Бедствие
Россия опустошалась быстро. Сообщение с Москвою было прервано, но не в виде меры предосторожности, а потому, что вся жизнь города была парализована. Люди падали мертвыми на улицах, и хоронить их было некому, кроме женщин. Началось повальное бегство из города. Дороги были запружены пешими и ехавшими в экипажах, так как поезда перестали ходить.
Известия об этом пришли не сразу: они просачивались понемногу; каждые два-три часа получались телеграммы, сначала подтверждавшие, потом опровергавшие, потом окончательно подтверждавшие полученные раньше вести о бедствии.
Эти вести вызвали нечто в роде войны – в целях самозащиты. Германия выслала на границу войска, чтобы задержать приток эмигрантов из России и Царства Польского; Австро-Венгрия поспешила последовать ее примеру.
Парламент собрался раньше, чем кончились пасхальные вакации. Необходимо было спешить с решительными мерами, и премьер объявил палате, что он вносит билль о немедленном прекращении всякого сообщения с Европой.
Несомненно, теперь и Англия порядком струхнула, но века опеки и заботы правительства о населении создали веру в свою безопасность, пошатнуть которую было не легко.
Приверженцы «политики запертой двери» воспрянули духом; теперь им было легко вести пропаганду, но все же и теперь оставалось много утверждавших, что опасность сильно преувеличена. И, когда «Evening Chronicle» вышла с длиннейшей передовицей, доказывавшей, что «билль о Запертой Двери», – как его уже успели прозвать – не что иное, как фортель, выкинутый правительством, с целью удержаться у власти, наступила заметная реакция. Разрыв всяких сношений с Европой представлялся слишком крутой и невыгодной мерой, и к консерваторам, восстававшим против нее, присоединилась часть либералов, лично заинтересованных в том, чтоб она не прошла.
На партийных собраниях оппозиция ликовала: «Если нам удастся на этом голосовании билля свалить правительство, вся страна будет за нас… все промышленники Севера поддержат нас… даже и шотландцы… мы снова и в громадном большинстве вернемся к власти…» Эта перспектива была так соблазнительна, что партия, не задумываясь, сделала билль своей партийной ставкой.
Времени терять было нельзя, так как билль решено было внести уже через четыре дня после открытия парламента, и партийная агитация кипела во всю. И на втором чтении билля палата, если не была битком набита, то лишь потому, что значительная часть населения, в том числе и многие депутаты, в это время уже были на пути в Америку. Все большие океанские пароходы уходили переполненными и возвращались, вопреки обыкновению, нагруженными исключительно пищевыми продуктами.
Речь премьера в защиту и обоснование билля была выдающаяся по своей искренности и серьезности. Он перечислил все меры, принятые для того, чтобы страна не страдала от недостатка съестных припасов, и убедительно доказал, что, пока сохранилось сообщение с Америкой, бояться голодовки нечего. При этом он подчеркнул тот факт, что все американские порты уже закрыты для всех эмигрантов из Европы, за исключением прибывающих из Великобритании, и, если на Британских островах отмечен будет хоть один случай заболевания чумой, тогда, действительно, чрезвычайно трудно станет получить пищевые продукты из Америки и Колоний. Он умолял Палату не примешивать партийных интересов к обсуждению такой неотложно-необходимой меры, от которой зависит безопасность Англии, доказывая, что в такой критический момент, не имеющий прецедента в истории человечества, обязанность каждого гражданина забыть о своих личных интересах и быть готовым всем пожертвовать для общего блага.
Речь эта, несомненно, произвела большое впечатление, но впечатление это было разбито ответной речью лидера оппозиции, м-ра Брамптона. Он весьма прозрачно намекнул, что внесение билля со стороны правительства не что иное, как военная хитрость и поход на избирателей. Он издевался над трусостью тех, кого пугает «русская эпидемия», и закончил советом не терять самообладания и хранить подобающую британцам стойкость и хладнокровие, вместо того, чтобы запереться на ключ и погубить свою торговлю. «Неужто же мы такие трусы, что, как кролики, при первой же тревоге, забьемся в свои норки?»
Прения, хотя и долгие, ничего к этому не прибавили; голоса разделились, и правительство было разбито – десятью голосами.
К десяти часам вечера об этом знала уже вся страна, и всюду значительное большинство молодого поколения не склонно было принимать всерьез опасность. Оно почти радовалось ей: тут пахло авантюрами, а молодость, ведь, не мыслит смерти в применении к себе, а лишь по отношению к другим.
– А знаешь, если эта дурацкая чума и вправду к нам придет… – говорил молодой человек лет двадцати двух, сидя с приятелем в буфете гостиницы «Коричневый Шарик».
Приятель высоко поднял ноги, поставил их на перекладину своего высокого табурета и подмигнул девице, стоявшей за прилавком.
– Ну? Так что будет тогда? Говорите же, – заинтересовалась буфетчица.
– Тогда, брат, тем, кто останется, будет лафа.
– Да, ведь останутся-то, говорят, одни только женщины, – возразила буфетчица.
– Ого! Вы, должно быть, не здешняя, – изумились молодые люди.
– Конечно, нет. Я лондонская. Вчера только приехала и не останусь долго, если у вас всегда так, как сегодня. За весь день не было и дюжины гостей; да и то придет человек, наскоро опрокинет стаканчик и уйдет – даже не посмотрит, какие у меня волосы: черные или каштановые.
Молодые люди оба немедленно же сосредоточили, свое внимание на хорошенькой белокурой головке так жестоко обиженной продавщицы.
– Ну, это вы напрасно. Я сразу заметил, что вы блондинка, поспешил заверить один из них.
Другой, до тех пор больше молчавший, вынул папироску изо рта и сказал: – Сейчас видать, что настоящий цвет – перекисью водорода такого не получишь. Продавщица подозрительно воззрилась на него.
– Успокойтесь, деточка, он это без хитрости сказал. Дикки человек серьезный; притом же это по его части – он представитель оптовой торговли химическими продуктами.
Дикки серьезно кивнул головой и с видом эксперта повторил: – Я сразу вижу, когда цвет неподдельный.
– Вот это я люблю, когда человек смотрит не мимо, а не то, что у него перед глазами, – одобрительно заметила продавщица. И Дикки скромно принял комплимент, заметив, что у него уж такая работа: ко всему зорко присматриваться.
– А вот большинство мужчин слепы, как летучие мыши днем, – возразила продавщица и начала приводить такие примеры из личного своего опыта, что все трое увлеклись беседой и не особенно были довольны, когда она была прервана появлением нового посетителя.
Это был невысокого роста блондин с нафабренными и закрученными усиками. Он подошел к буфету с видом завсегдатая и удивился:
– Что такое? А где же Цилли? Вы, верно, здесь, недавно?
Продавщица, сразу распознав habitue, подтвердила, что она здесь всего второй день.
– А я целых два месяца здесь не был, – пояснил блондин и заказал «скотч». Он, очевидно, соскучился по хорошей компании, так как принес себе стул, уселся неподалеку от буфета и заговорил, обращаясь ко всем трем разом:.
– Я только сегодня вечером приехал из Европы. И, знаете, так рад, что вернулся, домой – сказать вам не умею, что там только творится!.. – Он повел левой рукой жестом ужаса и отвращения и залпом выпил полстакана виски.
Дикки приготовился слушать внимательно, в то же время не менее внимательно разглядывая во всех деталях костюм приезжего. Дикки слыл модником и должен был поддерживать эту свою новоиспеченную репутацию. Его приятель насупился и попробовал было продолжать приватный разговор с хорошенькой продавщицей, но эта молодая особа, понимая разницу между случайным посетителем и завсегдатаем, поощрила последнего приветливой улыбкой и возгласом:
– Так вы из Европы? Подумайте!
– Да, знаете, и рад, что выбрался оттуда. Два месяца ездили там по разным городам, больше все в Германии и Австрии – но последние две недели только даром тратил время. Никаких дел нет.
– Да что вы? – с серьезным видом удивился Дикки.
– Ах, вы это про чуму! – заметил его друг. – Она и так нам надоела до смерти. Уж сколько времени в газетах только об этом и кричат. Я бы хотел забыть о ней.
Блондин перегнулся вперед и поставил на прилавок свой пустой стакан. – Налейте, барышня, еще. – Вы говорите: надоела. Погодите – что еще будет впереди. Это прямо ужас. Если я расскажу вам, что я видел за последнюю неделю, вы не поверите.
– А вы лучше не рассказывайте, – я и так вам верю. Да и что толку заранее трястись от страха. Лично я убежден, что до Англии она не доберется. Иначе, она давно бы уже проявилась и у нас. Я думаю, что…
Он вдруг запнулся на полуслове, пораженный выражением лица блондина. Тот сидел с раскрытым ртом и неподвижно, пристально, стеклянными глазами смотрел мимо буфетчицы на аккуратно расставленные блестящие стаканы и бутылки разных форм. Лицо его было ужасно.
Буфетчица нервно вздрогнула и отодвинулась. Молодые люди оба вскочили с мест и перенесли свои стулья подальше. У всех троих мелькнула одна и та же мысль. – Этот чистенький, опрятно одетый блондин болен белой горячкой.
Атмосфера комнаты, из веселой, интимной, мгновенно стала тревожной и напряженной, полной недоумения и страха.
Наступило жуткое безмолвие; затем раздался звон стекла; блондин, державший в руке стакан, судорожно стиснул его так крепко, что стакан лопнул и осколки посыпались на пол:
– Послушайте, что же это такое? – невольно вырвалось у первого юноши. Буфетчица прижалась к полкам и насторожилась, нервно вздрагивая. Она была девица опытная, видавшая виды.
Голова блондина запрокинулась назад, отгибаясь все дальше, словно ее тянула какая-то невидимая сила. Глаза его, как будто напряженно следили за какой-то точкой, передвигавшейся все выше и выше вдоль стены с полками позади буфетной стойки; постепенно эта точка дошла до потолка и двигалась по потолку, по направлению к блондину.
Затем, вдруг, сразу, страшная напряженность мышц ослабла, блондин уронил голову на грудь и схватился обеими руками за затылок, дыша тяжело, прерывисто.
– Слушай. Ты как думаешь – он болен? – спросил первый юноша.
Дикки направился было к блондину: его знание химии придавало ему профессиональный вид.
– Он только что приехал из Европы… А вдруг это у него чума, – шепнула буфетчица.
Молодые люди оба отскочили назад, пробормотали что-то о том, что надо позвать доктора, и устремились к двери. Один из них сделал большой крюк, чтоб обойти блондина, сидевшего, перегнувшись вдвое и бешено тиская свой собственный затылок.
Не успела захлопнуться входная дверь, как блондин свалился на пол, издавая противные, визгливые стоны.
Буфетчица охнула и застыла на месте. – Женщины не заражаются, – выговорила она громко, чтобы подбодрить себя. Однако ж осталась стоять по ту сторону прилавка.
Несколько минут спустя хозяин гостиницы – издали – опознал блондина – это был мистер Стюарт, агент фирмы Баркер и КR.
«Высшие силы» Трэйля показали себя.
Скромное орудие, избранное ими, сделало свое дело, и оно же первое в Лондоне получило весть о результатах.
Телеграмма была адресована дирекции, но так как ни одного директоров не было в конторе, ее вскрыл Гослинг. И только вскрикнул:
«Черт!» – но таким тоном, что заинтересованный Флэк повернулся на стуле, изумился: – его сослуживец выпученными, вдруг остекленевшими глазами смотрел на голубой листок бумаги, и листок дрожал в его руке.
Флэк поднял очки на один уровень с бровями и спросил:
– Дурные вести?
Гослинг сел и вытер мгновенно вспотевший лоб платком, которым он вытирался после нюхательного табаку, заметил свою ошибку и небрежно бросил платок на конторку. Такое нарушение его неизменных привычек произвело даже более сильное впечатление на Флэка, чем его выпученные глаза и трясущиеся пальцы. Уж если Гослинг кладет на показ свой грязный носовой платок, это не предвещает ничего доброго.
– Господи помилуй! Да что такое случилось? Говорите же.
– Беда, Флэк, – слабо простонал Гослинг. – В Шотландии. Наш мистер Стюарт сегодня утром умер в Денди от чумы.
Флэк вскочил с места и схватил телеграмму, краткую, но содержательную: «Стюарт неожиданно скончался 5 пополудни. Опасаюсь чумы. Макфэй».
– Та-та-та. «Опасаюсь». Это, ведь, еще не доказательство. Они там все потеряли головы. Подтянитесь, дружище. – Я отказываюсь этому верить.
Гослинг с трудом перевел дух, заметил свой платок на письменном столе и поспешил убрать его в карман. – Может быть, у него была сердечная болезнь – а, как вы думаете?
– Ну, положим, чтоб у него сердце было больное, об этом я не слыхивал.
Гослинг взял у него телеграмму, снова внимательно перечел ее – и немножко успокоился.
– Да, тут сказано, «опасаюсь». Макфэй не написал бы так, если б он был уверен.
– Однако, вряд ли они решились бы поставить в телеграмму слово «чума», если б они не были уверены, – возразил Флэк.
Гослинг так взволновался, что вынужден был выйти и завернуть в соседний кабачок подкрепиться, – чего он не сделал со дня рождения своей старшей дочери.
Лица хозяев омрачились, когда им сообщили новость из Денди, да и весь Лондон омрачился, прочитав час спустя все подробности в «Вечерних Известиях».
Стюарт, по-видимому, проехал из Берлина прямо в Лондон, через Флешинг и Порт Виктория и таким образом, избег карантина. И не он один. Несмотря – на строгость правил, многие британские подданные переезжали границу, Не заглядывая в карантин: при деньгах устроить это было не так трудно, а Стюарту велено было денег не жалеть.
«Вечерние Известия», хоть и пустили эту новость под огромным хлестким заголовком, все же уверяли, что волноваться нет причины, что в Великобритании с такими эпидемиями справляются лучше, чем на континенте: что это – единственный случай; чума с первой минуты была распознана, (за пять часов до смерти), тело сожжено и в доме произведена самая тщательная и дорогая дезинфекция – изъят из употребления даже спальный вагон, в котором Стюарт ехал из Лондона в Денди, и также сожжен.
Лондон все еще смотрел угрюмо, но уже склонен был поздравить себя с превосходством британских методов борьбы с болезнями. «И все-таки чумы не будет в Англии, – твердили представители огромного семейства Гослингов. – Вот увидите, что не будет».
Но, часов двенадцать спустя, Англия уже; жалела, что правительство осталось в меньшинстве. Премьер, подавленный своей неудачей, немедленно подал в отставку и объявил, что не станет выставлять свою кандидатуру даже в качестве просто депутата. Его противник, Брамптон, был вызван во дворец и ему поручено было сформировать новое министерство. Общие выборы, при данных обстоятельствах, признаны были нежелательными и несвоевременными.
Мистер Стюарт умер под утро в пятницу, а уже на следующий день в субботу, 14 апреля, началась паника.
День начался сравнительно спокойно. В пределах Великобритании новых заболеваний не было отмечено, но между Лондоном и Россией, Прагой, Веной, Будапештом и другими континентальными центрами телеграфное сообщение было прервано. В Германии положение было отчаянное; повсеместно вспыхивали восстания и бунты. Многие города были объявлены на военном положении. Кое-где стреляли в разгулявшуюся чернь. В делах царил застой, а чума распространялась с быстротой степного пожара. Накануне в Реймсе заболело триста человек и более пятидесяти в Париже…
Конец ознакомительного фрагмента.