Глава I. Революционная биография и политический авторитет
В мае 1917 года Керенский, ставший военным и морским министром, издал напоминающий царский манифест приказ, который содержал яркую автобиографическую характеристику: «Безмерно тяжело новое бремя мое, но как старый солдат революции, беспрекословно подчиняясь суровой дисциплине долга, я принял перед народом и революцией ответственность за армию и флот»[32].
Тридцатишестилетний министр причислял себя к ветеранам освободительного движения, привыкшим к революционной дисциплине, и это служило обоснованием его собственного права требовать «железной» дисциплины от подчиненных ему военнослужащих. Подобный прием Керенский неоднократно использовал и в своих речах, обращенных к солдатам и матросам. Такого рода заявления должны были укреплять авторитет революционного политика, ставшего государственным деятелем, а эта репутация требовала подтверждения событиями личной биографии. Соответственно, и сам министр, и его сторонники разными способами постоянно напоминали о тех эпизодах жизни Керенского, которые были пригодны для политического использования в 1917 году.
Необходимо рассмотреть это «биографическое» измерение формирования авторитета революционного вождя, выявить роль Керенского, его сторонников и союзников, иных участников политического процесса, распространявших сведения о жизненном пути популярного лидера. Важно также выявить, какие эпизоды жизни Керенского использовались особенно часто, а какие подлежали редактированию и даже забвению. Необходимо рассмотреть и вопрос о том, как биография вождя связывалась с новой политической традицией, новой картиной исторического прошлого России. Интерес представляют и усилия противников Керенского, которые в своих целях использовали собственные интерпретации различных аспектов его жизни.
Биография политика в данном случае не является специальным предметом изучения – для задач этого исследования она важна лишь в той степени, в какой использовалась или игнорировалась в политической борьбе 1917 года.
1. Биографии и биографы
В 1917 году информацию о жизни Керенского можно было получить из различных источников: из свидетельств самого министра, из воспоминаний его современников, из упоминаний в речах других политиков, в заметках журналистов, в резолюциях разного рода; все это дополнялось всевозможными слухами. На основе такой информационной мозаики у жителей революционной России и создавались более или менее правдоподобные картины жизни политического лидера до революции. Особое значение имели тексты, специально созданные для ознакомления читателей с биографией Керенского.
Разные причины заставляли писателей и журналистов, членов всевозможных комитетов и представителей военного командования обращаться к истории жизни Керенского, цитировать его речи и вспоминать его поступки. Одни желали укрепить авторитет своего вождя, другие откликались на общественный запрос, ибо интерес к жизненному пути популярного политика был велик. Нельзя сбрасывать со счетов и материальные соображения: издатели газет и владельцы книгоиздательств готовы были заказывать и оплачивать тексты на востребованную тему, ведь Керенский в то время «хорошо продавался». Министр не мог непосредственно влиять на все проекты создания своих жизнеописаний, но, как мы увидим далее, часто он сам и (или) его ближайшее окружение инициировали появление подобных текстов, способствовали их созданию и распространению.
Керенский хорошо умел работать с прессой, а его сотрудники знали, как и когда делиться актуальной и интересной информацией с влиятельными журналистами, охотившимися за новостями. Несмотря на свою чрезмерную занятость, министр находил время для бесед с издателями и журналистами, писателями и редакторами, знакомил их со своей интерпретацией меняющейся ситуации, давал им рекомендации относительно освещения разных политических вопросов. Порой, однако, Керенский публично заявлял, что не читает те разделы газет, в которых речь идет о нем самом. Возможно, министр и не кривил душой, но он не упоминал, что регулярно изучает обзоры периодической печати, которые для него постоянно готовили его сотрудники. Керенский создавал информационные и пропагандистские структуры в Министерстве юстиции, а затем и в Военном министерстве. Они страдали многими недостатками (российская пропаганда военного времени вообще существенно уступала германской и британской), но по сравнению с другими ведомствами Временного правительства Керенский и его сотрудники действовали энергично и инициативно, активно влияя на прессу и получая информацию о состоянии общественного мнения[33].
В распоряжении Керенского оказался после революции важный ресурс. «Приказ № 1», подписанный им в качестве министра юстиции в дни Февраля, поручал академику Н. А. Котляревскому вывести из Департамента полиции все бумаги и документы, «какие он сочтет нужным», чтобы доставить их в Академию наук[34]. Секретные материалы Охранного отделения содержали важную информацию, касавшуюся множества современников, и следовало озаботиться сохранением этих документов. Впрочем, не все они были переданы в Академию наук. Так, в Министерство юстиции было доставлено досье самого Керенского, заведенное на него тайной полицией еще в 1905 году[35]. Журналистам демонстрировали эти документы, их разрешалось цитировать. В газетах появились и довольно обширные публикации о Керенском, в которых использовались документы Охранного отделения[36]. В прессе сообщалось об аналогичных разысканиях, предпринятых местными активистами в провинциальных полицейских архивах[37].
Центральный комитет Трудовой группы, к которой принадлежал в Государственной думе Керенский, выпустил специальную брошюру, содержавшую выдержки из его досье и два полицейских циркуляра 1915 года, напечатанных в ней полностью. Тираж издания был по тем временам весьма большим – 50 тысяч экземпляров[38], что свидетельствовало о солидном финансировании этого проекта. Как заявляли публикаторы, подборка документов, подготовленных в свое время профессионалами политического сыска, позволяла составить объективное и непредвзятое представление о масштабах революционной деятельности Керенского: «Донесения охранников и жандармов составлены до революции и идут из враждебного лагеря, отчего будут рассказывать объективнее нас». В предисловии (оно датировано 18-м июня) говорилось: «Он не пришел на готовое, но днями и месяцами трудился над подготовкою того переворота, главным деятелем которого ему суждено было стать»[39]. Отобранные документы свидетельствовали о том, как информаторы и аналитики Охранного отделения описывали политическую, прежде всего нелегальную, деятельность Керенского. Далее мы увидим, что порой они приписывали ему и такие поступки, которых он не совершал, однако в условиях революции даже преувеличения, «подтвержденные» экспертизой политических противников, способствовали укреплению революционного авторитета главного героя публикации. Наверняка это издание появилось благодаря содействию министра или его сотрудников.
Было опубликовано и несколько сборников речей и приказов Керенского, включая и тексты его дореволюционных выступлений в Государственной думе. Особое внимание уделялось тем речам, которые в свое время были запрещены к публикации. И в этих случаях можно предположить личное участие министра в подготовке изданий. Так, в некоторых брошюрах указывалось, что он предоставил публикаторам подлинные стенограммы своих выступлений (в официальных думских публикациях они порой подвергались правке). Сторонники Керенского, издававшие после революции его речи, приводили в предисловиях к публикациям краткие жизнеописания оратора, помещая политика в исторический пантеон известных «борцов за свободу». Так, например, в предисловии к сборнику речей Керенского, выпущенному в Киеве издательством социалистов-революционеров «Благо народа», его имя упоминалось наряду с именами главных героев этой партии – народовольцев и членов Боевой организации эсеров, а жизненный путь лидера рассматривался как важная часть истории революционного движения. Краткая же биография вождя излагалась следующим образом:
И до революции А. Ф. Керенский пользовался широкой известностью как лидер трудовой партии в Государственной Думе, как расследователь ленских событий, как автор запроса, обращенного к правительству по поводу расстрела рабочих на ленских приисках.
Неоднократно выступал Керенский в защиту инородцев, особенно евреев, которых больше всего угнетал царский деспотизм.
За несколько дней до революции царские министры решили потребовать от Государственной Думы исключения Керенского для предания его суду за речь, произнесенную им 16 февраля, против царя и правительства, а 26 февраля эти же министры вместе с царем были арестованы и Керенскому поручена охрана их[40].
В этом тексте отмечены наиболее важные и яркие вехи жизнеописания Керенского, относящиеся к думскому периоду его деятельности: расследование Ленского расстрела, защита национальных меньшинств, антиправительственные речи в Думе, арест царских министров.
Некоторые издания соединяли сведения о жизни министра с выдержками из наиболее известных его речей. Так, в Петрограде не ранее июня была выпущена брошюра «Сын Великой Русской Революции Александр Федорович Керенский. Его жизнь, политическая деятельность и речи»[41]. В этой наспех составленной публикации коротко излагалась биография министра и цитировались – иногда весьма подробно – его выступления и приказы.
В 1917 году жизнь вождей стала предметом интереса публики и описаний биографов, но ни один деятель Февраля не удостоился такого количества популярных жизнеописаний, как Керенский. Это объясняется и особым общественным интересом к личности министра, и значительными финансовыми ресурсами, инвестированными в его прославление, и политическими потребностями тех сил, которые его поддерживали. Наконец, среди писателей и публицистов было немало искренних сторонников известного политика – они охотно и творчески превозносили его, получая соответствующие заказы, а может быть, и инициируя их.
Первым биографом Керенского стал Василий Васильевич Кирьяков (1868–1923). Его очерки, вышедшие в 1917 году, были подготовлены и опубликованы при содействии Керенского, а возможно, и по его просьбе. Автор был давно знаком с революционным министром. Народный учитель, активист общественных учительских организаций и известный в радикальных кругах публицист, Кирьяков стал в 1905 году видным деятелем Всероссийского крестьянского союза, он избирался во II Государственную думу[42]. Когда руководители Крестьянского союза были арестованы и отданы под суд, Керенский в качестве адвоката защищал Кирьякова. Они и впоследствии поддерживали отношения. В 1917 году Кирьяков печатался в изданиях трудовиков, а осенью взял на себя руководство петроградской газетой «Народная правда», выпускавшейся сторонниками Керенского на американские средства[43]. Весьма вероятно, что биографии министра, подготовленные этим автором, были составлены по заказу самого министра или его сотрудников.
В популярном иллюстрированном журнале «Нива» в мае 1917 года Кирьяков опубликовал специальный очерк, посвященный дореволюционной деятельности Керенского, сопровождавшийся фотографиями министра, в том числе и портретом, сделанным уже после революции[44]. Повествование о жизненном пути политика не было завершено журналом; читателям сообщалось, что автор очерка готовит к печати в издательстве «Народная власть» специальную брошюру, посвященную жизнеописанию «борца за свободу». В ней предполагалось изложить действия министра и «в светлые дни революции, как гения русской свободы»[45]. Действительно, в этом петроградском издательстве, созданном правыми эсерами, Кирьяков вскоре опубликовал (под псевдонимом «В. В-й») брошюру «А. Ф. Керенский»; в ней также была воспроизведена фотография Керенского-министра. Первые главы представляли собой переработанный и сокращенный вариант очерка, опубликованного ранее в «Ниве». Работу над брошюрой автор завершил в первой половине мая и довел повествование о жизни министра до этого времени. В свой текст Кирьяков включил собственные воспоминания о встречах с Керенским, газетные публикации эпохи революции, документы из архивов полиции (очевидно, последние были предоставлены сотрудниками министра). Автор подробно цитировал некоторые важные речи политика – стилистически неоднородный текст биографии порой превращается в плотную подборку цитат.
В описании Кирьякова его герой – «первый гражданин свободной России, первый народный трибун-социалист, первый народный министр юстиции, министр правды и справедливости». Керенский для Кирьякова не только главный лидер Февраля, но и важный символ революции: «Словом, нет теперь популярнее человека, нет известнее имени Александра Федоровича Керенского. Оно стало и у нас, и за границей как бы благородным символом благородной Великой Русской Революции»[46].
По сравнению с другими биографиями Керенского, изданными в 1917 году, тексты Кирьякова – наиболее «народнические» и «морализующие». В его жизнеописании министра можно встретить и тему «неотплатного долга» интеллигенции, и романтизацию многострадального «народа», им присуща этизация социальных, политических проблем и романтизация «борца за свободу». Эти тексты – откровенно партийные: автор стремится привлечь читателей на сторону социалистов-революционеров. Биография политика описывается Кирьяковым как неразрывная часть истории революционного движения, изложенной с позиций правых эсеров (не только большевики, но и некоторые умеренные социалисты, в том числе и однопартийцы автора, оцениваются им критически). Своего героя Кирьяков описывает как носителя народнического мировоззрения, который демонстрирует редкий политический дар лидера, позволяющий ему осуществлять особую связь с народом: «А. Ф. Керенский умеет заглянуть в самую душу народа, всколыхнуть в ней своими речами все таящееся великое и святое, слиться сам с ней в творческом процессе и тем навсегда притянуть ее к себе»[47].
Данные Кирьяковым портретные характеристики выделяют энергию политика и его искреннюю преданность революции: «Бурный и порывистый в движениях и речах, он весь – огонь, весь революционное чувство. Близкие друзья говорят про него: “Не ходит, а бегает; не говорит, а стреляет”»[48]. Психологическая же характеристика лидера должна была показать читателю, что герой повествования Кирьякова может обладать и удивительным даром предсказания, который и делает его вождем революции: «Особенность психики А. Ф. Керенского – нервная чуткость к политическим событиям, доходящая часто до предвидения их»[49].
Кирьяков был и автором популярных жизнеописаний тех ветеранов народнического движения, которые в 1917 году поддерживали Керенского[50]. В этих очерках используются те же приемы: через идеализированные биографии героев и мучеников, ветеранов движения, Е. К. Брешко-Брешковской и Н. В. Чайковского, автор описывает историю революционных организаций. И здесь Кирьяков пристальное внимание уделяет особой эмоциональной связи, с одной стороны, своих героев, выполняющих личный нравственный долг, и, с другой стороны, народа, который они стремятся освободить. Тема взаимной любви, любви революционеров к народу и ответной любви народа к своим героям-освободителям, играет большую роль в хорошо разработанном к тому времени жанре народнической политической агиографии, в котором работал Кирьяков, и эта же тема развивается им и в жизнеописании Керенского.
Другая брошюра, посвященная Керенскому, принадлежала перу Олега Леонидовича Леонидова (Шиманского, 1893–1951), профессионального прозаика, поэта, драматурга, переводчика, критика и публициста, который приобрел впоследствии известность как автор сценариев для знаменитых советских кинофильмов[51]. Во время революции Леонидов находился в рядах армии, однако, похоже, трудился преимущественно в качестве пропагандиста; как бы то ни было, воинская служба не мешала ему часто публиковаться. Леонидов имел возможность работать с полицейскими документами, пишет он и о своих личных встречах с Керенским – так что и в этом случае весьма вероятно, что министр содействовал выпуску своей биографии. Брошюра Леонидова «Вождь свободы А. Ф. Керенский» была опубликована московским издательством «Кошница» (тиражом 24 тысячи экземпляров); работа над первой редакцией текста завершилась в конце мая. Можно предположить, что эта брошюра пользовалась читательским спросом: вскоре вышло второе издание, которое было дополнено несколькими абзацами, освещавшими последующую деятельность военного министра; обложку второго издания брошюры украшал портрет Керенского. Работу над этой редакцией текста Леонидов завершил вскоре после создания в июле второго коалиционного правительства, когда Керенский уже стал министром-председателем.
Издательство «Кошница» опубликовало еще две пропагандистские брошюры Леонидова, они должны были способствовать укреплению дисциплины в армии[52]. Показательно, что в одном из этих текстов он ссылался на авторитет популярного министра, которого именовал «славным вождем», «вождем свободы». Леонидов писал: «…солдат обязан верить Керенскому и должен понять, [что] народный министр, первый и лучший друг народа, не станет злоупотреблять доверием страны и не пошлет на смерть ни одного солдата, если того не требует дело свободы»[53]. И в этих текстах автор стремится обосновать авторитет вождя, ссылаясь на его жизненный путь, на его революционные и патриотические заслуги: «Он защищал нас еще от царского произвола, когда за такую защиту ему грозила виселица, и он только чудом избег ее. Керенский защищает нас и теперь – от произвола тех гнусных предателей, которые, не дорожа ни Россией, ни свободой, сеют рознь в наших рядах»[54].
Вместе с тем очерк жизни Керенского, подготовленный Леонидовым, разительно отличается от этих брошюр, которые никак нельзя назвать удачными пропагандистскими изданиями. Автор в них чрезмерно многословен, его аргументы повторяются – сложно представить, чтобы солдаты заинтересовались подобными сочинениями. Жизнеописание же Керенского кажется написанным другим человеком, здесь чувствуется увлеченность Леонидова, его искренний интерес к объекту описания. Этот текст – наиболее беллетристический из всех биографий революционного министра, выпущенных в 1917 году: Леонидов стремился написать живо и ярко. Подобно Кирьякову, он разрабатывает тему особой связи вождя и народа, но использует для этого иной стиль, отличный от канона народнического прославления «борца за свободу», и Керенский предстает не героем-мучеником, а героем-победителем. Леонидов скрещивает жанр народнической агиографии с приемами описания знаменитостей начала ХХ века в массовых изданиях, создает запоминающиеся портреты министра и образно характеризует его ораторскую манеру. Показательно, что в брошюре Леонидова слово «вождь» вынесено в заголовок; само по себе это свидетельствует о том, что подобная характеристика политика была важна для автора и издательства. Если эсер Кирьяков изображает Керенского верным членом партии социалистов-революционеров, последовательным продолжателем народнической традиции, то в описании Леонидова министр предстает лидером нации, вождем всего народа. Этот текст, пожалуй, наиболее «вождистский» по сравнению с другими биографиями Керенского, и в данном отношении автор также отходит от народнического канона описания героя. Притом для Леонидова Керенский не только «лучший сын народа» и «истинный народный трибун», но и «Волею Божьей народный избранник»[55]. Вряд ли здесь следует видеть прямое влияние монархической традиции, но текст Леонидова сложно назвать сочинением убежденного демократа. В добавлениях, которые были сделаны во втором издании, темы веры вождю, преданности ему и даже слияния с ним были еще более усилены: «Керенский в русском народе и русский народ в нем»; «Но пока есть Керенский, есть и должна быть вера в будущее»; «Грядущий день в руках народа, покуда он с Керенским, всеми признанным вождем свободы»[56].
Подобно Кирьякову, Леонидов описывает Керенского как важнейший политический символ и в разработке этого образа идет еще дальше, применяя такие риторические приемы прославления политического вождя, которые впоследствии использовались при прославлении уже других лидеров: «Имя Керенского стало уже нарицательным. Керенский – это символ правды, это залог успеха; Керенский – это тот маяк, тот светоч, к которому тянутся руки выбившихся из сил пловцов, и от его огня, от его слов и призывов получают приток новых и новых сил для тяжелой борьбы»[57].
Характеризуя личность вождя, Леонидов особенно подчеркивает удивительную «искренность» «пламенного энтузиаста» революции. Показательно, что слово «энтузиаст» встречается в тексте несколько раз[58]. Описывая же внешность Керенского, Леонидов особое внимание уделяет его взгляду, вновь и вновь обращаясь к взору вождя: «стальные непреклонные глаза», «стальные глаза», «суровые неподвижные глаза»… Вождь может быть физически слаб, даже болен (автор пишет о «тщедушном и щуплом» усталом человеке), но его взгляд говорит о силе и воле, о проницательности и умении властвовать: «Мрачным, властным и негодующим взором Керенский смотрит исподлобья сурово». Политический лидер глядит на собеседника «острым и тяжелым взглядом, который трудно выдержать»[59]. Такая портретная характеристика позволяет автору создать образ сильного, волевого и жесткого политика.
Читатель начала ХХ века, знакомившийся с брошюрой Леонидова, мог бы вспомнить различные тексты, предвещавшие появление «нового человека». Таким представляли Керенского, как мы увидим далее, и другие авторы.
В Одессе книгоиздательство «Власть народа» М. И. Рудмана выпустило брошюру «А. Ф. Керенский народный министр», которая была подписана «Е. В-чъ»[60]. Работа над текстом была завершена во второй половине июля. Одесский биограф Керенского сочувствовал партии социалистов-революционеров. Можно также предположить, что он использовал тексты В. В. Кирьякова; во всяком случае, и здесь биография политика связывается с историей эсеров, обе брошюры близки по стилю, по манере отбора и организации материала. Автор, подобно Кирьякову, обильно цитирует речи Керенского, использует он и документальные публикации 1917 года, и семейные фотографии министра. И в этом жизнеописании присутствуют портретные зарисовки, изображающие политика, сделанные очевидцем его выступлений (можно предположить, что он сам слышал речи своего героя). Последний параграф посвящен «личности Керенского». Одесский биограф был уверен, что «народному министру» суждено остаться в истории как создателю нового строя, как олицетворению революции:
Когда мирная жизнь народов, повинуясь незримому ходу исторических законов, выходит из своих берегов – на гребне пенящихся волн взбаламученного моря показываются люди, имена которых впоследствии с любовью и гордостью хранит народная память. Великая русская революция создала уже человека, так тесно слившегося с ней, что не разберешь подчас: он ли ведет события, события ли ведут его. Это – Александр Федорович Керенский, первая любовь свободной России, гражданин, отменивший смертную казнь, вождь «батальонов смерти»[61].
И в этом тексте автор, описывая уникального вождя-спасителя, также использовал тему «любви», «первой любви» и тему «слияния» вождя и народа.
В Петрограде весной 1917 года начал выходить общественно-политический еженедельник «Герои дня: Биографические этюды». Предполагалось, что в нем будут публиковаться очерки жизни выдающихся современников: назывались имена К. Брантинга, Е. Брешко-Брешковской, А. Брусилова, В. Бурцева, Э. Вандервельде, В. Вильсона, М. Горького, А. Гучкова, К. Либкнехта, П. Кропоткина, В. Ленина, Д. Ллойд Джорджа, других российских и зарубежных политических и общественных деятелей[62]. Показательно, однако, что первый же выпуск данного издания оказался посвящен знаменитому революционному министру. Это само по себе свидетельствовало о популярности Керенского. Тан (Владимир Германович Богораз, 1865–1936), участник народовольческих кружков, ставший известным этнографом, лингвистом и писателем, представил в этом выпуске свой очерк «А. Ф. Керенский. Любовь русской революции»[63]. Тан, который, подобно Кирьякову, участвовал в деятельности Всероссийского крестьянского союза, стал и одним из организаторов Трудовой группы, т. е. политически автор очерка был близок к Керенскому, которого знал лично; общался Тан, по-видимому, и с членами семьи Керенского[64].
Тема политической любви к Керенскому, вынесенная Таном в заголовок, присутствует, как мы видели, и в других популярных биографиях министра, но в очерке Тана она звучит особенно сильно: «Я бы назвал его “Любовью революции”, первой девственной любовью», – пишет автор. К этой теме он возвращается и в конце своего очерка: «У Русской Революции будет много любимцев и интимных избранников, но первая девственная любовь молодой Революции никогда не пройдет, никогда не забудется»[65]. Тан, подобно другим биографам Керенского, напоминал читателю о принадлежности своего героя к социалистам-революционерам, указывая при этом на его совершенно особое место в партии: «Керенский является высшим типом “эсера”. Он яркий представитель того поколения героев, которые бросали в борьбу личное бесстрашие свое, напряжение своего духа, высоту своего подвига. Таков был Каляев, таков был Сазонов»[66]. Подобное свидетельство ветерана революционного движения имело особый вес для читателей, но вряд ли все руководители партии с ним согласились бы.
Тан, как и другие биографы Керенского, пишет о «пророчествах» своего героя и именует его «вождем»: «Он становится как бы духовным центром России, ее ответственным вождем». Автор также повторяет мотив особого взгляда Керенского: «В этих широко открытых глазах таится что-то львиное»[67].
После Июльского кризиса, когда Керенский возглавил Временное правительство, некий прапорщик В. Высоцкий написал брошюру «Александр Керенский»; ее издала Московская просветительная комиссия при Временном комитете Государственной думы. Большую часть продукции этого издательства составляли брошюры, которые в популярной форме знакомили читателей с различными явлениями общественной и политической жизни. Повествование о Керенском – единственное произведение биографического жанра в каталоге изданий Московской просветительной комиссии; это само по себе свидетельствует об общественном интересе к жизни министра. Высоцкий, подобно другим биографам Керенского, тоже широко цитировал его речи и приказы. В отличие от других авторов жизнеописаний министра, Высоцкий не затрагивал дореволюционный период. Свое повествование он начал с 27 февраля 1917 года и особое внимание уделил деятельности Керенского в качестве военного министра. Автор признает успехи «заклинателя разбушевавшейся солдатской стихии»: «И армия послушалась его, послушалась как своего вождя»[68].
Вместе с тем это была, пожалуй, единственная опубликованная в 1917 году биография министра, в которой содержалась и осторожная его критика: Высоцкий полагал, что не все преобразования в вооруженных силах были достаточно продуманы, порой же они были просто нереалистичны, а необходимость борьбы с большевизмом военный министр осознал слишком поздно. Однако автор поддержал политику Керенского и призывал своих читателей услышать голос неутомимого «собирателя русской земли». Этот образ «собирателя», заимствованный из традиционного патриотического дискурса, не был характерен для языка большинства социалистов, и вряд ли автор принадлежал к их числу. Очевидно, именно с Керенским Высоцкий связывал надежды на стабилизацию ситуации в стране. И, критикуя военного министра, главную ответственность за развал армии Высоцкий возлагал на «руководящие круги русской демократии», т. е. на лидеров умеренных социалистов, с их неумелыми и самоуверенными действиями[69]. Подобная оценка ситуации могла восприниматься как призыв к министру дистанцироваться от руководящих центров меньшевиков и эсеров.
Подобно другим первым биографам политика, Высоцкий отмечает и крайнюю усталость «больного и изнуренного» Керенского, и воодушевление претендующего на искренность лидера, «великого энтузиаста» и «романтика», оказывающего «почти гипнотическое» воздействие на массы. Автор и этого текста неоднократно указывает на особые отношения вождя и народа, на эмоциональную связь министра и его аудитории: «…навстречу ему несутся взрывы того же вдохновенного восторга, того же ответного энтузиазма, которым охвачен и сам оратор…»; «Народ чувствует Керенского, и Керенский чувствует народ»; «Народ сам “творит Керенского”, сам создает вокруг него атмосферу безграничного доверия и любви, в которой каждое его слово может принимать какую-то библейскую мощь»[70]. Причину же влияния Керенского, подобно некоторым другим его биографам, автор видит не только в искренности политика и его способности «гипнотически» воздействовать на слушателей, но и в настоятельной потребности «народа» иметь сильного властителя: «К тому же в нем самом [в народе] живет тоска по каким-то “Керенским”, по ком-то, кому он хочет поверить, отдать душу, за кем он хочет идти, кому в руки он хочет сам отдать власть, чтобы ей подчиниться»[71]. Такое понимание отношений, складывающихся между лидером и «народом», может быть созвучно тексту Леонидова, но оно уже совсем далеко от народнического канона прославления героев революционного движения в том его варианте, который развивался Кирьяковым.
Осенью того же года Лидия Марьяновна Арманд (урожденная Тумповская, 1887–1931) написала брошюру «Керенский»[72]. Это была последняя биография министра, выпущенная в 1917 году. Арманд принадлежала тогда к правому крылу партии социалистов-революционеров, у нее была репутация «бурнопламенного» оратора, а левые эсеры в мае именовали ее статьи «социал-шовинистическими» и «социал-патриотическими». Иными словами, политически она была близка к Керенскому[73]. Можно предположить, что и упомянутое издание вышло при поддержке со стороны какой-либо организации правых эсеров[74].
Как и другие биографы Керенского, Арманд включила в текст биографии воспоминания о собственных встречах с товарищем по партии: «Я знала его еще львенком. В 1906 году в Петрограде встречалась с ним только по партийным делам»[75]. Арманд кончила работать над брошюрой 15 сентября, и текст несет отпечаток этого времени. Защита своего вождя от усилившихся нападок «слева» и «справа» – главная задача автора: «Лев ранен… Он ранен клеветой и демагогией. И кто только не пытается теперь лягнуть его». При этом образ Керенского, жертвующего собой ради революции, сакрализуется, автор даже сравнивает политика с Христом: «Быть может он уже на верхней ступени своей алой Голгофы… Придет время, и толпа будет требовать памятников Керенскому. Она сложит про него легенды. Она будет петь о нем песни. Теперь она во власти “первосвященников”… “Распни его!”»[76]
Арманд пылко защищает своего политического избранника от нападок противников, в том числе и от его оппонентов в рядах партии эсеров, которые, по ее мнению, нанесли министру «самый нестерпимый удар». Если другие биографы стремились умножить славу Керенского и придать ей должное политическое оформление, то Арманд прежде всего дает отпор тем, кто ставил под сомнение его авторитет лидера. Она не отрицает ошибок министра, но обосновывает его право их совершать: «А ошибок у Керенского много… Как не быть ошибкам у того, кто знает одно правило поведения: занимать самое трудное место, трудное и внешне, и внутренне?» Вновь возвращается она к этой теме в конце брошюры: «Как не быть большим ошибкам у большого человека, который со страстью отчаяния влюблен в обреченную родину и который бесконечно одинок?»[77]
Портретная зарисовка министра, сделанная Арманд, также должна подтвердить его репутацию пламенного революционера: «Он кипел на работе, он появлялся всюду, где нужно было уладить, успокоить, умиротворить. Бледный, радостно-напряженный, он часто изнемогал от утомления и страстного волнения, и не раз его речь заканчивалась обмороком. Он горит огнем, который светит»[78].
Как видим, среди первых биографов Керенского были талантливые авторы; имена некоторых из них хорошо известны историкам литературы и науки. Арманд, Кирьяков, Леонидов, Тан сами знали Керенского, в биографические очерки они включали фрагменты воспоминаний, приводили слова министра, высказанные в личных беседах. Иногда авторы жизнеописаний лидера цитировали документы, опубликованные и неопубликованные, в том числе материалы, извлеченные из полицейских архивов (Кирьяков, Леонидов). Большинство авторов использовали прессу революционной поры. В качестве иллюстраций к некоторым текстам публиковались фотографии из личного семейного архива Керенского. Наверняка первоначально согласие на это было получено у родных министра, а скорее всего, и у него самого. Некоторые биографы Керенского явно пользовались его доверием и поддержкой.
Большая часть указанных текстов была создана в мае – июне 1917 года, в то время когда Керенский, став военным и морским министром, готовил наступление русской армии. Как мы увидим далее, именно в этот период складывались важнейшие элементы политического культа революционного вождя, и популярные биографии Керенского отражали данный процесс.
Особую активность в создании биографий лидера проявили неонародники – трудовики и, более всего, правые эсеры. В текстах Кирьякова и Арманд нашли отражение внутрипартийные конфликты, в них содержалась критика левых эсеров и даже некоторых «центристов» – тех, которые осуждали Керенского.
В то же время Леонидов и Высоцкий изображают героя своего повествования надпартийным общенациональным лидером, и это влияет на стиль их сочинений.
Биографии Керенского, выпущенные в 1917 году, эмоционально насыщены. Авторы стремились не только обеспечить политическую поддержку лидеру, делая описания его жизни инструментом легитимации, – они желали передать своим читателям необходимую политическую эмоцию. Особенно сильно звучит в этих повествованиях тема влюбленности и любви, взаимной и сильной любви народа и народного вождя; влияние этого чувства, похоже, испытали и некоторые первые биографы Керенского.
Не следует преувеличивать воздействие популярных биографий министра на общественное сознание той поры. Вместе с тем эти тексты представляют немалый интерес для понимания того, как сторонники и союзники Керенского выстраивали его образ. В биографиях нашли отражение некоторые важные особенности политической культуры эпохи революции; эти тексты представляют собой интересный источник для изучения попыток создания образа нового лидера новой страны, выработки новой риторики политической легитимации.
2. Юность вождя
Кирьяков саму дату рождения Керенского считал знаменательной. История революционного движения становилась фоном для описания детства будущего «борца за свободу»:
Первый вздох А. Ф. Керенского (он родился 22 апреля) почти совпал с последним вздохом великих борцов за свободу России – народовольцев Софии Перовской, Андрея Желябова, Тимофея Михайлова, Кибальчича и Рысакова, задушенных по приказанию Александра III на Семеновской площади.
Первые его детские движения, первый его детский лепет почти совпали с последним движением, последним лепетом испуганной России[79].
Место рождения Керенского, Симбирск, для Кирьякова также было значимым – оно влияло на выбор жизненного пути героя его повествования: «Волга несла ребенку не только “песни, подобные стону”, но и вольные песни о любимом народном герое Стеньке Разине, знаменитый утес которого находится как раз около Симбирска»[80]. Читателю давалось понять, что Керенский с детства находился в поле влияния памяти о народных страданиях и великих восстаниях прошлого, укорененной в этих местах, и она уже тогда воздействовала на его мироощущение.
Биография, созданная Кирьяковым, соответствовала канону народнического описания жизни героя революции. Историю взаимной любви Керенского и России он описывал, придавая особое значение месту и времени рождения будущего вождя. Другие же авторы, напротив, не считали нужным много говорить о детстве и юности политика. «Личная жизнь А. Ф. Керенского, как жизнь многих великанов мысли и дела, бедна внешними событиями. Он как будто берег себя для огромного дела, чтобы сжечь всю свою энергию и силу потом, в огне всероссийского пожара. Его биография – биография обыкновенного русского интеллигента», – заявлял одесский жизнеописатель министра[81]. Однако обыкновенность раннего периода жизни Керенского тоже играет здесь пропагандистскую роль – служит для обоснования его особого авторитета: вождь, «великан мысли и дела», первоначально неотличим от других, он один из многих; тем самым подчеркивается его демократизм, его корневая связь с рядовой интеллигенцией, типичным представителем которой он, по мнению автора, является. Лишь в дни великих испытаний можно увидеть величие лидера, который набрал силы, проведя свое детство и юность в «обычной» и «простой» среде.
Кирьяков же, опираясь на свидетельство самого министра, сообщал: «Первые детские воспоминания А. Ф. Керенского – тогда еще шестилетнего ребенка – это, по его словам, смутные воспоминания о тихом ужасе, охватившем Симбирск, когда там узнали о казни сына местного директора народных училищ, студента Александра Ильича Ульянова (родного брата нашего “пломбированного” Н. Ленина) за участие его в попытке последних народовольцев казнить… царя Александра III…»[82]. (Нельзя тут не вспомнить стандартные советские жизнеописания Ленина, непременно упоминавшие о судьбе Александра Ульянова как о решающем моменте, определившем дальнейшую жизнь вождя.)
Не все биографы Керенского упоминали о его родителях. В некоторых текстах сообщалось, что его отец в момент рождения Александра был директором гимназии в Симбирске[83]. Богораз-Тан не вполне точно писал: «Отец его… был учителем русского языка в Симбирске, впоследствии директором гимназии в Казани»[84].
При этом никто из биографов Керенского во время революции не указывал, что в 1887 году Ф. М. Керенский получил «генеральский» чин действительного статского советника, а через два года был назначен на должность главного инспектора училищ Туркестанского края. Иными словами, отец будущего министра сделал довольно удачную административную карьеру в Министерстве народного просвещения, что было не слишком полезно для создания революционной биографии Керенского-младшего[85]. (Это также напоминает канонические советские биографии Ленина, в которых делался акцент на «демократическом происхождении» вождя, но не говорилось о чине действительного статского советника, присвоенном И. Н. Ульянову[86].)
В биографиях Керенского, изданных в 1917 году, не писали и о его предках по отцовской линии. Подобно многим другим русским интеллигентам, министр происходил из семьи священников. Можно предположить, что такая родословная не была во время революции особенно полезна для укрепления авторитета политика. Никто из биографов Керенского в 1917 году не упоминал о матери Александра Федоровича – Надежде Александровне (урожденной Адлер), отец которой, офицер российской армии, возглавлял топографическую службу Казанского военного округа[87]. Между тем происхождение матери министра было тогда предметом частных разговоров: одни считали ее немкой, а другие – еврейкой[88]. (Слухи о еврейских корнях Керенского фиксировали в 1917 году, не позже июня, и русские периодические издания[89].) Иностранная фамилия матери и служебное положение деда с материнской стороны не считались факторами, способствовавшими укреплению репутации вождя Российской революции, поэтому, наверное, первые биографы Керенского о них и умалчивали.
В некоторых биографических очерках приводились фотографии Керенского-гимназиста[90]. Наверняка они были переданы издателям либо самим министром, либо его семьей. Тан, явно общавшийся с родными министра или с ним самим, указывал на школьные успехи будущего вождя: «А. Ф. Керенский обнаружил с детства исключительные способности. Он учился в Ташкенте, окончил гимназию первым, с золотой медалью» (и тут вновь нельзя не вспомнить советские биографии Ленина). Школьные успехи указывали на необычайную одаренность лидера, проявлявшуюся еще в детстве и юности, – полезный факт для укрепления его политического авторитета. Отмечал Тан и артистизм будущего лидера: «С ранней юности он проявлял черты духовного кипения, чувствовал влечение к музыке, к искусству, выступал артистом в “Ревизоре” и с успехом играл заглавную роль»[91].
Артистизм, как мы увидим далее, был в первые месяцы революции важен и для политических действий Керенского, и для его репрезентации. И все же об исполнении Керенским роли Хлестакова его биографы, как правило, благоразумно умалчивали: известные качества персонажа легко могли быть перенесены и на того исполнителя, который необычайно хорошо играл эту роль. Впоследствии, в период неудач главы Временного правительства, а затем и в эмиграции, его открыто сравнивали с героем Гоголя. Правая бульварная «Народная газета» А. А. Суворина, которая стала выходить после того, как Временное правительство закрыло ее предшественницу – «Маленькую газету», в середине июля 1917 года перепечатала заметку из немецкого периодического издания «Фоссише цайтунг»; это явно была попытка дискредитации политика. Автором текста был Фридрих Дюкмайер, немецкий учитель, преподававший в свое время в ташкентской гимназии. У него учился и юный Саша Керенский, которого Дюкмайер вспомнил в 1917 году. В заметке напоминалось о немецком происхождении Н. А. Адлер и о деде политика, которого автор даже именовал генералом. Гимназист Керенский вспоминался своему учителю тем, что «одевался с некоторой склонностью к франтовству», увлекался более всего светской жизнью, танцами, театральными постановками. Автору особенно запомнился Керенский в роли Хлестакова, «казалось бы, написанной исключительно для него». Наконец, отмечалось, что «и тогда уже» в нем поражала его бледность[92]. Болезненность министра, о которой, как мы увидим далее, много рассуждали, в этом рассказе представлялась чуть ли не врожденной.
По мнению Кирьякова, со времен обучения в гимназии Керенский определил свой политический выбор. Он якобы уже тогда решил посвятить свою жизнь освобождению народа:
Из всего прочитанного, слышанного и виденного живое воображение Саши Керенского творчески воссоздало всю вековую картину подневольной жизни всего русского народа – трудового, незлобивого, всевыносящего, всепрощающего, многострадального русского народа. И он полюбил его – этот трудовой русский народ – всем пылом молодой, юношеской любви, проникся глубоким уважением к первым борцам за свободу и счастье народа. Едва ли можно сомневаться, что первые герои, которым захотел подражать Саша Керенский, были борцы героической «Народной воли»,
писал автор, используя стиль прославления народниками своих кумиров. Даже место обучения будущего лидера представлялось фактором, революционизирующим юного гимназиста: «Ташкент – ворота Сибири. Стоны политических борцов за свободу России, томившихся в то время на каторге и в ссылке, были там ближе, сильнее»[93]. Кирьяков явно преувеличил революционность своего героя в школьные годы. Сам Керенский не упоминает в мемуарах ни о своих радикальных взглядах в то время, ни о чтении памфлетов, посвященных народовольцам. Напротив, в своих воспоминаниях он вовсе не описывает собственную гимназическую жизнь в стиле народнических агиографий: «Ни я, ни один из моих одноклассников не имели ни малейшего представления о проблемах, которые волновали молодых людей наших лет в других частях России, толкнувших многих из них еще в школьные годы к участию в нелегальных кружках»[94]. Кирьяков явно преувеличил радикализм Керенского-школьника, но именно так, по мнению народника, должно было протекать детство настоящего «борца за свободу», таков был канон жизнеописания «вождя народа», и традиция революционного подполья побуждала сторонников министра сочинять такую биографию, которая подкрепляла бы авторитет политического лидера.
Годы обучения Керенского в Санкт-Петербургском университете (1899–1904), сначала на историко-филологическом, а затем на юридическом факультете, были важны для жизнеописаний вождя, потому что в это время он «выработал свое миросозерцание, стройную систему мышления, которая и вывела его на путь чести, славы и спасения России», как отмечал одесский биограф министра[95]. Упоминание об осознанном образовании и самообразовании будущего политика не было случайным: «стройное мировоззрение», сознательно выработанное в результате самостоятельного овладения знаниями как в университете, так и за его пределами, являлось важной квалификационной характеристикой будущего радикального лидера.
Некоторые биографы Керенского упоминали о семейном положении министра, женившегося в 1904 году на Ольге Львовне Барановской[96]. Иногда текст сопровождался фотографиями, запечатлевшими супругу Керенского с сыновьями, Олегом и Глебом, иногда – самого министра со своими детьми[97]. Предполагалось, что и семейная жизнь вождя представляет общественный интерес. Наверняка в этих случаях семья Керенских также оказывала содействие авторам биографических очерков.
Авторы некоторых жизнеописаний министра явно преувеличивали политический радикализм студента Керенского и его близость к партии социалистов-революционеров: «Любовь к народу, обездоленному трудовому народу, все росла и ширилась в честной груди Керенского. Любовь эта и толкнула его к партии, наиболее близкой к народу, к крестьянству и к рабочим, к партии, написавшей на своем знамени: “Земля и воля всему трудовому народу. В борьбе обретешь ты право свое”, – к партии социалистов-революционеров», – писал Кирьяков, делая биографию своего героя все более партийной, более эсеровской[98]. В действительности же оппозиционность студента не получила в то время какого-то партийного оформления.
После окончания университета Керенский мечтал войти в группу «политических адвокатов», юристов, защищавших лиц, обвиняемых в совершении политических преступлений. Стать членом этого объединения было сложно: туда принимали лишь лиц, имевших определенную и устоявшуюся политическую репутацию, пользовавшихся особым доверием в радикальных кругах. К Керенскому же, выходцу из среды «бюрократии», сыну довольно видного чиновника Министерства народного просвещения, имевшего связи в столице, отношение этой среды поначалу было настороженным. Он даже испытал известные трудности при вхождении в корпорацию адвокатов, в которой господствовали либеральные и радикальные взгляды. В 1917 году биографы Керенского об этой его первоначальной неудаче не писали.
Керенский стал помощником присяжного поверенного. Молодой юрист, мечтавший о карьере «политического защитника», занимался организацией бесплатной правовой помощи бедным слоям Петербурга. Как и многие современники, он был потрясен событиями 9 января 1905 года, непосредственным свидетелем которых ему довелось стать. Керенский посещал родственников погибших демонстрантов, оказывая им юридическую помощь, подписал протест против ареста группы известных интеллигентов, пытавшихся предотвратить трагедию, и в связи с этим привлек внимание секретной полиции – на него было заведено особое досье. Издания 1917 года сообщали об этом читателям: внимание Охранного отделения к молодому юристу, засвидетельствованное документальной публикацией, подтверждало давнюю революционную репутацию министра[99].
Его одесский биограф писал: «Примыкая к партии эсеров, Керенский вместе с ней перенес все невзгоды “пятого года”. Несмотря на строгую конспирацию, несмотря на то, что партия берегла Александра Федоровича, чуя в нем незаурядную силу, он был арестован и посажен в тюрьму»[100]. Биограф существенно преувеличивал влияние Керенского в среде социалистов-революционеров, к которым тот в действительности скорее именно «примыкал», нежели принадлежал. Лидерам же партии молодой помощник присяжного поверенного вряд ли был в то время известен.
В мае 1917 года Керенский обозначал свою тогдашнюю позицию как радикальную: «…после 1905 года, при наступившем всеобщем утомлении, я был в числе тех, кто требовал наступления на старый режим»[101]. Напоминание о том времени, когда он требовал активизации действий против режима, могло обосновать его право настаивать на том, чтобы солдаты сдерживали собственные требования: для Керенского, занявшего пост военного министра, это являлось важной задачей.
23 декабря 1905 года молодой юрист был арестован – его обвинили в подготовке вооруженного восстания и в принадлежности к организации, добивавшейся свержения существующего строя. Однако 5 апреля 1906 года он был освобожден под особый надзор полиции, с запрещением проживать в столицах. Молодой юрист вновь отправился в Ташкент, где еще служил его отец. Вскоре с помощью своих родных и влиятельных друзей семьи он добился отмены этого распоряжения и возвратился в Санкт-Петербург уже в сентябре того же года[102].
Авторы жизнеописаний революционного министра не сообщали, что избежать ссылки ему помогли связи в «бюрократической среде», – они находили иные объяснения: «Тяжелых улик, однако, не оказалось, и будущий министр юстиции России был выпущен из русской тюрьмы», – повествовал одесский биограф[103]. Не писали они в 1917 году и о возвращении Керенского в Петербург: факт смягчения наказания не способствовал укреплению революционной репутации.
Упоминание же об аресте, напротив, было крайне важно. Так, вскоре после назначения Керенского на должность военного министра главная газета этого ведомства писала: «Несколько раз еще до своей политической работы как члена Государственной думы А. Ф. Керенский был арестован старой властью за принадлежность к крайним левым течениям»[104]. В специфических условиях того времени факт пребывания в тюрьме во времена «старого режима» мог рассматриваться как источник авторитета, даже как важное квалификационное требование для занятия подобного поста. Об аресте писали и биографы министра (Кирьяков, одесский автор), а Леонидов констатировал, явно преувеличивая тюремный стаж вождя: «И если когда-нибудь отдыхал Керенский, то только… в тюрьме»[105].
Арест был важен для политической карьеры, но не меньшее значение имело и возвращение в Санкт-Петербург: в провинциальной среде жизненная траектория Керенского была бы совершенно иной. Молодой юрист, вновь оказавшись в столице, опять занялся политической деятельностью, масштабы которой некоторые биографы преувеличивали. К примеру, одесский автор так описывал его роль в организации выборов во II Государственную думу: «Для подготовки к выборам была создана в Петербурге особая организация социалистов-революционеров, душой которой стал А. Ф. Керенский. Его самого партия по тактическим соображениям не выдвигала в депутаты»[106]. Вернее было бы утверждать, что руководство эсеров не считало молодого юриста подходящим кандидатом.
Этот эпизод жизни Керенского вспоминал и Кирьяков, но излагал его иначе:
Это было в «Земле и воле» – петербургской интеллигентской организации по подготовке выборов во 2-ю Государственную Думу – в конце лета 1906 года.
Сразу же он привлек к себе все сердца и не раз удивлял той практической государственной сметкой, которой очень недоставало старым партийным работникам, принужденным до 1905 г. или ютиться в подполье, или проживать большую часть времени за границей[107].
В описании Кирьякова Керенский предстает не видным деятелем социалистов-революционеров – каковым он в то время и не был, – а членом радикального непартийного объединения интеллигенции. Интересно, что молодой юрист изображается как представитель нового поколения, идущего на смену старым ветеранам освободительного движения, поколения более практичного, государственно мыслящего. Подобная прагматичность государственника, проявленная еще в молодые годы, обосновывала статус лидера в эпоху новой революции, когда от политиков, входящих во власть, требовались такие навыки и такое видение ситуации, которыми не обладали радикальные деятели предшествующего поколения. Кирьяков, принадлежавший к правому крылу социалистов-революционеров, явно противопоставлял Керенского В. М. Чернову и другим лидерам партии эсеров, занимавшим центристские позиции.
В результате ареста и последующей политической деятельности репутация Керенского в кругах радикальной интеллигенции была упрочена. В октябре 1906 года Н. Д. Соколов, социал-демократ и видный «политический адвокат», предложил Керенскому срочно выехать в Ревель, чтобы защищать в суде эстонских крестьян, участвовавших в разгромах имений остзейских баронов. Керенский немедленно направился в столицу Эстляндии. Защиту он повел удачно: большая часть подсудимых не понесла наказания, они были освобождены в зале суда[108].
Одесский биограф Керенского описывал этот поворот его карьеры так: «В эту темную и глухую ночь реакции принес гонимым братьям свою любовь и труд А. Ф. Керенский. Он оставил свою практику молодого, талантливого адвоката и всецело отдался политическим процессам. Редкий из них обходился без Керенского в качестве защитника»[109]. У читателя создавался образ популярного и высокооплачиваемого столичного юриста, который по принципиальным соображениям отказывался от выгодной карьеры, приносящей ему значительный доход. Это не соответствовало действительности, хотя на профессиональный выбор, сделанный помощником присяжного поверенного, и в самом деле влияли идейные мотивы. О тяготах Керенского писал и Тан, преувеличивая их, по-видимому: «Он получал от своего патрона 25 рублей в месяц, долгое время терпел нужду и вместе с семьею обитал на чердачном этаже»[110]. Как мы увидим далее, образ аскета, посвятившего всего себя борьбе за свободу, был весьма важен для репрезентации «вождя революции».
После процесса в Ревеле Керенский стал полноправным «политическим защитником». Этот этап его биографии считали нужным вспомнить почти все авторы его жизнеописаний: «…был известен как выдающийся защитник по политическим делам». И сам министр, обосновывая свой авторитет, вспоминал и собственное пребывание в тюрьме, и защиту обвиняемых в государственных преступлениях. Во время весьма важного выступления 26 марта перед солдатскими депутатами в Петроградском Совете, он заявил: «…мне пришлось долго находиться в застенках русского правосудия[,] и через мои руки прошли многие борцы за свободу»[111].
3. «Народный трибун»
Специализация «политического защитника» не приносила значительных гонораров, но обеспечивала известность в радикальной среде. Такая карьера требовала следования неписаному, но жесткому коду поведения, хорошо известному юристам и обвиняемым. Перед «политическими защитниками» возникало немало этических и профессиональных проблем: им следовало добиваться оправдания обвиняемого и в то же время защищать его политические взгляды. Решать одновременно эти задачи было сложно, порой невозможно. Для кадета В. А. Маклакова, одного из наиболее известных адвокатов, главным приоритетом была юридическая защита клиента: «Если он [адвокат. – Б. К.] не должен задевать и оскорблять политических взглядов своего подзащитного, если он не может, не унижая себя, лицемерно от них отмежевываться, поскольку с ними согласен, то он все-таки должен с уважением относиться к обязанности судей существующий закон соблюдать и защищать. Нельзя смешивать задачи политического деятеля и защитника», – вспоминал он[112].
Однако многие адвокаты воспринимались обществом как политики и вели себя соответствующим образом. Роль «народного трибуна», обвиняющего режим и его «слуг», брал на себя и Керенский. Каждый процесс был для него полем новой битвы с ненавистной властью, которую олицетворяло государственное обвинение. Именно так описывал роль будущего министра Леонидов: «Меньше всего А. Ф. Керенский был профессиональным адвокатом, отдающим свое время и силы отдельным личностям, защите их эгоистических интересов и прав. Он всегда тяготел к интересам бесправных общественных классов, он всегда вел борьбу за их право на жизнь и точно старался довести их до того светлого времени, когда и они будут утверждены в полноправии»[113]. Схожим образом писал о Керенском и его одесский биограф:
Надо ли говорить о том, что его роль в этих процессах была тяжелой, подчас трагической. Приходилось выступать перед судьями, заранее предрешившими исход процесса; перед судьями, глухими к логике сердца, логике и даже правосудия; перед судьями, делавшими себе на суровых приговорах карьеру. Защитники подсудимых находились при этих условиях в положении людей, принужденных прошибать лбом каменную стену. Керенский переживал это положение особенно остро, ибо на скамье подсудимых сидели люди, бывшие не только его подзащитными: там сидели его партийные соратники, боевые товарищи, иногда личные друзья. Керенский боролся за них до последней возможности, с отчаянием одного против всех, без надежды на торжество правды и справедливости[114].
Это описание соответствовало духу обличения судебной системы «старого режима», присутствовавшему и в речах Керенского в 1917 году. Однако реальность дореволюционной судебной системы здесь была искажена: среди судей и прокуроров империи имелось немало высокопрофессиональных юристов, корректно исполнявших свои служебные обязанности. И впоследствии, став министром юстиции, Керенский фактически признал добросовестность некоторых былых оппонентов, выдвигая их на высокие должности.
Будущему министру юстиции довелось в качестве защитника участвовать в громких процессах. Широкую известность получило дело так называемой Тукумской республики, в ходе которого он защищал латышских повстанцев. Вел Керенский и дело трудовиков, подписавших Выборгское воззвание; участвовал в процессах руководителей Всероссийского крестьянского союза, Санкт-Петербургской военной организации социал-демократов, Союза учителей Санкт-Петербургской губернии, Крестьянского братства Тверской губернии, Северного летучего отряда Боевой организации эсеров. Среди клиентов Керенского были и большевики: он защищал боевиков, участвовавших в экспроприации Миасского казначейства. Об этих процессах вспоминали биографы министра в 1917 году. Перечень даже части дел, которые ему приходилось вести, свидетельствует о востребованности и профессионализме молодого юриста. Керенский стал полноправным членом корпорации адвокатов: в 1909 году Совет присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты принял его в число присяжных поверенных.
Особое значение для карьеры Керенского имел процесс армянской социалистической партии «Дашнакцутюн» в 1912 году. Перед судом тогда предстала элита армянской интеллигенции. Керенскому удалось доказать ложность свидетельских показаний, представленных обвинением. Это была убедительная победа защиты, а один из следователей даже получил официальное обвинение в лжесвидетельстве и подлоге (власти объявили его психически больным, чтобы спасти от ответственности). Из 145 обвиняемых 95 были оправданы[115].
Именно этот процесс нередко вспоминали биографы Керенского. Леонидов рассматривал результаты процесса как политическую победу защиты: Керенскому якобы удалось убедительно доказать, что болен и невменяем не следователь, но судебная система, созданная министром юстиции И. Г. Щегловитовым (последний олицетворял для многих оппозиционеров, прежде всего для радикальных адвокатов, ненавистный режим)[116]. Одесский же биограф Керенского и этот процесс описывал как трагический поединок честного защитника-идеалиста со всемогущей системой, поединок, результат которого якобы уже заранее был определен:
…Керенскому приходилось бороться с той же каменной стеной. Председатель суда не давал ему говорить, обрывал его на полуслове, когда разоблачение становилось слишком серьезным; грозил ежеминутно вывести его из зала; делал резкие замечания во время хода процесса. Перед потрясенным залом проходила картина героической борьбы безоружного с вооруженным, борьбы права с силой, борьбы с – увы! – предрешенным результатом[117].
Подобный стиль жизнеописания «политического адвоката» противоречил фактической истории процесса, однако соответствовал общему революционному пафосу обличения «старого режима», который был присущ и выступлениям самого Керенского. Образ мужественного и бескомпромиссного борца с безжалостной системой способствовал в то время укреплению авторитета политика.
Порой роль «народного трибуна», взятая на себя молодым юристом, сказывалась на судьбе его подзащитных. Коллеги Керенского, по словам Л. Арманд, предупреждали: «Если вы хотите, чтобы он защитил революцию, то он это сделает блестяще. Но если вам надо защитить подсудимого, то зовите другого, ибо в Керенском революционер всегда берет верх над адвокатом. Военные судьи его ненавидят»[118]. Свидетельство это весьма правдоподобно, хотя, как мы видели, в суде Керенский порой добивался успехов. Интересно, однако, что в 1917 году Арманд, горячая сторонница министра, и другие его биографы были уверены, что их читатели с одобрением встретят такую характеристику «политического защитника», защищающего не своего клиента, а революцию. В той ситуации именно такой образ – пламенного адвоката-революционера – служил для укрепления авторитета политика.
Впрочем, некоторым обвиняемым как раз и требовался адвокат-единомышленник, и они охотно обращались к нему; репутация Керенского делала его авторитетным юристом для революционных активистов. Так, известная впоследствии большевичка, Е. Б. Бош, арестованная в 1912 году, желала, чтобы ее на суде защищал именно адвокат-революционер. Ее мать писала Керенскому: «Она не хочет иметь защитником человека, к которому не могла бы отнестись с полным доверием и уважением к прежней его деятельности, и очень и очень просит Вас защищать ее»[119]. Разумеется, не только большевики, но и другие революционеры обращались за юридической помощью к радикальному адвокату, сочувствующему их взглядам.
Политические процессы широко освещались в прессе, известность Керенского и его влияние в радикальных кругах возрастали. Даже в августе 1917 года противник главы Временного правительства, Г. К. Орджоникидзе вспоминал «того Керенского», «который когда-то, выступая в качестве защитника, к своим горячим речам заставлял прислушиваться всю Россию…». Видный большевик противопоставлял былому радикалу-адвокату, пользовавшемуся доверием революционеров, другого Керенского, Керенского-министра[120]. В свое время известный «политический защитник» пользовался симпатиями и левых социал-демократов, ставших потом его политическими врагами, но показательно то, что, когда большевики уже атаковали главу Временного правительства, эта часть его жизни не была забыта и политические оппоненты министра иногда публично вспоминали о его прошлом с уважением.
Общероссийской известности молодого юриста способствовали и события на Ленских золотых приисках, упоминаемые в 1917 году почти всеми его биографами[121]. В апреле 1912 года войска и полиция открыли огонь по забастовщикам, в результате 250 человек погибло. Общественное мнение было возмущено, для проведения расследования была послана правительственная комиссия. Однако думская оппозиция настояла на создании особой комиссии, независимой от каких-либо ведомств, деньги для ее организации были собраны по подписке. В состав комиссии было включено несколько юристов из Москвы и Петербурга, возглавил ее Керенский. Адвокаты участвовали в переговорах между администрацией приисков и рабочими, оказывая последним юридическую помощь при заключении нового соглашения с компанией[122]. Арманд утверждала, что товарищи по комиссии так характеризовали будущего министра: «Это чудесный юноша, но уж очень горяч. При таком пламенном негодовании трудно быть следователем»[123]. И эта оценка также не рассматривалась автором как негативная; можно предположить, что и многие читатели воспринимали ее во время революции положительно: радикально мыслящая часть общества с сочувствием относилась к пылким обличениям всех возможных виновников происшествия, даже если их виновность и не была должным образом доказана. Такой образ «горячего» и «пламенного» народного трибуна, обличающего режим, в глазах многих способствовал укреплению авторитета политика – и до революции, и, в еще большей степени, после переворота.
Подобное свидетельство также содействовало утверждению революционной репутации политика, порой же его роль в расследовании Ленских событий явно преувеличивалась: «…Керенский заставил власть расписаться в содеянном ужасе, и перед той правдой, которая была сказана Керенским, преклонились самые верные слуги павшего режима», – писал Леонидов[124].
Эти публичные выступления сделали молодого адвоката настоящим любимцем «общественности», и на него обратили внимание лидеры группы трудовиков. Некоторые из них были ранее клиентами Керенского – он вел их защиту на процессе Всероссийского крестьянского союза. Еще осенью 1910 года видные трудовики предложили популярному радикальному юристу баллотироваться в Государственную думу по списку группы. Несмотря на свои связи с социалистами-революционерами, Керенский принял это предложение. Он был избран выборщиком от второй городской курии Вольска (Саратовская губерния), имевшего репутацию «радикального» города[125]. Обстоятельства избрания в Думу эсера Керенского в качестве представителя более умеренной политической группы создавали в 1917 году для биографов Керенского некоторые проблемы. Кирьяков, желая сделать акцент на связях вождя с социалистами-революционерами, подчеркивал вынужденный характер этого маневра: «Приходилось законспирироваться, окраситься снаружи в защитный цвет»[126]. Биографы стремились показать, что и в качестве депутата Государственной думы Керенский продолжал быть настоящим радикалом: «В своих речах по аграрному, рабочему, бюджетному и другим вопросам всегда стоял на страже интересов демократии, открыто заявлял себя социалистом»[127].
Статус члена Думы укреплял авторитет Керенского в радикальных кругах и открывал новые возможности для его политической деятельности. Трудно предположить, что молодой политик сыграл бы такую роль в Февральской революции, не будь он депутатом. Однако уже через несколько месяцев после свержения монархии можно было заметить, что «цензовая» Дума становится все менее популярной в глазах политизирующихся и радикализирующихся масс. И некоторые биографы Керенского предпочли описывать «парламентский» период его деятельности как вынужденный и даже мучительный: «…связанность думской работы, необходимость постоянного общения с буржуазными партиями томила и раздражала его». Подчеркивалось, что его речи, которые «резко и смело» звучали в стенах Таврического дворца, встречали «враждебное отношение со стороны громадного большинства цензовой Думы», но зато находили «горячий отклик в рядах демократии»[128]. Одесский биограф Керенского выделял его уникальное положение в Думе, противопоставляя радикального политика другим депутатам:
…он сделался совестью четвертой Думы, одной из немногих ее светлых фигур. В моменты, когда недоношенный русский парламент бывал подавлен презрением и надменностью министерской ложи, когда царские холопы с трибуны Государственной Думы бросали народным представителям оскорбительные пощечины, вроде знаменитого «так было, так будет», – один только голос звучал неизменно твердо, беспрерывно смело и уверенно. Это был голос А. Ф. Керенского. <…> Пять лет борьбы Керенского за волю и правду – одни могут оправдать пять лет безволия и бесправия четвертой Государственной Думы[129].
Члены Временного правительства и Исполкома Петроградского Совета, которые были депутатами Государственной думы, – меньшевики, трудовики, прогрессисты, кадеты – вряд ли согласились бы с такой оценкой, да и внимательный читатель думских отчетов – тоже. Однако некоторые политизирующиеся читатели эпохи революции могли поверить, что «только Керенский», популярнейший лидер Февраля, был настоящим народным представителем в «цензовой» и «буржуазной» Думе.
Сам Керенский во время революции описывал свою деятельность в Государственной думе как постоянную борьбу с врагами народа: «Пять лет я боролся с этой кафедры против старой власти и обличал ее. Я знаю врагов народных и знаю, как с ними справиться», – заявил он в своей, уже упоминавшейся, важной политической речи 26 марта, выступая в солдатской секции Петроградского Совета[130].
Молодой юрист быстро стал главным оратором фракции трудовиков, а потом и ее неформальным руководителем. Стремительный взлет Керенского, по-видимому, мог вызвать опасения некоторых ветеранов Трудовой группы. Арманд отмечала, что не всем ее членам нравилось подобное положение, не раз обсуждались ими планы борьбы с «эсеровским засильем», но авторитет Керенского якобы делал это невозможным: «…сила его покоряла естественно, без напряженья»[131].
Выступления Керенского в Думе не походили на деловые речи парламентариев, концентрирующих свое внимание на обсуждении бюджета и кропотливой законотворческой работе. С думской трибуны, как и в суде, он страстно обличал режим и его «слуг». Керенский и адресовал свои речи не депутатам и министрам, а всей стране. Выступления молодого депутата были яркими, эмоциональными, порой вызывающими. Стиль поведения Керенского в Думе не всегда соответствовал идеалу парламентской корректности. Чиновник, наблюдавший за ходом заседаний, сообщал: «…председатель Думы не реагировал на свист, раздавшийся в заседании… по адресу представителя правительства, хотя все видели, что свистел член думы Керенский»[132]. Неудивительно, что молодой депутат воспринимался как левый enfant terrible Думы[133].
Правые депутаты резко реагировали на пылкие выступления Керенского, нередко возникали скандалы. Председательствующие прерывали оратора, лишали слова, а иногда и исключали на несколько заседаний; репутация нарушителя спокойствия порой придавала непредвиденное значение самым невинным словам Керенского. Шутили, что любые слова депутата, даже его официальное обращение к коллегам: «Господа члены Государственной думы», вызывали немедленную реакцию председательствующего: «Член Думы Керенский, делаю вам первое предостережение». Арманд же с гордостью писала о вызывающем поведении депутата и о той реакции, которую оно порождало[134]. В радикальных кругах такой стиль повышал авторитет Керенского. Неудивительно, что его речи были фактором, провоцирующим конфликты, которые становились важными информационными поводами. Думские журналисты, охотившиеся за сенсациями, часто их освещали; Керенский превращался в наиболее цитируемого левого депутата. Его влияние росло, подчас он председательствовал на заседаниях фракции трудовиков, а с 1915 года стал и официальным ее лидером[135].
Порой Керенский воспринимался как наиболее яркий и известный представитель левых в Думе. Руководитель фракции меньшевиков Н. С. Чхеидзе не был талантливым оратором, способным увлечь коллег и приковать к себе внимание журналистов. К тому же приверженность марксистской ортодоксии мешала Чхеидзе вступать в тактические переговоры с «буржуазными» группировками, и энергичный Керенский вел их от имени двух левых фракций. Это также способствовало укреплению его авторитета.
Не всем нравился «театральный» стиль выступлений депутата Думы, не соответствовавший традиционным представлениям о парламентских речах солидных законодателей. Сенатор Н. Н. Таганцев впоследствии вспоминал «демагогические» выступления Керенского, причем не отказывал депутату в ораторском даре, но считал его талантом «чисто митингового характера»[136]. Однако в 1917 году как раз такой стиль выступлений и был востребован, именно такие речи с энтузиазмом воспринимались на огромных митингах. Леонидов восхвалял характерную ораторскую манеру Керенского: «В думских речах теперешнего министра вы не найдете филигранной отделки, в них нет специфических ораторских построений, все это сказано экспромтом; это не речи в том узком смысле, в каком они обычно понимаются; это вопли мятущегося, истекающего кровью сердца – большого и пламенного сердца истинного народного трибуна»[137].
Популярный в радикальных кругах депутат приглашался на различные совещания, собрания и конференции; это отражало рост его известности и влияния. В 1913 году он был избран председателем IV Всероссийского съезда работников торговли и промышленности[138]. Председательство радикального адвоката в собрании подобного рода вызвало насмешливые комментарии со стороны правых. В Думе Н. Е. Марков (Марков-второй) в свойственной ему манере заявил: «Депутат Керенский, насколько мне известно, да и вам тоже, адвокат, – во всяком случае, не приказчик; может быть, приказчик еврейского кагала, но это в переносном смысле… Разве можно во всем обществе малообразованных людей допустить пропаганду господ Керенских?»[139] Но в радикальных кругах подобные выступления ненавистных черносотенцев лишь умножали славу молодого лидера фракции трудовиков. Многие же жители страны воспринимали Керенского как своего защитника: он получал немало писем от «маленьких людей», которые направляли ему жалобы, разоблачали злоупотребления и несправедливости, надеясь на его заступничество[140].
Керенский продолжал участвовать в нелегальных и полулегальных предприятиях. За депутатом пристально следила полиция, его досье в Департаменте полиции пухло, информаторов внедряли в ближайшее его окружение. В 1913 году Керенский участвовал в работе «Петербургского коллектива» эсеров. Парижская агентура Охранного отделения даже сообщала, что он якобы принадлежал к руководству партии – входил в состав Центрального комитета. Эта информация не соответствовала действительности, однако она позволяет составить представление об отношении к Керенскому со стороны руководства Министерства внутренних дел. В действительности депутат отклонил предложение эсеров быть их представителем в Думе, его целью было политическое объединение всех народнических групп. Однако эти полицейские материалы были опубликованы в 1917 году сторонниками Керенского; читатели же данной публикации могли получить преувеличенное представление о масштабах деятельности политика до революции, что в тех условиях способствовало укреплению его авторитета[141].
Накануне мировой войны, 23 июля 1914 года, Керенский был задержан в Екатеринбурге во время неразрешенного властями собрания местных учителей. От ареста его спасла депутатская неприкосновенность[142]. Нелегальная деятельность Керенского была связана с немалым риском, однако члена Думы защищал парламентский иммунитет.
Примерно в то же время (в 1911 или 1912 году) молодого политика пригласили вступить в «Великий Восток народов России», тайную организацию, созданную в 1910 году на основе масонских лож, существовавших ранее[143]. Роль Керенского в этой организации была велика: вскоре он стал членом Верховного Совета лож, а в 1916 году был секретарем Верховного Совета (возможно, он исполнял эту должность и в начале 1917 года). Один из исследователей истории масонства даже пишет об «организации Керенского», отделяя тем самым «Великий Восток народов России» от русского масонства предыдущего периода[144].
В какой степени масоны способствовали выдвижению Керенского? Адвокат А. Я. Гальперн, сменивший Керенского на посту секретаря Верховного Совета и ставший в 1917 году управляющим делами Временного правительства, вспоминал: «Ведь мы же его выдвинули и вообще создали – сами и ответственны за него»[145]. Однако если масоны содействовали карьере Керенского, то и популярный политик был необычайно важен для «братьев», которые стремились привлечь в свои ряды людей, уже обладающих влиянием. Во всяком случае, известным общественным деятелем он стал еще до вступления в ложу[146].
О масонстве Керенского его биографы в 1917 году не сообщали. Вообще, масонская тема в тот период почти не звучала, и это представляется странным: возбужденное общество было склонно к конспирологическим построениям разного рода; всевозможные «теории заговора» использовались в целях политической мобилизации и левыми, и правыми. При этом о симпатиях зарубежных масонских организаций к антимонархической революции в России было известно, а о связях масонов с Керенским можно было читать даже в периодических изданиях. Так, 24 мая газета российского военного ведомства, главой которого Керенский тогда был, опубликовала обращение итальянских членов шотландского масонского ордена «Смешанный Международный» к «обновленной России», и адресатом их послания был русский военный министр. Общество итальянских масонов шотландского обряда на своем экстренном собрании большинством голосов постановило «приветствовать русский народ с избавлением от изменников родины, стремившихся заставить Россию заключить позорный мир…». Авторы этого приветствия выражали надежду, что русская армия «приложит все усилия к доведению войны до победоносного конца», и предлагали «всем русским коллегам присоединиться к итальянским масонам для совместного распространения общих идеалов»[147].
Остается только гадать, почему обращение итальянских масонов к «русскому коллеге» не было использовано многообразными противниками Керенского (к числу которых принадлежали и некоторые «братья», ставшие после Февраля политическими оппонентами министра, и давно враждебные ему правые деятели, азартно обличавшие до революции «жидомасонские заговоры»). Во всяком случае, в публичных репрезентациях революционного министра в 1917 году – и позитивных, и негативных – его принадлежность к масонской организации не играла видимой роли.
Для репутации Керенского, сложившейся ко времени революции, немалое значение имели и те судебные процессы, в которых он не выступал в качестве адвоката. В 1911–1913 годах Россия была взбудоражена делом киевского еврея М. Бейлиса, обвиненного в совершении ритуального убийства. Руководители Министерства внутренних дел и Министерства юстиции оказывали давление на следствие, а в черносотенной прессе и в Государственной думе правые вели антисемитскую агитацию. Кодекс поведения радикального интеллигента требовал в подобной ситуации немедленных и решительных действий. Левые, либералы и даже часть консерваторов начали кампанию в защиту Бейлиса, а Керенский выступил 23 октября 1913 года в Думе с речью по поводу процесса. В тот же день состоялось собрание присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты. Оно было посвящено выборам представителей корпорации – рутинной процедуре, обычно не привлекавшей особого внимания. Однако адвокаты-радикалы решили превратить это заседание в политическую демонстрацию и мобилизовали своих сторонников, которые в большом числе явились на собрание. Когда председательствующий начал обсуждение заявленной повестки дня, Керенский и Н. Д. Соколов настояли на обсуждении дела Бейлиса. Большинство собравшихся проголосовало за резолюцию, осуждавшую действия властей, – в ней содержался протест против «нарушений основ правосудия»[148].
Конец ознакомительного фрагмента.