Томас Венцлова. 5. Попытки жить в Литве (Доната Митайте)

5. Попытки жить в Литве

В 1965 году Томас Венцлова вернулся из Москвы в Вильнюс; хотя по семейным делам и по работе он много ездил в Ленинград и Тарту. Можно сказать, что вплоть до 1975 года, когда Томас написал «Открытое письмо ЦК Компартии Литвы» и потребовал выпустить его за границу, он искал нишу, в которой мог бы избежать компромисса с властью.

Главная заслуга поэта в эту пору – знакомство литовского читателя с современной западной литературой и русскими авторами, к которым советская власть была неблагосклонна. Еще в начале семидесятых годов он перевел рассказы Ярослава Ивашкевича (переводы опубликованы под названием «Девушка и голуби», 1961), «Бронзовые врата» Тадеуша Брезы (1963), чуть позже – «Капут» Курцио Малапарте (1967). Он брался за самые сложные тексты. Например, в 1968 году был опубликовал перевод на литовский трех глав из джойсовского «Улисса». Томас признает, что этот перевод стал для него экзаменом «на культурную и языковую зрелость».[94]

Весной 1968 года Антанас Венцлова пишет: «Томас собирается в Ленинград. Он перевел 60 стихов английских и американских поэтов и ходит очень довольный»[95]. Переводы Томаса, которые печатались в периодике и разных сборниках, почти всегда предваряло небольшое вступительное слово переводчика. В нескольких строчках умещались сведения о жизни автора, об особенностях его творчества, о роли в мировой литературе. Когда это было возможно, подчеркивалась связь автора с Литвой. Например: «У нас Норвид совсем неизвестен, а должен бы быть родным, как Мицкевич: фамилия у него литовская, отец – жмудский боярин, и в стихах он упоминает Литву».[96]

Важность миссии Венцловы, переводившего на литовский новых авторов, понимали не только интеллектуалы. Киновед Живиле Пипините росла в маленьком провинциальном городке. Она пишет о своих школьных годах: «Каждый переведенный им поэт, даже фрагмент текста, вызывали желание искать книги того же автора или кого-либо другого, указанного в сноске крошечными буковками. Наконец, это заставляло учить другие языки, когда оказывалось, что не все есть по-литовски или по-русски. <…> Эти прошедшие цензуру статьи и переводы открывали интеллектуальную перспективу, независимую от официальной идеологии, побуждали к самостоятельной оценке, позже – к поискам самиздата. Я думаю, что это была самая настоящая диссидентская деятельность Венцловы».[97]

Всем было очевидно, что эти публикации отнюдь не способствуют укреплению советской идеологии. Поэтому, когда Томас Венцлова в 1972 году принес в издательство «Вага» рукопись «Хор. Из мировой поэзии» – свои переводы русских, польских, французских, английских и американских поэтов, издательство отказалось ее публиковать, объясняя это тем, что «большинство переводов уже было опубликовано в литературной печати. Кроме того, принцип составления сборника и отбор авторов кажутся односторонними»[98]. Конечно, «односторонне» было представлять русскую поэзию, в которой столько достойных примеров социалистического реализма, стихами Ахматовой, Пастернака, Мандельштама и Хлебникова. Западную поэзию в сборнике представляли Сен-Жон Перс, Дилан Томас, Уистен Хью Оден, Роберт Фрост, Эзра Паунд, Томас Стернз Элиот, Вислава Шимборска, Виктор Ворошильский и многие другие. Эту книгу под новым названием «Голоса» выпустили только в 1979-м, да и то в Чикаго. Правда, переводчик подчеркнул: «„Голоса“ я посвящаю Литве».[99]

Не все хвалят переводы Томаса Венцловы. Сам он так объясняет свой подход, «который преобладает в Восточной Европе – его придерживались и Пастернак с Лозинским в России, и польские поэты. <…> Стих должен оставаться стихом, а не подстрочником. Конечно, в таком случае многое приходится менять, но замены не должны переходить за границы интуитивно ощущаемой нормы»[100]. Эта позиция поэта и литературоведа основана на понимании природы стиха: «И основная мысль, и самые сокровенные подтексты стихотворения воплощены в его структуре. Слова дают только то, что лежит на поверхности. Поэзия зависит от слов, но не в прямом смысле. Чтобы понять стих, надо объять всю его структуру»[101]. Хуже других приняла его переводы литовская эмиграция, которая привыкла к точности подстрочника.

Не только читатели, но и сам Томас Венцлова понимал перевод как некую культурную миссию. В 1996 году он сказал: «Скучаю по тем годам, когда в Литве я переводил Элиота, на следующий день Борхеса, сразу потом Норвида, когда все было ново, важно, когда всего этого, перефразируя Мандельштама, „не было по-литовски, но должно было быть по-литовски“. Эти тексты трудно было достать, еще труднее – напечатать. Каждая публикация была событием в моей жизни и, надеюсь, в культурной жизни Литвы. Неудивительно, что я вспоминаю это время с ностальгией. Тогда я чувствовал, что делаю что-то важное, полезен людям, своей стране».[102]

Семидесятые годы в жизни Венцловы – начало серьезных исследований по семиотике, которая, по его словам, «жестко противостоит дурным традициям гуманитарных наук, шаблонам и штампам. <…> Вместо фразеологии, сочинений на неясные темы, туманных размышлений и впечатлений семиотики предлагают таблицу, формулу, строгие термины, логику»[103]. В 1966 году Томас приехал в летнюю школу семиотиков в Кяэрику, недалеко от Тарту, подготовив вместе с Натали Трауберг доклад на тему «О типологии этических систем». В Кяэрику, кроме других мировых знаменитостей (Петра Богатырева, Владимира Топорова, Вячеслава Вс. Иванова, Бориса Успенского и других), приехал из США знаменитый лингвист Роман Якобсон, в прошлом – руководитель лингвистических кружков в Москве и Праге. Томас подружился с главой тартуских семиотиков Юрием Михайловичем Лотманом и его семьей, а весной 1967 года по приглашению Лотмана читал курс литовской литературы в Тартуском университете. Это был первый такой курс с 1904 года, когда литовскую литературу там преподавал латыш Йекабс Лаутенбахс-Юсминьш. На лекции приходили не только студенты, но и преподаватели. А весной 1968-го Лотман прочитал в Вильнюсе цикл лекций «Принципы анализа художественного текста». Одно время Юрий Михайлович даже надеялся перенести центр семиотики из Тарту в Вильнюс, но это оказалось невозможным.

Томас Венцлова начал думать о работе в области науки. 2 июня 1970 года он сдал в Тартуском университете кандидатский минимум по теории и истории литературы. Комиссия, в которой председательствовал сам Лотман, оценила ответы на все три вопроса (научная проблематика теории художественного перевода; русская журналистика начала ХХ века; современные исследования русско-литовских связей) на отлично[104]. Но диссертация о Юргисе Балтрушайтисе, которую Томас тогда начал писать, так и осталась незаконченной – отчасти из-за того, что Балтрушайтис не очень интересовал диссертанта, отчасти из-за нежелания возвращаться к марксизму и сдавать по нему экзамен. От этой работы остались частотный словарь сборника Балтрушайтиса «Земные ступени» в рукописи и несколько статей, положительно оцененных специалистами. Об одной из них ленинградский профессор Ефим Эткинд писал автору: «Статью Вы мне прислали превосходную. <…> Ваш метод точен и не минует искусства, как это нередко бывает с точными методами».[105]

Еще в 1966 году завязались контакты и с парижской школой семиотики, с одним из ее важнейших представителей, литовским эмигрантом Альгирдасом Юлюсом Греймасом. Прослышав на конгрессе в Польше, что Томас Венцлова единственный из семиотиков представляет Литву в Тарту, Греймас написал ему письмо. В нем парижский ученый радовался, что сферы их интересов совпадают, и сожалел, что «в Вильнюсе не хватает людей, которые еще бы этим интересовались»[106]. Стремясь, чтобы этих людей стало больше, 3 ноября 1966 года Томас Венцлова объявляет в Вильнюсском университете учредительное собрание кружка семиотики, на которое зовет всех, кто интересуется «вопросами языка, искусства, фольклора, философии и математики»[107]. Таких собраний, посвященных связям между литературой и мифом, возможностям создания структурной поэтики и другим проблемам, было несколько. Три десятилетия спустя Кясту тис Настопка, один из членов кружка, ставший самым серьезным литовским семиотиком школы Греймаса, удачно изложил аксиологические постулаты «лотманиста» Томаса Венцловы, поместив их в семиотический квадрат[108]. Так один семиотик поздравил другого с юбилеем.

Греймас, который рано оценил поэзию Венцловы («после несправедливой смерти Г. Радаускаса царить начинаете Вы»[109]), пробовал подключить его к деятельности семиотиков на мировом уровне. В 1971 году он приглашает Томаса Венцлову на международный симпозиум семиотиков в итальянский город Урбино. Приглашение было послано самому поэту, но на симпозиум Венцлову не выпустили, поэтому через год Греймас пишет письмо в Союз писателей Литвы с просьбой содействовать его поездке в Париж. Туда Томаса тоже не пустили. В архиве остался и неиспользованный вызов на Третий Международный симпозиум по творчеству Джеймса Джойса, который состоялся в 1971 году в Триесте. Когда после поездки в Польшу в 1971 году, где Венцлова не придерживался норм поведения советского гражданина и общался с «нежелательными» людьми, ему не разрешили поехать в Венгрию, стало окончательно ясно, что за границу его больше не пустят.

В семидесятых годах поэт попробовал работать еще в нескольких гуманитарных областях. С 1966 по 1973 год он преподавал в Вильнюсском университете обзорный курс западной литературы ХХ века. Венцлова был внештатным преподавателем, заменял уехавших или заболевших коллег, поэтому решался рассказывать о тех писателях, которые не входили в утвержденную программу, – Прусте, Борхесе, Кафке. В 1973 году он начал вводный курс в семиотику. Студенты прослушали восемь или девять крайне информативных лекций, но курс не был закончен.

В 1972—1976 годах Томас Венцлова был завлитом драматического театра в городке Шяуляй, а с 1974 по 1976 год работал и в отделе философии Института истории Академии наук. В институте он чувствовал себя лишним, а вот деятельность в качестве завлита оправдалась – она совпала с расцветом Шяуляйского театра. Именно Томас Венцлова по просьбе дирекции пригласил режиссера Аурелию Рагаускайте, которая поставила «Властелина» В. Миколайтиса-Путинаса, «Приморский курорт» Б. Сруоги, поэтический спектакль по произведениям С. Нерис «Как цветение вишни», переведенную Венцловой пьесу К. Гольдони «Кьоджинские перепалки». Эти спектакли прославили Шяуляйский театр. Ставили там и переведенные поэтом пьесы: «Донья Росита» Ф. Гарсии Лорки и «Любовь под вязами» Ю. О’Нила, а в Каунасе был поставлен «Король Убю» А. Жарри.

В начале восьмидесятых власти начали закручивать гайки. Поэт Геннадий Айги пишет Томасу из Москвы 24 декабря 1969 года: «Живу как все. Душно, безвоздушно»[110]. Воздуха не хватает и в Москве, и в Вильнюсе. У Томаса все больше разногласий и с советской властью, и с литовской интеллигенцией. Венгерский литературовед Эндре Бойтар, встречавшийся с поэтом в 1971 или 1972 году в Вильнюсе, рассказывает: «Меня поразило, как человек может жить в таком одиночестве. Он и сам писал, что если б не было Иосифа Бродского и других русских интеллигентов, он бы не выдержал. Он очень храбрый человек».[111]

В 1972 году был издан единственный сборник стихов Томаса, вышедший в советское время, – «Знак речи», но ситуация не изменилась. Как выразился Йонас Белинис, заместитель отдела культуры ЦК Коммунистической партии Литвы, «партия старается понять, в чем творческого человека постигла идейная или художественная неудача, и помогает ему вернуться на правильный путь».[112]

Томаса Венцлову просто преследовали «идейные неудачи». Так, 5 февраля 1973 года его прорабатывают на открытом партийном собрании Союза писателей за перевод стихотворения Константина Кавафиса «В ожидании варваров». Его и литературных критиков К. Настопку и Р. Пакальнишкиса обвиняют в «тенденции эстетизировать, в попытках явно индифферентные поэтические образцы объявить „общественными“ и „гражданственными“»[113]. Автор другой статьи, вдохновленной этим собранием, сомневался в том, есть ли вообще поэзия в «алогичных стихах Венцловы».[114]

Томас Венцлова чувствовал себя несогласным не только с партийными деятелями (что было бы для того времени естественно). Он не принимал и сотрудничества с властью большей части литовской интеллигенции, ее желания «включиться в систему, делать то, что требуют, и одновременно работать на благо отчизны»[115]. По мнению Мяйле Лукшене, одного из самых авторитетных гуманитариев тогдашней Литвы, «были люди, которые очень последовательно, упрямо, рассчитывая каждый минимальный компромисс, работали на сохранение национального достоинства – именно достоинства – и жизни нации»[116]. По мнению же Венцловы, коллаборационизм не помогал сохранить достоинство, а «очень коррумпировал жизнь общества, знаменовал сильнейший моральный и духовный упадок».[117]

Общаясь с самого рождения с людьми разных национальностей, Томас Венцлова рано понял, что и у литовцев, и у других народов, в том числе у русского, один общий враг – тоталитаризм. Поэтому и бороться с ним надо вместе, сотрудничая с демократическими силами других народов. В Литве преобладал иной подход, гораздо более замкнутый. Его удачно иллюстрирует такой пример: во время травли Пастернака осудить его не считалось зазорным для литовского интеллигента, это было почти патриотично – ведь поэт принадлежал к русской культуре. Томасу казалось, что в Советском Союзе литовцам скорее грозит опасность не обрусеть, а осоветиться. Единомышленников у него было мало: «Объясняешь им, объясняешь <…>, что социально-культурная опасность куда больше демографической, что русские оккупированы похуже литовцев (хотя сами этого часто не понимают) – и никаких результатов»[118]. Сам Венцлова постепенно начал участвовать во всеобщем диссидентском движении, понимая, что «дело обречено на провал, если оно не общее».[119]

Хотя в активную борьбу поэт включился только после смерти отца, в начале 1968 года он вместе с русскими диссидентами подписывает протест по делу Гинзбурга и Галанскова. На встрече нового, 1975 года Томас и несколько его вильнюсских единомышленников (Ирена Вейсайте, Эля и Рамунас Катилюсы) выбирают самого заслуженного человека прошлого года. Им становится Андрей Сахаров. Вильнюсские друзья, атмосфера кафе «Неринга», в котором тогда играло известное джазовое трио (Вячеслав Ганелин, Владимир Чекасин, Владимир Тарасов), друзья и единомышленники в Москве и Ленинграде не дают поэту окончательно задохнуться.

Судьба подарила еще несколько незабываемых встреч. В апреле 1971 года в Вильнюс заехал по дороге из Таллина в Варшаву Виктор Ворошильский. Венцлова тут же позвал в Вильнюс Иосифа Бродского. Так русский поэт познакомился со своим переводчиком на польский язык. Они вместе ходили по городу, что было потом отражено в «Литовском дивертисменте» Бродского и в рассказе, включенном Ворошильским в его книгу «Истории».[120]

Хотя сам Томас Венцлова утверждает, что в то время он почти «совсем выпал из советского общества», с которым его «связывали только заказы на перевод и гонорары»[121], официальные структуры все больше напоминали о себе, отвергая рукописи, не принимая в Союз писателей, не выпуская за границу, требуя повиновения и выполнения их воли. В тот период Венцлова много сделал для культуры Литвы, но сам все лучше понимал, что ни жить, ни работать здесь он скоро не сможет.