Торжествующий дух. Часть первая. Жертва Богу (Монах Лазарь (Афанасьев), 2011)

Эти отроки – оба святые мученики. Царевич Димитрий, младший сын первого помазанного на царство Царя Иоанна Грозного, пал жертвой интриг царедворцев, в первую очередь Бориса Годунова. Царевич Алексей был убит в Екатеринбурге большевиками вместе со всей Царственной Семьей, вместе с родителем – последним русским Царем Николаем Александровичем.

1. Святой мученик Царевич Димитрий

У истоков великих, а иногда и страшных событий русской истории не всегда стоят имена взрослых, умудренных жизнью людей. В истории Руси есть, например, один очень важный период, называемый Смутным временем, когда государство едва не погибло. Говорили и писали тогда и потом, что это была кара – Божья кара за убийство Царственного Отрока.

Он был сыном Царя Иоанна Грозного от Царицы Марии Нагой. В царствование другого, старшего, сына Царя Иоанна – Феодора – под давлением бояр, и особенно Бориса Годунова, вся большая семья бояр Нагих, а с ними и Царица Мария с сыном, отправлены были на житье в город Углич на Волге – это была вотчина Царевича Димитрия. Зачем это было сделано? Царь Федор Иоаннович, глубоко религиозный человек, был полностью поглощен молитвенным деланием и вел строго монашескую жизнь. Управление же делами государства он доверил боярину Борису Годунову. Тот, однако, имел тайные честолюбивые помыслы: самому стать Царем. А как станешь при живом На след нике Феодора – Царевиче Димитрии, которому было тогда всего около восьми лет?

Многие из приближенных Годунова знали силу его честолюбия, его упорство, хитрость и другие «сильные» качества, а потому и предполагали, что он именно хочет стать Царем. Царь Феодор болен, детей не имеет. Царевич… Вот помеха! При молчаливом попустительстве Годунова началась вражья работа: вдруг Царевич оказался отравленным, – однако не умер, ему вовремя помогли. А потом то же самое и в другой раз. Нагие стали пристальнее присматривать за Димитрием и за всем, что его окружало… Но негодяи перехитрили их.

О том, что произошло в Угличе 15 мая 1591 года, писал очевидец событий: «Царевич пошел к обедне, и после Евангелия у старцев Кириллова монастыря образа принял, и после обедни пришел к себе в хоромы и платьице переменил; и в ту пору с кушаньем взошли и скатерть постлали, и Вогородицын хлебец (просфору) священник вынул; и кушал Государь Царевич по единожды днем, а обычай у него, Государя, был таков: по вся дни причащаться хлебу Богородичну… и, испивши, пошел с кормилицею погуляти; и в седьмой час дня, как будет Царевич против церкви Царя Константина, и по повелению изменника злодея Бориса Годунова, приспевши душегубцы ненавистники Царскому кореню Никитка Качалов да Данилка Битяговский кормилицу его палицею ушибли, и она, обмертвев, пала на землю, и ему Государю Царевичу в ту пору, кинувшись, перерезали горло ножом, а сами злодеи-душегубцы вскричали великим гласом, и, услыша шум, Мати его Государя Царевича и Великая Княгиня Мария Феодоровна прибегла и, видя Царевича мертва взяла тело его в руки, и они, душегубцы, стоят над телом Государя Царевича и обмертвели, аки псы безгласны».

Царица Мария велела ударить в набат. Сбежавшиеся угличане схватили убийц и буквально растерзали их на клочки. Но вот что было дальше. Годунов прислал для следствия боярина Василия Шуйского, и тот вынужден был все повернуть так, что Царевич-де зарезался сам, играючи в ножик. С Царевичем случались ранее приступы падучей. Это вспомнили и обрисовали дело так, что во время игры с ним случился приступ, он упал – да прямо горлом на нож… Неправдоподобность такого объяснения была очевидна всем. Но найдены были «свидетели». После всего этого последовало нечто страшное и жестокое. Город Углич был наказан за «бунт»! Угличан кого казнили, кого сослали в северные края. Был сослан даже колокол, в который ударили тревогу. Марию Нагую и всех ее родственников также сослали, причем многих пытали, заставляя лгать на себя.

Василий Шуйский, сделавший все это в угоду действительно ставшему Царем Годунову, все же был не совсем испорченным человеком. Увидев тело убитого Царевича, он плакал и от души скорбел. Он же потом, когда погибло все семейство Годуновых и прогнан был первый Лжедимитрий из Москвы, сам стал Царем и приказал привезти из Углича тело Царевича, которое оказалось нетленным. Царевич был канонизирован в лике святых. Но Смута продолжалась. После первого Лжедимитрия появился второй, потом третий – и то не последний… На Русь с ними шли литовцы и поляки. Запылали села и города. По всей Руси бродили банды, которые жгли, грабили, разрушали, оскверняли… Казалось, Русь погибает! Историк пишет: «Царь Василий низвержен. Чужеземцы овладевают столицей, рвут по частям землю русскую. Только на краю гибели народ опомнился: он стряхивает с себя бремя лжи и самообольщения, собирает последние силы…» Русь воззвала к Богу! И Он услышал. Явились на Волге Минин и Пожарский с войском. С иконами преподобного Макария Унженского на знаменах они двинулись на Москву. Казаки и ополченцы собирались со всех сторон… После долгих и трудных сражений поляки были изгнаны. Собор всех сословий из всех русских городов избрал Царем Михаила Феодоровича Романова, юного представителя рода, который жестоко пострадал от Годунова. В Костроме, в Ипатьевском монастыре, после долгих раздумий принял он жезл Государя. Смута кончилась. Россия начала быстро возрождаться, превращаясь в сильное государство.

Убиенного святого Царевича не забывали. К его мощам, особенно в дни его памяти – 15 и 23 мая, а также 3 июня по старому стилю – шло множество людей. Возле его раки истово молились, прося у Господа помощи через него во всяких бедах, и святой Царевич помогал. При мощах хранились вещи Царственного Мученика – окровавленная рубашка, платок, нож, которым он был убит, и кошелек с четырнадцатью копейками для раздачи нищим. Ему молились более всего об исцелении от разных болезней детей.

А в Угличе, на другой день памяти святого Царевича, то есть 16 мая, в последующие века проводился «Царевичев день» – праздник детей, которые собирались в Кремль со всего города и из окрестных деревень. Вокруг храма, построенного по повелению первого Царя из рода Романовых Михаила Феодоровича «на крови», после богослужения обносилась плащаница с изображением убиенного отрока, вышитая его Матерью, Царицей Марией Феодоровной. На пути следования хода женщины подводили под плащаницу своих детей, особенно больных, и было много случаев исцеления их. Кремлевская площадь была вся уставлена палатками с игрушками и сластями. Отсюда – ведь Кремль в Угличе стоит на высоком берегу – видна широкая Волга и дали за нею, а там – селения с церквями, леса и луга… Дети всегда ждали этого праздника, и святой Царевич был для них близким и родным, – они охотно молились ему.

Просите, дети, его заступничества перед Господом во всех ваших затруднениях – он услышит искреннюю молитву!

2. Святой мученик Царевич Алексей

Вот лишь некоторые штрихи к его портрету. Все мемуаристы отмечают, что Царские дети, среди них и Царевич Алексей, были горячими патриотами: они любили Россию и всё русское. Царевич не гордился тем, что он На след ник Престола, и, как всякий отрок, играл с детьми простых людей, в частности приставленного к нему «дядьки» – матроса Деревеньки. Он говорил: «Когда я буду Царем, не будет бедных и несчастных. Я хочу, чтобы все были счастливы».

Его любимой пищей были щи, каша и черный хлеб, которые, как он говорил, «едят все мои солдаты». Ежедневно приносили ему пробу из солдатской кухни дворцовой охраны. Он все съедал и даже облизывал ложку, замечая: «Вот это вкусно, не то что наш обед!» Иногда, почти ничего не кушая за царским столом, он тихонько пробирался со своей собакой Джоем к окнам дворцовой кухни и, постучав в стекло, просил у поваров ломоть черного хлеба, который и делил тут же со своей собакой.

Когда он с Царской Семьей плавал на яхте «Штандарт», то всегда играл с юнгами. Как вспоминали, «он всегда привлекал всех мягкостью, ласковостью, внимательным отношением». Дома, в Царсксельском дворце, в свободное от занятий с учителями время, он ездил в саду в санках, запряженных осликом, строил снежные башни, летом пек картошку в костре, рубил сухие сучья, а весной вместе с Царем, любившим это занятие, колол лед. Во время войны 1914–1917 годов он часто посещал раненых в госпиталях, устроенных Царицей и его сестрами. Были госпитали и санитарные поезда его имени – он бывал и здесь. Он любил расспрашивать раненых о войне, очень внимательно слушал.

Он подолгу жил в Ставке Главно командующего, которым был сам Царь. Царевич жил с отцом в одной комнате и спал рядом с ним на походной кровати. Ему случалось быть на смотрах полков, идущих воевать, в походных лазаретах и даже в окопах, совсем близко от передовой. Как и отец, он носил военное обмундирование – шинель, фуражку, простые сапоги. Он имел и военное звание ефрейтора. Солдаты всегда встречали его с восторгом. Где бы ни появился среди войск Государь, рядом с ним всегда был стройненький маленький солдатик – Царевич Алексей.

Вместе с отцом он посещал церковные службы: как и все члены Семьи, он был верующим и верным Богу и Церкви православным человеком. Перед принятием Св. Причастия он поворачивался к молящимся и кланялся, доставая рукой до пола: «Простите меня!» В его комнате в Царском Селе было много икон и духовных книг. Конечно, были у него и игрушки, среди них такая роскошная и новая по тому времени, как железная дорога – пути, поезд с вагонами, станции, – работавшая от электричества. Государь или учитель русской литературы Петров часто читали детям вслух произведения русской литературной классики: Пушкина, Тургенева, Гончарова, Короленко, Чехова.

Одна близкая ко Двору женщина так описывает Царевича (это относится к 1916 году): «Все выразительнее и сосредоточеннее становилось его благородное лицо, детская округлость его щек исчезала, черты лица его становились тоньше и прекраснее, глаза все глубже и грустнее… Цесаревич становился юношей». Да, глаза его становились «грустнее», так как он как бы предчувствовал грядущие беды. Весной 1917 года изменники-генералы вместе с изменниками-министрами, давно уже развращенные пропагандой устроения «новой» России, республиканской на западный манер и без Царя, добились отречения Государя от Престола, а затем арестовали его и всю Семью с верными им слугами в их доме – Царскосельском дворце, выставив всюду враждебную им охрану. В России начало хозяйничать Временное правительство. В том же году летом оно сослало Царскую Семью в Тобольск, хотя у Царя было поместье Ливадия в Крыму. Этот поступок Временного правительства в лице его главы Керенского, предателя России, привел вскоре и к гибели святой Семьи в Екатеринбурге, так как осенью в результате переворота к власти пришли большевики. Царская Семья оказалась в лапах убийц.

В Царскосельском заключении, в Тобольске и Екатеринбурге Царевич Алексей вел себя с большим достоинством, не падая духом, – он даже учился там, а его преподавателями были Царица Мать и Царь Отец. Они твердо переносили все лишения и надругательства. В июне 1918 года Царевич болел, и, когда Семью повели в полуподвальное помещение на расстрел, Государь нес сына на руках. Палач выстрелил в Царевича несколько раз. Страшная весть об этом преступлении чекистов, совершенном по приказу из Кремля, всколыхнула Россию. Трудно было в это поверить. За что? Почему?.. Однако беззаконное дело было сделано, и ответственность за него легла на весь народ, так как он не уберег Государя и его Семью, а с нею и Царевича Алексея, своего будущего Царя.

В 1912 году во время болезни Царевич Алексей говорил: «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник». Тогда он не умер, как не умер и при других приступах преследовавшей его тяжелой болезни (от каждого незначительного ушиба у него делалось внутреннее кровоизлияние). А после его смерти в Екатеринбурге не осталось не только памятника, но и могилы, так как убийцы пытались замести следы.

Чудным, светлым отроком был На след ник Цесаревич Алексей Николаевич! Он вместе с Царем и Царицей, с Сестрами своими открыл великую страницу в истории Русской Православной Церкви – время тысяч и тысяч новомучеников, пострадавших за Христа и восприявших блистающие венцы от Господа Бога.

В «Кратком житии святого мученика Цесаревича Алексия», приложенном к документам «О соборном прославлении новомучеников и исповедников Российских XX века» (13–16 августа 2000 года), говорится: «Убиение невинного отрока – Наследника Царского престола, завершившее историю русского Царства, обращает наш взор к убиению благоверного царевича Димитрия, причисленного Русской Православной Церковью к лику святых».

Тобольск

1

В июле 1886 года вышла в свет первая книга Августейшего поэта: «Стихотворения К. Р.», СПб. (дозволено цензурою 12 мая 1886 года), 223 страницы, тираж одна тысяча экземпляров. Сборник предназначался не для продажи, а для раздачи кому придется, в первую очередь родственникам и друзьям. 26 июля К. Р. записал в дневнике: «Из Государственной типографии прислали два первых экземпляра моих стихотворений, всю тысячу пришлют на днях». Вскоре он начал дарить книгу. Он послал ее литераторам – поэтам, писателям, критикам: Н. Н. Страхову, А. Н. Майкову, И. А. Гончарову, А. А. Фету, А. Н. Апухтину, послал и П. И. Чайковскому, и еще многим. Конечно, сборник попал в руки и газетно-журнальным критикам. К. Р. ожидал не похвал, а дельных замечаний.

Отклик Апухтина пришел на мызу Смерди в августе. К. Р. записал в дневнике 23. VIII: «Мой письменный столик стоит на том же месте, как в прошлом году; на нем в порядке расставлены вещи, которые я всюду вожу с собою… Налево четыре книжки: стихотворения Лермонтова, Пушкина, «Жемчужины русской поэзии» и «Но вый Завет». Серебряная чернильница кубиком, две свечи в медных подсвечниках, маленький барометр-анероид, печать с ручкой из пурпурина, часики, два портрета жены в складной рамке, катушка для пропускной бумаги с нефритовой ручкой. Тетради для записывания стихов и писем, вот эта книга для дневника и маленькая записная книжка в красном кожаном переплете… тоже для записывания стихов. Списываю письмо поэта Апухтина, которое получил в воскресенье.

Эти стихи, – продолжает К. Р. дневниковую запись, – подействовали на меня отрадно, на меня повеяло от них теплом и лаской, я долго оставался под их обаянием».

Быстро отозвался на стихи К. Р. журнал князя В. П. Мещерского «Гражданин». 30 августа К. Р. пишет: «Прилагаю вырезку из «Гражданина» с разбором моих стихотворений, написанным кн. Мещерским. Отзыв благосклонный, но совершенно для меня неожиданный: я до сих пор воображал себя лириком, по крайней мере стихи в эпическом роде удавались мне редко и с большим трудом. Моего «Манфреда» обругали, может быть, отчасти и справедливо. Но неужели же мой стих тяжел в этом драматическом отрывке? А я было собрался писать целую поэму, в таком же драматическом роде, да и не бросаю это намерение. Надо будет еще более обратить внимание на стих, вкладывая его в уста совершенно противоположных личностей… Но описание природы, цветов и нашего севера осталось незамеченным».

Запись: «13-го [сентября] утром. Написал Чайковскому. Он обратился ко мне с просьбой исходатайствовать ему разрешение посвятить Государыне 12 недавно сочиненных им романсов. Он кончил свою новую, и, как он говорит, свою лучшую и последнюю оперу «Чародейку», и зимой будет оркестрировать ее. Ему бы хотелось посвятить эту оперу Государю, и он просит меня помочь ему в этом. Это поручение мне очень приятно. Я послал Чайковскому свой сборник. Может быть, он что-нибудь из него положит на музыку».

В сентябре Чайковский писал К. Р. о его стихах: «Многие из них проникнуты теплым, искренним чувством, так и просятся под музыку!» Но прошло более года до той поры, когда Чайковский исполнил тайное желание К. Р. В декабре 1887 года он сообщает ему: «Я написал недавно шесть романсов на тексты симпатичного и полного живого поэтического чувства поэта К*** Р***». К. Р. отвечал: «Вы не поверите, как я обрадовался вашему обещанию прислать новые, мне посвященные романсы и как я вам благодарен. Теперь по крайней мере шесть из моих стихотворений будут увековечены. Сгораю от нетерпения и любопытства узнать, какие именно вы выбрали» (11. XII. 1887). Эти шесть романсов были написаны на стихи: «Первое свидание», «О, дитя, под окошком твоим…», «Уж гасли в комнатах огни…», «Я вам не нравлюсь…», «Я сначала тебя не любила…» и «Растворил я окно…»[4].

В начале октября 1886 года в газете «Новое время» появился разбор книги стихотворений К. Р., написанный Виктором Бурениным, критиком и поэтом, драматургом и фельетонистом. 4 октября К. Р. записывает: «В Павловск я поехал с 4-х часовым поездом. В вагоне читал фельетон Буренина и письмо Грота о моих стихотворениях. Буренин меня не обругал и отнесся к моей книжке, пожалуй, сочувственнее, чем к стихам Апухтина.

Стихотворение «Отцветает сирень» называет он виртуозным по форме». Ответ Я. К. Грота, который был не только филологом и лингвистом, но и поэтом, на посланную ему книжку, пришедший по почте, был гораздо дельнее. «Письмо Я. К. Грота доставило мне огромное удовольствие, – пишет К. Р. – Он с тщательным вниманием просмотрел всю мою книгу и отметил понравившиеся ему места и все замеченные им погрешности. Такого рода дельный разбор – не то что не имеющие для меня важного значения взгляды всяких писак и фельетонистов и дает мне новый толчок вперед. Я с удвоенным рвением, можно даже сказать ожесточением, начинаю работать над отделкой своих последних произведений, стараясь достигнуть большего совершенства. Я совершенно чистосердечно и искренно говорю о своих последних стихах, что гордости нет в моей душе, что для меня ничтожны отзывы толпы, когда самый этот дар для меня лучшая награда и я смотрю на него как на талант, с помощью которого я обязан приобрести другие таланты»[5].

16 сентября было получено письмо от Ивана Александровича Гончарова. «Он благодарит за книгу моих стихов и разбирает их. Ему они кажутся искренними, и он в этом видит главный признак таланта; выше всего он ставит «Письмо из-за границы», «Из лагерных заметок» и «Умер». Это письмо очень меня обрадовало и доставило мне большое удовольствие; он исписал целых два с половиною больших листа. Я согласен с ним, что стихи, которые ему понравились, одни из удачнейших моих произведений. Но он ничего не говорит о коротеньких лирических произведениях, в которых я старался выразить свою любовь к нашему северу, к нашей скудной, но милой природе».

В конце октября Гончаров посетил К. Р. в Мраморном дворце. 3 ноября он писал ему: «Возвращаясь по набережной пешком домой, я много думал о замышляемом Вашим Высочеством грандиозном плане мистерии-поэмы, о которой Вы изволили сообщить мне несколько мыслей.

Если, думалось мне, план зреет в душе поэта, развивается, манит и увлекает в даль и в глубь беспредельно вечного сюжета – значит надо следовать влечению и – творить. Но как и что творить (думалось далее)? Творчеству в истории Спасителя почти нет простора. Все Его действия, слова, каждый взгляд и шаг начертаны и сжаты в строгих пределах Евангелия, и прибавить к этому, оставаясь в строгих границах христианского учения, нечего… Следовательно, художнику-поэту остается на долю дать волю кисти и лирическому пафосу, что и делали и делают живописцы и поэты разных наций… Всем этим я хочу только сказать, какие трудности ожидают Ваше Высочество в исполнении предпринятого Вами высокого замысла. Но как Вы проникнуты глубокою верою, убеждением, а искренность чувства дана Вам природою, то тем более славы Вам, когда Вы, силою этой веры и поэтического ясновидения – дадите новые и сильные образы чувства и картины – и только это, ибо ни психологу, ни мыслителю-художнику тут делать нечего.

Я отнюдь не желал бы колебать Вашей решимости или подсказывать свои сомнения в Ваших силах – нет. Читая томик, лежащий у меня под рукою, Ваших стихотворений, и между прочим переводов – я все более и более убеждаюсь в несомненных признаках серьезного дарования. Я только хотел сказать несколько своих мыслей по поводу избранного сюжета… Сам я, лично, побоялся бы религиозного сюжета, но кого сильно влечет в эту бездонную глубину – тому надо писать».

Позднее (в 1889 году) П. И. Чайковский, не зная о замысле К. Р., писал ему: «Ваше Высочество говорите, что не надеетесь написать что-нибудь крупное. Я же ввиду Вашей молодости совершенно уверен, что Вы их напишете несколько. Так как Вы имеете счастье обладать живым, теплым религиозным чувством (это отразилось во многих стихотворениях Ваших), то не выбрать ли Вам Евангельскую тему для Вашего ближайшего крупного произведения? А что, если бы, например, всю жизнь Иисуса Христа рассказать стихами? Нельзя себе представить более колоссального, но вместе с тем и более благодарного сюжета для эпопеи! Если же Вас пугает грандиозность задачи – то можно удовольствоваться одним из эпизодов жизни Иисуса Христа, например, хотя бы Страстями Господними. Мне кажется, что если с евангельской простотой и почти буквально придерживаясь текста, например евангелиста Матфея, изложить эту трогательнейшую из всех историй стихами, – то впечатление будет подавляющее!»

Удивительно, как близко подошел в своих советах Петр Ильич к уже возникшему у К. Р. замыслу.

Весной 1887 года К. Р. навестил Гончарова в его холостяцкой квартире. Старый писатель был простужен и почти не выходил на воздух. Гончарову было приятно участливое внимание Великого Князя. В ходе беседы он попросил его прислать ему новые стихи свои, не вошедшие в сборник. Это был ряд прекрасных стихотворений, написанных в течение 1886 года. К. Р. послал эти стихи Гончарову и получил ответ:

«Новые стихи отличаются типическими свойствами Вашей искренней, нежной, любящей натуры, – писал Гончаров. – Таких стихотворений есть несколько, между прочим – «Помнишь ли ты, как бродили мы по полю…» или молитва «Научи меня, Боже, любить…», потом «Благослови меня». «Пронеслись мимолетные грезы!..» – слишком лично субъективное стихотворение». Гончаров нашел, как строгий критик, несколько прозаических выражений в стихах, упрекнул автора в том, что он не всегда мотивирует свои чувства. Далее он отметил еще два понравившихся ему стихотворения: «Не ждал я, признаюсь, такого одобренья…» и «Колыбельная песенка», посвященная К. Р. своему сыну Иоанну (Иоанчику, как его звали в семье). О втором: «“Колыбельная песенка” – чудесно, грациозно, нежно. Печальный взгляд Божией Матери, обращенный к ребенку с предвидением жизненного горя, – прелесть. Это сравнение подсказало Вам Ваше родительское сердце». И далее: «Вы действительно рождены с огнем поэзии».

Книжку своих стихотворений К. Р. 2 декабря 1886 года послал А. А. Фету при следующем письме: «Многоуважаемый Афанасий Афанасьевич, пишу Вам, не имея, к моему искреннему сожалению, удовольствия быть лично с Вами знакомым. Мне привелось узнать стороной, что Вы удостоили снисходительного отзыва стихотворения К. Р., принадлежащие моему скромному, начинающему и весьма неопытному перу. Я глубоко ценю такой бесконечно лестный для меня отзыв как мнение одного из наших маститых стихотворцев пушкинской школы. Примите же от меня снисходительно прилагаемую книжку стихов и дайте мне надеяться, что Ваше дорогое сочувствие принесет мне счастье на избранном мною пути». В заключение письма К. Р. пригласил Фета посетить Мраморный дворец.

Фет отвечал: «Нынешней осенью я случайно напал в фельетоне «Нового Времени» на некоторые стихотворения, отличающиеся истинным поэтическим порывом и прирожденною потребностью красоты. Обрадованный неожиданной находкой, я поделился ею с вошедшим ко мне [В. С.] Соловьевым, спросивши: «Не правда ли, как хорошо?» «Не знаете ли, – спросил он, – чьe это?» И на отрицательный ответ мой он сам, взглянув в газету, по двум буквам К. Р., сообщил мне, что это стихи Вашего Высочества. Итак, я прежде был побежден поэтом, чем Великим Князем. Факт этот может быть удостоверен».

В своем письме к К. Р. от 27 декабря 1886 года Фет делится с ним своими представлениями о том, каким должно быть настоящее лирическое стихотворение. Оно, пишет Фет, «подобно розовому шипку: чем туже свернуто, тем больше носит в себе красоты и аромата». И далее: «Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственнее повторения, а тем более самого себя. Хотя бы меня самого, под страхом казни, уличали в таких повторениях, я, и сознавшись в них, не могу их не порицать. Под новизною я подразумеваю не новые предметы, а новое их освещение волшебным фонарем искусства».

Очень ободряющие слова сказал автору по поводу «Стихотворений К. Р.» А. Н. Майков: «Впечатление Вашего сбор ника я не могу иначе характеризовать, как сказав, что оно – самое радостное. Удивительная искренность, чудная душевная чистота – и всё это в весенней обстановке юности – заставили бы полюбить поэта, если б не видали и не знали его».

На одобрительный отзыв Н. Н. Страхова, с которым всю жизнь по поводу почти каждого своего стихотворения советовался Фет (о чем Фет писал К. Р.), К. Р. ответил письмом, которое было как бы итогом всей переписки по поводу его стихотворного сборника. «Я читал и перечитывал ваши отзывы о моих стихотворениях, – писал К. Р., – и спешу выразить искреннюю благодарность за ваше сочувствие к моим первым опытам… В обществе, в котором я вращаюсь, мои стихи произвели впечатление; похвалы им я слышу со всех сторон; прекрасный пол особенно щедр на них. Это хотя и ласкает мое самолюбие, но нисколько меня не удовлетворяет. Мне нужно более осмысленное суждение, а не одна пустая похвала лиц, ничего в деле поэзии не понимающих. Я не хочу быть дилетантом в словесности; я смотрю на свое дарование как на талант, ниспосланный мне свыше, и не желал бы уподобиться неключимому рабу[6]. Я убедился опытом, что только посредством неутомимого труда можно достигнуть чего-нибудь, и надеюсь с Божией помощью совершенствоваться, терпеливо стремясь к заветной цели… Писать я могу только, когда меня посещает вдохновение, этот сладостно-мучительный недуг. Когда оно нахлынет, я пишу, но всегда медленно и с большим трудом. Благодаря многим отзывам, слышанным мной о моих стихах с разных сторон, я теперь более зрело и строго отделываю то, что выливается из-под пера. Но нередко впадаешь в уныние и руки опускаются, когда хочется писать, и не можешь».

2

Корифеи русской лирической поэзии были уже старцами, хотя и продолжали творить, в иных случаях даже более молодо и свежо, чем в прежние годы: Фет уже в преклонные годы начал печатать выпуски своих чудесных «Вечерних огней»; Полонский издал «Вечерний звон» (как бы итоговый сборник). Не ослабевало поэтическое творчество Майкова. Все они, поочередно, празднуют в эти годы пятидесятилетие писательской деятельности, а К. Р. находился почти в начале своего поэтического пути. Тем не менее он был высоко оценен ими как поэт, и они стали посылать ему свои новые, еще не напечатанные, стихи, – и для отзыва, и просто, по обычаю своего узкого кружка, поделиться самым дорогим с собратом по перу. Они обменивались не только письмами, но и стихотворными посланиями.

Так, в феврале 1887 года К. Р. пишет обращенное к Майкову стихотворение: «В ответ на его письмо с новыми стихотворениями»:

На это последовал стихотворный ответ: «Е[го]. И[мператорскому]. В[ысочеству]. Великому Князю Константину Константиновичу»:

Это было напечатано в «Русском Вест нике», № 3 за 1887 (С. 365). 10 апреля 1887 года отмечалось пятидесятилетие писательской деятельности Якова Петровича Полонского. Он был не только поэт, но и прозаик и уже в 1885 году выпустил десятитомное собрание сочинений. К. Р. приветствовал его по случаю юбилея стихами:

Получив письмо К. Р. со стихами, посвященными Майкову, Фет откликнулся посланием «Его Императорскому Высочеству Великому Князю Константину Константиновичу»:

Очень любопытна эта стихотворная переписка. Дружеские послания Фета, Майкова, Полонского, К. Р. непохожи на этот жанр первой трети XIX века, на стихотворную переписку Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Вяземского и других поэтов «золотого» времени поэзии. У них это личный, с глазу на глаз разговор, непринужденный, не стесненный ни требованием жанра, ни временем. Это беседа не только поэтов, но друзей, объединенных множеством общих интересов, – в дружеских посланиях мелькали многочисленные реалии (имена, события, намеки…), понятные только им. Без комментариев при их издании не обойтись. Послания же поэтов 1880–1890-х годов отличаются краткостью, виртуозностью формы, находчивостью поэтических оборотов и всегда – не дружески-непринужденным тоном, а возвышенным и строгим. Никакие детали быта не входят в них. Нет и намеков, понятных только им. В каждом случае это лирическое стихотворение. К. Р. вошел в эту переписку на высоком уровне мастерства.

В 1880–1890-е годы Фет написал целый ряд стихотворных посланий к К. Р. (а также к его супруге и к сестре его Ольге Константиновне). Также и К. Р., который относился к Фету примерно так, как молодой Пушкин к маститому Жуковскому. Вот характерное послание Августейшего поэта к своему учителю:

В сонете «А. А. Фету. На пятидесятилетие его писательской деятельности 26-го января 1889» К. Р. поэтически-виртуозно выразил суть того впечатления, которое производит поэзия Фета (это уже не юбилейная любезность, а факт высокой поэзии):

Многому учился К. Р. у Фета, в том числе недоверию к себе, исканию профессиональных советчиков. Фет не считал себя мастером, не способным на ошибки, и не скрывал этого. 3 июля 1887 года к нему в Воробьевку, имение его, приехали Н. Н. Страхов и B. C. Соловьев. Фет пишет К. Р., что беседовал «с тонким знатоком поэзии B. C. Соловьевым, с одной стороны, и тончайшим критиком Н. Н. Страховым, который и на этот раз улучил время для просмотра сорока пяти моих стихотворений, предназначенных осенью к напечатанию отдельным, третьим, выпуском «Вечерних огней». При этом он так был строг, что вынудил во многих местах Соловьева заступиться за меня, грешного. Излишне прибавлять, как глубоко я им признателен» (6.VII.1887). Таким же образом Фет готовил и следующий выпуск – 4-й – «Вечерних огней». Он писал К. Р.: «Несмотря на обуявшую Страхова лень, я принудил его рассмотреть пятьдесят моих стихотворений… Стихотворений шесть мы окончательно вычеркнули, зато многие при помощи поправок получили определенность и ясность» (8.VIII. 1888).

Личное знакомство Фета и К. Р. произошло в Мраморном дворце, куда старый поэт приехал из своей Воробьевки 17 декабря 1887 года. «Это была наша первая встреча, – писал К. Р. – А до этого мы уже целый год переписывались, не видав друг друга». Со своей стороны К. Р. навестит Фета в его московском доме на Плющихе. Это будет позднее.

Посылая в январе 1888 года Великому Князю Константину Константиновичу третий выпуск своих «Вечерних огней», Фет сделал на нем надпись – посвящение К. Р.:

К. Р. очень дорожил своим знакомством с Иваном Александровичем Гончаровым, встречами и перепиской с ним. И стихотворное посвящение ему, написанное К. Р., имеет несколько иной характер, чем послания к поэтам. Это очень четко и ладно скроенное благодарение, чеканные приветственные стихи, в своем роде шедевр:

«Стихотворение, обращенное ко мне, – писал Гончаров К. Р., – я анализирую не критикой ума, а сердцем, сладко над ним задумываюсь и глубоко, умиленно благодарю!»

В письмах к Гончарову К. Р. с доверчивостью человека, все сообщенное которым будет принято с искренним и добрым вниманием, рассказывает о подробностях своего быта (в письмах к Фету – иное…). Так, 24 июня 1887 года он пишет из Красного Села: «Полк перебрался сюда в половине мая, а свою маленькую семью я в то же время перевел в Павловск. Туда я ездил по воскресеньям и праздничным дням, а остальное время обучал роту строю, всяким тактическим хитростям и стрельбе. Эти занятия, как я не раз говорил вам, преисполнены поэзии, несмотря на их кажущуюся сухость…

Пошли беседы с фельдфебелем о цене на сено для артельной лошадки, о больных, о провинившихся, об отличившихся на стрельбе, о капусте и грибах. Опять сиюминутно является ко мне ротный писарь с рапортом, бумагами, списками и сведениями. Опять является артельщик с вечным нерешительным требованием: «Денег позвольте…» Я продолжаю писать; моя поэма «Севастиан-мученик» приходит к концу. Это мое первое длинное произведение».

Поэма К. Р. «Севастиан-мученик» будет окончена в Павловске 22 августа 1887 года. 10 июля К. Р. посылает Гончарову новое стихотворение. «Вы подаете мне мысль, – пишет он, – переложить на стихи слова Архангела Пресвятой Деве, приведенные в Евангелии от Луки. Представьте, что эта мысль и мне приходила уже давно, и я надеюсь, что когда-нибудь мне и удастся написать этот Ave Maria.

Вы так подкупаете меня снисходительным отзывом о моих стихотворных переложениях из Св. Писания, что я решаюсь представить на ваше обсуждение стихи, написанные мною нынче весной на Страстной Неделе. Я старался передать в них впечатления, производимые на нас умилительными молитвами служб Святых Страстей; как увидите, у меня перечислены главнейшие из этих молитв. Я пытался в кратких словах изложить сущность их содержания, но боюсь, что далеко не достиг трудной цели».

Ответ Гончарова К. Р. получил 20 июля, через неделю после того, как у него родился второй сын – Князь Гавриил. Гончаров тепло поздравил Великого Князя и его супругу с такой радостью, а основную часть письма посвятил отзыву о присланном стихотворении «На Страстной Неделе» и разговору о духовной поэзии.

Стихотворение «На Страстной Неделе» написано с большим искусством и ясно чувствуемой глубокой верой («Жених в полунощи грядет!..»). «Я прочел его с таким же умилением, – писал Гончаров, – с каким оно, очевидно, написано, или, вернее, излилось из души поэта, как изливались и самые оригиналы этих молитв из вдохновенных верою душ их авторов. Такие молитвы есть поэзия верующей души, поэзия возносящегося к Богу духа. Всякий – глубоко ли или младенчески верующий и пламенно молящийся – в момент молитвы есть и лирический поэт… Оно (стихотворение) дышит и молитвенным, чистым настроением, и сжато, и сильно. Счастливая мысль – совокупить в нескольких строках главные лучшие молитвы прекрасных, умилительных молитв Страстной Недели… Почти все наши поэты касались высоких граней духа, религиозного настроения, между прочим, величайшие из них: Пушкин и Лермонтов; тогда их лиры звучали «святою верою» («И дышит благодатная святая вера в них» и т. д.), но ненадолго. Тьма опять поглощала свет, т. е. земная жизнь брала свое».

15 сентября 1887 года К. Р. пишет Гончарову: «Со страхом и трепетом посылаю вам «Севастиана-мученика», надеясь, что вы не откажетесь искренно и не жалея моего самолюбия высказать ваше суждение».

Это была поэма в двух частях, посвященная «королеве эллинов Ольге Константиновне», которая, как видно из стихотворного «Посвящения», и внушила автору этот сюжет. Ольга Константиновна летом 1887 и летом следующего года отдыхала в Павловске и много общалась с братом. Поэма впервые была напечатана в «Русском Вестнике» (№ 5 за 1888 год).

По мастерству, по четкости языка и формы, свободе речи и сжатости ее, звучности рифм, по неабстрактной живописи деталей быта третьего века «Севастиан-мученик» одно из лучших произведений в этом роде. Очень жив и высок религиозный дух поэмы, веющий свежестью жизни, а не так называемым ароматом пыльных страниц истории. Удивительно, как воскресает (не скажешь иначе) древность под пером К. Р.! «Севастиан-мученик» – блестящая проба перед грядущим грандиозным «Царем Иудейским», о котором он размышлял более четверти века.

В 1889 году вышел «критический этюд» Евгения Гаршина «Три поэмы», где он рассматривает три замечательных произведения, напечатанных в 1888 году: поэмы «Брингильда» А. Н. Майкова, «Яромир и Предслава» графа А. А. Голенищева-Кутузова и «Севастиан-мученик» К. Р. «Молодою ясностью и свежестью преисполнено третье из разбираемых нами произведений, поэма «Севастиан-мученик», изящный плод поэтического досуга, которым располагает ее автор. Эта грациозная пьеса является блестящим образцом неувядаемости того же романтического направления, с которым тесно связаны лучшие традиции русского общества… Прекрасное содержание вылилось в прекрасную форму: безупречное изящество поэмы, с внешней стороны, придает произведению одаренного поэта особую привлекательную силу. Ему чрезвычайно удались описания, которые дышат у него лермонтовскою образностью и колоритностью, как, например, следующая в живописных штрихах набросанная картина:

Изящный в отделке своего стиха, наш молодой поэт обладает уже и мастерством психического анализа, блестящие зачатки которого он, несомненно, проявляет в своеобразной разработке агиографического сюжета, к которому он отнесся совершенно по-своему, хотя и не отступая от исторической правды и церковного предания… Вообще молодой автор такой серьезной по замыслу и такой законченной по исполнению поэтической пьесы, как поэма «Севастиан-мученик», автор, хорошо известный знатокам и любителям русской поэзии и по другим своим произведениям, выступает перед нами вполне созревшим представителем лучшего литературного течения в области русского творчества, течения, живо сказавшегося в трех произведениях, разбору которых посвящен настоящий этюд. Все эти три поэмы вместе являются блестящим доказательством здорового состояния русской поэзии в данный момент и залогом ее преуспеяния ни в каком ином направлении, как только в том, которое насаждено у нас отцами русской поэзии – Жуковским и Пушкиным».

Г. Нелюбин писал позже, в 1902 году: «В «Севастиане-мученике» К. Р. поднялся до кульминационной точки своего поэтического кругозора: это безусловно лучшее его произведение, вещь, которая сделала бы честь любому из признанных корифеев русской поэзии… Немудрено поэтому, что из всех произведений нашего поэта «Севастиан-мученик» пользуется наибольшей популярностью. Не смотря на довольно значительные размеры «Севастиана…», поэма К. Р. вошла в многие сборники и хрестоматии, а также вышла отдельным изданием».

Посвящение

Тебе, тебе, мой ангел нежный,

Я посвящаю этот труд;

О, пусть любовно и прилежно

Твои глаза его прочтут.

Ты мне внушила эти строки,

Они тобой вдохновлены:

Пускай же будут в край далекий

Они к тебе унесены.

И если грудь заноет больно

Тоской по нашей стороне,

Пускай тогда они невольно

Тебе напомнят обо мне.

И пусть хоть тем тебе поможет

Тот, кто всегда и всюду твой,

Кто позабыть тебя не может

И чья душа полна тобой.

Часть первая

Часть вторая

Павловск, 22 августа 1887

Часть зимы 1909–10 года К. Р. проводил с детьми в Осташеве, – ему хотелось более глубокого уединения, чем оно бывало в Павловске. «Жизнь здесь, среди тишины – наслаждение», – пишет он в январе. Сделанные в течение нескольких лет пробы для «Царя Иудейского» его не удовлетворяли. Много раз он начинал драму сначала. И опять в Осташеве – сначала: «Попытаюсь приступить сегодня к давно задуманной евангельской поэме», – пишет того же 1-го числа. 3 января: «В первые два дня наступившего года подвинул немного «Царя Иудейского». Но очень опасаюсь, что это будет слабое, неудачное произведение».

Погода была теплая: то легкий мороз, то метель… «Ходили на лыжах, – пишет К. Р. – И что был за вечер: на бледно-голубом небе сиял узкий серп нового месяца и горела вечерняя звезда. А внизу, везде, белый, белый снег».

«Последний вечер в дорогом Осташеве! Сегодня опять оттепель, с утра мело… Днем показывалось солнце, в 4-м часу оно уже было на закате, и с реки было видно, как отливали золотом окна нашего дома. Между облаков кое-где проглядывало бледно-голубое небо, а снег ослепительно-белый. Так красиво! После чая, когда уже темнело, прокатился с Татьяной в Колышкино в одиночных санях на коне Артиллеристе, а за кучера был Игорь. Он здесь ведает конюшенной частью. Молодой месяц светил с неба, и мы отбрасывали легкую тень на снег».

Однако академические дела звали в Петербург. С большой неохотой К. Р. покинул Осташево. 9 января он уже вел общее собрание в Академии наук. Дело было важное: мануфактур-советник купец Алексей Александрович Бахрушин, собиратель театральных и литературных достопамятностей, создавший в 1894 году свой театральный музей в Москве, жертвовал его Императорской Академии наук. Но дома – черновая тетрадь, перо…

«С Нового года я очень одушевлен своей Евангельской драмой, – пишет К. Р., – и она не выходит у меня из головы… Вечером в Павловске до поздней ночи с жаром и увлечением писал монолог Никодима, в котором переложил стихами слова Спасителя из третьей главы Евангелия от Иоанна». 15-го в Мраморном дворце: «Так хочется справиться со своей драмой, чтобы она была и порядочным художественным произведением, и в то же время сценической пьесой, т. е. смотрелась без скуки. Не имея опыта, руководствуюсь знатоком сцены Ростаном[7], стараюсь приноровиться к «Принцессе Грёзе», конечно же не в содержании, а в чередовании выходов действующих лиц и в продолжительности речей».

14 февраля К. Р. был назначен на новую должность, нарочно придуманную для него, – Генерал-инспектора Воен но-учебных заведений. «В назначении меня Генерал-инспектором, – писал К. Р. сестре Ольге Константиновне, – не только нет каверзы, но, напротив, оно состоялось по моему почину. Еще в сентябре пришло в голову, что хорошо бы мне создать для себя такую должность: от меня отпадут приемы, ответственность за хозяйственные распоряжения, доклады, мешающие часто посещать заведения, даже петербургские, и мелкие текущие дела, а связь с училищами и корпусами останется. К тому же до сих пор, если я вводил что новое, то сам же и контролировал это, а контролировать лучше со стороны. Эта мысль понравилась: выработали новое положение, и вот назначение состоялось. Я доволен новым своим положением, но еще не сдал прежних обязанностей начальнику Главного управления, назначенному на эту должность генералу Забелину».

9 марта: «Вчера в последний раз принимал в Главном управлении. Свой кабинет переношу в Мраморный».

В мае К. Р. был назначен представителем Государя Императора на церковных торжествах перенесения мощей св. Ефросинии, княжны Полоцкой, из Киева в Полоцк, в ос но ванной ею Спасский монастырь. 16 мая в Полоцк прибыли Князья Олег и Игорь Константиновичи со своим воспитателем полковником Ермолинским и остановились в квартире директора кадетского корпуса. На другой день при ехал К. Р. 19 мая Князь Олег сдавал экзамен, – он оканчивал учение в корпусе и мечтал после этого поступить еще в Петербургский Александровский Лицей, в котором некогда учился Пушкин, любимый писатель Олега. 20 мая в корпусе происходило открытие бюста героя осады Порт-Артура Романа Исидоровича Кондратенко, генерал-адъютанта, руководившего обороной крепости и убитого осколком японского снаряда в 1904 году. На этом торжестве присутствовала Королева эллинов Ольга Константиновна, тетка Князя Олега.

20 мая, в жаркий день, за городом, неподалеку от железной дороги, в палатке, Великая Княгиня Елисавета Феодоровна, Королева Ольга Константиновна, К. Р. и Киевский митрополит Флавиан ожидали появления крестного хода с мощами святой. «Мы прождали с полчаса, – писал К. Р. – Из пролета под насыпью железной дороги показалось шествие, развевались хоругви, блестели кресты и образа, слышалось пение: несли святые мощи. И вот жители Полоцка встретили останки своей княжны, отсутствовавшей более семи веков. Картина была торжественная и умилительная. По отслужении молебна на месте встречи крестный ход двинулся в Полоцк… Большие толпы народа, множество богомольцев, но везде образцовый порядок, ни толкотни, ни давки… Мощи внесли в соседний с корпусом, когда-то корпусной, а теперь городской Николаевский собор, и началась всенощная. Все время шло поклонение мощам. Богослужение было очень продолжительное».

22 мая: «К 4 часам в соборе все было готово к перенесению мощей в Спасо-Евфросиниевский женский монастырь. Прибыли в собор Элла, Оля и я с Игорем. Олег был в строю с кадетами. Помогал выносить мощи из собора, а далее шел за ними между Олей и Эллой… Близ часовни монастырем были устроены украшенные зеленью ворота с надписью: «Гряди, радость наша, преподобная мати Евфросиния». Тут и Оля, и Элла, и Игорь, и я тоже понесли раку, и так до внесения ее в монастырь и в церковь. Когда вносили в церковь, одна больная женщина легла на пол и мощи пронесли над нею. Говорят, она исцелилась».

23 мая: «Памяти преподобной Евфросинии. В 11 Оля за мною заехала и повезла меня в монастырь к обедне. По ее окончании мощи обнесли вокруг церкви и наконец водворили в Преображенском храме, выстроенном и обитаемом преподобною более 7 веков назад. Все были растроганы».

В июле, во время инспекционной поездки, К. Р. был в Москве. Побывал в Марфо-Мариинской обители у Великой Княгини Елисаветы Феодоровны. «Она приняла меня очень ласково, – пишет К. Р. 15-го. – От нее веет святостью без тени ханжества, столько простоты и искренности». К. Р. любовался видом Москвы с балкона ресторана Крынкина на Воробьевых горах. «Только мы там сели пить чай, как на хорах хор певчих в русских боярских кафтанах затянул песню на мои слова «Умер, бедняга…». Я не знал, что они поются. Пригласили управляющего хором, некоего Григория Николаевича, который меня узнал; он знал также, что «Умер…» – мои стихи». В Москве К. Р. узнал, что в Художественном театре Станиславского со 2-го августа начнутся репетиции «Гам лета» в его переводе. В главной роли будет выступать актер В. И. Качалов (Шверубович).

Из Москвы К. Р. 17 июля поехал в Осташево. Когда подъезжал к имению, то из леса навстречу ему появилась кавалькада, – это были Татьяна, Костя, Олег, Игорь, Георгий и два молодых конюха. До конца августа К. Р. трудился за письменным столом, отходя от него для прогулки одному или с семьей. Он готовил к своему переводу гетевской «Ифигении в Тавриде» вступительную статью, которая выросла в довольно внушительную и богатую фактами и мыслями работу, включающую следующие главы: Источники; Литературные влияния; «Гётц» и «Вертер»; Знакомство с герцогом Карлом-Августом; Приезд в Веймар; Веймарский двор; Первые годы Гете в Веймаре. Шарлотта фон Штейн; Театр в Веймаре; «Ифигения в Тавриде» в первоначальных обработках; Путешествие в Италию и последняя обработка «Ифигении»; Критика.

К. Р. пишет, что «Гете модернизировал миф об Ифи гении… Его Ифигения во всех отношениях выше греческой жрицы, – она не более не менее как христианская девушка высокого, благородного, нежного, любящего сердца». Кроме того, К. Р. готовил обширные примечания как к «Ифигении в Тавриде», так и для своего исправленного перевода трагедии Шиллера «Мессинская невеста, или Братья-враги».

«Предисловие подвинулось, – пишет К. Р. 31 июля, – о мифе об Ифигении и о том, как им пользовались трагики Древней Греции, а потом итальянские, французские и немецкие, уже готово. От этих источников перешел к самому Гете. Описание его наружности взял из Льюиса. Теперь надо будет сказать о произведениях, прославивших его имя до 1775 года, т. е. о Гётце фон Берлихингене и о Вертере. Далее пойдет краткий очерк Веймарского общества».

В августе 1910 года написал К. Р. уже упоминавшуюся нами элегию «Осташево». Это на первый взгляд традиционно и непритязательно, а на самом деле с тонким чувством красоты и меры написанная картина природы, развертывающаяся панорама ее. Она питает душу спокойствием и миром, как и должно питать душу православного поэта Божье творение. Строки семи октав, составляющих элегию, разворачиваются медленно, открывая новые и новые виды:

Работал К. Р. не только за письменным столом, он умел обдумывать стихи и во время прогулок. «Пошел в наш парк, – пишет он, – и тут мне удалась вторая октава новой элегии»; «Катаясь более 2-х часов на байдарке, в уме исправлял готовую элегию»… То же происходило и в дальних походах, как, например, 21 августа, когда К. Р. с сыновьями поехали верхом, – конюх Чернышев показывал дорогу. Они хотели проехать к устью Рузы, впадающей в Москву-реку. «Погода была прекрасная, местность живописная, – пишет К. Р. – Поехали на Синюхово, Солодово, Шульгино, Курово, погост Лужки, откуда идет каменная дорога через Демитково, Леньково, Ракитино до самого уездного городишки Рузы. Там свернули с большой дороги на Старую Рузу вправо и ехали через деревни Теряево, Лебехино, Городилово и Воробьево. Переправились вброд через Рузу на ее правый берег у Окулова, в какой-нибудь версте от устья. На левом берегу Москвы-реки поели провизию, взятую с собою у деревни Тимофеевки. Назад ехали другой дорогой, правым берегом Рузы, но далеко от реки, деревнями Бараново, Ново-Николаево, Тишино, Жолобово, Никулькино. Через реку на наш берег перебрались у Толбухина. Выехали в 9 утра, вернулись в 7 вечера. Сделали около 90 верст».

В Павловск возвратились 31 августа. В сентябре и октябре снова разъезды по городам. С 28 октября до 3 ноября – в Москве, в декабре – в Полоцке и Киеве.

29 ноября К. Р. пишет: «Побывал у вдовы покойного вице-президента Академии наук, Леонида Николаевича Майкова, Александры Алексеевны, рожденной Трескиной. Она с незамужней пожилой сестрой Ольгой Алек сеевной живет уже не на Васильевском о-ве, а на Мал. Мастерской, 3. Давно не был у нее. Но мы переписывались. И теперь поехал к ней, чтобы просить подобно тому, как было при печатании «Гамлета» и последнего издания моих стихотворений, и впредь прочитывать корректуры будущего 4-го выпуска. Алфавитный указатель имен и библиографический для «Гамлета» она взяла на себя. Я спросил, не может ли она указать мне лицо, которому можно было бы поручить составление таких же указателей и к «Ифигении». Александра Алексеевна вызвалась сама это сделать».

Дети становились все старше. 20 декабря 1910 года исполнилось 20 лет Князю Кон стан тину Константиновичу младшему, од ному из будущих святых новомучеников. «Дожили до совершеннолетия нашего Кости, – пишет в этот день К. Р. – Поутру он приехал из города и вошел ко мне, держа за руку свою крестницу и любимицу Веру. Перед молебном дали ему подарки. На столе в нашей маленькой столовой, в окне красовался сладкий пирог с воткнутыми в него 20-ю восковыми свечами и 21-й свечой жизни. Поздравлять его съехалось человек 60. Это были все домашние, служащие и служившие, несколько измайловцев. Мы – семья – были в обыкновенной форме. Митя оказал особое внимание и оделся в измайловский мундир. В церкви соборне служили молебен архимандриты Михаил и Макарий, оба здешние священники, и иеромонах Сергий».

После Рождественских праздников К. Р. принял решение составить духовное завещание. «Лишь после этого, – пишет он 26 декабря, – можно будет отдаться исправлению «Мессинской невесты» и переводу «Макбета»».

И вот конец года. 30 декабря: «Утром ходил дважды гулять, перед кофе и завтраком. Маленький мороз, туман, шел снег немного. В кармане была у меня с собой бумажка со списанным стихотворением Мюссе, и я продолжал переводить. На второй прогулке встретился в Старой Сильвии с женой, и она, заметив, что я сочиняю, оставила меня продолжать прогулку одному. После завтрака записал перевод, уже законченный и, как мне кажется, удачный. 1910 год был благоприятен для моего творчества: в январе написал одно стихотворение, в феврале – два, в марте – одно, в мае – одно, в июне – одно, в августе – одно, в октябре – одно и в декабре – два, итого за весь год десять стихотворений. Такового обилия давно не бывало. Думаю, что приписать это надо значительному сокращению бумаг благодаря переименованию меня в Генерал-инспектора».

Осташево

К. Р. Осташево, 20 августа 1910

Детские годы

Была поздняя осень. С моря неслись тучи, часто шли дожди и мокрый снег. Из окон Мраморного дворца, резиденции Великого Князя Константина Константиновича Романова, видна была широкая Нева, такая же темная, как и небо. В эту ненастную пору, 15 ноября 1892 года, у него родился сын, которого назвали Олегом. Крестили его 3 января 1893 года.

Восприемниками стали Императрица Мария Феодоровна и На след ник престола Цесаревич Николай Александрович. Отец младенца Константин Константинович был внуком Императора Николая Павловича. Позже, в 1912 году, Олег напишет отцу, что принадлежность к Царской Фамилии подвигает его на раздумья о том, как «сделать много добра Родине, не запятнать своего имени и быть во всех отношениях тем, чем должен быть русский князь». А еще через год Князь Олег запишет в дневнике как пример для подражания слова своего прадеда, Императора Николая I: «Мы должны высоко нести свой стяг, должны оправдать в глазах народа свое происхождение». Далее двадцатилетний Олег пишет: «Мне вспоминается крест, который мне подарили на совершеннолетие. Да, моя жизнь – не удовольствие, не развлечение, а крест». Вот как высоко понимал юноша из семьи, принадлежащей к Царствующему Дому Романовых, свое предназначение. «Боже, – записал он в дневнике 1914 года, – как мне хочется работать на благо России».

Отец князя Олега – Константин Константинович – был достойным представителем Дома Романовых, деятельным человеком. Должности его были самые хлопотные: он командовал Преображенским гвардейским пол ком, был президентом Императорской Академии наук, главным начальником военно-учебных заведений всей России и трудился на совесть. Был он также известным поэтом, печатавшим стихи под криптонимом «К. Р.» (Константин Романов). Его учителями и друзьями в литературе были Фет, Майков, Полонский. Имел он дружескую переписку и встречи с писателем Гончаровым, с композитором Чайковским. Князь также сочинял музыку – романсы и даже издавал их. Играл на фортепьяно, как опытный, много концертировавший музыкант. Понимал живопись и собирал картины. Особенно любил русских мастеров: Куинджи, Шишкина, Левитана. В Мраморном дворце и в летней резиденции – во дворце в Павловске – благодаря князю было собрано много редких и замечательных произведений искусства. И еще был он отец большого семейства: у него и жены его Великой Княгини Елизаветы Маврикиевны было шесть сыновей и три дочери, и родители сами много занимались их воспитанием. Великий Князь был истинно русским и православным человеком. В таком духе воспитывал он и детей своих.

Будучи маленькими, они, как и все дети, любили пошалить, порезвиться на природе, погулять в саду. В ненастное время детей не пускали погулять в сад. Им разрешалось играть во всех залах просторного дворца, смотреть в окна, и они многое замечали, не выходя на улицу.

Увидят они дворника, метущего листья или сгребающего лопатой снег, – и играют в дворника. Заметят на соседней крыше трубочиста – в трубочиста играют. Но самыми любимыми были у них игры в охотников. С игрушечными ружьями в руках они осторожно шли как бы по лесу по одному из темных залов, в разных местах которого припрятаны были игрушечные звери. Были у них игры и посложнее, например, в экспедицию Фритьофа Нансена на Северный полюс. Однако они занимались не только играми. Старшие дети жили отдельно от младших, имели других воспитателей и учителей, у младших была няня. Князя Олега первые месяцы нянчила старушка Варвара Михайловна, бывшая некогда няней его отца. Ее сменила Екатерина Федоровна Спиридонова – добрая и весьма образованная дама.

Первые уроки этой няни были простыми, но очень интересными. Она постоянно рассказывала ему о некоей вымышленной девочке Верочке. Как Верочка готовилась к Пасхе, что пекла и готовила, как ходила в церковь молиться, как переезжала весной на дачу, и что при этом брала с собой, и как проводила время там… Няня выдумывала всякие события и постепенно раскрывала перед Олегом мир, причем рассказы эти всегда были назидательны, учили добру, развивали любовь к Богу. Маленький князь любил эти рассказы, и душа его впитывала жадно все, о чем говорила ему эта добрая русская женщина. Летом вместе со всей семьей Олег переезжал в Павловск. С восторгом встречал он весть о переезде и там, в необозримом парке, на речке Славянке проводил блаженное лето в прогулках, играх, собирании цветов. Да и сам дворец здесь, в Павловске, хранивший множество реликвий Дома Романовых, предметов искусства, давал много доброго душам детей, видевших в этих комнатах и залах много прекрасного, гармоничного.

Константин Константинович сам рассказывал детям о разных картинах, гобеленах, вазах, скульптурах, которые были во дворце. Когда Олегу исполнилось шесть лет, няня его перешла к младшим детям, а для него был подобран штат учителей, так как настала пора учиться. К этому событию он пришел с некоторым знанием Закона Божия, пусть и в простом, приспособленном для детского понимания виде. Законоучителем тогда была для него все та же няня Екатерина Федоровна. И вот теперь настало время для изучения нескольких предметов: чтения и письма, арифметики – и различных начальных знаний. Чтение же было не только русское, но и церковнославянское. И, конечно, изучали Закон Божий. Это была маленькая школа для одного мальчика, но руководителем ее назначен был академик А. С. Лаппо-Данилевский, историк и археолог. Вот так серьезно относились к обучению детей в большой царской Семье, членами которой являлись Великие Князья. Занятий было много, за поведением следили строго. А еще ведь были и занятия музыкой. Олег начал играть на фортепьяно. Для развлечений оставалось все меньше времени.

Зимой 1899 года все дети в семье переболели коклюшем, а весной по предписанию врачей для укрепления здоровья их отправили в Швейцарию. Олег получил очень большое впечатление от этого путешествия. Он увидел альпийские горы с царствующим над ними, покрытым льдом Монбланом (что означает Белая гора), очень красивые озера, старинные крепости. Домой возвращались окрепшие, повеселевшие. Отдохнули после путешествия в Павловске, а осенью в Петербурге, в родном Мраморном дворце, приступили к учебным занятиям. В этом же году преподаватель русского языка для старших князей профессор Николай Карлович Кульман, филолог и историк русской литературы, начал свои «четверги» – литературные чтения. Допускались на них и младшие дети. Здесь в течение одного только 1900 года было прочитано вслух множество произведений русской классики, в частности «Записки охотника» Тургенева, «Детские годы Багрова-внука» Аксакова, сочинения Пушкина, Гоголя, Чехова, Короленко и других писателей. Чтения происходили в комнатах старшей сестры Олега – Татьяны. Дети собирались, рассаживались вокруг большого стола и радостно объявляли: «Мы слушаем! Мы слушаем!» В камине потрескивали дрова, было тепло, уютно. Профессор Кульман читал мастерски, дети слушали очень внимательно, часто не сдерживались и выражали свой восторг восклицаниями. Маленький Князь Олег казался всех серьезнее: слушал не шевелясь… Он как бы узнавал в прочитанном свой родной русский мир.

Константин Константинович, любивший русскую природу и воспевавший ее в стихах, давно желал повезти своих детей не в Павловск, не в Крым, где у него также было поместье, а в простую русскую деревню. И вот нашел он сдававшуюся внаем усадьбу в селе Нижние Прыски, находившемся близ Оптиной пустыни. Великий Князь побывал в 1887 году в этой обители и беседовал в скиту со старцем Амвросием, а в дальнейшем переписывался с ним и другими старцами. Ему хотелось, чтобы и дети его могли побывать в Оптиной пустыни – в монастыре и в скиту, помолиться на службах, посмотреть на монастырский быт. В мае 1901 года Великий Князь привез в Прыски всю семью. Дом был большой, удобный, с большим парком, неподалеку от него находились церковь Преображения Господня, лес, река Жиздра, крестьянские избы. Отсюда хорошо виден монастырь с белой стройной колокольней… Позади него стеной стоит вековой сосновый бор.

В первые же дни по прибытии в Нижние Прыски Великий Князь Константин Константинович повез детей в Оптину пустынь. В течение лета они побывали здесь несколько раз, ездили туда отец и сын верхом, мать с дочерьми в коляске. Детям дали некоторую свободу. Им сшили простые ситцевые рубашки. Даже изволили ходить босиком. Погода была на редкость благодатная. Дети познакомились с крестьянскими мальчиками, стали ходить с ними в лес, бывали в поле, на сенокосе, где трудились крестьяне. Они загорели, стали общительными. К ним очень по-доброму отнеслись в селе и взрослые и дети. Олег почувствовал себя здесь как дома. Он был счастлив: сколько нового, прекрасного!

Лучшими его друзьями стали деревенские отроки Гришка и Капитошка (как те себя отрекомендовали). Они были проводниками для всей княжеской семьи во время походов в лес и в плавании на лодках. Тогда на долгих привалах собирали они грибы, весело трещал костер на берегу реки. Можно было искупаться в теплой воде. Заходил Олег в крестьянские избы, видел простой и бедный быт, и он даже нравился ему: все простое – стол, посуда, лавки… В красном углу иконы. Олег начал учиться верховой езде. Случалось, падал с лошади, но верховая езда полюбилась ему на всю жизнь. Очень скоро он стал умелым ездоком.

Встречать Великого Князя в монастырях полагалось с особенной торжественностью и при колокольном звоне, но Великий Князь Константин Константинович попросил настоятеля не делать этого. Поэтому торжественных встреч не было, но в колокола все же звонили. Олег с удовольствием стоял на оптинских службах, видел монашеский постриг. Старец Иосиф благословлял его, как и всех членов семьи.

Несколько раз посетили они Шамординский монастырь. Игуменьей там была мать Евфросиния, слепая, но весьма деятельная (она ослепла еще при жизни старца Амвросия, но он не благословил ее оставлять настоятельство). В первое их посещение слепая игуменья попросила осторожно потрогать руками лица Великого Князя и его детей. Константин Константинович разрешил. Так она «увидела» их. В дальнейшем она приезжала погостить в Нижние Прыски. Олег и его братья помогали ей выбраться из тележки, подняться по лестнице и войти в дом.

Матушка Евфросиния была весьма мудрой старицей, поэтому беседа ее увлекала не только детей, но и их родителей. По ее совету Великая Княгиня Елизавета Маврикиевна завела на свои средства детские ясли в ближайших от Прысков деревнях. Крестьяне стали во время полевых работ относить в эти ясли своих младенцев, когда их не с кем было оставить дома.

В сентябре Великий Князь перевез семью в Петербург. Лето кончилось. Начался очередной год занятий. Князь Олег был очень внимателен на уроках. Один из преподавателей впоследствии рассказал: «Помню его сидящим за учебным столиком; взоры устремлены прямо в глаза учителю. Время от времени появляются у него на лбу весьма заметные складки: это Олег Константинович особенно усердно трудился над разрешением какого-нибудь вопроса. И вот он начинает волноваться… Учитель приходит на помощь. На полпути их мысли встречаются – и как бы само собой получается приятная развязка запутанного вопроса. Глазенки смеются от восторга, все личико сияет: сам выпутался!»

14 мая 1903 года Князь Олег был зачислен в списки кадетов в 1 класс Полоцкого корпуса. Экзамен же ему пришлось держать не там, а дома, так как он проболел всю весну воспалением легких. Решено было его учение проводить не в Полоцке, а в Петербурге. Он был очень рад, когда директор корпуса от имени кадет и педагогов прислал ему погоны. Он почувствовал себя воином, надел кадетскую форму и стал весьма дорожить ею.

Отрочество

С одиннадцати лет Олег уже очень серьезно относился к своей духовной жизни, к делу своего вечного спасения. Он вел дневник, в котором старался отметить свои недостатки. К одной из тетрадей он взял эпиграфом слова только что прославленного тогда преподобного Серафима, Саровского чудотворца. «Каждодневно выметай свою избу, да хорошим веником». Вот что, например, заметил за собой 31 октября 1903 года: «Привередничал. Подлизывался. Сердился… Плакал. Был недоволен, что не дают кофе». Спустя два года записи стали глубже. «У меня очень неприятная вещь: я почти не могу молиться, – пишет он в начале 1905 года. – Мне очень трудно. Я вдумываюсь, и очень трудно вдуматься, и повторяю одно слово или фразу несколько раз. Это у меня отнимает много времени, я раздражаюсь и устаю… В некоторых случаях бывает так тяжело. Душа у меня в грехах, я обдумал некоторые вещи во время болезни. Молиться надо: хорошо, что спохватился, а то было бы поздно».

Вот еще запись того времени: «Я слишком о себе высокого мнения. Гордым быть нехорошо. Я напишу тут, что я про себя думаю. Я умный, по душе хороший мальчик, но слишком о себе высокого мнения. У меня талант писать сочинения, талант к музыке, талант к рисованию. Иногда я сам себя обманываю, и даже часто. Я иногда закрываю себе руками правду. Я нервный, вспыльчивый, самолюбивый, часто бываю дерзок от вспыльчивости. Я эгоист. Я сердит иногда из-за совсем маленького пустяка. Хочется быть хорошим. У меня есть совесть. Она меня спасает. Я должен ее любить, слушаться, а между тем я часто ее заглушаю. Можно заглушить совесть навеки. Это очень легко. Но без совести человек пропал. Надо прислушиваться к ней».

22 мая 1905 года в дневник занесено следующее: «Я однажды лежал вечером в кровати и прочитал все заповеди Ветхого и Нового Заветов, подумал о моей жизни: могу ли я наследовать Царствие Небесное? И когда я прочитал вторую заповедь Ветхого Завета «Не сотвори себе кумира», то подумал, что верховая езда – мой кумир, я весь день думаю, будет ли верховая езда, а душу забываю. Я должен заботиться о своей душе. Я должен о ней думать и готовить к Страшному Суду. А я о ней так мало думаю. Можно думать и о верховой езде, но не надо этим злоупотреблять и забывать душу».

«Вспоминаю молитву Ефрема Сирина, – размышляет Князь Олег. – Если бы люди исполняли эту молитву! Мы молимся, чтобы Господь избавил нас от лености, а я что делаю? Лень идти на уроки и приготовлять их; лень скоро мыться, лень идти на отдых.

«Уныние» – сразу, как получу наказание, всегда уныние.

«Любоначалие» – всегда приятно покричать. Никогда Игоря не пускаю командовать.

«Целомудрие и смиренномудрие» – разве я целомудрен? Разве я смиренен? Разве я всегда добрый? Разве я всегда хороший? Разве я не бываю невежлив? Разве я не люблю поважничать?»

Очень близко к сердцу принимал Князь Олег события, связанные с русско-японской войной. Тогдашний воспитатель его вспоминал: «Военные неудачи русских войск с самого начала наполняли сердце Олега Константиновича такой искренней тревогой, что он временами терял свое спокойствие: не спал по ночам и бывал апатичен на занятиях. Лишь уменье владеть собой скрывало его душевное беспокойство от постороннего глаза, но тот, кто близко стоял к этому двенадцатилетнему горячему патриоту, видел, как тяжко он переживал неудачи своей дорогой Родины. «Бедный Государь, бедная Россия», – покачивая головой, говорил Его Высочество, когда дальневосточные телеграммы приносили нам известия одно печальнее другого».

«Сегодня за завтраком, – пишет в дневнике Князь Олег, – говорили, что в Порт-Артуре осталось только 10 000 войск, что Порт-Артур не выдержит. В 6 часов вечера я заперся в комнате и стал просить Всевышнего о помощи Порт-Артуру. Потом я взял молитвенник, хотел по нему прочитать молитвы и подумал: я открою, не ища, молитвы, какие попадутся, – те и прочту. Может быть, будут как раз те, которые на войну, – это воля Бога. Разворачиваю молитвенник – попадаются молитвы на войну».

Князь Олег не только молился, но и собирал для солдат посылки, в которые всегда клал и собственноручно изготовленные предметы. Иногда в ответ приходили солдатские письма. Воины благодарили его, делились своими чувствами, понемногу, кто как мог, описывали свои военные дела.

Каникулы 1904 года Князь Олег провел в подмосковном имении Осташево, расположенном на берегу реки Рузы: оно было только что приобретено Великим Князем Константином Константиновичем. Там был усадебный дом с обширным парком. Из окон открывался дивный вид на леса и крестьянские селения. Здесь, как и в Нижних Прысках возле Оптиной пустыни, началась для детей летняя деревенская жизнь, в которой был не только отдых, но и труд. Олег пишет матери: «Гребем, косим и возим сено. Познакомились со многими крестьянами и крестьянками. Одна баба мне сказала: «Дай Бог нам с вами лучше знаться, чем все время ругаться!» В письме из Осташева Князь Олег упоминает «пастушка Павлушу», «доброго дядю Егора», «смешную тетку Анисью» и много других лиц из деревенского мира, где к нему отнеслись с большой любовью. Крестьяне видели, что у него интерес к ним не поверхностный, а глубоко сердечный.

30 июля получена была телеграмма о рождении Наследника Цесаревича Алексия (будущего святого Царственного мученика). Князь Олег со всей семьей выехал в Петергоф на крестины, которые состоялись 11 августа. Это событие происходило в очень торжественной и праздничной обстановке. В храме князь Олег стоял рядом с Великой Княгиней Елисаветой Феодоровной (будущей преподобномученицей). В Петергофе Князь Олег простудился, а так как он недавно перенес воспаление легких, то его не пустили в Осташево и отправили в Крым на отдых, в царский дворец Ливадия. Пробыл он там всю зиму, живя по строгому режиму: уроки, физические упражнения, пешие прогулки в горах. Занимались с ним педагоги из ялтинской гимназии. Учился он с охотой, с обычным своим вниманием. В Крыму здоровье его укрепилось.

Был тогда один момент, когда ему стало очень тягостно. Пришло известие о падении Порт-Артура. Положив голову на обе руки, Олег горько заплакал. «Бедный, бедный Порт-Артур!» – повторял он и долго не мог успокоиться. Он записал в дневнике: «До чего мы дожили! Стессель сдал Порт-Артур. Не было возможности держаться… Да, много героев пало под Порт-Артуром. Кто во всем виноват? Русская халатность. Мы, русские, живем «на авось». Это «авось» нас делает виноватыми».

Смутная обстановка 1905 года также отразилась в дневнике князя: «В Петербурге был бунт, в Москве на окраинах города были беспорядки. 4-го убили дядю Сергея. Бедный! Мама пишет ужасные подробности и что мы в нем потеряли истинного друга… Бедный дядя! Когда же наконец люди не будут убивать друг друга, а жить дружно, мирно? Только тогда, когда любить станут Отчизну и друг друга. О, если бы это было!» Дядя – это Великий Князь Сергей Александрович, супруг Великой Княгини Елисаветы Феодоровны, с 1891 года бывший московским генерал-губернатором. Он был убит в Москве террористом.

И вот снова – милая деревня. В мае 1905 года князь Олег приехал в Осташево, где уже находилась вся семья. Была здесь и «тетя Оля» – сестра Великого Князя Константина Константиновича – королева Греции. Начались пикники в лесу, поездки по Рузе в лодках, разжигание костров. Один из участников этих прогулок вспоминал: «Длинной вереницей растянулись участники экскурсии по склону от дома к реке: у кого в руках узелок с провизией, у кого щепки, самоварная труба, различная посуда. На реке идет посадка в лодки и звонкие детские голоса говорят о переживаемом удовольствии. За спором и криком кто-нибудь угодит уже по колено в воду, другой уронит весло, третий не может найти себе места…» Этим летом среди других книг Олег читал биографический очерк Авенариуса «Юношеские годы Пушкина» и сочинения великого русской поэта. С этого времени вспыхнула в нем настоящая любовь к Пушкину. Князь Олег начал собирать все, что было написано о поэте, задумал и сам написать о нем. Подражая Пушкину, князь начал сочинять стихи.

Воспитатели юного князя в своих воспоминаниях неизменно отмечали его глубокую веру. Он любил бывать в храме, благоговейно выстаивал церковные службы и нередко принимал участие в Богослужении. «Это участие выражалось, – пишет современник, – в выносе свечи, аналоя, чтении шестопсалмия и Апостола. Его звонкий, отчетливый голос, выразительное и ясное произношение слов шестопсалмия невольно заставляли молящихся вслушиваться в эти прекрасные тексты и вдумываться в их глубокий смысл».

Князь Олег имел истинно христианскую добрую душу. Он всегда оказывал человеку посильную помощь. Был случай, когда в Павловске князь получил письмо из деревни Нижние Прыски от знакомого ему крестьянского отрока Капитона, который откровенно обрисовал князю бедственное положение своей семьи, полное отсутствие всяких средств и наступивший голод. Князь Олег так и встрепенулся! Стал собирать свои карманные сбережения, а некоторую сумму для этого случая отпустила ему контора Двора.

Помощь была отправлена на другой же день. Юный князь не забыл этого курносого Капитошки в картузе со сломанным козырьком. Отправив деньги и письмо, он всей душой почувствовал, что совершил настоящее богоугодное дело, и был счастлив.

Следующим летом опять была деревня, но несколько иного склада, другая. Великая Княгиня Елисавета Феодоровна пригласила семью Константина Константиновича в свое подмосковное имение Ильинское. Здесь, как и в Осташеве, были и усадебный дом, и парк, а вдоль Москвы-реки вытянулось большое село. Место очень красивое. На краю села Великая Княгиня устроила на свои средства лазарет для раненых солдат, которых во множестве привозили из Маньчжурии. Княгиня сама вместе с сестрами милосердия ухаживала за ними, присутствуя в лазарете ежедневно. Князь Олег, побывав там, стал каждый раз ходить туда с Елисаветой Феодоровной. Ему не хотелось проводить в лазарете время просто так, и он предложил свои услуги по уходу за ранеными. И со временем начал помогать хирургу при наложении повязок, подаче лекарств, измерении температуры. Поначалу окровавленные тампоны приводили его в ужас, князь едва не падал в обморок. Однако он крепился, не показывая и виду, что ему плохо. Стиснув зубы, Олег стал воспитывать себя, и скоро вид крови перестал действовать на его нервы. «Ведь я военный, – говорил он себе. – И уж чего-чего, а крови-то я не должен бояться».

Стараясь быть как можно более полезным для раненых, Князь Олег начал читать вслух рассказы и повести Гоголя, Тургенева, «Капитанскую дочку» Пушкина и другие хорошие сочинения. Часто расспрашивал он солдат о сражениях, в которых они были ранены. Те не скупились на воинственные детали, описывая ад кромешный со свистом пуль и разрывами снарядов. Глаза Олега загорались, «И ты не испугался?» – спрашивал он. «Нет!» – отвечал солдат. «Молодец, брат!» – восклицал юный Князь.

В день престольного праздника, 20 июля, в Ильинском (а село так называлось по храму святого пророка Илии) устроена была традиционная ярмарка. Множество палаток, балаганов и возов выстроилось по кругу у Москвы-реки. Весело завертелись расписные карусели, раздались бодрые призывы мороженщиков и квасников, петрушечников и продавцов конфет. Всюду сновали мальчишки… Великая Княгиня пришла сюда с Князем Олегом и его братьями, чтобы обойти ярмарку и показать им все подробности. Долго пришлось им ходить, так как были остановки: хотелось и слепых гусляров послушать, и на клоунов взглянуть, и посмотреть, что продают в лавках. Елисавета Феодоровна на этих ярмарках нарочно обходила все лавки и в каждой что-нибудь покупала, веля отнести в барский дом.

Князь Олег удивлялся разнообразию товаров. Разговаривал с торговцами, прибывшими сюда из ближних сел, из Ростова Великого, Костромы и Ярославля и, конечно, из Москвы. Он слушал их бойкие речи, наблюдал, как они обходятся с покупателями. Сколько такта и живости проявляли они! А ведь все это были простые мужики. У книжного киоска толпился народ. Тут продавались календари, копеечные жития святых, иконки, а также такие задорные книжки, как «Жених в чернилах, невеста во щах» – лубочные рассказики, писанные полуграмотным языком неведомо кем.

Вскоре Князю Олегу представилась возможность увидеть Россию и пошире. В июне 1908 года он со всей семьей совершил поездку по Волге от Твери до Нижнего Новгорода, а потом по железной дороге от Нижнего через Владимир и Суздаль в Москву. «Путешествие произвело на Князя Олега глубокое впечатление, – пишет современник. – Вся старая Русь глянула ему в глаза, пленив его воображение религиозностью и разнообразием. Учитель истории, сопровождавший высоких путешественников, рассказывал, что его поразила неистощимая любознательность и хорошая подготовка Князя Олега – как историческая, так и художественная. Все останавливало внимание юного путешественника: местные святыни, стенопись, резьба старинных иконостасов. Особенно тщательно был осмотрен Ростовский кремль, с его башнями и длинными переходами, с его обширным музеем, и романовские палаты в костромском Ипатьевском монастыре».

О старине Князь Олег расспрашивал учителя особенно во Владимире. Когда поезд солнечным утром стоял в виду города на возвышенном месте, он, с восторгом глядя на золоченые главы соборов и высокие валы, допытывался: «С какой стороны подступили татары Батыя? Где они пробили стену? Каковы были древние укрепления Владимира?» – Вопросы так и сыпались, учитель едва успевал отвечать.

Потом осматривали Успенский собор, поднимались на хоры, где пытались спастись от татар княжеская семья и некоторые знатные граждане и где они были задушены дымом от разведенных татарами внутри храма костров. Спустившись оттуда, Олег встал на колени у гроба великокняжеского семейства и долго молился в полумраке при мерцающей лампаде. Потом он подошел к раке Великого Князя Владимирского Георгия Всеволодовича и припал головой к ней. Очевидно, события древности так живо вообразились ему, что он как бы увидел в том времени и самого себя.

В 1909 году Князь Олег с братом Игорем в сопровождении генерала Ермолинского посетили Новгород, где осмотрели древние святыни, молились в храме святой Софии, побывали в древнем Юрьевском и Хутынском монастырях. Большое впечатление произвел на Князя Олега юрьевский скит Перынь, приютившийся на живописном тихом островке… Отсюда поехали в бывшее имение графа Аракчеева Грузино, расположенное на берегу Волхова, а затем в бывшее имение поэта Державина Званка, где, по завещанию его вдовы, был основан девичий монастырь.

Спустя месяц после этого Князья Олег и Игорь поехали с отцом на торжества, устроенные по случаю двухсотлетия Полтавского сражения. Во время этой поездки они перечитывали «Полтаву» Пушкина, выучивая отрывки наизусть. После полтавского праздника посетили Диканьку, связанную с именем любимого ими Гоголя. На обратном пути побывали в Троице-Сергиевой Лавре и Воскресенском монастыре (Новом Иерусалиме). В монастырях Князь Олег чувствовал себя монахом, старался вжиться в такое душевное состояние, когда для человека главным в жизни становится покаяние и молитва. Там он стремился по возможности уедининиться, усердно молился и прикладывался к иконам и святым мощам. Отрок долго стоял на коленях у раки преподобного Сергия. Отец терпеливо ждал, не тревожа его.

В 1910 году Князь Олег закончил седьмой класс Кадетского корпуса. Для того чтобы стать офицером, надо было ехать в Полоцк и уже непосредственно в стенах корпуса проучиться еще два года. Однако Князь, с той поры как увлекся Пушкиным, мечтал о поступлении в Лицей, который раньше был в Царском Селе, а потом переместился в Петербург. Князь подал прошение Государю, но в мае должен был все же поехать в Полоцк на выпускные экзамены. Он и сдал их блестяще, удивив всех преподавателей глубиной и разнообразием своих знаний, которые значительно превышали программу корпуса. К этой поездке относится одно замечательное событие, свидетелем которого стал Князь Олег. 2 мая состоялось перенесение мощей преподобной Евфросинии Полоцкой из Киева в Спасский монастырь города Полоцка. Это было грандиозное торжество, собравшее многие тысячи людей. Здесь среди богомольцев находились Великий Князь Константин Константинович и Великая Княгиня Елисавета Феодоровна. Князь Олег, узнав, что по молитвам к святой Евфросинии одна тяжко больная монахиня исцелилась, бросился в Спасский монастырь искать ее, чтобы расспросить о чуде, но, к своему сожалению, ее не застал. Здесь, в Полоцке, получил он известие о том, что Государь разрешил ему поступать в Лицей и носить лицейский мундир. Юный Князь был счастлив несказанно.

Августейший лицеист

Впервые среди воспитанников Лицея появился представитель Императорского Дома, хотя в свое время это учебное заведение задумано было Императором Александром I для того, чтобы в нем учились вместе с наиболее родовитыми дворянами его младшие братья Николай (впоследствии Император Николай I) и Михаил. В силу разных причин этого не случилось, так что Князь Олег оказался первым из Царствующего Дома Романовых, поступившим в гражданское училище. Перед началом учения в Лицее Князь Олег, снова с младшим братом Игорем и в сопровождении генерала Ермолинского, отправился в заграничное путешествие по маршруту: Одесса, Константинополь, София, Казанлык, гора Св. Николая, Плевна, опять София, Белград, Триест, Каттаро, Цетинье – и затем обратно в Россию через Мюнхен и Берлин. Маршрут этот говорит о многом: ведь тут в основном славянские земли и воспоминания о героической Балканской войне. И рядом с этим – православные святыни Царьграда. В этом путешествии он увидел переделанный в мечеть храм святой Софии. «Невольно переносишься в те времена величественной Византии, – пишет Князь Олег в дневнике, – когда тут шло торжественное Богослужение и пел громадный, великолепный хор… Стены варварски замазаны. Наверху, по четырем углам, висят большие зеленые щиты с золотыми надписями из Корана… направо и налево есть еще ходы с остатками фресок. Я снял с храма две фотографии. Он производит сильное впечатление». Зато никакого впечатления не оставило посещение султана, сделанное по требованию дипломатического этикета. «Кофе был отлично сварен» – вот и все, что отметил Князь Олег по этому поводу.

Далее была Болгария и места, политые русской кровью в войне за освобождение братьев-славян. Князь Олег, как всегда, много расспрашивал – и события Балканской войны оживали перед его глазами. Не все, что он встречал, ему нравилось. Так, увидев в одном месте «памятник» в виде пирамиды, составленной из черепов русских воинов, носивших на себе следы турецких пуль и сабель, он побледнел и с гневом, не смущаясь присутствием болгар, сказал: «Это безобразие! Героев надо похоронить. У нас бы так не сделали».

После поездки в Цетинье, столицу Черно го рии, Князь Олег простудился и домой возвращался полубольным. Эта простуда имела неприятные последствия. Воспалительный процесс долго не проходил, несмотря на помощь опытных врачей. Олега огорчало, что ему до выздоровления не разрешили посещать Лицей. А ему предстояло держать там вступительные экзамены. Потом предполагалось учиться дома, в Павловске, куда, впрочем, намечалось приглашать именно лицейских профессоров. Он должен был и зиму проводить в Павловске, так как Петербург признан был врачами в данное время вредным для его легких. Ему было обещано, что, как только пропадут хрипы в легких, ему разрешат ездить из Павловска в Лицей раз или два в неделю.

И вот пришло время: юный Князь надел лицейский мундир и поехал в Лицей. Экзамены сдал легко. Любознательность его не угасала. Он начал заниматься. Ни минуты не проходило у него впустую: всегда с книгой, за выписками, за конспектированием.

С 1910 года в Павловском дворце начались «субботники» – литературно-музыкальные вечера, на которые был приглашен и Великий Князь Константин Константинович. Участников набралось до сорока человек. Каждый что-нибудь декламировал, играл на фортепьяно или другом инструменте. Князь Олег прекрасно читал стихи Пушкина и почти профессионально играл на фортепьяно, не избегая самых сложных произведений. В одном из писем того времени он говорит: «Все, что касается музыки, народных песен, в особенности русской музыки и русской народной песни, меня очень интересует».

Один из участников «субботников» вспоминает: «Мы много говорили в тот вечер о музыке, и я убедился в том, что Князь Олег в душе – большой музыкант. Он любил в музыке не только самые звуки, вернее, последовательный ряд звуковых сочетаний; его привлекал самый процесс творчества, он искал идею того или иного произведения, и меня поразило его прекрасное знание музыкальной литературы… Как глубоко художественная натура, Князь Олег не мог позволить себе заниматься искусством кое-как, он называл такое отношение кощунством». «Когда я чувствую себя несчастным, – говорил князь Олег, – сажусь за рояль и обо всем забываю. Как жаль, что у меня столько всяких обязанностей, что я не могу отдаться музыке всецело!»

Эта художественность натуры Князя Олега выразилась и в рисовании. Он легко и быстро работал акварелью, запечатлевая то любимый осташевский или павловский пейзаж, то уголок собственного кабинета. Его учитель рисования вспоминал: «Головы, уголки зал, натюрморт были объектами его работ, но более всего Олег Константинович любил пейзаж: восторгался золотистыми красками осени, зеленовато-фиолетовым колоритом весны или солнечным светом зимних картин; любовался с вышки дворца красивым изгибом дорожки, реки, опушкою леса, обрывом или же уходящими далями».

Что же касается наук, то лицейские профессора отмечали, что знания и работоспособность Князя Олега Константиновича были обширны. Он никогда не ограничивался программой, а требовал более широких сведений, добывал книги и справочники, до предела разворачивая каждый вопрос.

Князю Олегу приятно было учиться в пушкинском Лицее. В преддверии его столетнего юбилея (он основан был в 1811 году) Олег стал думать, какой подарок сделать этому учебному заведению. И вот пришла очень счастливая мысль – факсимильно издать рукописи Пушкина, ту их часть, что хранилась в Лицее. Издать изысканно, красиво, передать текст, а также особенности цвета и бумаги рукописей с максимальной точностью. По просьбе князя Царский Двор отпустил ему на это средства. К работе над книгой он привлек пушкинистов В. И. Саитова и П. Е. Щеголева, а также своего учителя литературы профессора Н. К. Кульмана. Была выбрана типография «Голике и Вильборг», постоянно выполнявшая дворцовые заказы.

Когда Саитов прислал Олегу Константиновичу в подарок автограф Пушкина, Князь ответил: «Не знаю как выразить вам мою радость, восторг и самую горячую благодарность за ваш неоценимый подарок. Он удесятерит мою любовь к Пушкину».

Уже начав работу, Князь Олег решил не ограничиваться изданием только лицейских рукописей – он стал думать об издании факсимильным способом всех рукописей Пушкина. «Будь выполнен до конца этот замысел, – писал впоследствии Щеголев, – мы имели бы монументальное издание факсимиле подлинных рукописей поэта… Такой труд можно было бы сопоставить хотя бы с изданием факсимиле шекспировских рукописей или рукописей Леонардо да Винчи… Вышел только первый выпуск первой очереди – воспроизведение рукописей стихотворений Пушкина из Лицейского собрания. По этому выпуску можно судить, каким изысканно-образцовым должно было быть издание Князя Олега Константиновича. Оно удовлетворяет самым строгим требованиям и самым тонким вкусам».

7 января 1912 года Князь Олег преподнес экземпляр своего издания Государю Императору Николаю II. Около ста экземпляров было разослано членам Императорского Дома, сотрудникам и знакомым, а основная часть тиража была пожертвована Лицею.

Вскоре в печати появились положительные отзывы. Таким образом Олег Константинович выступил с успехом на издательском и редакторском поприще, да еще в таком трудном и редком случае.

В мае того же года Князь Олег вдвоем со своим учителем французского языка Бальи-Контом выехал во Францию. Это был второй приезд князя туда: семилетним ребенком он видел Париж, но мало что запомнил. Бальи-Конт показал ему «весь Париж» – магазины, антикварные лавки, публичные гуляния, сады, дворцы, памятные места и многое другое.

В Биаррице Князь Олег съехался с генералом Ермолинским, встречавшим его здесь, чтобы сопровождать в обратный путь. Это было у границ Испании. Они решили перейти Пиренеи – и вот перед ними открылась своеобразная, не похожая на Францию страна. Времени было мало, ехали быстро и поэтому лишь бегло взглянули на Севилью, Гренаду, Мадрид и Барселону. Добравшись до Португалии, осмотрели только Лиссабон. Из Испании Князь Олег пишет отцу: «У меня тоска по родине и Осташеву увеличивается с каждым днем».

14 июля он уже катил на тройке по проселочной дороге в Осташево. Это были прекрасные минуты его жизни, он испытывал настоящее блаженство, вдыхая свежий лесной воздух. В доме был у него свой уютно обставленный кабинет. В это лето он не только ходил по окрестностям, но и много сидел за письменным столом: он начал писать роман под названием «Влияния». В разных тетрадях он делал наброски, и не только к этому роману, но и к рассказам из сельской жизни и к стихам. Продолжал вести дневник. Во всех его писаниях явственно проглядывал незаурядный литературный талант.

15 ноября 1912 года в Мраморном дворце было отпраздновано совершеннолетие Князя Олега Константиновича. «День моего совершеннолетия – писал он отцу, – был одним из самых радостных дней моей жизни: твои и мамины подарки, чудный молебен, завтрак со всеми старыми и наличными служащими Мраморного и Павловского дворцов, икона, которой благословил меня митрополит Флавиан, икона от служащих, икона от прислуги, картина Шишкина, которую мне подарили братья… Телеграмма от Государя – все это меня так радовало и трогало, что и сказать трудно. Я получил много приветствий и милых поздравлений».

В связи с этим днем он пишет: «Вообще я довольно много думал, думаю и, дай Бог, всегда буду думать о том, как мне лучше достигнуть моей цели – сделать много добра Родине, не запятнать своего имени и быть во всех отношениях тем, чем должен быть русский князь. Я стараюсь всеми силами бороться со своими недостатками и их в себе подмечать».

В начале декабря Князь Олег вернулся в Осташево, куда привез множество книг и тетрадей с выписками. Он должен был здесь трудиться над выпускным лицейским сочинением «Феофан Прокопович как юрист». «Радуюсь и вместе с тем жалею, – пишет он из Осташева матери, – что вскоре оставлю Лицей, с которым так свыкся. Радуюсь потому, что пытка экзаменов и репетиций, пытка самая ужасная, пройдет. У меня все больше и больше укрепляется желание сдать государственные экзамены в Университете, только, конечно, не в этом году, а через несколько лет. Когда я кончу Лицей, то думаю серьезно заняться юридическими науками и добиться того, чтобы экзамены в Университете для меня ничего не значили. После них надо было бы добиться магистра и профессора… Иногда, кроме того, мне кажется, что я лучше бы сделал, если бы занялся исключительно литературой, что меня гораздо больше влечет. Тогда надо было бы сдавать экзамены по филологическому факультету. Это все планы и планы… Мне очень хочется работать и работать, но что делать, какая работа – вот вопросы, которые меня часто волнуют».

В конце февраля 1913 года начались выпускные экзамены в Лицее. Князь Олег опять обложился книгами и с шести часов утра сидел за письменным столом. Где-то уже к позднему вечеру он позволял себе выйти подышать свежим воздухом. В своем довольно обширном сочинении «Сцены из моей жизни» князь так описывает эту пору: «Наступила Страстная неделя Великого поста и неделя чудных Богослужений, время говения. На дворе весело сияло весеннее солнце, обращая снег в хрупкий лед. Везде журчали ручейки, поле чернело, появилось много проталин. По утрам однообразно гудели мерные удары великопостного колокола. Я опять начал «гореть» над ожиданием предстоящей исповеди, но теперь горел ровнее, спокойнее.

Жгучие вопросы, которые когда-то волновали, поулеглись, поуспокоились. Но зато появились другие вопросы, которые заставляли меня гореть вдвое-втрое сильнее обыкновенного. На Страстной предстояло сдать экзамен полицейского права. Сдан один из тех трудных экзаменов, которые мой друг называет «жупелами». Поспею ли приготовиться?..

Выучить в три дня 556 страниц – да это почти невозможно… А тут еще пришлось говение!.. Исповедоваться буду в среду, в день экзамена».

Перед экзаменом он пришел в храм. «Трое певчих, – писал он, – откашлявшись, начинают старательно выводить: «Да исправится…» Сперва это плохо удается… Стараешься не обращать на это внимания, вникнуть в слова молитвы, к которой так давно привык и которую так любишь! Я делаю земной поклон и долго остаюсь в этом положении. Я заметил, что так легче молиться… «Яко кадило пред Тобою, – поют певчие, – воздеяние руку моею…» Отчего-то мне вдруг рисуется кадило, которое на кольцах легкой, изящной цепочки повисло в воздухе… Из кадила густым туманом несется дым ладана, все выше и выше… но хочется, чтоб и моя молитва неслась так же непорочно, так же непосредственно к Престолу Всевышнего. «Положи, Господи, хранение устом моим…» – поют певчие, уже став на колени, а мне делается отчего-то так тепло, хорошо. На глаза навертываются слезы».

Олег Константинович окончил Лицей с серебряной медалью, а за выпускное сочинение об архиепископе Феофане Прокоповиче был награжден Пушкинской медалью, что князя особенно порадовало, так как эта награда давалась за художественные достоинства в сочинении.

Указами Государя Князь Олег Константинович был произведен в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка и в титулярные советники, то есть получил сразу военный и гражданский чины. Но вслед за этими радостями Господь послал ему испытания. Только один раз успел он отдежурить по полку, как жестокий плеврит уложил его в постель. Он даже не смог присутствовать на лицейском торжественном акте. Князь Олег крепился изо всех сил и молился, чтобы не впасть в уныние, которое есть грех перед Господом.

Немного скрашивали его положение многочисленные поздравительные телеграммы, а также то, что Государь пожаловал ему знаки ордена святого Андрея Первозванного. В середине июня по настоянию врачей он выехал в Осташево.

В «Сценах из моей жизни» Князь Олег так описал свое приближение к Осташеву: «Ну, милые! – прикрикнул старый ямщик Иван на лошадей, и тройка понеслась… Галки, вороны, дотоле невозмутимо разгуливавшие по дороге, шумно отлетели в сторону.

Мужик, шедший навстречу, остановился, провожая глазами скачущих коней. Мелькнул направо трактир под названием «Стрельна» и еще несколько построек. За ними тянулась нарядная рощица, состоящая преимущественно из молодых берез, между стволами которых виднелась река – один из притоков Рузы. Но вот Иван стал придерживать лошадей.

Он осторожно завернул влево на бревенчатый мостик – экипаж два раза тряхнуло, и вслед за этим сразу прекратилось дребезжание коляски и звон копыт: мы очутились на проселочной дороге. Наступила невозмутимая тишина. В первый раз после упорной зимней работы и треволнений последних дней я вздохнул свободно. Вся грудь дышала и наслаждалась деревенским воздухом. «Вот, наконец, – думал я, – настала желанная минута. Трамваи, автомобили, телефоны – все, чем мы болеем в городе, все осталось позади. Ни гудков, ни звонков – ничего!

Экзамены, профессора, Лицей, полк, все волнения, все, все теперь позади, никто и ничто меня не догонит. Боже, как хорошо!..» Мы въезжали в наш лес. Налево стоял пограничный столб, мой старый приятель, увидеть который после долгой разлуки всегда так приятно. Я снял фуражку и перекрестился: «Слава Богу! Дома!»… Я бросился в свою комнату и оттуда на балкон, чтобы поскорее увидать мой любимый вид на реку. Вот она, вот она, красавица! Как тихо течет она между зелеными берегами, делая изгибы вправо и влево. А там, за ней, на холме, мирно спит деревня Жулино. Направо большой обрыв, покрытый елками, спускается к реке и как будто любуется своим отражением в ней. Дальше идут заливные луга, кое-где поросшие кустами, а там, за ними, виднеется лишь узенькая полоска Рузы, но уже не голубая, а темно-синяя на фоне подернутого дымкой леса. Тихо кругом, совсем тихо!»

Жертва Богу

В июне 1914 года Князь Олег был вызван из деревни в Петербург. Императорское Православное Палестинское общество, действительным членом которого он был, решило послать его в город Бари для быстрейшего решения некоторых дел, связанных с постройкой там русского храма и при нем странноприимного дома. 29 июня Князь выехал из Петербурга вдвоем с сыном генерала Ермолинского. Задержавшись ненадолго в Риме, они 3 июля прибыли в Бари. «Несмотря на страшную жару, – пишет современник, – и утомление от дороги, он немедленно внимательно осмотрел произведенные строительные работы, выслушал доклады архитектора и подрядчиков, а вечером назначил заседание строительной комиссии. В следующие дни Князь Олег работал с таким рвением, что не успевал пообедать, а на некоторых заседаниях строительной комиссии досиживал до четырех часов утра». Все вопросы наконец были приведены в ясность. Не забывал Князь и о молитве, понимая, что не будет никакого проку от его хлопот, если не поможет Господь, если за него не помолится у Престола Божия Матерь и святитель Николай Чудотворец. По утрам, когда бывала открыта нижняя церковь храма святителя Николая, Князь Олег вместе с богомольцами молился у раки великого чудотворца.

И вот Князь со своим спутником отправился в обратную дорогу. При проезде через Австрию они увидели картину полной мобилизации в войсках. Маршировали полки, тянулись орудия, гремела воинственная музыка. «Неужели война? – встревожился Олег. – Не с нами ли?» Скоро понял, что да – с Россией.

17 июля в Москве Олег Константинович доложил Барградскому комитету о результатах своей командировки, передал ему документы и отправился и Осташево, думая отдохнуть от путешествия, так как чувствовал большое утомление. Но не тут-то было… На следующий же день получил он телеграмму: «Мобилизация. Выезжай немедленно. Игорь».

19-го князь Олег прибыл в Петербург. Стал хлопотать о назначении в действующую армию, но его, по состоянию здоровья, не хотели оставлять в полку, который готовился в поход. И все же он добился назначения в полковой штаб. «Мы все, пять братьев, идем на войну со своими полками, – писал Олег. – Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчеркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне только радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне». «20 июля, – пишет он в дневнике, – была нам объявлена Германией война. В тот же день приказано было собраться к трем с половиною часам в Зимнем дворце… Улицы все были запружены народом, который кричал при нашем проезде «Ура!» В Николаевском зале был отслужен молебен, прочитан манифест. «Ура» стояло страшное, я так кричал, что закашлялся. Во время молебна все присутствовавшие пели «Спаси, Господи…», а потом «Боже, Царя храни…». Когда Государь подъезжал к дворцу, вся толпа стала на колени… Все мы плакали от подъема чувств».

25 июля Гусарский полк прибыл к месту военных действий. Князь Олег, прикомандированный к штабу и обязанный заниматься бумагами, находил много случаев побывать под огнем. Так, 6 августа он участвовал в большом сражении под Каушеном. Вот где помогло ему его «чрезмерное», как ему казалось, увлечение верховой ездой! «Я очень доволен», – пишет он с фронта.

В начале августа наступление русских войск остановилось. В десятых числах сентября было предпринято новое. Русские подошли к германской границе. 11 сентября Князь Олег Константинович написал родителям письмо, которое стало последним. Вот оно почти полностью: «Не знаю, как и благодарить вас, наши милые, за все, что вы для нас делаете. Вы себе не можете представить, какая радость бывает у нас, когда привозят сюда посылки с теплыми вещами и с разной едой. Все моментально делится, потому что каждому стыдно забрать больше, чем другому. Офицеры трогательны… Мы живем надеждой, что на нашем фронте немцы скоро побегут, тогда дело пойдет к концу. Так хочется их разбить в пух и со спокойной совестью вернуться к вам. А иногда к вам очень тянет! Часто, сидя верхом, я вспоминаю вас и думаю, что вот теперь вы ужинаете, или что ты читаешь газету, или мама вышивает. Bсe это тут же поверяется взводному, который едет рядом. Взводный мечтает в это время о том, что Бог поможет разбить немцев, а потом скоро придет время, когда и он наконец увидит семью. Такие разговоры с солдатами происходят часто. Иногда очень хочется увидеть вас, побыть с вами! И теперь так сильно чувствую это и думаю и знаю, что вы так далеко, вспоминаете нас, стараетесь нам помочь.

Это очень нас всех ободряет… Были дни очень тяжелые. Одну ночь мы шли сплошь до утра, напролет. Солдаты засыпали на ходу. Я несколько раз совсем валился набок, но просыпался, к счастью, всегда вовремя. Самое неприятное – это дождь. Очень нужны бурки, которые греют больше, чем пальто… Все за это время сделались гораздо набожнее, чем раньше. К обедне или к всенощной ходят все. Церковь полна… Часто во время похода ложимся на землю, засыпаем минут на пять. Вдруг команда: «По коням!» Ничего не понимаешь, вскарабкиваешься на свою несчастную лошадь, которая, может быть, уже три дня не ела овса, и катишь дальше… Диана сделала подо мною около 1000 верст по Германии. Молитесь за нас! Да поможет Бог нашим войскам поскорее одержать победу!»

Несмотря на описанные трудности, Князь Олег стал и здоровее и бодрее. Это замечали его сослуживцы. Отношения у него с офицерами сложились самые дружеские. Он многим говорил, что хотел бы покинуть штаб ради фронтовой службы, ради непосредственных столкновений с врагом. Во время наступления кавалеристов Второй гвардейской дивизии гусарский эскадрон, в котором служил Олег Константинович, вместе с другим таким же эскадроном гусар был придан дивизии на помощь и находился впереди, в авангарде. Вдруг появился немецкий кавалерийский разъезд, и началась перестрелка. Князь Олег стал проситься у эскадронного командира графа Игнатьева отпустить его со взводом для захвата немцев. Разрешение было получено.

Взвод понесся в наступление. Князь Олег скакал впереди. В течение минуты вражеский разъезд был частью перестрелян, частью попал в плен, но какой-то немец успел прицелиться в Олега и выстрелить. Пуля попала в бедро. Князь упал с лошади. К нему быстро подскакали гусар граф Бобринский и два унтер-офицера. Раненого бережно перевезли в ближний хутор, перевязали.

Вскоре прибыли сюда братья Олега Князья Гавриил и Игорь. Олег обратился к Гавриилу со словами: «Перекрести меня!», что и было исполнено. Тогда его переправили в соседнее село, где был храм, вызвали священника, который и причастил раненого Святых Христовых Таин. Отсюда он доставлен был в Вильно, в военный госпиталь, где ему сделали операцию. После нее он чувствовал себя хорошо и сказал посетившему его генералу Адамовичу: «Я так счастлив, так счастлив! Это нужно было. Это поддержит дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома». При этом он перекрестился. Однако на следующий день состояние Князя Олега резко ухудшилось, началось заражение крови. Он стал впадать в забытье, но всеми силами бодрился. Узнав, что прибыли его родители, он обрадовался и воскликнул: «Вот хорошо! Вот хорошо!» Но когда они вошли в палату, он уже умирал. Великий Князь Константин Константинович со слезами прикрепил к рубашке сына пожалованный ему Государем Георгиевский крест, и Князь Олег успел его поцеловать. Призван был священник, который начал читать отходную. Отец стоял на коленях у постели, а мать держала холодеющие руки сына… Тут были Князь Игорь и генерал Ермолинский, – и они стояли на коленях. В 8.20 утра 29 сентября 1914 года Князь Олег Константинович скончался.

Вспомнили, что недавно покойный выражал желание в случае смерти быть похороненным в Осташеве, на высоком берегу Рузы – там, где он любил стоять, глядя на прекрасный, разворачивающийся перед ним вид… Государь на запрос по этому поводу дал согласие. Второго октября архиепископ Тихон отслужил заупокойную Литургию в Романовской церкви Вильно. По пути из Вильно в Волоколамск экстренный поезд вынужден был останавливаться: на многих станциях находилось местное духовенство, собирался народ, служились панихиды. При прохождении траурного вагона крестьяне клали земные поклоны.

Третьего октября к 7 часам утра на Волоколамском вокзале ждали этот поезд Королева эллинов Ольга Константиновна (тетка покойного), Великая Княгиня Елисавета Феодоровна, несколько Великих Князей с женами и разные депутации – военные и гражданские. Было много духовных лиц. На перроне был выстроен почетный караул.

Вокруг вокзала собралось множество простого народа. Вот наконец медленно подошел поезд. Из него вышли родители покойного. Братья Князя Олега и офицеры вынесли гроб. Началась лития. Потом под звуки гимна «Коль славен наш Господь в Сионе…», бытовавшего наряду с «Боже, Царя храни…», гроб поставили на орудийный лафет и повезли в Осташево.

Все осташевские жители и крестьяне окрестных деревень пришли на похороны. Несметное количество венков и цветов покрыло свежую могилу на высоком берегу Рузы. Позднее над могилой вырос храм-усыпальница. Анатолий Федорович Кони, известный юрист и писатель, бывавший в Осташеве при жизни Князя Олега, вспоминал: «Свидания с ним были полны особой прелести: богато одаренный от природы, он горел интересом к прошлому, отзывчивостью к настоящему, восторженной верой в будущее… Беседы наши – у меня в Петрограде и в Осташеве – часто касались нравственных начал в области правосудия, причем мнения и замечания моего юного совопросника обнаруживали не раз исключительную тонкость понимания… В любимом им Осташеве, видевшем расцвет этой жизни, на высоком холме спит он вечным сном. Его сторожат развесистые деревья, кругом расстилаются далекие нивы, блестит в своих извилинах река и приветно высится церковь – все, что так чтил и любил он».

Война продолжалась. Братья воевали. Не достала немецкая пуля ни одного из остальных Князей Константиновичей, но через четыре года после смерти Олега настигла их бесовская ярость безбожников. Князьям Иоанну, Константину и Игорю Господь уготовал мученическую кончину в Алапаевской шахте вместе с Великой Княгиней Елисаветой Феодоровной и другими мучениками. Князь Гавриил оказался в эмиграции и там написал книгу воспоминаний «В Мраморном дворце».

Сестра Татьяна стала монахинею и многие годы была игуменьей женского православного монастыря на Елеонской горе близ Иерусалима. Сюда в 1920 году были доставлены святые мощи преподобномучениц Великой Княгини Елисаветы Феодоровны и инокини Варвары.

Все они были настоящими русскими патриотами, искренними, верующими, добрыми людьми, достойными того, чтобы соотечественники ни в какие времена не забывали их служения Богу и Отчизне.

В 1915–1916 годах в Осташеве над могилой Князя Олега был построен Храм во имя благоверных князей Олега Брянского и Игоря Черниговского (преподобномученика), а также преподобного Серафима, Саровского чудотворца. Великий Князь Константин Константинович предполагал сделать этот храм усыпальницей для членов своей семьи. Но в 1915 году он скончался. Работы остановились. Храм не был ни расписан, ни освящен. В 1920 году мародеры вскрыли могилу Князя Олега, и тогда обнаружилось, что тело его осталось нетленным. Местные власти решили тайно перезахоронить его, и, по некоторым сведениям, он был похоронен на церковном кладбище деревни Жулино за рекой Рузой, впоследствии кладбище было застроено деревенскими домами. Могила Князя Олега Константиновича оказалась утраченной, место ее неизвестно. Ныне храм-усыпальница восстанавливается.

Жизнь и смерть Князя Олега Константиновича – прекрасный пример для молодых русских людей!

1

Вот продолжение событий 3 октября 1914 года: «Приехали в Осташево часа за полтора до прибытия гроба, – пишет К. Р. – Вышли ему навстречу на село. На площади, между часовенкой и памятником Александру Освободителю, служили литию. Гроб отвязали от лафета, осташевские крестьяне подняли его на руки и понесли по липовой аллее, направо на птичий двор, мимо окон Олега в сад и направо вдоль реки. Путь в начале парка, где ведет налево дорожка на холмик, возвышающийся над заливным берегом Рузы, под деревьями расположено «Натусино место». Так мы называли этот холмик, где есть скамейка: 9 лет назад, когда заболела Натуся, мы ждали тут телеграммы с известиями. Вместо крытого берестой круглого стола со скамейкой вырыли глубокую могилу, обделав ее деревянными досками. Здесь осташевский батюшка Малинин с нарочно прибывшими духовником Олега иеромонахом Сергием и павловским диаконом Александром отслужили последнюю литию. Георгиевский крест на подушке из материи георгиевских цветов держал Георгий. Осташевский батюшка перед опусканием гроба в могилу прочел по бумажке слово; оно было не мудрое, но чтение прерывалось такими искренними рыданиями батюшки, что нельзя было слушать без слез. Мы отцепили от крышки гроба защитную фуражку и шашку; кто-то из крестьян попросил поцеловать ее. Опустили гроб в могилу. Все по очереди стали сыпать горсть земли, и все было кончено».

5 октября: «Чудные октябрьские дни. С утра морозит, на траве иней, на реке сало, а днем на солнце тепло. Приехал по нашей просьбе всеми нами любимый инженер Сергей Николаевич Смирнов. Мы хотим, согласно желанию Олега, выстроить над его могилой церквушку во имя преподобных князя Олега и Серафима Саровского. Смирнов охотно за это берется». В тот же день К. Р. пишет Кони: «В тяжкие, горестные дни, последовавшие за 29-м сентября, когда не стало нашего сына Олега, «новопреставленного воина, за веру, Царя, Отечество на поле брани живот свой положившего», моя мысль не раз обращалась к вам в уверенности, что найдет вас плачущим и сочувствующим нашей незаменимой потере… Я не ошибся. По желанию, неоднократно выраженному нашим незабвенным усопшим, мы похоронили его в Осташеве… Господу угодно было взять у меня того из сыновей, который по умственному складу был наиболее мне близок. Да будет Его Господняя воля».

В декабре 1914 года К. Р. совершил свою последнюю инспекционную поездку по городам, – он был в кадетских корпусах Москвы (куда были эвакуированы также корпуса из Варшавы и Полоцка) и Орла. Время от времени появлялись в Петрограде, во время кратких отлучек с фронта, сыновья: Игорь Константинович, штабс-ротмистр лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка (флигель-адъютант), Константин – штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского (тоже флигель-адъютант); появлялись и старшие – Иоанн и Гавриил, оба кавалерийские офицеры. К. Р. встречал их с большой нежностью, – все они могли быть убиты на войне, так как постоянно находились под обстрелом и в самых тяжелых переделках. Об Иоанне, штабс-ротмистре лейб-гвардии Конного полка, видевший его на фронте игумен Серафим (Кузнецов) писал, что «он был трогательно чуток и прост к солдатам». Измайловец Князь Константин Константинович, рискуя жизнью, спас полковое знамя, за что и получил Георгиевский крест. Удивлял своей храбростью товарищей Князь Игорь Константинович.

Приезжал и муж Татьяны Константиновны Князь Константин Александрович Багратион-Мухранский (прямой потомок грузинских царей), поручик лейб-гвардии Кавалергардского Императрицы Марии Феодоровны полка, – воевал же он будучи прикомандированным к 13-му лейб-гренадерскому Эриванскому полку. Во время этих приездов Государь приглашал К. Р., и детей его, и Князя Багратиона к обеду в Царское Село, где он по большей части жил. Изредка и сам Государь приезжал в Павловск к семейному обеду К. Р.

2

.

Осенью 1914 года Н. Н. Сергиевский добился разрешения министра внутренних дел об устройстве чтений – без декораций и костюмов – «Царя Иудейского» в Императорских театрах Петрограда. Артисты Малого и Александринского театров, согласившиеся участвовать в чтениях, были перед Рождеством Христовым приглашены К. Р. делать репетиции в Мраморном дворце. Это происходило в белом колонном зале под руководством самого К. Р. Здесь была устроена красиво задрапированная обширная сцена. Режиссером этих чтений стал Н. Н. Арбатов, музыку исполнял придворный оркестр под управлением А. К. Глазунова. Сбор от этих чтений предназначался для раненых воинов, находившихся в лазаретах Петрограда. К. Р. хотел было сам читать свою любимую роль Иосифа Аримафейского, но занемог и поручил ее актеру Р. Б. Аполлонскому.

«В самый Новый год, – пишет К.Р. Анатолию Федоровичу Кони, – началось у меня удушье и затруднение дыхания… Вместо обеда я попал в кровать, в которой меня продержали дней шесть» (24.I.1915). «Удушье и перебои сердца мучили меня ночью до 4-х утра, к утру прошло… С тех пор я проводил дни сидя на большом кресле в моей приемной и никуда не ходил дальше моей уборной… Меня часто посещала Императрица Мария Феодоровна. Раз посетил Государь» (2.II.1915).

Чтения «Царя Иудейского» все же не были разрешены. Тогда Н. Н. Сергиевский подготовил и устроил в Собрании Армии и Флота «Вечер поэзии К. Р.», где читались стихи К. Р. и пелись романсы на его слова, а также и романсы самого К. Р. на слова других поэтов. Вечер имел большой успех, но К. Р. не мог на нем быть. Решено было повторить всю программу для К. Р. у него во дворце. Но и с этим пришлось повременить. К. Р. пишет Кони 15 марта, что «испытал две неприятности: 6 марта потерю памяти, длившуюся целое утро, а 8 марта обморочное состояние с усиленным сердцебиением». И 25 апреля: «В ночь на 17-е у меня был сильный приступ удушья, длившийся часа три-четыре… Я глубоко верю, что и волос с головы нашей не спадет без Его воли, и, следовательно, верю, что эта всеблагая воля вовремя отрывает нас от здешних наших дел. Поэтому ходячее выражение «безвременная кончина» для меня звук пустой… Эта всеблагая воля лучше нас знает, когда должен последовать последний призыв».

В апреле К. Р. переехал из Мраморного дворца в Павловский. 30-го он пишет в дневнике: «Вчера для меня был праздник: в 4 ч. в Греческом зале состоялось повторение главнейших номеров устроенного Н. Н. Сергиевским в Собрании Армии и Флота «Вечера поэзии К. Р.» Мы пригласили двух старших царских дочек (Ольгу и Татьяну. – Примеч. сoст.), Зизи Нарышкину, Изу Буксгевден и всех наших домашних с женами и дочерьми. Всего гостей было человек 30 с небольшим. Греческую залу устроили красиво и уютно с помощью кресел, диванов, кушеток, столиков. Исполнителями были Ведринская, Тиме, Студенцов, Ходотов, Андреева-Дельмас, Райчев и др. Исполнялись мои стихи и романсы».

Настал май, самое любимое время К. Р. Когда позволяло здоровье, он выходил в парк, где наслаждался теплом и солнцем, птичьим пением, шелестом молодых листьев, запахом цветов… Один измайловский офицер, Алексей Сиверский, вспоминал: «Великий Князь Конс тан тин Константинович очень любил свой Павловский парк и в летнюю, а особенно в весеннюю, погоду любил уединяться в тишине аллеи… Рассказывают, что однажды, когда Великий Князь гулял в отдаленной части парка, он встретил простую девочку из близлежащей деревни, которая шла в Павловск с цветами для продажи. Увидев офицера, она подошла к Великому Князю и предложила ему купить небольшой букетик полевых цветов. Великий Князь Константин Константинович взял у девочки букет и дал за него рубль; девочка сперва растерялась, по потом заметила серьезно, что у нее еще нет сдачи и что букетик стоит всего десять копеек. Тогда высокий хозяин Павловска просил ее взять за букетик все, что он ей дал.

– А мне родители не позволяют брать больше, чем следует, – пролепетала девочка.

– Ты скажи им, что оттого больше взяла, что не хотела обидеть Великого Князя.

Девочка оцепенела от неожиданности, а Великий Князь Константин Константинович расспросил ее о ее семейном положении и, узнав, что родители ее бедные люди, просил ее ежедневно, пока будут цветы, носить их во дворец. Помощь Великого Князя была весьма существенна для бедной семьи…

Я несколько раз встречал покойного Великого Князя на прогулке, и меня всегда пленяло его лицо, задумчивое, строгое, но и приветливое».

В 1914 году в Царском Селе поселился в новопостроенном дворце Великий Князь Павел Александрович, которому, наконец, разрешено было Государем возвратиться вместе с супругой. В это время сын его – Князь Владимир Палей, окончивший Пажеский корпус, был произведен в корнеты лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка и в сентябре 1915 года отправился на фронт.

Весной 1915 года Владимир Палей часто бывал у К. Р., стихи которого очень любил. «Царь Иудейский» так его покорил, что он сразу после виденного им спектакля в январе 1914 года засел за перевод его на французский язык. Когда работа была окончена, он даже пожалел, что надо ставить точку, – так в этом труде горела высоким чувством душа! 10–11 апреля 1915 года он пишет стихотворение:

ПОСВЯЩАЕТСЯ К. Р.

(По окончании перевода «Царя Иудейского» на французский язык)

Труд окончен… Закрылась тетрадка, И в руке замирает перо… О, как было работать мне сладко И как в сердце казалось светло! Пролетели стихи вереницей, Словно птицы весною в небесах, И я слышал, склонясь над страницей, Как поет твое сердце в стихах! Глубока твоя вера, гуманна, И красою небес ты пленим – Оттого так нежна Иоанна, Так понятно скорбит Никодим! Я унесся с Твоим вдохновеньем, С лучезарною грезой Твоей, И с тревогою и с умиленьем Я внимал звуку кротких речей. Отдаваясь святому лиризму, Я про немощь свою забывал И на страсти смотрел я сквозь призму

Непорочных далеких начал. Все, что лирой доселе не спето, Все, что в сердце вкушало покой, – Пробудил Ты рукою поэта, Вдохновенной и мощной рукой. О певец бесконечной природы, О России родимой певец! Да познают другие народы Глубь восторженных русских сердец! Пусть Твой стих, как виденье из рая, Все хорошее в них воскресит, О Поэт, и от края до края Твоя слава как гром прогремит!

В апреле в Павловске Владимир Палей прочитал вслух часть перевода драмы К. Р. Его слушали сам К. Р., кто-то из его сыновей, приехавших с фронта, Великий Князь Павел Александрович с супругой и несколько других лиц. Об этом чтении вспоминает матушка Тамара (напомним, что это дочь К. Р. Татьяна), не запомнившая всех, кто был. «Как знаток французского языка, – пишет она, – был приглашен мосье Бальи-Конт, наш учитель, которого Отец просил внимательно отмечать недостатки. Он сидел за отдельным столиком с карандашами и с бумажками, освещенными лампочкой. Владимир Палей вдохновенно читал, сначала стесняясь, увлеченный прекрасным произведением. Все слушали, затаив дыхание. Мосье Бальи-Конт два раза что-то писал, вцепившись в свои бумажки, потом порвал все, откинулся на кресло, заслушиваясь. Когда все было прочтено, Отец спросил его: «Какие у вас замечания?»; мосье Бальи-Конт: «Я все порвал. Никакие замечания не могут устоять перед этим дословным переводом отменным французским языком». Тогда Отец обратился к переводчику своей драмы, обнял его: «Володя, я чувствую, что больше писать не буду, чувствую, что умираю. Тебе я передаю мою лиру». В своем дневнике в тот же вечер К. Р. записал: «Володя прочел 2-ю сцену III акта и весь IV. Передача мастерская… Местами я был растроган до слез»[8].

На праздник Троицы приехал в Павловск сын К. Р. Константин с товарищем, офицером, потерявшим на войне руку. В домовой церкви была праздничная обедня, – все стояли с цветами, К. Р. с букетом роз. Погода стояла благодатная. Они гуляли по берегу Славянки. Но вот настал Духов день. «Нездоровилось, – пишет К. Р. (это было 11 мая). – За день было несколько приступов спазматических болей в груди, действующих удручающим образом на настроение».

19 мая был убит в бою под Львовом муж дочери К. Р. Татьяны князь Константин Багратион-Мухранский. Когда тело его привезли в Петроград, Княгиня Татьяна была на костылях, так как незадолго до этого выпала из коляски и повредила ногу. Однако, после первых панихид, она в сопровождении брата Игоря поехала с телом мужа в Грузию, в древнюю Мцхету, где в патриаршем соборе Светицховели (Животворящего Столпа) была усыпальница грузинских царей с древних времен. Князь Константин, как потомок их, должен был быть похоронен здесь.

Она попрощалась с отцом. «Он перекрестил меня, – вспоминала матушка Тамара, – смотря прямо в глаза, мы оба сознавали, что больше не увидимся и что он мне дает последнее благословение».

Во Мцхете Татьяна и Игорь получили теле грамму о кончине отца. Они выехали в Петербург по Военно-Грузинской дороге…

К. Р. скончался 2 июня. Как это произошло, вспоминает дочь К. Р. Вера Константиновна, которой тогда было 9 лет. «2-го (15-го по новому стилю) июня 1915 года в Павловске, в своем кабинете, отец сидел в кровати и раскладывал пасьянс[9]. В спальной мать примеряла летнее платье, собираясь в деревню. Я сидела в отцовском кабинете на диванчике и читала «Хитролис»[10]. Комната была очень большая, продолговатая, в три окна, в нижнем этаже Павловского дворца. Мы с отцом как раз поджидали его сестру Королеву эллинов Ольгу Константиновну. Тетя Оля, как мы ее называли, в эти дни развлекала отца чтением классиков. Меня же привлекали к этим чтениям, что бы приохотить к родной литературе. Время шло, но тетя Оля все не приходила из лазарета, где она работала хирургической сестрой. Вошел камердинер и доложил, что королева задерживается на операции и опоздает. Вскоре после его ухода я услышала, как отец стал задыхаться. Мне было тогда девять лет и я еще недостаточно отчетливо понимала характер болезни отца, но слышала о его припадках, а потому и поняла, в чем дело. В страхе, стремглав, бросилась я к матери, самостоятельно открыв тяжелейшую зеркальную дверь, и побежала чрез материнский будуар, через столовую и сени в спальню. «Папа не может дышать!» – в ужасе закричала я. Однако камердинер, видимо от испуга не понимая меня, нервно смеясь, топтался на месте и ничего не предпринимал. «Скорей, скорей, Аракчеев! – кричала я. – Папа плох!» От волнения я прыгала на месте и топала ногами. Но было уже поздно. Все кончилось».

«В своем горе мы тогда не заметили, – заключает свои воспоминания Вера Константиновна, – как милостиво было Провидение, призвав Отца в иной, лучший мир. К великому нашему счастью, он не увидел революции со всеми ее ужасами, так трагически коснувшимися именно нашей семьи».

Траурный манифест Государя гласил: «Божиею милостию Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем Нашим верным подданным: Всемогущему Богу угодно было отозвать к Себе любезнейшего Двоюродного Дядю Нашего Великого Князя Константина Константиновича.

Его Императорское Высочество скончался, после продолжительной и тяжкой болезни, во 2-й день июня, на 57 году от рождения. Покойный Великий Князь Константин Константинович посвятил свою жизнь отечественной науке и положил много труда и забот по высшему руководству делом военного образования юношества, давшего столь доблестный состав офицеров, геройские подвиги коих в настоящую войну навсегда запечатлеются в истории Русской Армии.

Оплакивая утрату любезнейшего Дяди нашего, Мы уверены, что все верноподданные Наши разделят скорбь, постигшую Императорский Дом Наш, и соединят молитвы свои с Нашими об упокоении души усопшего Великого Князя.

Дан в Царском Селе во 2-й день июня, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот пятнадцатое, Царствования же Нашего в двадцать первое.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай».

Государь Император пишет в своем дневнике:

«2-го июня. Вторник. В 4.20 отправился в Аничков к Мама с Ольгой и Татьяной. Вернулся в 7 час. и принял Сазонова. После доклада вошел маленький Георгий Константинович и сообщил о кончине Кости. В 9 ¼ поехали в Павловск на первую панихиду. Там были: тетя Ольга, Мавра и Митя; из взрослых сыновей никого…

3-го июня. Среда…После обеда поехали в Павловск на панихиду. 5-го июня. Пятница…После обеда поехали на панихиду в Павловск. Было все семейство.

6-го июня. Суббота…К 2 час. прибыл с Ольгой, Татьяной и Марией в Павловск к панихиде. После нее гроб был перенесен вниз и поставлен на лафет. В 4 ч. отправились в город. Мама и остальная часть семейства ожидали прихода траурного поезда, который подошел через десять минут; шествие направилось мимо собора Семеновского полка по Гороховой, по набережной Фонтанки, чрез Марсово поле на Троицкий мост. В крепость пришли в 7.10. После панихиды вернулись в Царское Село в 8 ½ час.

8-го июня. Понедельник. В 10.10 отправился с Эллой, Ольгой, Татьяной и Марией в город прямо в Петропавловский собор. Заупокойная Литургия и отпевание продолжались два с половиной часа. Грустно было смотреть на тетю Ольгу, Мавру и в особенности на бедную Татьяну Константиновну, когда опускали тело Кости в могилу!»

Возвращавшиеся из Мцхеты Татьяна и Игорь приехали в Петроград почти к самым похоронам. Прямо с вокзала поспешили в Петропавловскую крепость. «Гроб стоял высоко, – писала она, – над несколькими ступенями, и почетный караул вокруг. Государь Император сделал замечание, почему духовенство не было в одинаковых облачениях. Старший брат Иоанн пригласил столько епископов, столько священников, всех, кого только знал, так что не хватило придворного облачения. Совершались Литургии и панихиды… Тело почившего Отца вскрывали и бальзамировали. Нашли язву в сердце. Вспомнили, что последнее время он говорил: «У меня так болит сердце, точно там рана…» Погребение в новой усыпальнице, с впечатлением холодности и неуютности. В 1911 году первой там была погребена Бабушка, Великая Княгиня Александра Иосифовна. Отец лежит рядом с ней. А Матушка, в беженстве скончавшаяся 11-го (24-го) марта 1927 года, письменно завещала, когда будет возможно, перенести ее в Россию и похоронить рядом с возлюбленным Супругом».

Война продолжалась. Сыновья К. Р. и Князь Владимир Палей были на фронте. В сборнике стихотворений Палея, вышедшем в 1916 году (первый экземпляр книги он получил буквально под бомбами, – при налете вражеских аэропланов на русские позиции), были стихи, посвященные К. Р. – кроме цитированного выше: «На смерть К. Р.» (написано 4 июня 1915 года) и «Тень Иосифа Аримафейского. Светлой памяти К. Р.» (в феврале 1916-го). Вот это, второе из названных, стихотворение: