4
Мне становится спокойнее оттого, что сейчас я снова вижу Сариту с ее достопочтенным отцом, что они так живы в моей памяти. Когда я был маленьким, моя мать была единственной женщиной, которую я по-настоящему знал. У меня были старшие сестры, но они успели выйти замуж, и со мной рядом их не было. Я обожал свою мать и почитал ее выше всех других существ. Она была красивой, мудрой и чистой. Для меня она была пресвятой девой – ею же представала в моем юном воображении каждая женщина, а созревая, я был готов считать таковыми и всех девочек.
Взрослея, я видел, как мои старшие братья встречаются со своими подругами, и завидовал их невозмутимости и умению обходиться с противоположным полом. Меня поражало, насколько они уверены в себе, казалось, они обладают особыми способностями и редким даром проникновения в сознание женщины, сам же я почти не надеялся достичь такого же успеха в любовных делах. Но ведь надежда – плутишка. Она питает жаждущие сердца иллюзиями, совсем как мой прадед Эсикио. Она соблазняет ум обещаниями, которые не может сдержать. Впрочем, моему успеху у женщин помогла не надежда, а действие.
Первый роман случился у меня в шесть лет, когда я вдруг взял и попросил хорошенькую одноклассницу быть моей подружкой. В ответ она лишь рассмеялась мне в лицо. Через несколько дней, когда она передумала, наступила моя очередь смеяться. Я отверг ее. Да, к тому времени я уже научился отвечать ударом на удар – это ведь общепринятый прием эмоционального выживания.
Казалось, целая жизнь прошла, прежде чем я осмелился снова попытать счастья на ниве ухаживания. Но к моему двенадцатилетию мои братья сами уже достаточно настрадались и сочувствовали мне. Хайме, который был ближе всех ко мне по возрасту, подбивал меня совершить еще одну попытку. Однажды утром он провел со мной соответствующую беседу и объяснил, что уж одна-то обязательно будет моей, если у меня хватит смелости подойти к десяти-двенадцати девчонкам. Согласится, конечно, не та, о которой я мечтал, зато я снова обрету уверенность в себе. И вот как-то, набравшись храбрости благодаря брату, я предложил свою дружбу одной знакомой застенчивой девочке из нашей школы. Она не раздумывая приняла мое предложение. Я был ошеломлен. По пути из школы домой, не успев прийти в себя, я попросил о том же самом еще одну девочку. Она тоже сказала «да». К концу недели у меня было восемь подружек, но я не имел не малейшего представления о том, что делать хотя бы с одной из них. Все они, похоже, были счастливы тем, как все складывается, да и я тоже. Уверенность, едва успевшая пустить во мне корни, вскоре превратилась в знание дела. Даже Хайме был изумлен, правда остальных братьев это всего лишь позабавило. Они продолжали дразнить меня, но теперь к их шуткам примешивались мужская гордость и одобрение.
Я был обыкновенным подростком, но мало-помалу среди робких мальчишек и хихикающих девчонок, жаждущих романтических историй, стал чем-то вроде рок-звезды. Прошло совсем немного времени, и я стал любимчиком у девочек из старших классов. Мои сладкозвучные речи были как сок гуавы, и старшеклассницы заливались смехом и краской, млея от моих детских поцелуев. Я был забавный и остроумный, и они убеждали себя, что я не опасен, поскольку еще слишком мал. Секс – штука довольно простая, если только не помешает страх. Так в один блаженный миг удачи я счастливо потерял невинность. Никогда больше я не буду обделен любовью. Недолго пожив в нужде, я, кажется, становился миллиардером секса.
Рассказываю же я все это лишь для того, чтобы поговорить о том, что такое обольщение. Умение обольщать – очевидное и жизненно важное свойство всех живых существ. Оно распространено не только в мире природы, но и во вселенной мысли. Бесстрашно высказанная идея заражает, с ней хочется согласиться. А если вам ласково что-нибудь предлагают, исчезает чувство опасности. Предложение запускает работу воображения, а воображение начинает создавать реальность. Если мы это ясно осознаем, то сможем увидеть, кто или что стоит за словами и предложениями, кто несет нам послание. Кем бы ни был этот вестник, он использует знания, чтобы получить доступ к видению. Начало может быть таким: «Что ты знаешь? Я тоже это знаю». Или же: «Что тебе нравится? Мне это тоже нравится». Получив приглашение, вестник может приступать к своей работе: изменять форму видения. Редко находятся вестники, прибегающие к обольщению ума во благо другому человеку. А случаи, когда вестник использует это умение на благо всего человечества, настолько редки, что такому вестнику люди начинают поклоняться.
Существо, которое моя мать встретила у древа познания, всегда было и остается умелым вестником. Оно движет и изменяет человеческую историю с тех пор, как эта история излагается. Я говорю о нем как о женщине не потому, что в нашем мире принято с каким-то недоверием относиться к познавательным способностям женщины. Просто я очень рано осознал, что рожден, как и большинство мужчин, чтобы любить и лелеять женщин. Однажды вкусив любви, я уже не мог без нее обходиться. В юности я так же страстно увлекся познанием. Знания пленили меня, как умная женщина, обладающая удивительной властью. Думаю, я много лет был околдован, одержим, пока вдруг не увидел истинную природу знаний, – и тогда я употребил все, что было мне дано свыше, чтобы рассеять эти чары. Мне захотелось спасти знания, привнести в них осознанность, жить с ними, как с женщиной, в мире. И я воспользовался своим природным даром – даром романтической любви. Я стал смотреть на знания как на женщину, которой превыше всего хочется, чтобы ее узнали и услышали, и начал слушать, давая излиться ее неистовству. Признав, что она нуждается в том, чтобы ее любили, прикасались к ней, чувствовали ее вкус, я тем самым мог преобразить ее.
Став шаманом, я наконец понял, что мой дед дон Леонардо больше всего хотел, чтобы именно это откровение посетило меня. Мне наконец стали понятны его слова, в которых всегда была недоговоренность и никогда не было притворства. В отличие от иных мудрых слов, они не были украшены прельщающим кружевом лукавства. Такое лукавство заложено в самой природе знаний и делает их искусным вестником, только не вестником истины. Мой дед услышал голос знаний, звучавший в его голове, и заставил его замолчать. И в этой тишине ему наконец открылось, что такое жизнь. В этой тишине он нашел себя. Ту мудрость, которой он делился со мной, он обрел, обольстив искусительницу. Знания заставляют людей думать и вести себя определенным образом. Власть знаний начинается с наших первых попыток заговорить. Затем, когда мы овладеваем языком, они начинают жить в нашем мышлении. Они становятся голосом, к которому мы прислушиваемся больше всего, источником информации, которому мы больше всего доверяем. Знания набирают силу с каждым нашим новым убеждением независимо от того, как такое убеждение влияет на человека.
Мы справляемся со смертью тогда, когда главное действующее лицо нашей истории способно посмотреть на все с точки зрения жизни, а не только знаний. Каждый из нас – главный герой истории свой жизни, и он боится чего-то не знать, боится, что не узнают его. Смерть – самая большая угроза знаниям, поэтому в человеческом видении она так нас пугает. Для отдельного человека смерть означает уничтожение физического тела и прекращение мышления. Но со смертью жизнь в целом не прекращается и человечество не исчезает.
Когда знания служат нашим страхам, разумное может казаться дьявольщиной, а дьявольское разумным. И все-таки знания, это сильнейшее из проявлений сатанинской магии в человечестве, могут быть и его спасителем. Каждый из нас сам должен распознать знания как голос, звучащий в собственной голове, – голос, которому мы привыкли верить и подчиняться. И каждый сам должен укротить этот голос так, чтобы он перестал быть тираном. Ибо, усваивая знания, мы сами становимся знаниями. Мы превращаемся в тирана, искусителя, сеющего страх где только можно. Спасая знания, мы спасаем самих себя.
– Кажется, меня ждут в другом месте, – сказал дон Леонардо, расхаживая по небольшой классной комнате между рядами парт и рассеянно посматривая на первоклассников, строчивших в тетрадях прописи.
– Мне нужно, чтоб ты был рядом, – тихо напомнила ему Сарита, сидевшая за одной из парт, едва втиснувшись между скамьей и столом и наблюдая за учительницей, которая вела урок.
– Тсс! Слушайте преподавательницу, – проворчала их спутница. Ее рыжие волосы были уложены в высокую прическу по моде тех дней. – Она рассказывает кое-что важное.
При этом Лала смотрела на молоденькую учительницу с неодобрением.
– Что же это она так убого выглядит? – обратилась она к своим спутникам. – Учитель – важнейшая из профессий, а она подходит к ней без всякого вкуса! Почему не на каблуках? И не красится. Учеба должна возбуждать интерес, не так ли?
– Смотря как возбуждать; если так, как я подумал, то не должна, – сказал старик, поправляя галстук и разглядывая учительницу, одетую в кофту и простую юбку. – Если представить, что она скинула одежду, тогда…
– Papá, здесь же дети!
– Недалеко от животных ушел, – с презрительной улыбкой пробормотала рыжеволосая.
– Хватит! – прикрикнула на них Сарита. – Хоть мы тут и с первоклашками, но мы же не дети, в конце концов! – Она обвела взглядом комнату. – Где же Мигель, шестилетка?
– Вон он, у окна, витает в облаках, – откликнулась Лала. – Но дело не в нем. Внимайте музыке знаний, этой песенке о силе и возможностях.
– Поздравляю вас с первым днем вашей учебы, – с сияющим лицом пропела учительница. – Меня зовут сеньорита Трухильо. Я понимаю, что вы волнуетесь. Кому-то из вас, может быть, страшновато, кто-то в восторге, но все вы собрались здесь – так же, как когда-то ваши родители, братья и сестры, – чтобы научиться тому, что значит быть человеком в нашей великой стране.
– Быть человеком?.. – прошептал Леонардо.
– Ну, они ведь недалеко от животных ушли, – повторила рыжеволосая.
– И я надеюсь, что все вы будете усердно учиться, – продолжала сеньорита Трухильо. – Если очень хорошо постараетесь, то достигнете совершенства, а это – то, к чему все мы стремимся.
Леонардо, не сходя с места, поворачивался на каблуках, чтобы обозреть двадцать маленьких мальчиков и девочек.
– Да разве они и так не совершенны? – воскликнул он и сделал рукой жест, как бы заключая в объятия все эти совершенные детские головы. – Что несовершенного может быть в этих ангелах?
– Они же ничему еще не научились! – возразила Лала. – Думать почти совсем не умеют, не способны ничего оценить. Они с трудом строят предположения, а святые верования легко пролетают мимо их ушей.
– С каких это пор ты церковницей стала?
– С религией я всегда дружила, – высокомерно заявила Лала, – и всецело поддерживаю неумолимый суд Божий.
– Аминь, – подытожила Сарита, перекрестившись. Она считала правильным соглашаться с любыми утверждениями, если они произнесены набожно. Не успела она поцеловать свой большой палец, как свет утреннего солнца погас. Она обнаружила, что сидит на скамье в сумрачной часовне, где висит дым.
– Мы что, в церкви? – растерянно спросила она.
– Боже! – воскликнул дон Леонардо. – Вы зашли слишком далеко, сеньора!
Лала свирепо посмотрела на него, глаза ее горели.
Сарита переводила удивленный взгляд с одного на другого.
– Что это вы оба вытворяете? – Она разглядывала церковные скамьи. – Это место никаким боком не касается моего сына или его воспоминаний.
– Как раз касается, – ответила ей Лала, обрадовавшись поводу отвлечься от дона Леонардо.
Тут они увидели священника – он шел в сторону алтаря. Не заметив их, он прошел к первой скамье, где тихо сидела Сара, молодая жена и мать. Рядом, бесшумно перебегая от скамьи к скамье, играли в салки ее четыре сына.
– Ах, вот! – воскликнула Сарита. – Это я с моими мальчиками!
– Помнишь? – спросила ее спутница. – Как добрый священник предрек тебе, что твой тринадцатый ребенок будет менять мир к лучшему?
– Помню, помню. Он сказал тогда, что Мигель будет важным вестником.
– Это было до того, как он объявил его грешником, или уже после? – вмешался Леонардо.
Рыжеволосая не обратила на него внимания и наклонилась к Сарите поближе.
– А ведь вестник – это не кто иной, как слуга знаний.
– Чтобы стать великим вестником, нужно быть настоящим человеком, – твердо сказал дон Леонардо.
Лала снова бросила на него сердитый взгляд, но Сарита ударилась в воспоминания и завладела их вниманием.
– Помню то время, когда он подрос и почувствовал свою силу, – говорила она. – Я-то уже про нее знала. Ему тогда десять лет исполнилось; здесь, в классе, он меньше. Как-то раз я говорила с ним про жадность и себялюбие, про то, как мы сами себе плохо делаем, когда других не уважаем. Когда я закончила говорить, он так серьезно на меня посмотрел – точно мышка испуганная. «Мам, а я эгоист?» – спросил он меня. Что мне оставалось – только рассмеяться. Я поддразнила его и сказала: «Ну да, мой хороший. Ты эгоист, а мать твоя такая вот прямо благородная». Не подумав, я пошутила, конечно, да он и внимания не обратил. Задумался сильно – видно, правду от скрытой лжи отделить хотел.
Дон Леонардо сел рядом с ней и взял ее за руку, надеясь, что поможет ей все вспомнить.
– Он мне улыбнулся, – продолжала Сарита. – Ласково так улыбнулся, понимающе, заботливо. Мне захотелось обнять его, защитить, но по этой вот улыбке его я поняла – не надо. По ней понятно мне стало – вырос он и сам правду ухватить уже может маленькими своими ручонками. Если и есть в нем себялюбие, он найдет средство с ним справиться. Мне вспомнилось тогда то, что я и так всегда знала, без священника с его премудростью: что людям однажды очень нужно станет, чтоб Мигель поговорил с ними, глазами встретился, рукой прикоснулся, улыбка его, что так покоряет, нужна будет. По тому, как он мне в тот особенный день улыбнулся, мне стало ясно – он от меня отдаляется. Мы как будто тонкой нитью связаны были друг с дружкой – и это стало уходить.
– Девочка моя, вы и тогда крепко были связаны, и сейчас эта нить не слабее, – заверил ее отец.
Лала раздраженно отвернулась, ей хотелось, чтобы священник поговорил с молодой Сарой, поведал ей что-нибудь о превосходстве ума вместо этого вздора про эмоциональную связь. А иначе зачем нужно было именно это воспоминание? Только для того, чтобы напомнить о силе слов.
– Дело в том… – снова попыталась было она донести свою мысль до отца и дочери.
– Сеньора, она знает, в чем дело, – перебил ее Леонардо.
– Моя любовь вернет его, – тихо сказала Сарита. – Нить между нами – а ее не разорвать – сейчас нужно беречь. Его наследство нужно…
Лала ухватилась за слово:
– Его наследие – в умах каждого, кого он коснулся! Он – это память. Он – мысль, и слова его эхом отдаются сквозь века.
Дон Леонардо слушал, как голос Лалы возносится к высокому куполу часовни, и не стал ничего говорить. Прежде чем встать, он в знак поддержки сжал руку Сариты. Это ее задача, а не его – не поддаваться голосу, который старается завоевать ее разум.
– А мне ведь и правда нужно быть в другом месте, – едва внятно, но так, чтобы его услышали, произнес старик. – Счастливо вам, дамы, – улыбаясь, сказал он, – до следующего раза!
Он прикоснулся к шляпе и пошел по проходу между скамьями к свету, который манил его из-за дверей часовни.
– Papá!
Но его уже не было.
Сарита в замешательстве оглянулась.
– И что теперь? Мне нужна его помощь.
– Тебе нужна я, – сказала ее спутница. – Мы ведь это уже уяснили. Мы проследуем по тому же пути эзотерического знания, по которому шел твой сын. Пойдем за самыми его выдающимися мыслями – и таким образом…
– Мысль – это знание, так говорил Мигель, – перебила ее Сарита. – А еще он говорил, что память – это тоже знание. – Она посмотрела на Лалу: освещенная сотней церковных свечей, та была так красива, так уверена в себе. – И что религия – это знание, так тоже мой сын говорил.
– И посмотри, как это чудесно! – откликнулась Лала, показывая на часовню, которая была теперь заполнена коленопреклоненными верующими; у многих из них на глазах были слезы.
– И ни в том, ни в другом, ни в третьем истины нет – так тоже мой сын говорил.
– Твой сын скоро будет с тобой, так что сам сможет сказать, что он думает. Пойдем, мать, нам предстоит увидеть тот самый день, когда по его словам стало ясно, что ему суждено вести за собой людей.
Сарита поднялась, еще раз перекрестилась и последовала за красавицей в нежное облако ладана.
Дон Леонардо наконец оказался там, где должен был быть. Он смотрел, как один из его внуков, красивый юноша двадцати лет, идет по дорожке к его дому. Это был не самый младший его внук, но младший сын Сары – уже от одного этого Леонардо улыбался. Он любил дочь и всегда видел в ней что-то исключительное. Она могла бы погрязнуть в рутине повседневного человеческого существования и старых обычаев, но ей удалось сохранить ту силу влияния, которой обладала только она. Скоро эту силу признала вся ее родня и округа.
Этот мальчик тоже был не такой, как другие. Леонардо знал это, но пока не мог сказать почему. У Сары все сыновья были смышленые, способные, устремленные к успеху. Он вспомнил утро, когда родился Мигель, и задумался – уж не там ли разгадка его особых способностей? Но слишком уж большое значение придавалось таким семейным историям, благоприятным знакам и тому, как сошлись звезды. Разгадка – в каждом мгновении настоящего, таком, например, как это. В тот миг, когда Леонардо смотрел, как его внук идет домой, он все понял. Увидел, какая походка у юноши, как уверенно он держится, как светятся его глаза. Да, глаза говорят о многом. И улыбка. Какая улыбка! Она как будто приглашает мир поиграть. «Войди в мое видение, – говорит она, – тут будет весело!»
Конечно, этот парень особенный. Пора Леонардо определить, можно ли эту особенность воплотить во что-то исключительное. Пора парню попрощаться с сонным теплым уютом своих убеждений и вдохнуть ледяной воздух осознанности.
Дон Леонардо сошел с крыльца и раскрыл свои объятия Мигелю, последнему из тринадцати детей Сариты.
Я помню тот чудесный осенний день в мой первый год учебы в университете, когда я спешил в гости к дедушке. Сердце мое в тот день пылало любовью, а в голове роилось множество новых идей. Деду было за девяносто, и он был в нашей семье старейшиной. Его уважали все, кто его знал, и я ужасно гордился, что у меня такой дедушка. Гордость меня распирала и оттого, что можно взять и пойти к нему, поговорить, показать, как много я знаю. Мне хотелось произвести на него впечатление: такой юный, а уже столько мудрости, такой проницательный ум!
С тех пор я понял, что не нужно выражать благодарность большому мастеру демонстрацией своих знаний. Все, что угодно, только не это. Если вы успели хоть что-нибудь уразуметь, то будете просто молчать. Ведь он потому и мастер, что знания не впечатляют его. А вы – ученик, потому что на вас они производят впечатление! За мою шаманскую жизнь я не смог бы сосчитать, сколько раз и какими способами мои ученики пытались впечатлить меня, – точно так же, как я старался пустить пыль в глаза дону Леонардо в тот осенний день. Сколь многие из них обещали стать настоящими мудрецами, но не оправдали надежд, потому что, вместо этого, решили поразить меня фактами, мнениями, ссылками на философов. Они как бы говорили: «Как мне удивить тебя? Что я знаю такого, о чем даже ты еще не задумывался? Гляди же на меня! Слушай меня! Дай-ка я тебя чему-нибудь научу!» Так для чего мы садимся у ног учителя – чтобы насладиться своей важностью или чтобы послушать и поучиться?
В тот день я пришел к дону Леонардо точно не затем, чтобы слушать. Я начал говорить, как только мы сели во дворе, и мне было не остановиться. Я поведал ему обо всех наших студенческих политических кружках, обо всем, что успел узнать про политику и государство, о несправедливости и человеческих страданиях. Мною владели праведный гнев и чувство нравственного негодования. Я бичевал человечество за все его многочисленные пороки – и именно тогда дед, до сих пор улыбавшийся, тихонько засмеялся. В том, что я говорил, не было ничего смешного, – значит, он просто насмехается надо мной, решил я. Насмехается надо мной! Он что, уже так постарел, что не способен понять мою логику во всем ее блеске? Разве ему не видно, что я научился проникать в самую суть явлений? Во мне зашевелилась обида, и я замолчал.
– Мигель, – мягко сказал он с участливой улыбкой, – все, чему ты выучился в школе, и все, что, как тебе кажется, ты понял про жизнь, – это всего лишь знания. Но это не истина.
Он что, не понимает, что я уже мужчина? Он разговаривал со мной как с ребенком. Его слова разозлили меня, и кровь бросилась мне в лицо.
– Не обижайся, дитя мое, – продолжал он. – Эту ошибку совершают все. Люди верят разным мнениям и толкам, строят из них целый мир и принимают то, что сами же соорудили, за мир настоящий. Они не знают, правда ли то, во что они верят. Они даже не знают, правда ли то, что они думают о самих себе. Знаешь ли ты, что истинно или кто ты?
– Да, я знаю, кто я! – твердо сказал я. – Как могу я не знать самого себя? Я живу с самим собой с самого рождения!
– M’ijo, ты не знаешь, кто ты, – спокойно сказал дед, – то, что ты знаешь, – это не ты. Ты так давно привык к тому, кем не являешься, что считаешь это собой. Веришь в образ себя, который сложился из чего угодно, что не есть истина.
Я не знал, что еще сказать. Я ждал, что меня похвалят или уж хотя бы поспорят с моей точкой зрения. Было бы здорово потягаться интеллектом с моим дедушкой. Мне казалось, что у меня хватит знаний, чтобы переспорить мастера. И вот, вместо этого, он нанес сокрушительный удар моему «я». Несколькими безжалостными фразами мой дед уничтожил все, что я считал Мигелем. Сомнению было подвергнуто все, что я знал о мире.
Сомнение! Нет ничего важнее сомнения в пору, когда мы сносим здание, построенное нашим интеллектом. Мы выучиваем слова, верим в их значение и живем с этими убеждениями, пока наш домик устойчив и крепок. Сомнение – это удар, который разрушает его, когда приходит время. Сомнение может заставить развалиться целую крепость, возведенную из убеждений, и такой удар необходим, если мы хотим увидеть что-либо, кроме наших личных иллюзий. Необходимо землетрясение. Я посмотрел на деда, и он улыбнулся мне, как будто мы только что обсудили секрет, сулящий нам удачу. Да заметил ли он вообще, как пошатнулось мое чувство собственного достоинства?
– Я знаю, кто я, и знаю… что есть что, – запинаясь, проговорил я. Мне хотелось дерзко возразить ему, как будто это могло спасти меня от смущения. – И о мире, в котором я живу, я много чего знаю, и знаю, что добро должно всегда бороться со злом.
– Ну да! – оживившись, сказал он. – Добро против зла, конечно! Эта борьба раздирает человечество с незапамятных времен! А видишь ли ты эту борьбу у кого-нибудь еще во вселенной? Бьются ли добро и зло в лесах и садах? Может быть, деревья обеспокоены пороками мира? Или животные? Рыбы? Птицы? Терзается ли кто-то из земных созданий вопросами добра и зла?
– Конечно нет.
– Конечно нет? Тогда где происходит эта борьба?
Он что, мне голову морочит? Решил выставить меня дураком?
– Внутри человеческого рода, – неуверенно предположил я.
– Внутри человеческого разума!
– Ну да… Но нет ничего возвышеннее, чем ум человека, – театрально добавил я. – Если бы животные…
– Если бы животные умели думать, то точно так же озаботились бы существованием зла, как мы? Надеюсь, их избежит сия участь!
Мы оба рассмеялись и какое-то время молчали.
– Мигель, – обратился он ко мне, почувствовав, что я уже не так защищаюсь, – борьба, о которой ты говоришь, существует только в уме человека, а на самом-то деле это не хорошее и плохое борются друг с другом, а правда с ложью. Когда мы верим в правду, мы чувствуем себя хорошо и в жизни у нас все хорошо. А если мы верим в неправду, в то, что разжигает в нас страх и ненависть, то становимся фанатиками. И тогда появляется то, что люди называют злом, – злые слова, злые намерения, злые действия. Все насилие и все страдания в мире – оттого, что мы постоянно лжем самим себе.
Мне вдруг вспомнились слова великого философа: «Людей мучают не сами вещи, а представления, которые они создали себе о них»[19]. У кого я прочел это, чьи это слова? Кажется, он был немец. Нет, француз.
– Не нужно, Мигель, – строго сказал дон Леонардо, прерывая мои раскопки в памяти. – Пожалуйста, прекрати это, – теперь уже терпеливо сказал он. – Великие мысли нужно использовать в жизни, а не копить в картотеке. Знания нужны, чтобы нести послание жизни. Сами по себе они – совсем не послание. Если отдать им бразды правления, они сведут нас с ума.
Я чувствовал, что он прав, и, чуть помедлив, сказал ему об этом. Он откинулся на спинку садового кресла и долго смотрел на меня, что-то обдумывая. Я решил, что наш разговор окончен и, раз я с ним согласился, могу быть свободен. Можно схватить на кухне эмпанаду[20], попрощаться и ехать обратно в город, туда, где ценят остроту моего ума и языка.
– Мигель, – сказал он с таким серьезным выражением лица, что мне стало ясно: никуда я не ухожу. – Я вижу: ты из кожи вон лезешь, чтобы произвести на меня впечатление, доказать мне, что ты достаточно хорош, и я тебя понимаю. Тебе это нужно, потому что ты сам себе еще не доказал, что достаточно хорош.
У меня слезы навернулись на глаза. Я понял, что зря терял время – все мои старания выглядеть уверенным оказались напрасными. Всеми своими рассуждениями и разглагольствованиями я лишь пытался спрятать страх показаться недостаточно умным и находчивым. Дон Леонардо видел больше, чем я, и знал обо мне больше, чем мне самому хотелось бы знать. Я отвернулся, не в силах справиться с правдой, глядевшей на меня из его проницательных глаз. Я отвернулся, но остался. Остался, чтобы слушать.
Он многое мне рассказал в тот день, но на то, чтобы все понять, у меня ушла целая жизнь. Больше всего на свете каждый из нас хочет найти истину, а ее невозможно изъяснить словами. Как все, как всё, истина – это тайна, притворяющаяся ответом. Буквы, которые я учил в школе, указывают на откровения, которые, в свою очередь, указывают на тайну. Истина существовала до появления слов, до возникновения человечества и известной нам Вселенной. Истина будет существовать всегда, а язык был создан, чтобы служить ей. Слова – это инструменты нашего искусства, которые помогают нам рисовать образы истины на полотне разума. Но что мы собой представляем как художники? Какими художниками мы хотим быть и готовы ли мы, ради того чтобы стать ими, отказаться от вздора, в который верим?
Мой дед сказал мне, что самая большая моя сила – это вера. И от меня зависит, смогу ли я разумно воспользоваться этой силой. Мир полон людей, жаждущих посвятить свою веру каким-то идеям, убеждениям, чьим-либо взглядам. Дед настаивал на том, чтобы я вложил свою веру не в знания, а в себя. Тогда я еще не понимал, что тот разговор между нами стал началом пути, с которого я уже никогда не сойду. С того дня и доныне мне всегда хотелось во всем разобраться. Мне хотелось понять себя и выяснить, как же так получилось, что я поверил лжи. Искать ответы – в моей природе. Пытаться найти истину – в природе каждого, и мы страстно ищем ее везде, повсюду, но только не в самих себе.
С того дня моей целью стала только истина, но все, на что я мог опереться в начале, были воспоминания, основанные на случайных образах и историях, а они отнюдь не приближали меня к правде. Но то было только начало. Как быстро все изменилось для меня! Как щедра истина, когда мы готовы почувствовать ее, принять и быть благодарными!
В эту долгую ночь, которую ткут сновидения, Сарита, моя отважная мать, вступила на похожий путь, ведомая теми же воспоминаниями, и голос знаний настойчиво шепчет ей в ухо. Себе на беду, она найдет притворщика – облеченное в плоть и кровь подобие ее младшего сына, уже нашедшего истину и радостно растворившегося в ее чудесах.