Трапеза Мятежника. 1 (Д. З. Лазба)

© Дэвид Лазба, 2017

© Сергей Веденский, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4474-9893-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

На похоронах бабушки – невыносимо. Она не желала ни погребального обряда, ни панихиды, ни речей, по той причине, что всю жизнь являлась ярым скептиком, не доверяющим религиям с их разнящимися аксиомами.

Здесь нет священника или кого-то напоминающего его, лишь пару неволей сопричастных персон: сестра бабушки, с которой та не разговаривала на протяжении десяти лет; ее дети, у которых никогда не возбуждался интерес к жизни кровной тети; их отец, не имеющий понятия, что здесь вообще забыл (он вечно посматривает на свой вибрирующий телефон и приходит в бешенство от того, что не может ответить); старая подруга, с которой мне довелось познакомиться лишь сегодня; и, собственно, я – единственный ее друг и враг.

Молчание. Иногда одиночные выдавленные из себя всхлипывания. Мне настолько плохо, что все эмоции испарились, оставив лишь небольшое облако безразличия. Я неторопливо брожу вокруг гроба, дожидаясь, пока батраки, наконец, выроют яму в земле и ввергнут туда гроб с телом. И все-таки не получается до конца поверить во все это. Будто не взаправду мы тут собрались. Разыгрываем какой-то глупый спектакль, просто дурачимся. Эх, если бы.

Не знаю, как назвать то, что вырастает во мне при виде этого бледного тела. Образ, застывший на лице умершей, наталкивает на мысль о том, что, расставаясь с жизнью, она узрела некую истину, подвергшую ее в мирскую грусть, причем столь сильную и разъедающую, словно это должно воплотить и сделать зримым тайные муки и страдания множества людей, ушедших на тот свет.

В конечном счете, муж сестры срывается, делает шаг назад, разворачивается и уходит прочь, все-таки отвечая на звонок. Я провожаю его пронзительным взглядом, но ему нет никакого дела до того, что тут происходит. Мало того, что он даже не попросил прощения, так еще и громко разговаривает, размахивая руками, а затем резко начинает хохотать. Всем становится откровенно стыдно за его необузданность. Своим куцым умом он, вдруг, соображает, что напрасно рассмеялся, но, видимо, звонок донельзя значимый. Это, по всей видимости, его начальник, перед которым он готов прыгать, как собачонка, лишь бы угодить и польстить ему.

Яма вырыта и можно приступать к погребению. Но, вдруг, подруга бабушки решается на повторное прощание: подходит к телу и, хлюпая носом, произносит:

– Она была чудесным человеком! Царство тебе небесное! – Затем целует в лоб и возвращается на место, бросая на меня вопросительный взгляд, дескать, не хочешь и ты чего-нибудь хорошего сказать. Но нет. Мне нечего говорить. И тебе не следовало.

На похоронах я впервые. Немало знакомых и родственников ушло из жизни за последние пять лет, но ни на одних прощаниях я не присутствовал, дабы не выглядеть так же отвратительно, как и все, собравшиеся здесь. Как это называется – проявление уважения в последний раз? Где их носило при ее жизни? Уже не важно. Они попросту пытаются отдраить свою запачканную совесть, если та у них, конечно, еще имеется. А, вообще, сомневаюсь. Множество людей ее роняют и даже не разыскивают потом. Эта утрата им на руку.

– Брат, помоги! – Требует у меня рабочий. – Подержи эту веревку. Только, смотри, держи крепко.

Я повинуюсь, ухватываюсь посильнее.

– Отпускай потихоньку! – Распоряжается другой.

Мы медленно погрузили тело бабушки в землю. Я отпустил веревку и глянул в пропасть. Надо было ее кремировать.

– Спасибо. – Говорят рабочие.

– Спасибо. – Говорю я.

– Спасибо. – Говорит семья сестры.

Мы сухо прощаемся. Неловкость зашкаливает. Но у них, не у меня. Мне все равно. В моих глазах опустошенность. Очевидно, они замечают это, но делают последнюю попытку – предлагают подвезти до дома, но я, конечно, отказываюсь. Пройдусь. К счастью, мы с бабушкой жили неподалеку отсюда, где-то в двадцати минутах ходьбы.

– Еще раз соболезную. – Подходит ко мне подруга бабушки.

– Спасибо.

– Если тебе что-то понадобится, обращайся!

– Огромное спасибо.

Она тоскливо улыбается и ступает прочь. «Обращайся», ха-ха, куда обращаться? Я вижу тебя первый и, надеюсь, последний раз.

Из-за деревьев выкатилось заспанное солнце и затопило ярким светом все пространство кладбища. Я продолжаю стоять, сосредоточенно всматриваясь в то, как рабочие закапывают мою бабушку. Так хладнокровно, почти сурово. Это их работа. Подумать только – хоронят людей и получают за это деньги. Интересно, когда они перестали что-либо чувствовать к тем, кого впихивают в верхний слой земной коры? И были ли чувства вообще? М-да, тошнотворно все это.

Один из них замечает, что я наблюдаю за ними и шепчет своему напарнику что-то на другом языке, кивая при этом в мою сторону. Теперь они оба останавливаются и впиваются в меня глазами, как бы намекая на то, чтобы я проваливал отсюда. Я мысленно приказываю им: «продолжайте работать, грязные илоты – в вашу обязанность не входит смотреть по сторонам и, тем более, разговаривать. Мертвец сам себя не закопает». Мое выражение лица постепенно ожесточается, я не свожу с них глаз. Жаль, у меня нет кнута в руке, я бы непременно стегнул их им. Каким-то образом они улавливают эту мысль, призрачно ощутив страдания предков, и по привычке испугавшись, возвращаются к своей работенке.

Мне окончательно надоедает наблюдать за этой картиной, и я ретируюсь. Интересно все-таки, как будут проходить мои похороны. Увижу ли я их? Да и кто вообще ими займется? Кто на них придет? Впрочем, у меня вся жизнь впереди и, может, я встречу того, кому придется меня хоронить или, на худой конец, хотя бы присутствовать на прощаниях. Не всегда же мне этим заниматься. И еще – если кто-то захочет сказать про меня пару слов, надеюсь, он додумается придумать что-то вроде: «Д. был очень веселым парнем. Он постоянно смеялся и шутил» – это единственное мое пожелание. А в какой гроб, где и как меня будут хоронить – неважно. Я не обижусь, если на моем трупе сэкономят. Все равно все сгниет.

Перехожу сквер народного героя. Его памятник усеян голубиным пометом. Сейчас, в полдень, тут как-то по-другому, не так, как несколько дней назад, ночью, когда я бродил здесь без всякого дела, не добиваясь никаких успехов. Думал о девушках и любви, в целом, – это приятно. И сейчас я так же невольно фантазирую о том, кого и как часто смогу приглашать в гости. Раньше такой возможности вовсе не представлялось. Последние три года бабушка почти не выходила, отбывала заключение в квартире, по причине болезни. Теперь квартира моя, и пару тысяч, которые, оказывается, все это время, хранились в банке, у нее на счету. Ума не приложу, отчего она раньше не ставила меня в известность о них. Но зато теперь – это хороший сюрприз. Не скажу, что я улетел в поднебесье от восторга, нет. Мне паршиво. А квартира и деньги лишь немного сокрушили скорбь или даже напротив, ткнули в воспаленную рану – я еще не определился. Во всяком случае, растрачивая их, я с уверенностью могу сказать, что перед глазами будет стоять алебастровое слегка надменное лицо бабушки. Она была довольно-таки автономной личностью, особенно под конец жизни. Ни с кем не считалась, имела свое трезвое мнение, которое невозможно поменять или хоть немного пошатнуть. Не существовало в мире человека, способного привести ее в восторг или как-то зажечь. Ее вдохновляли лишь деньги, вкусная еда и сериалы, над тупостью которых, она смеялась так, как ни от чего другого. Громко и искренне. К чужим проблемам относилась очень холодно, над любовными неудачами – надсмехалась, а когда ей жаловались на здоровье, она, молча, натягивала штаны до ляжек и демонстрировала свои отечные мучимые варикозом ноги. Я иногда представлял ее на своих похоронах, всю в черном с сухими безжалостными глазами, в которых циркулируют слова: «Я же говорила тебе…» Это излюбленная фраза, которой она всякий раз, когда я угождал в очередную передрягу, презрительно швырялась в меня, точно острым дротиком.

Да… Я буду скучать по тебе, бабуля.