3
Сарита часто рассказывала о том, как я был зачат. Родился я не совсем обычно, да и в дальнейшем моя жизнь складывалась весьма удивительно.
Семья моя не была обыкновенной. Наша родословная восходит к древнему ацтекскому роду Благородного Орла. Тех, кто призван был стать воином-орлом, в их общинах почитали как мудрецов и наставников. Как и в наших сегодняшних сообществах, тогда существовали политики, солдаты, фермеры и мастера различных ремесел. Говоря об этом древнем народе, к мастерам я также отношу художников жизни, тольтеков, как их называют в нашем предании. Их искусством было создание реальности из мудро произносимых слов и весело выбираемых убеждений. Среди мудрейших были те, кто вел борьбу с пагубным страхом, который столь часто порождается человеческим мышлением.
Живя в человеческом теле, я не всегда знал, кем мне в один прекрасный день суждено было стать. Правда, даже среди моих ближайших родственников были духовные воины. Когда я родился, моя мать уже была известной курандерой[14] и применяла в своей целительской практике многие священные ритуалы, которым научилась у моего деда дона Леонардо. Его отца и моего прадеда звали Эсикио. Хотя его с юмором, к которому примешивалась доля страха, чаще всего именовали «плутом», среди взрослых, окружавших его, Эсикио прослыл живой легендой. Для детей же, в том числе и для меня, он был призраком, привидением, всевидящим оком. Мы не знали, что за проделки числились за ним в прошлом и на какое волшебство он все еще был способен, но на всякий случай говорили о нем осторожным шепотом. Его имя, как и имена всех древних шаманов, произносилось с почтением и трепетом.
Даже став уже молодым мужчиной, я и вообразить не мог, что такими словами, как «шаман» и «плут», когда-нибудь будут называть меня. Я мечтал о респектабельной жизни врача, вносящего посильный вклад во всеобщее здравоохранение. Невозможно было и помыслить, что сбудутся предсказания моей матери о моем предназначении, что я буду служить человечеству так, как это представляла себе она.
Как и все ее рассказы обо мне, история моего зачатия всегда излагалась мифологически. Так Сарита повествовала почти обо всем: о наших предках она говорила с таким же благоговением, как о святых и ангелах. Я никогда по-настоящему не верил ее рассказам обо мне в том виде, как она их излагала всем, но со временем понял, что для нее это была ее собственная история. Мое зачатие и рождение, мое погружение в видение мира и мое возвращение к ней, к древним верованиям и практикам – все это было про нее. И в чем-то очень важном она была права. Все это действительно было о ней. Ее рассказы были выражением веры – веры в себя. Видеть, как она проживает свою жизнь с такой верой, было для меня величайшим из всех уроков. Вера проявлялась в том, что она воздавала должное Богу Отцу и препоручала себя воле Пресвятой Девы Марии. Проявлялась она и в постоянных просьбах к святым помочь ее благому делу. Она проявлялась так, потому что ей необходимо было так проявиться, – но власть над людьми и событиями в ее видении ей давала вера в себя. Эта вера оживотворяла ее историю. Эта вера давала жизнь больным. И именно эта вера дала жизнь мне.
Сарита сразу узнала эту пару. Женщиной, содрогавшейся в любовном экстазе, была она сама – давно это было, еще до рождения Мигеля. Женщина была нага и полна страсти. Еще не старая Сарита оседлала бедра мужа и стонала от наслаждения. Тела обоих вспотели от любовной борьбы и блестели. Старая женщина смотрела на них, глаза ее наполнились слезами. Она беззвучно произнесла имя мужа и улыбнулась, погрузившись в прошлое.
– Хосе Луис, – проговорила она, на этот раз вслух. – Mi amor… Mi cariño[15].
Рядом с кроватью, на границе тусклого света свечи, молча стояла таинственная Лала – почти так же она перед этим появилась у дерева. Некоторое время она бесстрастно наблюдала за парой. Ей и в самом деле малоинтересно было то, что происходило у нее перед глазами, и она заговорила со старухой, сидевшей в углу, голосом экскурсовода, показывающего публике в ботаническом саду образчики общеизвестных видов растительного мира.
– У нее неплохое тело для женщины, которой стукнуло пятьдесят, – без всякого выражения заметила она.
– Сорок два, – поправила ее Сарита. – Но посмотри на него! Я уж и забыла…
Она вздохнула и отвела взгляд от зрелища, смотреть на которое становилось неловко.
– Он был еще совсем ребенок, – сказала Лала.
– Ему было уже далеко за двадцать, – защищаясь, ответила Сарита.
– А когда ты вышла за него?
– Ну, тогда ему было уже далеко за десять. Очень даже далеко за десять.
– А ты-то была зрелой женщиной, матерью девятерых детей. Девятерых!
– Он так в меня влюбился…
– Он влюбился в свое представление о тебе – и мы обе это знаем. – Лала глядела Сарите в глаза, не обращая внимания на парочку в постели. – Попал под чары. Куда было бедному парню деваться!
– Представления – это все, – тихо и задумчиво произнесла Сарита.
– Я рада, что ты с этим согласна.
Полных губ Лалы коснулась вкрадчивая улыбка. Она начинает задавать тон этой экскурсии, начавшейся так внезапно и подозрительно. Лала не любила участвовать в таких предприятиях. Представшее ей примитивное зрелище липкого зарождения жизни отвратительно, но без него не попасть в сновидение, которым она должна будет однажды завладеть и потом управлять.
Вдруг юноша вскрикнул на пике наслаждения, и в то же время раздался один, потом другой вопль его жены, выгнувшей спину и выбросившей руки вверх, к потолку.
– Что с тобой? – закричал он. – Что я сделал?
– Свет! Ты видел свет? Он появился ниоткуда и вонзился мне в живот! Я вся от него горю!
Сара, которой когда-то была Сарита, опустила руки и крепко сжала мужа в объятиях.
– Mi amor, что страшного в свете? – прошептал он.
– Меня коснулся Бог. У нас будет ребенок.
Громко рассмеявшись, Хосе Луис подхватил жену под ягодицы и бросил обратно в постель.
– Чтоб узнать об этом, не нужно небесного света.
– Да, у нас будет еще один, он будет…
– Тринадцатым? – опередил ее он, посмеиваясь.
Они уже успели увеличить Сарин выводок на троих сыновей.
– Вот именно! Он будет тринадцатым. Не смейся, тут действует Божественная сила! Тринадцать! – важно повторила она. – Хватит смеяться!
Сарита слушала, как разговаривают муж и жена, как поскрипывает кровать, и вспоминала.
– Да, так началась жизнь Мигеля, – сказала она едва слышно. – Но сколько всего произошло до того.
– Мы здесь, чтобы увидеть события жизни твоего сына, а не женщины по имени Сара, – холодно ответила ее спутница, с безучастным лицом смотревшая на супружескую пару в постели.
– Нечего нам тут глазеть! – сердито сказала Сарита, поднимаясь к единственному крошечному окошку, впускавшему прохладный воздух.
За стенами дома ночь баюкала мир в своих огромных объятиях. Черноту неба пронзали несколько разбросанных по нему звезд, в тишине два раза тявкнула собака и тут же замолкла. Сарита прониклась чувством одиночества, навеянным этой тишиной. Хосе Луис любил ее дерзко, преданно и непрестанно. Ей так хотелось снова услышать звуки этой любви, почувствовать ее полноту. Она помнила, как щедро он любил ее, но вряд ли могла бы сказать, что отвечала ему тем же. Чаще она лишь снисходила к его самозабвенному чувству. Он уважал свою жену, был ей другом и помощником в трудах и воспитании детей, но кем была для него она?
Лала одобрительно кивнула:
– Правильно, отвернись. На то, что здесь происходит, неприятно смотреть, потому что оно противоречит знаниям. Нам нужно было вернуться к началу, а это вот, как я понимаю, и есть как бы начало. – Она с радостным блеском в глазах взглянула на Сариту. – Но я лично предпочитаю, чтобы начало было, например, вот таким!
Сарита обернулась и, к своему изумлению, обнаружила, что в комнатке больше нет ни кровати, ни свечи, ни двух любовников. Теперь это была кухня, залитая светом утреннего солнца. А вот она сама, опять много лет назад, стоит у печки, в которой потрескивают дрова. И, что удивительно, она не беременна. Когда же это было?
По радио играла музыка, молодая женщина готовила еду на день и напевала. За кухонной дверью, на маленьком дворике, кричали и смеялись дети. С улицы доносились гудки и шум автомобилей. Старая Сарита смотрела, открыв рот от удивления. У ног матери играл малыш. Он то сидя возился с солдатиками, на которых облупилась краска, то вставал, стараясь удержаться на ногах, и делал несколько шагов к печке. Его мать что-то громко крикнула в открытое окно другим детям и улыбнулась, с гордостью глядя на сына, который был еще почти совсем младенцем.
– Мальчик мой, солнышко, – тихо и нежно сказала она. – Какой ты умница! Такой сильный, красивый, умный!
Ободренный тоном ее голоса, ребенок сделал еще один шаг, потом еще один. В дом вбежал мальчик лет пяти или шести и, стянув со стола тортилью[16], опрокинул стул.
– Эй! – крикнул он на бегу. – Обезьянка снова пошла!
Двор ответил взрывом веселья. Малыш узнал этот звук и засиял от восторга. Это были те же чудесные звуки смеха, что раздавались всякий раз, когда он вставал, падал или что-то невнятно лепетал. Всякий раз, когда его семья смеялась, смеялся и он. Он мог бы смеяться целую жизнь, и все было бы мало. Рассчитывая именно на такую награду, он нашел устойчивое положение, поднял крохотные ручонки и сделал еще два неверных шажка. Добравшись до матери, он уцепился за ее сильные ноги, перестав от радости дышать, и зарылся лицом в складки ее юбки.
– Молодчина какой! – воскликнула она, и из-за двери раздался хохот.
Она засмеялась, засмеялся малыш, и вся вселенная, ликуя, пустилась в пляс.
– Вот видишь! – сказала мать, поглаживая его по маленьким щекам. – Сильный, красивый и умный. Про это весь свет знает!
Глядя на эту сцену, Сарита сказала с нежностью:
– Да это дни, когда Мигелито только начинал ходить. Из младенца превращался в мальчика. – Она глубоко вздохнула. – Потом он научится проказничать, как и братья его, – им очень нравилось его изводить.
Она улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям, и свет в комнате замигал. Лала прервала ее воспоминания:
– Хватит! Дорогая моя, мы тут не просто для того, чтобы посмотреть, как начинается банальная пора мальчишества. Слушай!
Они снова посмотрели в сторону матери и ребенка. Маленький Мигель протянул ручку к печи и отдернул ее, пораженный тем, что она, оказывается, обжигает. Он понял, что так делать опасно, и глаза его расширились от удивления.
– О нет! – услышал он окрик матери. – Нет! Нельзя!
Подняв взгляд на мать, мальчик повторил за ней:
– Незя!
Он серьезно постарался точно воспроизвести звуки:
– Незя!
Мать среагировала незамедлительно и театрально. Она схватила его на руки и выбежала из дому, криком извещая всех и каждого о том, что маленький гений произнес первое слово.
– Вот! Слышала? – оживившись, воскликнула спутница. – Вот где начало!
– Начало чего? – спросила Сарита. – «Да-нет»? «Горячо-холодно»? «Mamá-papá»? Начало слов, ты хочешь сказать?
– Сло́ва, с большой буквы, – почти благоговейно проговорила ее попутчица. – Видишь, как это происходит? Одно слово ведет к другому, затем еще к одному, и так ты выстраиваешь мир восприятия. – Она смотрела Сарите в глаза. – Это миг, когда начинаются знания и та вселенная, которую они создадут. Это, – задумчиво добавила она, – миг моего рождения.
«Ее рождения?» – подивилась про себя Сарита. Существо с другого дерева подчиняется законам рождения и смерти, как и все мы? На любом языке это всего лишь значит, что печка, которая топится, обжигает. Без слова «нельзя» в воспитании малыша не обойтись. Она с интересом смотрела на Лалу – та выглядела гордо. Кто она такая, чтоб гордиться чужим ребенком?
– Всегда помни, – нараспев произнесла рыжеволосая, садясь за стол. – Хочешь вернуть своего любимого сына – следуй словам.
– Чепуха! – пророкотал чей-то голос.
Обе женщины вздрогнули и подняли глаза. В дверях, не входя, замер в ярком солнечном свете пожилой мужчина. Он был невысок, но держался с достоинством, отчего казался гораздо выше своего роста. Седина была в нем единственной чертой утонченности. Он был худ, крепок и довольно красив в своем костюме кремового цвета давно ушедшей эпохи.
– Papá! – воскликнула Сарита.
– Papá? – удивленно повторил мужчина. – Могу ли я быть отцом сей достопочтенной abuela?[17]
Он дотронулся до шляпы в знак приветствия.
– Это правда, я теперь и бабушка, и прабабушка, – сказала Сарита, идя ему навстречу, – а ты давно уже умер и лежишь на кладбище! Но все равно – какое счастье, что мы встретились!
Она обняла его и втащила в комнату.
– В какой это мир меня занесло, где моя дочь – прабабушка, а увядшие воспоминания вновь расцвели? – добродушно поинтересовался он.
Сарита не могла ответить на этот вопрос. Видя, что она растерялась, он решил прийти ей на помощь, подвел дочь к деревянному столу и сам сел рядом с ней.
– Кого мы нынче возвращаем?
– Младшенького моего. Ты ведь помнишь Мигеля, – ответила Сарита, накрыв его руку своей слабой рукой. – Он уходит от нас. У него был тяжелый сердечный приступ, в обычной семье он был бы уже приговорен.
– Если это правда, то вернут его не слова. Вернуть его может только непобедимая сила жизни.
Он бросил взгляд на того, кто был рядом с ней и теперь величественно восседал во главе стола. Подумав, что это какой-то господин, подобный ему, он почтительно кивнул, собираясь снова повернуться к Сарите. И вдруг резко обернулся. Нет, Сариту сопровождал человек, даже отдаленно не напоминавший его самого. Да это же женщина – красоты поразительной, глаза как горящие угли. Она улыбнулась ему, и глаза ее засветились еще ярче.
– Это Лала, – представила свою спутницу дочь.
– La Diosa, – поправила ее женщина.
Она знала, что у нее нет власти над мертвыми. Они не поддаются искушениям, для нее они недосягаемы. Но вот с этим, как и с ними всеми, был однажды случай…
– Вы, как всегда, прекрасны, señora, – кланяясь, сказал дон Леонардо.
И тут до него стало доходить. Может быть, его дочь не вполне понимает природу того, что тут происходит? Пока ему это не станет ясно, он будет честно играть в эту игру.
– Дамы, вы начали с самого начала? – спросил он.
– Ну, – пожала плечами Сарита, – мы видели как бы начало. Начали-то мы раньше, чем Мигель родился, в общем, с зачатия, но зрелище нам показалось каким-то неприглядным.
– И ничего нам не говорящим, – добавила вторая женщина.
– Покажите мне! – попросил отец Сариты, и в тот же миг свет утреннего солнца погас.
Без предупреждения все трое оказались у той самой кровати в темной комнатке с крошечным оконцем, где смеялась и вздыхала парочка. Лала, удаляясь в самый темный угол комнаты, молвила:
– Если позволите, на этот раз я избавлю себя от созерцания этой пошлости.
– Дон Леонардо, мы уже видели это, – напрягшись, запротестовала его дочь.
– Серьезно? – сказал он, широко улыбаясь. – Вы правда это видели?
Нагая женщина сидела верхом на муже, наслаждаясь соитием. Вдруг в экстазе она вскрикнула, как в прошлый раз, вскинув руки и откинув назад голову.
– Вот оно. Видели? – спросил пожилой господин.
– Да, – сказала Сарита, отвернувшись и глядя в открытое оконце. – И я это почувствовала. Я хорошо помню это мгновение.
– И что?
– И… Меня обожгло светом, это Мигель пришел в наш мир.
В черном небе зажглась звезда, и Сарита потеряла мысль.
– Вот диво-то!.. – прошептала она, ухватившись за оконную раму и окунув лицо в прохладу ночного воздуха.
– Да! Твое тело это почувствовало. Послание было доставлено, и внутри тебя зародился человек. В который уже раз! Малыш Мигель выиграл гонку. Соревновались десятки миллионов сперматозоидов, а победил он!
– Что за неприличные шутки? Ты для этого здесь? У меня нет ни времени, ни…
– Мы свидетели того, как возникает душа!
Сарита невольно обернулась:
– Душа? Бедная, грешная душа?
– Отнюдь! Душа – это эпоксидный клей, на котором держится вселенная, это же элементарная физика, – провозгласил он. – Вы видите, как катаклизм деления двух клеток рождает новую вселенную!
Довольный собой, он остановился, чтобы перевести дыхание.
– Тело мальчика зарождается, – задумчиво проговорила Сарита.
– И из него вырастет мужчина. Душа об этом позаботится.
– А как же Бог?
– Да, – поддакнула из темноты Лала, – расскажите нам, что вы знаете о Боге.
– Все это и есть Бог, – ответил Леонардо, бросив взгляд в темный угол. Он выразительно показал на кровать. – Разве это не Бог действует?
– Нет, вы мне расскажите, – перекрывая стоны двух любовников, повысила голос Лала. – Расскажите же о Боге.
– Сеньора, наша прогулка закончена. Мне нечего больше сказать о Боге. Я вижу Бога.
– Берем это воспоминание с собой? – спросила Сарита, которой не терпелось отправиться дальше.
Лала вспыхнула:
– Нет.
– Конечно берем! – сказал отец. – Пусть оно будет первым из множества таких событий – по ним можно узнать жизнь моего внука.
– А следующее какое? – не унималась Сарита, хватая сумку.
– У меня есть идея, – сказал Леонардо с вдохновенным блеском в глазах.
Под протестующий ропот Лалы комната закружилась, с каждым поворотом то освещаясь ярким светом, то погружаясь во тьму. Женский стон не умолкал, становясь все пронзительнее и настойчивее. Вдруг возникло другое помещение, освещенное лампами дневного света, с блестящими металлическими предметами.
– Больница? – пробормотала Сарита, прислонившись к мерцающей стене. – Мне бы присесть опять.
Отец подтащил ей железный стул. Стон прекратился. Они смотрели на представшее им зрелище. Сейчас она была свидетельницей не смерти своего сына, а его появления на свет.
– Почему такая тишина? – спросил Леонардо. – Что, уже? Он родился?
– Да, – вспомнила Сарита.
Разговоры в помещении затихли с последними потугами матери. Кое-кто лишь беспокойно перешептывался. Медсестра хлопотала над новорожденным, пытаясь заставить его начать дышать. Врач занимался Сарой, неподвижно лежавшей на кровати. Она была бледна как смерть и слишком вымотана, для того чтобы прислушиваться, издает ли ее младенец какие-либо звуки.
– Все думали, что мы оба умрем тем утром, – вспоминала старая женщина.
В операционной повисло ожидание несчастья. Матери нужна была неотложная помощь, и медсестру, державшую ребенка, позвали ассистировать. Она положила безжизненное тельце на металлический стол как жертвоприношение судьбе.
Лала заметила:
– Тут пахнет страхом. И очень сильным. – Она отошла от дальней стены и встала в центре, принюхиваясь точеным носиком. – Да, страх… Смешанный с кровью. – Она с отвращением попятилась.
– Что, не в вашем вкусе? – поддразнил ее старик.
Лала не обратила на него внимания и неодобрительно обвела взглядом комнату. Кровь была повсюду. Ею были запятнаны простыни, в ней были обессилевшая мать и встревоженный врач. Ею был забрызган белый кафельный пол и испачкана металлическая поверхность, на которой лежало тело младенца, холодное и безмолвное. И здесь действительно пахло. Пахло медными рудниками и навозом. Пахло плодородием – чем-то таинственным, неразгаданным. Это был запах жизни.
– Не в моем, – согласилась она. – Я предпочитаю мой мир, в котором все имеет свое название, миру, где все сочится и корчится.
– Ваш мир – и не мир вовсе, моя дорогая.
– Это как раз тот мир, в котором когда-то жили вы, – только без всей этой мерзкой грязи.
Они враждебно смотрели друг на друга, тишина в комнате становилась напряженной.
– Отец, – не выдержала Сарита. – Еще раз я не вынесу этого ужаса! Он не дышит!
– Подожди, hija[18], – сказал старик. – Вот так…
Дон Леонардо, открыв ладонь, протянул правую руку к бездыханному младенцу, тот пошевелился, и в нем явно началась какая-то борьба. Слабенькие легкие малыша расширились и сократились, всосав в себя воздух. При следующем вдохе тело его сотряслось, тишина была нарушена, и мальчик заявил о себе оглушительным воплем. Его мать вскрикнула сквозь полуобморок и, дернувшись в сторону сына, едва не свалилась с кровати. Медсестра уронила ящик с грязными полотенцами и взвизгнула от испуга.
– Да, пришлось ему потрудиться! – смеясь, сказал Леонардо. – И сегодня ему нелегко придется, дочь моя.
– Мы теряем драгоценное время, – сказала Лала тоном непререкаемого авторитета. – Разве не я во главе этой экспедиции?
– Конечно ты, – ответила ей Сарита.
Она подняла свою нейлоновую сумку, встала и направилась к этой женщине, стоявшей в центре помещения, а вокруг врачи и медсестры праздновали чудесное воскрешение матери и ребенка. У Сариты была миссия, а времени в обрез. Если таинственная спутница знает, что к чему, нужно ее слушаться.
Она кивнула отцу, и три призрачных гостя вышли из комнаты. Старушка шла впереди. Леонардо оглянулся на операционную, восхищаясь тем чудом, которое только что произошло в этом хаосе. Ему показалось, что у стены стоит кто-то знакомый, он хотел приглядеться, но его тут же вытолкнули за дверь. Шедшая за ним вплотную Лала тоже помедлила у выхода и обернулась.
Ей было хорошо видно, что в свете операционной лампы стоит Мигель Руис. Сейчас это был взрослый мужчина, и он сиял, хоть и был одет в больничный халат. Таким его в последний раз видела Сарита – человеком, которого инфаркт недавно вышвырнул из людской игры в пространство между двумя мирами. На его халате видны были пятнышки крови, брызнувшей при его собственном рождении. Это были меты человечности, к которой Лала питала такое отвращение. Она подозревала, что он пришел сюда, чтобы ощутить, как его ждут, чтобы вспомнить тот трепет бесстрашного дерзновения, который испытывает новорожденный, когда, резко вдохнув, с неистовым торжествующим воплем очертя голову бросается в человеческое видение. Он пришел посмотреть и поразмышлять.
Мигель и Лала молча встретились взглядами. Они узнали друг друга, каждый словно увидел себя в зеркале, но смотрели они друг на друга по-разному. Глаза Мигеля светились полнотой любви, без тени страха и сомнения. В ее же глазах затаилось подозрение и ожидание утраты.
В тот миг трудно было сказать, понимает ли кто-то из них, что можно быть вместе, смеяться, сладко отдаваться желанию. Трудно было представить, сколько разных ответвлений может быть у этого пути. Лала, похоже, была капризной, как любая женщина, и жаждала направить события сновидения по своему руслу. Слыша, что ее зовет Сарита, Лала подарила Мигелю лишь тень улыбки и исчезла. А он так и стоял в операционной. Дверь за гостями захлопнулась, и он позволил воображению бережно унести его в другое видение – из забытого времени, когда чувства были взаимными.