Трезвый дневник. Что стало с той, которая выпивала по 1000 бутылок в год. Затмение (Сара Хепола, 2015)

Я в Париже по заданию редакции журнала, и это непередаваемо здорово, а также здорово звучит. Ужинаю в ресторане настолько роскошном, что с трудом удерживаюсь от страстного желания уронить вилку, чтобы посмотреть, как быстро ее подберут. Я пью коньяк, напиток королей и рэп-звезд, и мне нравится, как бокал лежит в изгибе моей ладони, а янтарная жидкость омывает его стекло, когда я выписываю восьмерку.

Около полуночи загружаюсь в такси с моей подругой, и ночь начинает дробиться, заикаться и терять фрагменты. Она прислоняется ко мне, вокруг ее лица намотан шарф. Холодно, и мы жмемся на виниловом сиденье, слишком пьяные, чтобы избегать столкновений наших ног. Дома улицы смазанно проносятся мимо нас. Задние фары такси превратились в размытое красное пятно. Каким образом мы приехали так быстро? Мгновение назад мы еще смеялись в такси. И вот я стою на улице одна.

Прохожу через парадную дверь моего отеля в лобби. Каблуки цокают по белому камню. Это тот ночной час, когда, образно говоря, на каждом полу найдется банановая кожура, и если я не буду осторожна, то растянусь по нему и мне придется объяснять консьержу, почему я такая веселая и неуклюжая. Так что я продвигаюсь крайне осторожно и надеюсь, что это не слишком заметно.

Я обмениваюсь шутками с консьержем – немного актерской игры, чтобы доказать, что я не особо-то и пьяна, и горжусь тем, как твердо звучит мой голос. Не хочу, чтобы он подумал, что я – очередная американская девица, которая спускает деньги на выпивку в Париже.

Последнее, что слышу, – стук моих каблуков, как звук метронома[1], эхом отзывающийся в лобби. И затем – ничего. Ничего, черт возьми.

Такое иногда случается со мной. Занавес, падающий посреди акта и отсекающий минуты и даже часы, которые остаются во тьме. Но со стороны никто бы этого не заметил. Кто угодно просто увидел бы женщину, которая направляется куда-то по своим делам, – и не смог бы предположить, что ее память раздробилась на части.

Может, вы не знаете, о чем я говорю. Возможно, вы – умеренно пьющий человек, выпиваете максимум два бокала вина и покидаете вечеринки до полуночи. Возможно, вы – один из тех товарищей, которые надолго растягивают бокал виски на весь вечер и никогда не топят себя в выпивке.

Но если вы похожи на меня, то знаете, что такое: пробудиться и, как от удара молнии, понять, что на месте важных событий в вашей памяти – пустота.

Такие провалы – неотъемлемая часть моих вечеров.

Не знаю, сколько времени я теряю в этой темноте. Или что в этот момент происходит. И когда занавес поднимается снова, вот что я вижу.

Кровать, и я на ней. Неяркий свет. Мои лодыжки обвивает простыня – мягкая и прохладная. Подо мной парень, которого я раньше никогда не видела, и мы занимаемся сексом.

Стоп. Это правда? Я занимаюсь сексом с мужчиной, которого никогда не видела прежде. Такое ощущение, будто меня закинули в чье-то чужое тело. В чью-то чужую жизнь. Но кажется, мне все нравится. Это подтверждают звуки, которые я издаю.

Комната постепенно входит в фокус, и мое тело завершает свою эротическую пантомиму. Я обессиленно лежу рядом и сплетаю свои ноги с его. Интересно, должна ли я быть обеспокоена сейчас? Но в любом случае мне не страшно. Не хочу сказать, что я такая смелая. Я про то, что, если бы о мою голову разбили сейчас кусок фанеры, то продолжила бы точно так же улыбаться.

Парень неплохо выглядит. Немного лысоват, но глаза у него добрые. Они мерцают в полумраке. И я думаю о том, что кто бы ни подцепил его, она проделала отличную работу.

«Ты действительно знаешь, как вымотать парня», – говорит он. Я веду пальцами по его лицу. Кажется нечестным, что он знает меня, а я его нет. Но как прояснить эту ситуацию?

Извини, но ты кто такой и почему мы трахаемся?

«Мне надо идти», – говорю я ему.

Он издает нервный смешок. «Ты только что сказала, что хочешь остаться».

Так что я остаюсь с незнакомцем в полутемной комнате с видом на город, который не является моим домом. Окно тянется во всю стену, и я смотрю на мерцающие огни. Я легко поглаживаю его грудь. Это кажется уместным и вежливым. Он ласкает мои волосы и подносит мою руку к губам, и, если бы кто-то наблюдал за нами, в его глазах мы бы выглядели как двое влюбленных.

Отключка – это необходимость распутать загадку. Это работа детектива, только речь о вашей собственной жизни. Отключка – это:

Что произошло вчера вечером? Кто ты, и почему мы трахаемся?

Я лежу в его объятиях, и у меня масса вопросов. Но один из них намного серьезней, чем другие. В литературе обычно это вопрос, с которого начинаются грандиозные приключения, герои немедленно оказываются в каких-нибудь густых зарослях и прорываются сквозь них с помощью мачете. Но для пьющего человека с регулярными отключками это вопрос, с которого начинается очередная суббота.

– Как я сюда попала?

Мне было 33 года, и днем я лежала на футоне[2] и смотрела ток-шоу, потому что могла себе это позволить. Я была независимым журналистом в Нью-Йорке, и это было похмелье.

В шоу обсуждали запрещенные снотворные. Гамма-гидроксибутират, рогипнол и прочие так называемые «наркотики изнасилования».[3] Был 2007-й, но я слышала об этих препаратах с конца 90-х: бесцветные вещества без запаха подсыпали в напиток, чтобы стереть память – будто сцена из научно-фантастического фильма. Совсем недавно я посмотрела криминальную драму, в которой героине подсунули такое снотворное и она проснулась в доме отрицательного персонажа. Время от времени разные заботливые знакомые (включая и мою собственную мать) волновались, что эта невидимая угроза представляет для меня серьезную опасность. Ведущий ток-шоу, со своей стороны, был очень обеспокоен.

– Девушки, следите за тем, что вы пьете в барах и клубах!

У меня же была другая «проблема» – алкоголь. Хотя я бы не ставила слово «проблема» в кавычки. Однажды утром я проснулась в квартире симпатичного британца. Надувной матрас сдулся, потому моя задница елозила по полу.

Последняя вещь, которую я помнила, была ночная прогулка с моей подругой Лайзой до метро. Она держала мои руки в своих. «Не иди домой к тому парню», – сказала она, и я ответила: «Обещаю, что не собираюсь даже».

После я вернулась в бар, и он заказал нам еще по одной.

Причиной этому было волнение от предстоящей жизни в Нью-Йорке, воодушевление, которое я надеялась найти, когда уезжала из Техаса в 31 год на «Хонде», загруженной книгами и моим разбитым сердцем.

Я понимала, что этот город – не яркая фантазия, изображенная в чарующих фильмах с Одри Хепбёрн или в лентах Вуди Аллена, не волшебная картинка из приключений четырех выдуманных телеканалом HBO леди.

Но мне хотелось собственных историй, и я поняла, что выпивка – лучший вариант для поиска приключений.

Лучшие вечера те, о которых потом точно будешь жалеть.

«У меня был секс со случайным британцем, и я проснулась на сдувшемся матрасе», – такое сообщение получила моя подруга Стефани.

«Поздравляю!» – эсэмэснула она в ответ.

«Потрясно». «Дай пять». «О да». Такие ответы я получила от подруг, которым сообщила о своем пьяном приключении.

Большинство моих друзей были женаты к этому моменту. Иногда они задавались вопросом, что значит – быть одиноким в их годы, в 30 с лишним лет.

Шататься по городу в два ночи. Поднимать к небу стакан мартини и быть готовым принять что угодно, что только после этого бокала может произойти.

Не быть в отношениях в мои 33 года было комфортно. Я не была так уж одинока – с таким-то количеством реалити-шоу по ТВ. Программы о дизайне. О шеф-поварах. О музыкантах, которые когда-то были известны. А то ток-шоу о снотворных давало понять, что быть незамужней женщиной рискованно и стоит быть настороже, но я была глуха к таким предупреждениям. Какие бы ужасы в мире ни существовали, я была совершенно уверена, что гаммагидроксибутират в число моих проблем не входит.

Один раз я так набралась на вечеринке, что проснулась в чужом доме на собачьей подстилке.

– Ты не думаешь, что тебе что-то подкинули? – спросила у меня подруга.

– Да, кто-то подкинул мне десять порций выпивки, – ответила я.

Книги об алкоголизме часто говорят о «скрытом алкоголизме» у женщин. Так принято считать уже много десятилетий. Бутылки, спрятанные за цветочными горшками. Трясущиеся руки и короткие жадные глотки, когда никто не видит, потому что «общество смотрит с презрением на пьющих женщин».

Я смотрела на них задрав голову. Мое сердце было отдано бунтаркам, курильщицам, девушкам в брюках – всем тем, кто дал отпор истории и ударил по прошлому. В колледже мы пили как мальчишки. После колледжа мы бродили по барам с парнями, а потом, когда появились средства, а свобода жизни без детей осталась при нас, мы опустошали бутылки «Каберне» за ужинами со стейком и обсуждали самые лучшие коктейли с текилой.

Я присоединилась к женскому книжному клубу, когда мне было под 30 лет. Он назывался «Сучки и книжки», и в то время это казалось забавным. Мы собирались один раз в месяц и балансировали на коленках маленькими белыми тарелочками с сыром бри и крекерами, обсуждая Энн Пэтчетт[4] и Огюстена Берроуза[5], вливая в себя вино. Реки вина. Водопады вина. Вино и откровенности. Вино и атмосфера сестринства.

Вино стало нашим социальным клеем, механизмом, объединяющим нас. Нам было нужно вино, чтобы отключить долбящие по мозгам отбойные молотки нашего собственного перфекционизма и открыть наши секреты. Вино было центральной частью званых обедов и расслабленных вечеров дома. Оно требовалось и для событий, связанных с работой, и для торжеств. Даже не будем упоминать слово «холостячка». Друзья перенесли свои свадьбы из церквей в рестораны и бары, где официанты подавали шампанское, прежде чем невеста успевала появиться. У классных матерей были детские праздники, дополненные «Шардоне», – они не позволяли, чтобы процесс воспитания детей лишал их приятного общения. В некоторых магазинчиках продавали ползунки с текстом: «Мамочка пьет из-за того, что я кричу».

Я писала истории о том, как выпиваю. Некоторые были вымыслом, а некоторые – чистой правдой, и мне нравилась привлекательная комическая интонация, которую я подобрала для них и которая не позволяла определить, что в этих рассказах беллетристика[6], а что – реальность. Я написала о том, как надраться до четырех дня (правда), проснуться после тяжелой вечеринки на музыкальном фестивале рядом с Чаком Клостерманом[7] (неправда), хлопнуть несколько рюмок на скорость с незнакомцами и выпить сырного соуса из одноразовых стаканчиков (более-менее правда).

В наше время женщины славятся осуждением друг друга – того, как мы воспитываем детей, как выглядим в купальнике, как рассматриваем вопросы расы, гендера, социального статуса. Неважно, насколько дерзкими и нетрезвыми были мои рассказы, я никогда не чувствовала, что меня за них осуждают. Напротив, я полагала, что женщины смотрят на меня с уважением.

В районе 2010 года в нашу жизнь вошли неуклюжие, вдрызг пьяные героини. «Дневник Бриджит Джонс» был будто дерево, пустившее тысячи побегов. Кэрри Брэдшоу стала медиаимперией. Челси Хэндлер[8] выстраивала свой бренд, играя роль женщины намного более пьяной и глупой, чем она, вероятно, была. (Разве было на тот момент название книги более показательное, чем ее «Водка, ты там? Это я, Челси». Страстное стремление к духовному освобождению, невинности молодежной литературы и к водке Grey Goose.) Мои умные успешные подруги от корки до корки изучали номера Us Weekly, журнала о новостях из мира звезд, пока номера газеты The New Yorker валялись на угловом столе, и вчитывались в детали жизни известных тусовщиц. В век домашнего порно и снимков половых органов не было ничего острого и шокирующего в моих заявлениях вроде: эй, слушайте все, я навернулась с барного стула!

А иногда было интересно, что думает моя мать. «Ну, я полагаю, что ты все преувеличиваешь», – сказала она однажды. В своем рассказе я только что написала, что выпила шесть порций пива. «Я не думаю, что женщина сможет столько выпить за ночь», – сказала она. И моя мать была права: на самом деле эти шесть порций были куда ближе к восьми.

Они как-то очень быстро прибавлялись! Две порции дома, пока собиралась, три – с ужином, три пинты в баре после. И той ночью я даже была в состоянии вести подсчет.

Моя мать никогда не пила, как я. Она максимум потягивала вино понемногу. Леди #Один-стакан-за-ужином. Она говорила, что отрывалась на вечеринках братства колледжа, танцуя в гольфах – и эта фраза говорит о том, до чего она НЕ доходила, – но я никогда не видела ее пьяной и не могла представить, на что это будет похоже. Когда ее семья собиралась вместе, мои шумные ирландские дяди сидели в отдельной комнате, распивая виски и хохоча так, что стены дрожали, в то время как моя мать и ее сестра занимались детьми. К черту такое! Я хотела быть душой вечеринки, а не тем, кто убирает мусор, после того как все закончилось.

К тому моменту, как я достаточно выросла, чтобы начать пить, культура изменилась, отлично подстроившись под мои желания. В течение нескольких поколений женщины были трезвенницами, сторожевыми псами, ответственными наблюдателями – в конце концов, именно женщины стояли за принятием «сухого закона», – но когда место женщины в обществе стало меняться, начало меняться и потребление ими алкоголя, и феминистки 70-х установили равенство и в распитии алкоголя. За следующие десятилетия, когда мужчины отворачивались от бутылки, женщины не делали этого, так что к 21-му веку они свели к минимуму этот гендерный разрыв.

В отчете CDC (Центр по профилактике и контролю заболеваемости) от 2013 года сообщается об «опасной проблеме со здоровьем» для женщин в возрасте 18–34 лет, особенно для белых и латиноамериканок, – о беспробудном пьянстве. Почти 14 миллионов женщин в стране устраивали себе в среднем по три вечеринки в месяц, выпивая по шесть напитков за один раз. Наверное, слишком много книжных клубов развелось!

Стоит отметить, что сейчас в США пьет меньше людей, чем в 70-х годах, когда был алкогольный пик. Среди прочих факторов на это повлияло и повышение возраста, с которого разрешается употреблять спиртные напитки, и отказ от неторопливых «ланчей с тремя мартини». Но определенная группа женщин сделала выпивку публичной и неотъемлемой частью своей культуры.

Молодая, образованная и нетрезвая: на этом образе я и строила жизнь.

Я не задумывалась о том, что провожу почти все вечера в баре, потому что это делали все мои друзья. Я не задумывалась о том, что бутылка вина – обязательное условие для любого трудного разговора – да и для любого разговора вообще, – потому что именно это я видела в фильмах по ТВ. Бокалы с белым вином стали неотъемлемой частью душевного разговора. Дзынь-дзынь, за нас!

Empowerment. Расширение прав и возможностей женщин. Сила женщин. Равенство женщин. Ключевое слово для 21-го века. Все – от строительства школ в странах третьего мира до имейлов с фотками вашей задницы, которые вы посылаете незнакомцам, – все стало частью Empowerment. В течение многих лет над моим рабочим столом висела вырезка из таблоида Onion: «Сейчас женщины становятся сильнее благодаря всему, что они делают». Это значит, насколько женщины хотели реальной власти, но насколько процесс ее получения был для них противоречив. Эпиляция волос на лобке было Empowerment. Череда шотов Егермейстера в баре было Empowerment. Мне только жаль, что они не дали мне сил не вмазаться в уличный столб.

Я действительно переживала, что пью слишком много. На самом деле я волновалась об этом уже долго. Однажды, заходя ночью в клуб, я разбила колено. Я падала с лестниц (множество раз). Иногда я просто соскальзывала вниз по ступеням – проблемы с гравитацией, как я шутила, – и добиралась до низа лестницы в состоянии тряпичной куклы. И я не уверена, что из этого было более безумно: то, что я пила столько времени, сколько пила, или что я продолжала носить каблуки.

Думаю, что я знала, что я в беде. Тихий голос внутри меня всегда знал. Я не скрывала, что пью, но скрывала, как мне больно и плохо от этого.

Мне было 20 лет, когда впервые стала волноваться, что пью слишком много. Я взяла одну из брошюр в поликлинике. У вас проблемы с алкоголем? Я училась в колледже. И была совершенно уверена, что у всех, кого я знаю, проблемы с алкоголем. Мой фотоальбом был живым тому доказательством: мой друг Дэйв, с бутылкой виски Jim Beam у рта; моя подруга Энн, вырубившаяся на диване, но все еще удерживающая в руке красный пластиковый стаканчик. Яркие картины кутежа и попойки.

Но в том, как я пью, было что-то настораживающее. Друзья приплелись ко мне в воскресенье, когда квартира все еще была разгромлена и пропитана вонью и сожалением.

– Эй. Слушай. Нам надо поговорить.

Они старались, чтобы это прозвучало обычно, будто мы собирались болтать о мальчиках и лаке для ногтей, но следующие восемь слов для меня были как иглы, загнанные под кожу.

Ты помнишь, что сделала вчера ночью?

Итак, брошюра из поликлиники. Далеко не новая, тонкая тетрадочка. Она, вероятно, пылилась на стойке с 1980-х годов. Язык, которым она написана, был паникерским и патерналистским[9] (слово, которое я тогда только узнала и любила использовать).

У вас когда-либо было похмелье? Я вас умоляю. Я чувствовала жалость к застенчивым скромницам, ответившим «нет» на этот вопрос. Алкоголь, по крайней мере три раза в неделю, был такой же неотъемлемой частью моего процесса образования, как и выбор специальности. Мои друзья и я не тусили ни с кем, кто не любил бы отрываться. Было что-то настораживающее в людях, которые отказывались от хорошей попойки.

Следующий вопрос: вы когда-либо пили, чтобы напиться? О господи. А зачем еще человеку пить? Чтобы вылечить рак, что ли? Это было тупо. Я ехала в клинику, ощущая реальный страх, но теперь я уже чувствовала себя очень глупо за этот драматизм.

Вы когда-либо отключались? Стоп. Вот тот самый вопрос. Вы когда-либо отключались? Да. Я вырубилась, когда напилась в первый раз, а потом это случилось снова. И снова. Некоторые отключки были мягкими, просто последние несколько часов вечера превращались в нечто расплывчатое и размытое. Но другие были откровенно дикими. Как та, что привела меня в клинику: накануне я проснулась в доме своих родителей и понятия не имела, как я туда попала. Эти три часа попросту отсутствовали в моей голове.

Во время неприятных разговоров с моими друзьями я недоверчиво слушала, как они рассказывали обо мне, и это больше походило на истории про моего злого двойника. ЧТО я сказала?! ЧТО я сделала?! Но я не хотела признаваться в том, как мало я помню. Надеялась покончить с этими беседами как можно быстрее, поэтому просто кивала и сказала, как ужасно себя чувствую из-за того, что сделала (независимо от того, что именно сделала). Применю обезоруживающее понимание: Я слышу вас. Я вас слышу.

Другие вопросы в брошюре выглядели нелепо и смешно.

Вы пьете каждый день? Вы когда-нибудь оказывались в тюрьме из-за того, что пьете? Мне это казалось худшими реалиями жизни подзаборных пьяниц. Я все еще закупалась в GAP. У меня все еще стоял ночник с Винни-Пухом. Нет, меня не сажали в тюрьму, и нет, я не пила каждый день. И я вздохнула свободно, наткнувшись на эти вопросы, словно они автоматически исключали меня из числа тех, для кого реальная проблема.

Я была классическим представителем студенческой молодежи. Любила пиво, любила изысканность красного вина, мне нравилось прекрасное и жаркое опьянение, которое дарил бурбон. Иногда я доходила до такого состояния, что лила алкоголь на голову и одновременно с этим пела песни, пребывая в каком-то сумеречном сознании, которое потом не могла толком воскресить в памяти.

Я не бросила пить в тот же день. Разумеется, нет.

Но я ушла из клиники с пониманием, что алкоголь – безумие, которое только усугубляется со временем, и что отключки – граница между двумя типами питья.

Один – фейерверк в вашей крови. Другой – утянет вас на дно и погребет вдали от любого света.

Я прикинула, что если останусь на середине, в пограничной серой зоне, то, должно быть, со мной все будет в порядке. Отключки это плохо, но в конечном итоге из-за них одних нечего поднимать шум, верно? Ведь не я одна забываю, что было в ночь веселой алкогольной вечеринки, правильно? Да и не так уж часто это со мной происходит.

На вечеринке несколько месяцев назад моя подруга танцевала в гостиной в костюме гигантской рыбы. Утром, когда мы смотрели на сверкающую ткань, кучей валяющуюся на полу, она спросила: «Что этот костюм здесь делает?»

Я вздохнула с облегчением и благодарностью. Не только со мной одной такое случается. Слава богу.

В мои 20 подруги названивали мне, чтобы тихим голосом сообщить, что проснулись рядом с каким-то парнем. Не я одна такая. Слава богу.

В мои 30 у меня был обед с веселым парнем, который хвастался своими отключками. Он называл их «путешествиями во времени», и это звучало весьма эффектно, будто он говорил о своей супергеройской способности. Дело не в том, что он пил слишком много порций Лонг-Айленда, а в том, что он пробивал дыру в пространственно-временном континууме.

К тому моменту я уже тоже смеялась над своими отключками. Я часто шутила, что создаю сериал «CSI: Похмелье», потому что была вынуждена обследовать квартиру как эксперт-криминалист, перерывая бумажки и прочий хлам, чтобы вспомнить о событиях прошлой ночи.

Представляла, как сижу у кровати в классических одноразовых синих перчатках и вытаскиваю каждый сомнительный предмет длинным пинцетом. «Эта смятая обертка дает понять, что наша жертва была голодна, – заключаю я, удерживая фольгу на весу и рассматривая ее, – скорее всего это запах тако с говядиной».

Странно, каким образом женщина, напуганная своими провалами в памяти, становится женщиной, которая обращает на них внимания не больше, чем на неоплаченный счет за кабельное ТВ. Но любому алкоголику знаком постоянный пересмотр и изменение границ относительно того, что нормально, а что уже нет.

Я начала думать об отключках как о небольшой плате за приобщение к величественному процессу питья.

Было что-то изысканно-хаотическое в том, чтобы позволить ночи течь своим чередом – как подбросить монетку, – и только утром разбираться, что же произошло. Вы еще не видели новую серию «CSI: Похмелье»?

Но есть момент, когда вы падаете с лестницы, оглядываетесь и понимаете, что никто больше этому не удивляется. Мне 35 лет, я знала, что пью слишком много, но полагала, что так или иначе смогу управлять процессом.

Сходила к психотерапевту, и когда я сказала ей об отключках, она чуть не ахнула. Я ощутила ее беспокойство и немедленно отозвалась внутренним протестом. Ее тон был паническим, как в той брошюре, которую я читала давно, но если наведаться на любую вечеринку с алкоголем, это докажет, что раз отключки приводят к алкоголизму, большинство из нас обречено.

– У всех бывают отключки, – сказала я ей.

Она встретилась со мной глазами:

– Нет, не у всех.

Много лет меня ставили в тупик отключки, но механизм их возникновения прост. Кровь достигает определенного уровня насыщения алкоголем и выключает гиппокамп. «Гиппокамп» – занятное слово, напоминает имя персонажа детской книги. Я представляю себе зверя с подергивающимся носом и длинными ресницами. Но на самом деле это часть мозга, ответственная за создание долгосрочных воспоминаний. Если вы выпиваете порядочно, зверь перестает шевелиться. Отключка. Никаких воспоминаний.

Краткосрочная память все еще работает, но она вмещает менее двух минут, что объясняет, почему пьяные могут участвовать в разговоре полноценно, но спустя какое-то время они повторяются. Мой друг называет это «попасть в пьяную петлю». Повторение только что сказанного – классический признак отключки, хотя есть и другие. «Твои глаза мертвые, как у зомби, – сказал мне однажды мой молодой человек, – Будто тебя вообще здесь нет». У людей в отключке часто бывает отсутствующий стеклянный взгляд, как будто их мозг вырублен. И отчасти так и есть. Несмотря на то что некоторые пытались определить момент отключки, большинство так и не смогли. Это состояние коварно. Ее проявления варьируются от человека к человеку, от ночи к ночи. Так одна напившаяся наденет на голову абажур, в то время как другая будет тихо сидеть и смотреть в одну точку. Нет никакой загорающейся красной лампочки, которая могла бы предупредить людей вокруг, что ваш мозг ушел в офлайн.

А еще люди в отключке могут быть на удивление деятельными. Это стоит подчеркнуть отдельно, так как распространено мнение об отключке как о потере сознания после слишком большого количества выпитого. Но в отключке человек вовсе не тих и неподвижен. Вы можете говорить и смеяться, очаровывать людей у бара историями из вашего прошлого. Вы можете зажигательно исполнить песню «Little Red Corvette» Принса в караоке. Вы можете жадно лапать человека, имя которого даже не спросили. На следующий день у вас в голове не будет и намека на эти действия, как если бы их не было вовсе. Воспоминания потерялись в отключке, они уже не вернутся. Простая логика: информация, которая не была сохранена, не может быть восстановлена.

Но некоторые отключки проходят хуже, чем прочие. Менее серьезная и более распространенная ее форма – фрагментарная отключка, или частичная отключка – она похожа на мигающую лампу в голове. Возможно, вы запомните, как заказали напиток, но не сможете осознать, как подошли к бару. Возможно, вы запомните, как поцеловали вон того парня, но в памяти не зафиксируется, кто сделал первый шаг.

А есть и тотальные выпадения из памяти, когда она отключается полностью. Такие у меня и были. Свет гаснет и не включается в течение многих часов.

Обычно я приходила в себя на следующее утро. Единственным исключением была ночь в Париже, когда я вернулась в мир в номере отеля. Даже не представляю, из-за чего сознание оставалось со мной так долго той ночью.

Мы знаем базовые законы отключки, но все еще не понимаем все нюансы и сложности. Разве есть что-либо более обширное и непостижимое, чем человеческий мозг? Спросите любого, у кого одного из родителей отобрала деменция или чей супруг получил травму головы. Что мы помним, как мы помним, почему мы помним: сложнейшая головоломка, лучше всего изученная людьми в халатах, а не девицей, которая раньше пила так много пива, что могла закусить сырыми хот-догами, обмакнув их в гуакамоле.

Один из людей в халатах – Аарон Уайт, ведущий эксперт в этой области. Уайт – директор исследовательской программы в Национальном институте проблем злоупотребления алкоголем и алкоголизма, и он ответил на часть моих вопросов. Я всегда думала, что мои отключки были вызваны определенным видом алкоголя (в частности, так называемым «коричневым алкоголем» – бренди, виски, красным вином). Согласно Уайту, «коричневый алкоголь» ничем здесь не отличается от «прозрачного» – водки, джина, белого вина. Дело не в типе напитка, а в количестве алкоголя в крови и том, насколько быстро вы добираетесь до его определенного уровня. Фрагментарные отключки начинаются при содержании алкоголя в крови приблизительно.20, в то время как полные отключки – при содержании алкоголя в крови около.30 (0,1%BAC ~ 1‰ (промилле).

Уайт привык к неведению людей, потому что культура питья идет в полном отрыве от осознания его опасностей. «Если бы на заправках продавали наркотик, который отключает области мозга так, чтобы человек мог функционировать с амнезией, то он бы стремительно заканчивался», – говорит Уайт.

У певицы Кэти Перри был хит об отключке в 2011 году:

«Это было как в тумане,

Но я уверена, что все было круто!»

Уайт видит эту проблему иначе. С клинической точки зрения, как он говорит, это похоже на раннюю стадию болезни Альцгеймера[10].

Чем больше я узнавала об отключках, тем чаще задавалась вопросом, почему раньше читала о них так мало. Читала статьи, рассказывающие о наркотиках, к которым было приковано большое внимание – о том, как экстази или метамфетамин или героин порабощают мозг. Читала о том, жертвами каких новых наркотиков могут оказаться ваши дети-подростки. Нафталин, соли для ванн. Наблюдала панику по поводу рогипнола[11]. И все же я никогда не читала научную статью, не видела передачу, в которой бы обсуждались провалы в памяти из-за алкоголя. Это – угроза, скрывающаяся на самом виду.

Я обсудила рогипнол с Аароном Уайтом. Рогипнол не миф, но исследования дают понять, что страх значительно превосходит реальное положение вещей. Часто люди доходят до этого состояния и без препарата, считая, что виноват он. Большинство просто не понимает, насколько широко распространена эта проблема. Например, алкоголь может плохо взаимодействовать с прописанными лекарствами. Рогипнол находится в бензодиазепиновой семье[12] препаратов, часто прописываемых от тревожных расстройств и бессонницы. Ативан, ксанакс, лунеста – одни из самых популярных лекарств на рынке – все могут создать эффект амнезии, если употреблять их с алкоголем.

Мой психотерапевт был прав. Не у всех бывают отключки. У большинства людей не будет и одной за всю жизнь. Но они не редки среди пьющих. Правильнее даже сказать, широко распространены. Исследование 2002 года, опубликованное в Журнале Американского колледжа здоровья студентов, показало, что среди пьющих в университете Дьюка больше половины испытывали проблемы с памятью.

Я находилась в опасности, даже несмотря на то, что не сознавала этого.

Пьющие до отключек склонны крепко держаться за свою дозу алкоголя.

Если вы бежите в туалет после третьего «Космополитена» или заваливаетесь храпеть после второй «Маргариты», в вашей крови не будет достаточно алкоголя, чтобы машина заглохла. Я очень гордилась тем, как я пью. Я пила быстро и много. Была запойной, метко швыряющей пустые бутылки в мусор и откупоривающей крышку следующей с лукавой улыбкой на губах. Хотите посмотреть, как я и эту прикончу, мальчики?

Мой рост – 157 см. Мне нужен стул-стремянка, чтобы дотянуться до включателя потолочного вентилятора, и все же я пила как мужик ростом 192 см. Вдобавок я как-то приняла «гениальное» решение пропускать мой ужин, пытаясь сократить калории, потому что хотела вернуться к 42-му размеру: такие платья висели в дальней части моего шкафа.

Факторы риска: генетическая предрасположенность к удерживанию алкоголя внутри, быстрое питье и пропуски еды. О, и еще один: быть женщиной.

В течение долгого времени считалось, что отключки бывают только у мужчин, также и про проблемы с алкоголем. Но теперь исследователи показывают, что женщины больше подвержены отключкам, чем мужчины. Алкоголь усваивается нашим организмом иначе. Наши тела меньше. Гормоны могут влиять на скорость нашего опьянения. Это биология. Природа, как оказалось, настаивает на некоторых двойных стандартах.

Истории, которые мужчины и женщины рассказывают об этом, тоже отличаются. Алкоголь разбирает нас полностью, оставляя самые базовые установки. Наше рычание, нашу животную сущность. Я слышала бесчисленные рассказы о мужчинах, которые просыпаются и обнаруживают, что лица у них разбиты, а костяшки кровоточат – последствия припадка жестокости, который они сами не помнят.

Истории, рассказанные женщинами, пугают на другой манер. Как говорит Аарон Уайт[13], «когда мужчины в отключке, они делают что-то для мира; когда женщины – они делают что-то себе».

Я услышала однажды такое высказывание об опьянении: мужчины просыпаются в тюрьме, а женщины – в постели незнакомца. Это верно не для всех. Но это было верно для меня.

Весной 2010 года я услышала термин «культура изнасилования». Мне было 35 лет, я редактировала текст для журнала и была привязана к компьютеру.

«Не понимаю, что это означает», – раздраженно написала я, измотанный редактор, автору. Феминистская блогосфера, где она была главной, могла придумать ни для кого не понятный жаргонизм, и я получала удовольствие от напоминания, что первая обязанность автора – писать предельно ясно.

«Я также отреагировала на этот термин вначале», – ответила она и кинула мне ссылку на текст под названием «Культура изнасилования: основы». Мои глаза пробежались по длинному списку случаев, когда мужская сексуальная агрессия оказывалась предпочтительнее женской безопасности – от фильмов с загламуренным жестоким сексом до обвинений жертв изнасилования за то, что с ними было сделано.

Это был один из тех моментов, когда я чувствовала себя уходящей от феминистского разговора. Я только недавно начала называть себя феминисткой. Писатели в журнале убедили меня не обращать внимания на непростой жизненный багаж этого термина и препирательства вокруг него, а обратиться к его основному значению: вере, что оба пола заслуживают равных возможностей и одинакового обращения. В старшей школе я была одержима движением за гражданские права. Мои блокноты были украшены цитатами Мартина Лютера Кинга. Но мне никогда не приходилось бороться за собственный пол. Наверное, рыбы не знают, что они плавают в круглом аквариуме, или, возможно, легче увидеть палку в руках другого ребенка, чем разглядеть ту, которую держишь ты сам.

Так или иначе «культура изнасилования» не существовала для меня – я просто не могла ее отследить. Вот я, редактор в журнале, которым управляет женщина, работаю почти исключительно с писательницами, которые пишут преимущественно на женские темы, – и мы, значит, находимся в кабале «культуры изнасилования»? Я полагала, что этот термин потихоньку опустится на дно небытия. Вместо этого он распространился как лесной пожар.

За следующие годы «культура изнасилования» стала одним из главных вопросов, вокруг которых умные, молодые женщины сплотились онлайн. И так как этот угол в Интернете был для меня родным, шум становился все громче. Личные истории, которые мне приходили тогда, рассказывали о следующем: противостояние моему насильнику; изнасилование, о котором я никогда не говорила; почему бы студентам моего колледжа не прекратить писать об их изнасилованиях?

В 2011 году я следила за трансляцией «Парада шлюх», более провокационной версией старого «Вернем себе ночь», освещенного свечами бдения, где вместо торжественности царил гнев и нечто вроде панковской эстетики. Порванные рыболовные сети и мат. Катализатором был полицейский в Торонто, который сказал, что, если женщины не хотят, чтобы их насиловали, им «не стоит одеваться как шлюхи». Ответ был громоподобен. «Мы можем одеваться так, как мы, черт возьми, хотим».

Я поражалась их убежденности и уверенности. То есть… «Парад шлюх»? Это ведь совершенно недвусмысленно? Организаторы четко усвоили уроки социальных сетей и поисковых систем, где слова были посылом, подталкивали и давили. Участницами были женщины моего типа – сильные, упертые, – хотя я чувствовала неприятный союз зависти и отчуждения, когда смотрела на них. Возможно, я пропустила свое время силы в колледже. Или, может быть, это – проклятие каждого поколения – смотреть на тех, кто идет за ними, и задаваться вопросом, как же они смогли стать настолько свободными.

Чем больше я читала о «культуре изнасилования», тем больше смысла я видела в этом термине. Культура изнасилования была типом мышления: представление по умолчанию, что женщина существует для удовольствия мужчины, что во всем мире его желания важнее ее комфорта. Я начала видеть все больше. Рабочие-строители на станции метро, которые заявили, что хотели бы трахнуть меня. Это была «культура изнасилования». Парень, который заснял на телефон ложбинку моего бюста, отчего мне стало дурно. Это была «культура изнасилования»

Молодое поколение, казалось, поняло – с той яростью, которой я не обладала, – что оно не должно терпеть все это дерьмо. И я чувствовала себя глупо, потому что провела столько лет, принимая эту колючую проволоку как само собой разумеющийся образ жизни, и теперь наблюдала за женщинами, которые спокойно шли на нее с поднятыми средними пальцами.

К 2014 году термин «культура изнасилования» добрался до журнала Time, который в качестве главной темы номера выбрал сексуальное насилие в кампусах, проиллюстрировав это флагом с надписью «изнасилование». В то же время в других СМИ раскрывалась тема женщин и алкоголя. CNN: «Почему все больше женщин пьют?»; USA Today: «Беспробудное пьянство – серьезная проблема для женщин».

Публично озвучивать эти две темы было наподобие вальса на минном поле. Время от времени обозреватели предлагали женщинам пить меньше – тогда и сексуального насилия не будет. Они обсуждали: если бы женщины пили меньше, может, они бы не были так уязвимы для насилия. Ответ им был громоподобен. «Мы можем пить столько, сколько, черт возьми, хотим».

Я понимала эту ответную реакцию. Слишком долго женщинам говорили, как им себя вести.

Женщины устали постоянно изменять себя, чтобы нравиться, защищать, охранять – в то время как мужчины выписывали свои имена в истории.

Новым девизом стало: «Не говори нам, что делать, научи мужчин не насиловать». Все это обсуждение сделало необходимые коррективы. Женщины никогда не должны обвиняться в том, что их изнасиловали. Женщины никогда не «просят этого», одеваясь так, как они одеваются, и делая то, что они делают.

И мы, женщины, можем пить так, как мы, черт подери, хотим. Я сама это делала и не собиралась отнимать ни у кого бокал с виски. Но чтение этих «заповедей» с полей битвы заставило меня чувствовать себя довольно одиноко. В моей жизни алкоголь часто делал проблему согласия весьма размытой.

Я знала почему женщины, пишущие об этих проблемах, не хотели признавать серые зоны; серая зона заключалась в том, что другая сторона нападала, чтобы укрепить свое положение. Но я продолжала ждать секретного разговора, далекого от вил и факелов Интернета, о том, как трудно соединить политические тезисы со всей сложностью реальной жизни.

Секс для меня был сложной сделкой. Это было преследование и охота. Игра в прятки, столкновение и сдача, и маятник мог качаться в моем мозгу всю ночь напролет: я буду, нет я не буду; я должна, нет я не могу.

Я пила, потому что мне хотелось иметь храбрость сексуально свободной женщины.

Хотела той же свободы от внутреннего конфликта, которым мои друзья-мужчины, казалось, наслаждались. Таким образом я допивалась до состояния, в котором меня это все не волновало, но просыпалась я человеком, который до безумия этим обеспокоен. Многие «да», сказанные ночью пятницы, обратились бы в «нет» утром субботы. Битва происходила в моей голове.

Я хотела, чтобы алкоголь сделал меня бесстрашной. Но к 35 годам страх меня уже не покидал. Боялась того, что говорила и делала во время отключек. Боялась того, что мне стоит остановиться. Боялась жизни без алкоголя, потому что выпивка была моим самым надежным средством.

Мне был нужен алкоголь, чтобы смыть им то, что изводило меня. Не только мои сомнения относительно секса. Мое чувство неловкости, одиночество, неуверенностиь и страхи.

Другими словами, я пропивала все, что делало меня живым человеком, и знала, что это неправильно. Мой ум мог создать 1000 презентаций в PowerPoint, только чтобы удержать меня на барном стуле. Но когда свет был выключен и я спокойно лежала в постели, я знала: есть что-то катастрофически неправильное в том, что я теряю нить моей собственной жизни.

Эта книга могла бы походить на сатирические мемуары. Я ведь пишу о событиях, которые не помню. Но я помню очень многое об отключках. Они почти уничтожили меня, и они преследуют до сих пор. Они показали мне, какой слабой я была. Ночи, которые я не помню, – ночи, о которых я никогда не забуду.