возможности и повышать ее»[72]. Эксперименты двух исследователей деятельности мозга из Тюбингена выявили ускорение мыслительных процессов и общее повышение уровня энергии в результате употребления первитина. К тому же их подопытные становились более решительными и уровень депрессии у них значительно снижался. Отмечалось также заметное повышение интеллекта. Данные профессора Пюллена из Мюнхена, изучившего «многие сотни случаев», подтверждали эти результаты. Он сообщал о стимулирующем воздействии на мозг, систему кровообращения и вегетативную нервную систему. Кроме того, он установил, что «однократная высокая доза в 20 миллиграммов резко понижает страх»[73]. Неудивительно, что руководство фирмы «Теммлер» поддерживало постоянный контакт с врачами, получавшими столь впечатляющие результаты.

Первитин совершенно неожиданно стал олицетворением духа своего времени. В самом деле, когда он завоевал рынок, казалось, что появились предпосылки для прекращения всякого рода депрессий. По крайней мере, так казалось тем немцам, которые в экономическом плане выиграли от прихода к власти национал-социалистов, а их было большинство. Если в 1933 году еще многие верили в быстрое завершение карьеры нового канцлера, то спустя пару лет ситуация изменилась кардинальным образом. Произошли два чуда – в экономической и военной областях. Благодаря им разрешились две проблемы, самые насущные для немецкого общества 30-х годов. Когда нацисты пришли к власти, в стране было шесть миллионов безработных и всего сто тысяч плохо вооруженных солдат. К 1936 году, несмотря на продолжавшийся мировой кризис, в Германии была обеспечена почти полная занятость населения, а вермахт стал одной из самых боеспособных армий в Европе[74].

Множились и внешнеполитические успехи: ремилитаризация Рейнской области, аншлюс Австрии, «возвращение судетских немцев домой в рейх». Западные державы никак не реагировали на эти надругательства над Версальским договором – напротив, они шли на дальнейшие уступки в надежде на то, что таким образом им удастся предотвратить новую войну в Европе. Гитлер не мог довольствоваться дипломатическими успехами. «Подобно морфинисту, который не может отказаться от наркотика, он не мог отказаться от своих планов все новых внезапных нападений и захватов все новых территорий», – пишет историк и писатель Голо Манн о характере «императора из Браунау»[75]. Англия и Франция не осознавали, что удовлетворить Гитлера невозможно. От Германского рейха к Великогерманскому, а затем и к Всемирному Германскому: постоянное возрастание дозы, без которой не мог обходиться национал-социалистский режим, было характерно для его сущности. Его политика выражалась двумя лозунгами: «За возврат в рейх» и «Народ без пространства».

Захват Чехии не обошелся без непосредственного участия личного врача фюрера Морелля. В ночь на 15 марта 1939 года усталый и не вполне здоровый президент Чехословакии Эмиль Гаха был вынужден прибыть по вызову в Новую Имперскую канцелярию. Он отказывался подписывать лежавший перед ним документ, фактически означавший капитуляцию его войск перед вермахтом. Неожиданно у него случился сосудистый коллапс, и он потерял сознание. Гитлер срочно вызвал Морелля, и тот вколол иностранному гостю настолько сильное средство, что через несколько секунд Гаха словно восстал из мертвых и в конце концов подписал документ, поставив тем самым крест на существовании своего государства. Уже на следующее утро вермахт без единого выстрела занял Прагу. В последующие годы, когда Гаха стоял во главе «имперского протектората Богемии и Моравии» – того, что осталось от его страны, – он был преданным пациентом Морелля. Воистину фармакология – это продолжение политики другими средствами.

В первой половине 1939 года, в последние месяцы мирной жизни, популярность Гитлера достигла невиданных высот. «Чего только не может добиться этот человек!» – говорили немцы в те дни, и многие из них тоже хотели испытать свои возможности. Это было время, когда казалось, что все усилия, старания и тяготы обязательно будут вознаграждены. Время, когда казалось, что необходимо принадлежать обществу и быть успешным – хотя бы затем, чтобы не вызывать недоверия. Всеобщий душевный порыв набирал такие обороты, что многие стали опасаться, как бы не отстать от других. Возраставшая схематизация работы предъявляла все новые требования к отдельным людям, которые превращались в винтики одной машины. Использовались любые средства, чтобы жить в унисон со всеми остальными, – в том числе и любые химические средства.

Первитин открывал отдельным людям доступ к сладостному возбуждению и широко распропагандированному «самоизлечению», возможность которого якобы была предоставлена немецкому народу. Этот эффективный стимулятор превратился в предмет первой необходимости, и его производители тоже не хотели, чтобы применение первитина ограничивалось только медицинской сферой. «Германия, пробудись!» – требовали нацисты. Метамфетамин был призван поддерживать страну в бодром состоянии. Воодушевляемые убийственным коктейлем из активной пропаганды и действенного наркотика люди все больше попадали в зависимость от него.

Утопическое представление о гармоничном социальном единстве, основанном на убеждениях, о котором твердила национал-социалистская пропаганда, в условиях реальной конкурентной борьбы индивидуальных экономических интересов в современном обществе, оказалось иллюзией. Метамфетамин снимал возникшие противоречия, и постепенно образ мысли, базировавшийся на постоянном принятии допинга, распространился по всему рейху, затронув каждый его уголок. Первитин дал возможность отдельным людям успешно жить и работать в условиях диктатуры. Национал-социализм утверждал свою власть с помощью пилюль.