Глава пятая
Четырнадцатого мая 1930 года небольшой отряд японской пехоты и кавалерии, действовавший под прикрытием самолетов, перешел монгольскую границу со стороны Маньчжурии и напал на монгольские пограничные заставы у старого, полуразрушенного буддийского монастыря на берегу озера Буир-Нур и у сопки Номун-Хан Бурд Обо, восточной реки Халхин-Гол.
Так начались военные действия в Монголии, которые впоследствии по именам этих географических пунктов – высоты Номун-Хан Бурд Обо, озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол – фигурировали в японской печати как номуиханские события, а в сообщениях ТАСС – как вооруженный конфликт в районе озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол.
Монгольско-маньчжурская граница, трижды круто изогнувшись, образовала здесь как бы полуостров, с трех сторон окруженный маньчжурской территорией.
С точки зрения успешного развертывания военных действий, переброски войск и снабжения их район Халхин-Гола предоставлял японцам большие преимущества. Ближайшая крупная станция КВЖД Хайлар находилась всего в ста двадцати километрах от этою района, а конечная станция второй строившейся японцами стратегической Халун-Аршанской дороги еще ближе – в шестидесяти, в то время как ближайшей станцией, с которой могли бы снабжаться советские и монгольские войска, была станция Борзя, в семистах километрах отсюда.
В ночь на 28 мая сводный отряд 23-й японской дивизии, численностью в три тысячи штыков и сабель, с пулеметными частями, артиллерией и бронемашинами, скрытно сосредоточился в районе высот Номун-Хан Бурд Обо и Безымянной, две недели назад занятых японской разведкой.
Советско-монгольское командование и его выехавшая в район событий оперативная группа пока что располагали здесь втрое меньшими силами.
По восточному берегу Халхин-Гола занимали оборону полк монгольской кавалерии, монгольский бронедивизион и один, только что подброшенный сюда на машинах, батальон советского стрелкового полка. На подходе было еще несколько артиллерийских батарей и срочно снятая со строительных работ рота саперов. Все остальное находилось еще в глубоком тылу, в движении или в ожидании приказа.
Утром 29 мая, когда Артемьев оказался на Хамардабе, у юрты начальника штаба оперативной группы, и предъявил документы часовому, на восточном берегу Халхин-Гола уже вторые сутки шел кровопролитный бон.
Японцы действовали в соответствии с директивой штаба Квантунской армии и приказом командира 23-й дивизии генерал-лейтенанта Камацубары. В приказе значилось, что дивизия «должна уничтожить монгольско-советские войска в районе Номун-Хана и, переправившись через Халхин-Гол, захватить его западный берег, необходимый как плацдарм для дальнейших действий императорской армии».
Выполняя приказ, японцы после внезапной бомбежки и артиллерийского обстрела на рассвете 28 мая перешли в наступление против советских и монгольских войск, растянутых по фронту на десять километров и имевших в тылу Халхин-Гол – глубокую и быструю реку всего с одной переправой.
План японцев сводился к тому, чтобы, наступая по всему фронту, нанести главный удар на фланге, прорваться к Халхин-Голу, двигаясь вдоль реки, захватить переправу и в конце концов замкнуть кольцо. За сутки они продвинулись почти повсюду, а на севере, прорвавшись к реке, были уже в километре от переправы; казалось, их план близок к осуществлению.
Только теперь, стоя у юрты, слушая звуки разрывов и видя лицо часового, проверявшего документы, Артемьев до конца понял, что означала вчерашняя озабоченность оперативного дежурного.
– Пройдите, – сказал часовой, возвращая Артемьеву документы.
Артемьев вошел в юрту, оставив чемодан снаружи. Верхняя кошма была откинута, и сквозь круглую, как тарелка, дыру было видно синее небо. В юрте находились двое. У входа стоял рослый лейтенант в зеленой тропической панаме и, раскрыв планшет, разглядывал заложенную под целлулоид карту. В глубине юрты, навалившись грудью на большой фанерный ящик, служивший ему столом, сидел и ругался по телефону полковник с хмурым бровастым лицом.
– Я уже час от вас слышу, что саперы вышли к развилке дорог. Но их там нет! Я не «маяка», а командира навстречу пошлю. Но требую честно ответить: когда они будут? Не когда вам хочется, чтобы они были, а когда будут? Еще раз проверьте и доложите. От ваших «приблизительно» кровью пахнет!
Он бросил трубку, мельком взглянул на стоявшего у входа Артемьева и, крутанув ручку телефона, снова взял трубку:
– Четвертый!
Приложив к уху трубку, он, еще раз окинув взглядом Артемьева, хотел что-то сказать, но в это время в трубке ответили:
– Товарищ Бадма, – сказал полковник, – звонил первый и приказал готовить бронедивизион к переброске с правого фланга в район переправы к Панченко. Запрашивает ваше мнение, сумеет ли ваш кавполк удержать позиции, если забрать у него броневики? Хорошо. Жду.
Полковник положил трубку и на этот раз уже окончательно повернулся к Артемьеву, сделав рукой быстрый жест навстречу документам. Жест откровенно говорил, что время дорого. Прочтя документы, полковник встал и прошелся по юрте, искоса поглядывая на Артемьева и как бы еще не зная, что ему делать с этим неожиданно свалившимся в его распоряжение капитаном.
– Итак, явились в наше распоряжение для использования на штабной работе? – В голосе полковника была ирония, относившаяся не столько к Артемьеву, сколько к несоответствию между формулировкой предписания и обстановкой. Он сделал короткий насмешливый жест рукой, как бы покалывая, что эта юрта и есть сейчас весь тот штаб, в недрах которого ему предписывается использовать Артемьева.
– Надо бы доложить о вас комбригу, – сказал он, – но комбриг уже второй день там, за переправой. – Он коротко махнул рукой. – И вообще, кажется, уже все, кроме меня, там. Вызывайте Тамцак, – повернулся он к лейтенанту. – Что они молчат? Черт бы драл эту степь! Ни начала ей, ни конца! Пока что-нибудь подтянешь по этой чертовой степи, все жилы из себя и из других вымотаешь. Семьсот километров от железной дороги – шутка сказать! Ничего себе райончик выбрали сволочи самураи! А? – посмотрел он на Артемьева, словно ища у него сочувствия.
– Так точно, – неуверенно ответил Артемьев, но полковник спрашивал вовсе не для того, чтобы ему отвечали: он хотел высказаться сам.
– Ничего, – сам себе ответил он, – нам бы только до завтра дожить, а завтра мы уже богатые будем. Ну, где же Тамцак? – повернулся он к лейтенанту.
Тот пожал плечами и снова стал крутить ручку телефона. Приоткрыв кошму, в юрту вошел монгол с незнакомыми Артемьеву золотыми значками на ярких, синих с красным, петлицах.
У монгола было спокойное лицо, изрытое крупными оспинами на скулах.
– Я еду в кавполк, – сказал он, и голос его оказался таким же спокойным, как его лицо. – Я сам отправлю бронедивизион.
Он выговаривал русские слова, ломая их и делая паузы, чтобы его легче было понять.
– Сколько у вас осталось машин? – спросил полковник.
– Пять. – Монгол чуть заметно вздохнул.
Полковник поморщился – еще недавно в бронедивизионе было семь машин.
– Я провожу броневики до переправы и прикажу командиру бронедивизиона товарищу Даваджабу поступить в распоряжение товарища Панченко, – медленно сказал монгол: ему было трудно выговорить по-русски такую длинную фразу.
– Хорошо, товарищ Бадма, – ответил полковник. – Кто останется за вас здесь?
– Лубсан останется. – Монгол повернулся и вышел из юрты.
– Значит, так… – повернулся к Артемьеву полковник, проводив взглядом монгола.
Но в ту же секунду раздался звонок, и полковник рванулся к телефону.
– Слушаю, товарищ комбриг… Сам жду, товарищ комбриг. Ведь я… – Держа одной рукой трубку, он другой, свободной, с ожесточением хлопнул себя по колену. Видимо, ему говорили неприятности. – Встречу. Не потеряю ни минуты.
Он положил трубку и сразу же снова взялся за ручку телефона, но в это время раздался встречный звонок.
– Второй слушает. Ну что ж вы там? – крикнул полковник. – Вот это иное дело. Ясно! – совсем другим голосом, удовлетворенно сказал он, но тотчас же громко вздохнул и, набрав полную грудь воздуха, снова закричал в трубку: – А с дивизионом что? Где дивизион?… Хотя погодите… Погодите, я говорю! Не разъединяйтесь, сейчас продолжим разговор.
Он положил трубку и встал.
– Поедете встречать саперную роту, – ткнул он пальцем в Артемьева. – Она сейчас прибудет на развилку дорог, там, где поворот к переправе. Знаете? А, хотя, – он с досадой махнул рукой, – вы же только приехали!
– Я знаю, где развилка дорог, – сказал Артемьев, – я уже был там.
– А дальше?
– Найду, – решительно сказал Артемьев.
Полковник посмотрел на него и повернулся к лейтенанту:
– Дайте ему карту. Чего вы возитесь? Дайте с планшетом.
Лейтенант снял через голову планшет и с неудовольствием протянул Артемьеву. Полковник перехватил планшет и положит его перед собой на ящик.
– Вот мы. Видите? Вот здесь развилка, ее на карте нет. Вот переправа. Встретите саперную роту – вручите командиру приказание.
Он протянул Артемьеву исписанный карандашом листок полевой книжки.
– Будете сопровождать их через переправу и дальше – сюда, – он показал пальцем куда. – Здесь КП майора Панченко. Рота направляется в его распоряжение. Вы – тоже. В бою не бывали?
– Не бывал.
– Ну, так через час будете. Отправляйтесь!
– Может быть, разрешите мне, товарищ полковник… – щелкнув каблуками, обиженно сказал молчавший до этого лейтенант.
– Никак нет! – отрезал полковник. – Пойдете на НП, сориентируйте капитана на местности. И возвращайтесь. Поторопите их! – в последний раз обратился он к Артемьеву. – Положение тяжелое.
И, уже не глядя на него, снова взялся за телефонную трубку:
– Так где же артдивизион? А если в шестнадцать часов будет уже поздно?
Артемьев услышал эти слова, выходя из юрты. Через минуту он вместе с лейтенантом поднялся на гребень горы, и его глазам открылась неожиданно громадная панорама.
Восточный склон горы Хамардаба, обращенный в сторону Маньчжурии, круто спускался вниз; Артемьев видел с НП извилистую темную ленту Халхин-Гола, несколько цепей песчаных барханов и желто-зеленых сопок, начинавшихся почти сразу же за рекой, и синевато-серую гряду отрогов Хинганского хребта вдали, за маньчжурской границей.
На склонах первой цепи сопок и барханов то здесь, то там рвались снаряды. Чаще всего они рвались у самого Халхин-Гола, километрах в семи от места, где стояли Артемьев и лейтенант.
– Вот туда вам и ехать, – сказал лейтенант, следя за взглядом Артемьева. – Переправу видите? Вон она!
И Артемьев увидел правей разрывов подходившую к реке и продолжавшуюся за ней полоску дороги и казавшийся отсюда очень узким мост через реку.
– За переправой километр прямо по дороге, – продолжал лейтенант, – и взять левей, к холмам. Там КП.
Артемьев открыл планшет, сориентировал карту по местности и повернулся. Провод шел от НП назад, к юрте, где они только что были. Прикрытая маскировочной сеткой с густо набросанной вялой травой, юрта сверху была почти незаметна.
– Машина стоит ниже юрты, – сказал лейтенант, – я вас провожу.
Артемьев вместе с лейтенантом бегом побежал вниз по склону. По дороге он увидел еще одну не замеченную им раньше и тоже замаскированную юрту, возле которой стоял часовой в монгольской форме.
На подножке накрытой маскировочной сеткой «эмки» сидел шофер и внимательно, с грустным выражением лица прислушивался к стрельбе.
– Цыплаков! Повезете капитана, – по-хозяйски сказал вскочившему шоферу лейтенант. – Полковник приказал. А вы, товарищ капитан, – повернулся он к Артемьеву, – как встретите саперов – они на грузовиках, – пересядете к ним, а машину сразу верните.
Артемьев вдруг вспомнил о чемодане, так и оставшемся стоять возле юрты, секунду поколебался, махнул рукой, сел в машину, и шофер погнал ее без дороги наискось по склону.
Едва они подъехали к знакомой развилке, где всего час назад Артемьев слез с санитарной машины, как вдали, со стороны Тамцак-Булака, показались клубы пыли. Развернув поперек дороги «эмку» и выскочив, Артемьев остановил первый из приближавшихся грузовиков.
Из кабины вылез старший лейтенант с саперной эмблемой на петлицах, но в серой, танкистской форме.
– Можете ехать, – махнул Артемьев шоферу «эмки» и, вынув из планшета, передал старшему лейтенанту приказание полковника. Там было всего три строчки: командиру саперной роты предписывалось явиться в распоряжение командира 84-го стрелкового полка Панченко.
– А мне предписано сопровождать вас до места назначения, – сказал Артемьев, когда сапер вопросительно поднял на него глаза.
Старший лейтенант влез в кабину. Артемьев слегка потеснил его и устроился на краешке сиденья, держась рукой за приоткрытую дверцу.
– Трогайтесь!
– Куда?
– Налево.
Головная машина с Артемьевым и старшим лейтенантом тронулась, а вслед за ней и остальные.
– Где же место назначения? – опросил сапер больше с интересом, чем с тревогой, прислушиваясь к звукам разрывов. – Чинить старую переправу или наводить новую?
«Скорей всего, ни то, ни другое», – подумал про себя Артемьев и сказал вслух, что место назначения за переправой, на том берегу.
– Интересно! – сказал сапер. – Между прочим, два часа назад японские самолеты обстреляли нас прямо на дороге. Но абсолютно ничего!
«Может быть, те самые самолеты, что я видел», – подумал Артемьев.
– Абсолютно ничего! – повторил сапер. – А что тут происходит? Вы в курсе дела?
Артемьев сказал, что сам здесь недавно и еще мало что знает. Знает только, что впереди, за Халхин-Голом, второй день идут ожесточенные бои.
– А вы там уже были? – спросил сапер.
– Нет, – ответил Артемьев.
– А правильно ли мы едем? – тотчас же спросил сапер.
– Правильно, – сказал Артемьев.
Сориентировав карту по местности, он действительно был уверен, что не запутаемся.
Дорога шла в объезд Хамардабы, постепенно приближаясь к реке.
– Интересно, – сказал сапер Артемьеву, – а может, нас просто бросят в бой, как пехоту? Как вы думаете?
Артемьев так и думал, но вместо ответа лишь пожал плечом. По мере приближения к передовой он делался все молчаливей.
– Интересно, – снова сказал старший лейтенант, становившийся, наоборот, все разговорчивей, – наверное, здесь здорово бомбят, – и он, улыбнувшись, показал на воронку возле дороги.
Артемьеву эта улыбка показалась бессмысленной, но в следующую секунду он подумал, что, вероятно, каждый человек волнуется по-своему.
Перед самым въездом на переправу из узкого окопчика выскочил лейтенант с красной повязкой на рукаве.
– Заворачивайте машины, – крикнул он, – быстро!
– Нам на ту сторону, – сказал Артемьев, выскакивая из машины.
– На ту сторону приказано пропускать только санитарки и боеприпасы, – ответил лейтенант. – Разгружайте машины и отвозите их назад, в балку. – Он показал рукой, где находится балка. – Там есть укрытия, а здесь бомбят. Да побыстрей, а то опять прилетят, уже час не были.
Старший лейтенант, выскочивший из машины вместе с Артемьевым, дал команду выгружаться.
– Что будем брать с собой? – опросил, подходя к нему, политрук роты, уже не особенно молодой человек, бывший в эту минуту, как показалось Артемьеву, самым спокойным из них троих.
– Только то, что для боя, – сказал старший лейтенант. – Остальное хозяйство пока оставим на машинах.
– Пулеметы снимем? – спросил политрук.
Артемьев еще по дороге заметил, что на кабинах машин, через одну, были пристроены ручные пулеметы Дегтярева.
– Два оставим для прикрытия машин, а три снимем.
Машины одна за другой стали разворачиваться и отъезжать, а рота начала переходить по узкому временному мосту на тот берег Халхин-Гола. Слева по берегу шла частая перестрелка. Тонкий настил, подаваясь под тяжестью людей, гулко хлопал об воду. Течение было быстрое и сильное. Темная вода угрожающе неслась под мостом, на ней белыми пятнами мелькала глушеная рыба.
Почти сразу же за переправой, в заросшей мелким кустарником лощине, стояла палатка. Увидев палатку и людей возле нее, Артемьев подумал, что это командный пункт, но потом заметил в сидевших возле палатки людях что-то непривычное, несмотря на их военную форму, и понял, что это непривычное – белые повязки, эти люди – раненые, а палатка – перевязочный пункт.
Проходя мимо палатки, почти все саперы поворачивали к ней голову. Они впервые в жизни видели раненых.
Артемьев, уже пройдя мимо перевязочного пункта, тоже не смог удержаться и, обернувшись, увидел то, чего не заметил раньше: на пригорке, у самой дороги, лежали и отдыхали несколько бойцов. Артемьеву показалось странным, что все они какие-то длинные.
«Ах, да это так кажется из-за шинелей, – подумал он. Они все были выше пояса накрыты шинелями. – Должно быть, от солнца, – решил он и только в следующую секунду сообразил, что это лежат убитые.
– Интересно, – опросил старший лейтенант, – слева стрельба ближе, а справа дальше. Правильно ли мы идем?
– Правильно, – сердито сказал Артемьев.
– Интересно, наверное, нас прямо в бой? – снова спросил сапер. – Я вчера еще и не представлял себе. А наши танковые батальоны вообще за пятьсот километров. Разве они, – радостно улыбнувшись, повернулся он к Артемьеву, – когда-нибудь думали, что мы, саперы, первыми…
Он не докончил фразы и, продолжая улыбаться, вздрогнул. Вместе с ним вздрогнул и Артемьев. Слева от них, совсем рядом, с силой грохнуло. Они повернулись и увидели за дорогой, на скате невысокого холма, дымившееся после выстрела орудие. Артиллеристы быстро заряжали его. Рядом, прикрытые сверху маскировочными сетками, стояли еще два орудия. Четвертое, перевернутое вверх колесами, лежало, зарывшись дулом в песок, на краю большой воронки.
Взглянув вперед, на дорогу, Артемьев уверенно представил себе, что за следующим небольшим подъемом как раз и должен быть поворот к командному пункту полка.
В ту же секунду на гребне холма показался всадник. Подскакав к Артемьеву и старшему лейтенанту, всадник круто остановил коня. У него вовсе не было голоса, и он, надрываясь, кричал шепотом:
– Приказано встретить и доложить. Движение прямо на высотку.
Он указал пальцем, повернул коня, хлестнул его плеткой и поскакал обратно. Через минуту он уже перевалил тот гребень, на который показывал, а еще через несколько секунд там, где он только что был, прямо на дороге, взлетел черный столб разрыва.
– Надо пошире рассредоточиться, – с укоризной за то, что никто из них раньше не спохватился, сказал политрук.
Старший лейтенант скомандовал, и саперы неохотно рассыпались в стороны от дороги. Они все видели разрыв снаряда, но ими владело обычное в первые минуты опасности инстинктивное желание быть поближе друг к другу.
Вскоре они миновали место, где только что разорвался снаряд, – вокруг воронки валялись рыжие комья вырванной земли.
За гребнем дорога раздваивалась.
– Вот здесь нам и сворачивать, – сказал Артемьев старшему лейтенанту и увидал двух подъезжавших к ним всадников.
Один из всадников был тот самый красноармеец, который только что встречал роту. Второй, худой, горбоносый батальонный комиссар, легко соскочил с коня, при этом на его голове подпрыгнула слишком большая каска. Он бросил поводья красноармейцу и, нетерпеливо похлопывая ивовым прутиком по запыленному сапогу, подошел и поздоровался с Артемьевым, командиром и политруком роты. Выслушав Артемьева, который доложил, что ему приказано сопровождать саперную роту до командного пункта, а самому явиться в распоряжение командира полка, батальонный комиссар хриплым голосом с сильным грузинским акцентом сказал, что он комиссар полка Джикия, и швырнул на дорогу прутик.
– Рота, слушай мою команду! – негромко крикнул он и, приказав еще шире рассредоточиться, повел саперов вдоль уходившей влево наезженной колеи.
Местность, по которой они теперь шли, не была похожа ни на что виденное до сих пор Артемьевым. Она не была похожа даже на ту монгольскую степь, по которой он ехал сегодня на рассвете. Под ногами были то песок, то трава, то снова песок; маленькие лощинки сменялись маленькими холмиками, склон незаметно превращался в котловину, котловина поднималась и переходила в склон нового холма, а на его вершине была своя маленькая котловина, выдутая ветрами, круглая и глубокая, как чайная чашка.
Ноги то утопали в песке, то цеплялись за густую траву и мелкий кустарник.
Идя рядом с Артемьевым, комиссар полка изредка вытягивал голову, словно был глуховат, и прислушивался к доносившимся издали разрывам.
Батальонный комиссар Джикия не был глуховат, но сейчас вытягивал голову потому, что плохо слышал со вчерашнего утра: его легко контузило одним из первых же японских снарядов. Полчаса назад кто-то пустил слух о появлении японских танков. Это могло быть и враньем и правдой. И, прикидывая по расстоянию, он стремился определить, какие там, впереди, рвутся снаряды – японских полковых пушек или танковые. Одновременно он слушал то, что сообщали ему старший лейтенант Курочкин и политрук Русаков о своей роте, которую ему предстояло вести в атаку на японцев.
За вчерашний день и сегодняшнее утро комиссар уже водил людей в несколько контратак и один раз сам участвовал в рукопашной – заколол штыком японца. В распоряжении его и командира полка с самого начала был всего один батальон, сейчас уже потерявший половину состава, и положение было такое, что не приходилось думать над тем, что должен и чего не должен делать комиссар полка.
Солнце пекло. Комиссар снял каску и шел, небрежно держа ее за ремешок, словно солдатский котелок.
– Жарко, – сказал он, улыбнувшись неожиданной среди царившей кругом тревоги естественной, неторопливой улыбкой.
Этот человек внушал чувство доверия то и дело поглядывавшим на него саперам тою неуловимой печатью военной опытности, которая лежала на всем его поведении. Он был в бою и встретил их, вернувшись из боя. И это отделяло его, уже воевавшего, от них, еще не воевавших.
Комиссар торопился; через десять минут, все убыстряя шаг, дошли до большой лощины, лежавшей среди холмов; она разветвлялась на несколько узких балочек.
В лощине стояли четыре броневика и накрытая маскировочной сеткой палатка, с тянувшимися взад и вперед от нее шестовками телефона. Кругом в сыпучем песчаном грунте были вырыты узкие противовоздушные щели.
Комиссар приказал саперам рассредоточиться по балочкам, а сам вместе с Артемьевым, старшим лейтенантом и политруком пошел вдоль телефонного провода к наблюдательному пункту командира полка.
У броневиков, мимо которых они проходили, стояли люди в шлемах и кожанках.
– Обещали пять, а привели четыре, – кивнул комиссар на броневики. – Почему?
– Пять было, – сказал стоявший у крайнего броневика монгол, командир машины. – Один по дороге потеряли.
– Авария? – спросил комиссар.
Монгол коротко ткнул пальцем в небо.
– Готовность на девять, – повернувшись, уже на ходу напомнил комиссар.
Монгол вместо ответа только молча сдвинул каблуки.
Артемьев посмотрел на часы, думая, что он ослышался, но увидел, что все верно, не было еще и девяти. Прошло всего пять с половиной часов с тех пор, как Апухтин тряхнул его за плечо в Тамцак-Булаке и сказал: «Вставайте, пора ехать».
Командир 84-го стрелкового полка майор Панченко полулежал на песчаном бугре около наблюдательного пункта и, опершись на локти и негромко покряхтывая от боли, ждал конца перевязки. Он уже был в боях в прошлом году на Хасане и там тоже был ранен на второй день, но так легко, что даже не вышел из строя. А теперь выходить из строя не позволяла обстановка, хотя ранение было гораздо тяжелее. Двадцать минут назад осколком снаряда ему оторвало два пальца на правой ноге; большой оторвало так чисто, как будто его никогда и не было, а второй, тоже оторванный, повис на тонком лоскуте кожи.
Панченко, хотя и потерял много крови, еще не почувствовал слабости. У него только все сильней болела нога.
Полковой врач, усталый после бесчисленных операций и перевязок, против ожидания, не настаивал на том, чтобы отправлять командира полка в тыл. Ему было лень спорить, тем более – он знал, что это бесполезно. Промыв рану спиртом, он остриг кусочек кожи, на котором держался второй палец, и так равнодушно швырнул его в сторону, что Панченко, несмотря на боль, усмехнулся.
– Словно окурок, – сказал он и тут же охнул, потому что врач начал чистить рану от осколков кости.
Рядом с командиром полка, врачом и помогавшим ему санитаром сидел командир монгольского бронедивизиона Даваджаб и смотрел на перевязку с равнодушием человека, который сам переносил бы такую же боль ничуть не хуже. При разрыве снаряда его засыпало, и он сидел, поеживаясь и доставая из-за шиворота комочки сухой земли.
– Сейчас прибудет саперная рота, – говорил Панченко, прерывая свои слова покряхтыванием, – комиссар полка поехал ее встречать. И как же это он вывел у вас пятый броневик? Неужели прямым попаданием?
Монгол кивнул и выругался:
– Бузар шившигт самураи нар!
– Большие сволочи, – охотно согласился Панченко, в который раз за день смертельно досадуя, что у него здесь всего один батальон, а два остальных еще движутся где-то в степи и прибудут не раньше вечера.
– Готово, – сказал врач, запихивая в сумку свой инструмент и вставая с колен. – Но ходить будет нельзя.
– Как так нельзя? – сказал Панченко, пробуя встать на больную ногу. Пока шла перевязка, он думал, что сможет ходить, ступая на пятку, но как только он ступил на нее, в ней отдалась такая боль, словно оторвана была пятка, а не пальцы. – Да, – сказал он и ухватился рукой за плечо санитара. – Слушайте, неужели вы на весь батальон не приготовили пары костылей?
– Нет костылей, – сказал врач. – Костыли в полевом госпитале.
– Тогда, – отпуская плечо санитара и снова садясь, сказал Панченко, – прикажите израсходовать на меня одни носилки: парусину содрать, у палок обрезать концы и набить эти чурки сверху накрест, чтобы вышло вроде костылей.
– Есть! – сказал врач и торопливо ушел вместе с санитаром, беспокоясь за раненых, уже, наверное, опять скопившихся на перевязочном пункте.
По дороге к наблюдательному пункту комиссар заметил быстро пробежавших соседней балочной врача и санитара, и у него шевельнулось тревожное чувство. Добравшись до наблюдательного пункта, он увидел командира полка, сидевшего вытянув забинтованную ногу.
– Ну что, товарищ Джикия, привел людей? – как ему казалось, бодрым, а на самом деле ослабевшим голосом спросил Панченко, глядя на подошедшего вместе с Артемьевым и саперами комиссара.
– Привел. Что с тобой?
– Два пальца оторвало. Сижу, жду костылей.
Панченко поднялся, стал на одну ногу и, держа на весу другую, оперся на плечо комиссара.
– Здравствуйте, товарищи. Командир монгольского бронедивизиона, – он довернул голову в сторону Даваджаба, – будет вас поддерживать.
Артемьев сразу узнал командира полка. Это был Панченко, окончивший академию на два года раньше него.
Панченко тоже почудилось в лице Артемьева что-то знакомое.
– В Академии Фрунзе не учились?
– Так точно, окончил в этом году, – обрадованно сказал Артемьев.
Он ждал, что Панченко что-нибудь скажет, но тот ничего больше не добавил, тяжело оперся на плечо комиссара, с трудом сделал нисколько шагов вверх по склону и влез в окоп, откуда можно было все показать на местности. Вслед за ним влезли и остальные.
Перед их глазами открылось однообразное зрелище бесчисленных, похожих друг на друга мелких песчаных барханов. На ближних виднелись наскоро отрытые окопы, в них сидели бойцы, и там изредка похлопывали выстрелы. Левей, ближе к переправе, слышались сильная ружейная стрельба, пулеметные очереди и иногда разрывы снарядов.
Открыв планшет и взглянув на карту, Артемьев понял, что они находятся именно в том районе холмов у реки, где он видел с Хамардабы особенно частые разрывы. Теперь, наоборот, он стоял на одном из этих холмов лицом к западу и видел отсюда вдали, за Халхин-Голом, высокий гребень Хамардабы. А между ним и Хамардабой были японцы, прорывавшиеся вдоль берега к переправе.
Судя по сильному огню, бой теперь шел еще ближе к мосту, чем полчаса назад, когда саперы переходили через него.
Оценив местность, Артемьев подумал, что фланг прорывавшихся японцев открыт для удара.
Через минуту оказалось, что как раз это решение и принял командир полка. Кратко объяснив обстановку, он начал ставить задачу.
Один взвод саперной роты вместе с комендантским взводом, снятым с охраны штаба полка, должен выдвинуться вперед, завязать бой с японцами и привлечь к себе их внимание. Через тридцать минут после этого остальные саперы со взводом станковых пулеметов и монгольскими броневиками должны скрытно продвинуться через цепочку мелких барханов и прорваться к реке, отрезав японцев, подходивших к мосту.
Успех этого удара мог спасти переправу и хотя бы временно облегчить общее положение.
Объясняя на местности обстановку и поглядывая то на Артемьева, то на старшего лейтенанта и сапера, Панченко еще колебался. У сапера было взволнованное лицо, у капитана, наоборот, спокойное и даже недовольное, словно ему некогда и он, предвидя задачу, спешит получить приказ.
«Может, его и поставить на саперную роту наносить главный удар?» – подумал Панченко, но тут же возразил себе, что люди этой роты привыкли к своему командиру и, кроме того, вместе с ротой пойдет комиссар полка.
«А этот капитан с политруком пусть идет обеспечивать фланг. Меньше людей, но зато придется принимать самостоятельные решения».
– Всё! Выводите людей на исходное положение! – сказал Панченко и приподнялся на носке здоровой ноги, всматриваясь, дотянут ли телефонный провод до следующего бархана, намеченного им под новый наблюдательный пункт.
Артемьев вылез из окопа и пошел назад той же тесной балочкой, которой они шли сюда.
Политрук и старший лейтенант молча шагали позади него, кажется огорченные, что окажутся порознь в первом бою.
Через минуту их догнал Джикия.
Артемьев повернулся к политруку, чтобы узнать у него фамилию того командира взвода, который пойдет с ними, и в это мгновение невдалеке разорвался снаряд. Артемьев упал, несколько секунд пролежал ничком и, приподнявшись, почувствовал, как с его плеч и спины сыплется земля.
Встав, он совсем близко от себя увидел воронку. Воронка была небольшая, и всю ее заволокло дымом; дым плавал в ней, как утренний туман над прудом, и, отрываясь, клочьями уходил вверх.
– Ложись! – услышал Артемьев голос комиссара. – Сейчас еще дадут.
И тотчас же послышался свист снаряда. Артемьев лег, но и этот и три следующих снаряда разорвались далеко.
– По командному пункту бьют, – сказал комиссар, вставая и отряхивая коленки.
Вслед за ним встал старший лейтенант. Политрук продолжал лежать. Небольшой осколок попал ему в темя, и песок вокруг его головы был мокр и темен.
Поднимая вместе с подскочившими бойцами тело политрука, Артемьев, словно привороженный, все не мог оторвать взгляда от дымящейся воронки и потом еще несколько раз оглядывался на нее, чувствуя, что это и есть смерть и что он ее боится.
Конец ознакомительного фрагмента.