Герой взошедшего времени
Глава 1 Ваять желаю вас руками!
– Уходи! Немедленно уходи!
Я по-спринтерски натягиваю брюки, деловито интересуюсь:
– Какой этаж?
– Третий.
– Высоко, я не десантник.
– Тогда под кровать!
– Ага, чтобы пылью всю ночь дышать? Спасибочки!
Но пререкаться некогда, глаза у Риты точь-в-точь как у кошки, в которую летит кирпич дворового юнната. Супруг ее, по слухам, – из категории крутых. Киллер – не киллер, но тот еще монстроид, а посему следует спешить. Очередной звонок в прихожей заставляет меня прыжком выскочить на балкон. Шустро осматриваюсь. Внизу далекий и удивительно бежевый асфальт, справа – водосточная труба. Само собой, ржавая в дым, фактурой напоминающую школьную промокашку восьмидесятых. Но, увы, ничего другого под рукой нет, и потому скоренько перелажу через перила, ласково обнимаю скрипучую жесть. Здравствуй, подруженька! Приглашаю на вальс, на интимное танго. Если не возражаешь, конечно. Труба не возражает, но перед самым носом обеспокоенный муравей угрожающе приподымает глянцевый зад. Я невольно жмурюсь. Сейчас брызнет перчиком, и будет мне радость…
Шепотом ругая насекомое, пробую ползти вниз и тотчас застреваю. Пиджак, сволочь, задирается под мышки, не пускает. Дергаюсь, пытаясь освободиться, но все тщетно. Положение хуже губернаторского, тем паче, что на балкон выходит… Кто бы вы думали? Ну, конечно же, он! Мой любимый легендарный ленинградский почтальон… Шучу, конечно. Должно быть, от отчаяния, потому что на балкон выходит муж моей разлюбезной подруги. Лицо у него плоское и широкое, череп деформированный – с резко скошенным лбом и круто выпирающим затылком, мощные надбровные дуги вкупе с могучей шеей выдают прямого потомка племени неандартальцев. Почему-то мне сразу представляется, что такой головой очень удобно бить и бодать. Особенно несчастных кроманьонцев, застрявших на водосточных трубах. Да и почему крепкому современному неандартальцу не отомстить представителю Кроманьона за давний беспредел истории. Впрочем, бодать этот монстр меня пока не собирается, – все, чего он хочет, это выкурить одну-две сигаретки. Взирая на его приготовления, я мысленно ругаюсь. Ни рук с дороги помыть, ни щец похлебать, – сразу за курево и на балкон! И неудивительно, что первым делом этот куряка усматривает на трубе меня. Трудно не усмотреть, когда расстояние – какой-нибудь жалкий английский ярд. А ярду до сажени, как попугаю до орла. При желании можно рукой достать, а можно и кулаком.
– Куда пилишь, братан?
Он озадачен и чуточку встревожен, однако от истинной разгадки пока еще далек. Я кое-как высвобождаю одну кисть, пальцем указываю наверх.
– На пятый, браток.
– На хрена?
– Да-а… Поспорил тут с одним, что доберусь. Вот и лезу.
– А спорил-то на что?
– На что? На пару флаконов, конечно.
– Белой?
– Да нет, «Мартини».
– «Мартимьяновской»? – он задумчиво шевелит бровями, верно, прикидывая, имеет ли смысл ради пары бутылок какой-то «мартимьяновской» рисковать собственной шеей.
– Ну, а пиджак чего не снял?
Я растерянно дергаю плечами, дескать, виноват, не догадался.
– Голова садовая! Он же мешать будет. Надо было снять, – куряка уютно облокачивается татуированными ручищами о перила, видимо, собираясь и дальше лицезреть мои подвиги. – Ну, давай, что ли, ползи.
Стараясь оправдать его ожидания, я начинаю усиленно шевелиться и потихоньку продвигаюсь к небу. Лезть не так уж просто, хотя помогают вбитые через каждую пару метров крюки. Некоторые из них чуть раскачиваются, что отваги мне совершенно не прибавляет. Тем не менее, под бодрящим взором уплывающего вниз татуированного «неандартальца» я потихоньку продвигаюсь по трубе. На уровне четвертого этажа пробую слегка расслабиться и решаюсь на остановку. Хватит! Поползали! Не карабкаться же, в самом деле, до крыши! Без того перемазался хуже некуда…
Увы, финт не проходит. Стервец муж заглядывает снизу и снова подает советы:
– Ты ноги-то на перила поставь, перекури покуда. А то руки устанут, и кувыркнешься. – Этот юморист сипло гогочет. – Потом не отскребешь от асфальта.
Я бледно улыбаюсь его остротам.
– А как отдохнешь, обхватом работай. Обхватом, соображаешь?
– Спасибо, – бормочу я.
Совет учтен, «обхватом» дело и впрямь движется веселее, хотя на уровне пятого я чувствую, что сил уже нет и что до падения остаются считанные секунды. И вот смех! – здесь тоже стоит какая-то женщина, которая смотрит на меня во все глаза. В руках у нее тазик с бельем, на шее – традиционное украшение россиянок – ожерелье деревянных прищепок. Видимо, я отвлек мадам от важного занятия.
– Помогите! – шепчу я. – Сейчас сорвусь…
Ситуация, конечно, пакостная. Солидный дядя в костюме скребется по трубе – не то вор, не то сумасшедший. Женщина, впрочем, размышляет недолго, сердобольно протягивает мне мокрую тряпку.
– Хватайтесь!
Руки до того онемели, что я едва выполняю ее команду, с трудом перебираюсь на балкон. Скороговоркой выпаливаю ту же легенду. Виновато улыбаясь, киваю на дверь.
– Можно выйти через вас?
Это «через вас» звучит не столько литературно, сколько двусмысленно, и она молчит. Я, кажется, догадываюсь в чем дело. Молчание женщины всегда красноречиво. И чем красивее женщина, тем красноречивее ее молчание.
– Значит, нельзя?
– Там у меня этот на диване… – шепотом признается она. – В смысле – муж. Лежит, газету читает.
– Господи! Пусть читает. Я пройду мимо и все.
– Здрасьте! И что он, интересно, подумает?
Действительно, что может подумать «этот на диване», видя выходящего с балкона гуманоида – пусть даже чистокровного кроманьонца? Наверное, что-нибудь крайне нехорошее. Люди сегодня пошли недоверчивые, бдительные до не могу.
– Так мы же ему объясним!
– Что объясним? Что вы с кем-то там поспорили?
– Ну да!
– Вы с ума сошли! Знаете, какой он вспыльчивый? Так он нам и поверит!
«Нам» не верят, и это грустно, я потерянно присаживаюсь на корточки.
– Ладно, я все понял. Но передохнуть-то хотя бы можно? Всего пяток минут?
Она великодушно кивает.
– Только пять минут! Вдруг он выглянет покурить?
Ну вот… И этот туда же! Развелось их – самоваров легочных. Дернул меня черт сунуться в этот улей! Знал ведь, что никто ни в какую командировку не уехал. Нынче у нас – «стрелки», а не командировки. С них либо возвращаются быстро, либо не возвращаются вовсе. Так нет, приспичило! Понадеялся за часок управиться. Даже шоколадку не поленился купить. Кажется, раритетную – «Сказки Пушкина». Кавалер-пушкинист хренов!
Спустя пяток минут я уже лезу обратно. Мимо ползут разукрашенные сохнущим бельем этажи, на третьем в обнимку стоит знакомая парочка. Рита и ее законный хахаль. В пальцах татуированного верзилы хрустит фольга, – по очереди откусывая, они с аппетитом поедают «Пушкинские сказки». Треск и чавканье точь-в-точь как на моей ночной кухоньке. Там у меня шалит временами барабашка. Вот и эти двое с шоколадом управляются не хуже барабашки. Муж приветствует меня, как старого знакомого.
– Ну как, получилось?
Я киваю.
– Молоток! Только ты, в натуре, в следующий раз пиджак скидывай. Я же толковал: неудобно!
Он прав, в натуре. В пиджаке неудобно. Но когда ты без пиджака, без брюк да еще не в своей квартире – это неудобно вдвойне. Но все хорошо, что хорошо кончается. Я снова внизу, и под ногами у меня умопомрачительно близкая земля. Жизнь снова продолжается, и хочется петь, смеяться, творить новые глупости. И я творю их вполне умеренно, не забывая, что завтра у меня очередное рандеву. Возможно, кто-то другой после эквилибра по водосточным трубам напился бы вдрызг, я же ограничиваюсь баночкой пива и вдумчивой передачкой «Про ТО и про ЭТО». После передачки неважно засыпается, зато и сны снятся соответствующие – столь же глупые, сколь и сладкие.
Глава 2 Просыпаюсь я однажды…
Логически рассуждая, невезучий день должен начинаться с невезучего утра. Так оно и выходит. С какой там ноги я встаю, это в головушке пропечатывается неясно, зато откладывается то оглушительное мгновение, когда, распахнув рот, я громко чихаю…
Помните свой детский жизнерадостный чих, что случался у вас вскоре после пробуждения? Потянулся ручонками, получил в глаз плевок от солнечного зайца и чихнул. С вызовом, громко и радостно. Дескать, день настал, и я настал – человек «умелый» и человек «эректус»! Дрожите жуки, червяки и гусеницы, спичечные коробки-темницы ждут вас! А сколько замечательных гаек и гвоздиков новорожденный день вместит в наши емкие карманчики! Предвкушение счастья, ожидание подарочного слона… Примерно таким же манером чихаю сегодня и я. Результат выходит неважный. Что-то пулей вылетает изо рта, в стену ударяет зубной протез – керамика, которую мне установили года четыре назад вместо прежнего вполне здорового, но выбитого зуба. Кто выбивал и за что – отдельная история, но здесь все получилось до обидного просто. В общем – чихайте, граждане, но осторожно!
Озадаченно моргая, я сползаю с дивана, в слабой надежде дергаю себя за ухо. Увы, чуда не происходит, это не сон, и вместо привычного зуба язык нащупывает острогранный шершавый обрубок. Настроение враз портится. Это вам не бутерброд вниз маслом, это – гораздо хуже. Потому что уже днем мне шлепать в кафе на свидание с одной юной и весьма придирчивой особой. Она и до этого подозрительно всматривалась в мои галстуки, косилась на вынимаемые из карманов платки, морщилась на неумело подстриженные ногти. Можно было не сомневаться, что недостачу переднего, можно сказать, наиболее симпатичного зуба эта придира заметит моментально. А жаль, – девочка удивительной зрелости – из тех, кого хочется сравнивать с овощами и фруктами. Глаза, как оливки, щеки, как персик – ну, и так далее…
Шаря под диваном, я раз пять безобразно выругиваюсь. Вполне конкретно – в адрес мучившего меня стоматолога. Но ругаться в доме – плохая примета. Вроде свиста. Лучше этим не увлекаться, тем паче, что может услышать Агафон. В смысле, значит, барабашка. Я зову его Агафоном, и ему это, по-моему, нравится. Все вокруг барабашек боятся, священников с экстрасенсами на дом приглашают, пытаются выводить ночных шептунов, словно крыс каких или тараканов, я же с моим Агафоном уживаюсь вполне мирно. Даже к тому, что иной раз он будит меня по ночам, давно попривык. Будит – и будит, что тут страшного? Домовой – он тоже существо живое, любит подвигаться, пошуметь, да и я вроде как уже не один – в компании.
Рука моя поочередно выуживает из-под дивана яблочный огрызок, вишневую косточку, пластмассовую крышечку от пузырька.
– Ничего! Все на пользу… – бормочу я. – Старикан шамкающий! Песок с зубками сыплется, а все туда же – с девочками по кабакам…
Хотя, между нами говоря, это проблема века. Не девочки, понятно, – зубы. Помню, было уже нечто аналогичное на одной свадебке. Ему за сорок, ей около того, а подлецы свидетели яблоко раздора им подсунули – этакий средних размеров глобус. Яблоко и так-то грызть не слишком удобно – оно ж большое да еще на нитке! – а когда зубки вставные и едва держаться, то дело совсем худо. В общем, жених зубы в яблоко вонзил, а обратно, сразу понял, не вытащит. Хорошо, догадался, находчивый – прямо как Македонский – вынул из кармана ножичек и раскромсал чертов плод пополам. Дескать, жить будем при полном плюрализме мнений. Тем, кстати, и невесту спас, – она тоже подозрительно смущалась, не спешила откусывать.
Перепачкавшись в пыли, зуб я, в конце концов, нахожу. Вернее, помогает Агафон. Протез сам прыгает в ладонь, а я поднимаюсь на ноги. Кое-как сполоснув коронку под краном, водружаю дезертира на прежнее место, осторожно трогаю указательным пальцами. Вроде ничего. Если не жевать ирисок, сойдет. По крайней мере, один сегодняшний вечер можно и выдержать.
Репетируя, я улыбаюсь перед трюмо. Зуб ведет себя безупречно, прочно сливаясь с соседями, видя грудь третьего справа и слева, особенно не кособочась, почти не шатаясь. Я удовлетворенно вздыхаю. Так-то, брат! Строй – он красив однообразием, а всякие там хиханьки-хаханьки на время придется забыть. Слова цедить скупо, слюной циркать редко – и ни в коем случае не прибегать к вульгарному ржанию! Жвачка, пение и ореховая скорлупа категорически возбраняются.
Я подмигиваю хитроману в зеркале, про себя отмечаю, что не очень-то он и стар. Всего-то двадцать девять. Даже не тридцать и тем более не сорок. Можно сказать, двадцать с хвостиком. Хвостик в девять лет – он тоже всего-навсего хвостик. А пассии моей сегодняшней ровнехонько девятнадцать. Переходной возраст, муки взросления и все прочие сопутствующие радости. Ибо когда человеку маячит третий десяток – это трагедия, а когда не за горами сороковник – это всего-навсего печаль, казус местного значения и не более того.
В дверь коротко звонят, я бегу открывать, хотя делать сие не рекомендуется. Мальчик, стоящий на пороге, приветливо мне улыбается и довольно умело проводит боксерскую двойку. Слева в печень и правой в челюсть. Призадумавшись о постороннем, я обморочно лечу на пол. Прикладываясь затылком к паркету, слышу, как Агафон дублирует мое падением шумным «бумом». Дурачок! Он полагает, что это игра, но разве в такое играют?
***
Один из мальчиков, сидя на диване, любовно разглаживает на коленях джинсы, собирает с них тополиный пух, второй с видом знатока разглядывает мой этюдник с незаконченным рисунком.
– Грудь маленькая, – озабоченно бубнит он. Тыча в бумагу разваренной макарониной пальца, нравоучительно втолковывает: – Вот тут и тут надо побольше и покруглее.
– Дубина! Тогда свисать будут, – здраво возражает его приятель. – Они же сразу потяжелеют! И обвиснут. Что тут красивого?
– Ты давай не гони! Потяжелеют… Это же картина! Как нарисуешь, так и будет. Никуда они не будут свисать, – бритая голова разворачивается в мою сторону. – Слышал, художник хренов? Поработай-ка тут и тут. Чего у ней как у пятиклассницы какой? И клыки добавь. Пусть будет дамочка-вамп.
Парни в искусстве явно смыслят, советы дают дельные. Видать, период у меня такой – выслушивать и мотать на ус народную грамоту. Чтобы, значит, по трубе грамотнее спускаться-подниматься, грудь женскую грамотно изображать. Во всяком случае, перечить советчикам я не решаюсь. Смотрят, любуются – уже хорошо. Все лучше, чем тренаж кулаков. Третий из забежавших ко мне на огонек, видимо, самый главный и умный, тоже не скучает. Лицо у него неровное, бугристое – будто слеплено из снега, в глазах – печаль голодного орангутанга. Потирая ежик волос на головке-тыковке, он задумчиво излагает предложение, с которым, собственно, и зашел в гости:
– В общем, так, Артемка. С отоваркой пока закончено, но продолжить мы можем в любой момент, смекаешь? Конечно, больно, не в радость – согласен, но так уж наша жизнь устроена. С горки – на саночках, в горку – с синяками.
Это шутка, и приятели «орангутанга» с удовольствием смеются.
– Короче, не хочешь дополнительной отоварки, кое-что придется исполнить.
Я вяло киваю.
– Извольте, господа. Разве ж я против!
– Согласен? Вот и клёво. Значит, сейчас ты звонишь ей и ясно, доходчиво растолковываешь, что вы расстаетесь. Мирно и полюбовно.
– Полюбовно не расстаются. Полюбовно сходятся.
– А вы расстанетесь.
– Так она мне и поверила!
– Скажешь, как надо, – поверит.
– Ну ладно, скажу. Дальше что?
– А дальше путь-дорожка к горизонту. Ты про Келаря не знал, поэтому кончать тебя никто не собирается. Но штрафец, не обессудь, возьмем.
– Какой еще штрафец! За что?
Умный обладатель головки-тыковки удивляется.
– Как за что? Девочка-то чужая, а ты глаз на нее положил.
– Это она на меня положила. И к стенке притиснула. А я человек слабый, отказывать не привык. Пригласили в гости, вот и зашел.
– Ты пенку не мешай и луну не крути. Нам лишнего не надо. Получишь, что заработал.
– И ничего я даже не заработал!.. – начинаю я запальчиво, но меня прерывают хлестким подзатыльником.
– Слушай, когда говорят старшие, и не перебивай! Суть, паря, проста, как плешь: въезжаешь на чужую территорию, будь готов схватить по кумполу. Это, типа, закона вселенной.
– Не знаю я ваших законов.
– Незнание законов, Артемчик, не освобождает от тяжкой уголовной ответственности. Такая вот закавыка.
– Да я ведь и въехать не успел! В смысле, значит, на территорию.
– Если бы успел, – добродушно басит гость, – базара бы не было. Келарь таких подлянок не прощает. Послал бы не нас, а зондеркоманду. Зачистили бы за милую душу.
Заскучавший Агафон долбит в стену условным стуком. Пареньки вздрагивают и все враз вонзают в меня недоверчивые взгляды. Все равно как три острых шила.
– Это еще что такое?
– Да так… Барабашка из местных.
– Шутник! – обладатель головки-тыковки улыбается. – Короче, звони, я буду подсказывать, что да как.
Подсказывать он будет! Краснобай из Простоквашино!.. Я берусь за телефон и после серии неудачных попыток вызваниваю, наконец, Риту. Пропустив кучу звучных чмоков в трубку, сходу объявляю, что встретил другую и полюбил. Всем распахнутым настежь сердцем. Такова, мол, Ритуля, жизнь, прости и не обижайся. На последнее трудно надеяться, но секунд пять-шесть у меня в запасе имеется, и отчаянной скороговоркой я пытаюсь убедить девочку, что жизнь вовсе не кончена, и мир по-прежнему стоит на своих двоих. Конечно же, меня очень скоро перебивают. Набрав в грудь побольше воздуха, Ритуля взрывается этакой сверхновой. Эпитеты вроде сволочи, осла и пакостной «натюрморды» сыплются из трубки, как из рога изобилия. Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, я демонстративно протягиваю «рог изобилия» к уху моего сурового гостя. Тот с любопытством прислушивается. Полные губы его растягиваются в довольной ухмылке. Что тут скажешь! Можно и наших людей радовать! Доброй комедией, чарующим словом… Пальцами он изображает, что я молоток и что пора вешать трубку.
– Все, дорогая, адью! – я исполняю команду в точности.
– Молодец! Правильно базар вел. Ну, а теперь, значится, насчет штрафа….
– Ребятки, я ведь не бизик какой, не папик. Откуда я вам штраф наскребу?
– Все так поначалу мусолят. А как пару процедур проведешь – и деньги, и золотишко – все находится.
Я призадумываюсь. После пары процедур… Какие такие процедуры он имеет в виду? Конечно, не сауну с массажем. Что же тогда?
– Короче, срок цивильный. Неделя. На бедность твою – и суммешка скромная. Три тонны баксов. Раздобудешь, – и вали на все четыре. Радуйся, что дешево отделался.
– Дешево? Три тонны баксов – это дешево?
– Это очень дешево, – медленно и с ноткой нравоучительности произносит собеседник. – Очень и очень, врубаешься, керя?
Не слишком уверенно я киваю. Бригадир долго и пристально смотрит на меня.
– Не понимаю, – из груди его вырывается вздох. – Пацаны говорят, на тебя бабы западают, а ты ведь сморчок сморчком – ни бицепсов, ни прикида, ничего! Даже компьютера дешевого – и того нет. Может, поделишься секретом?
Увы, это тупик. Полный и беспросветный. Поскольку ответа я не знаю, а незнание ответов – в особенности перед определенной публикой – скорее всего от ответственности также не освобождает. В общем – масло масленое и шило шильное…
– Может, потому что я талантливый? – лепечу я.
– Чего, чего? – гости заходятся здоровым мужским смехом. Отсмеявшись, все враз поднимаются.
– Ладно, шутник, бывай. И помни о времени.
Напоминание излишне, поскольку я без того все чаще поглядываю в сторону часов. Время свидания с неумолимой скоростью приближается, а я по-прежнему остаюсь беззубым. В буквальном смысле слова. Протез где-то в прихожей, и значит, снова придется ползать на четвереньках.
Глава 3 Зубы и канифоль…
Неприветливые гости ушли, да и я уже на улице. Потирая ушибленное о кулак лицо, спешу к своему старому другу Семе. Смысл существования друзей в том и состоит, что у них всегда можно испросить помощи. Семен же помогает всем и охотно. Он запросто может подежурить за вас на садовом участке, легко составит компанию за столом, а уж советов даст столько, что не переварит и мозг зрелого академика. Практически из ничего он делает радиоприемники, компьютерные блоки и самовары, самопально добывает водород и самогон, а на собственной кухоньке, по его словам, научился варить даже красную ртуть. Зубы он, правда, не лечит, но лиха беда начало. Правильно говаривал Наполеон: главное – хлебнуть и попробовать, а там само пойдет и поедет.
Не проходит и четверти часа, как я добираюсь до Семиной лаборатории. Она расположена в центре Пионерского поселка – бревенчатая избушка с гигантской телевизионной антенной на крыше. Семен – не столько подкулачник, владеющий собственным огородом, сколько личность, к которой всегда можно обратиться за интеллектуальной поддержкой. Как у всякого нормального лодыря, у Семы есть хобби – и не одно, а целых два: поэзия и электроника. Первое ублажает его необъятную душу, второе – ненасытный мозг. На его стихи безбедно живут две или три знаменитых российских певицы, а на склепанную из пивных банок антенну он умудряется перехватывать «НТВ-Плюс», «НТВ-Минус» и еще около трех десятков загадочных телепрограмм. Возможно, даже из космоса.
Я приближаюсь к дому, тщетно пытаюсь заглянуть в занавешенные окна. Парадокс в том, что у этого Лавуазье-Кулибина по сию пору нет звонка, зато имеются жена и сын, живущие, правда, не здесь, а в доме со всеми удобствами, этажа на четыре повыше, сложенном из цивильного, по всем правилам обожженного кирпича. Я деликатно стучу по филенке правой ногой, и дверь немедленно открывается.
Семен, как всегда, красив. Желтые, с розовой каймой подтяжки, несколько великоватая футболка с надписью «тач ми, кис ми, стъюпид бой!», сиреневые, не скрывающие полосатых носков джинсы. К этому следует добавить бумажный жевыш лица, волевой работы неизвестного мастера нос, рыжеватую реденькую бородку, в которой как обычно темнеют и белеют какие-то крошки и скорлупки. Но главная сегодняшняя деталь – это два довольно симметрично расположенных синяка.
– Братуха, ты!? – кажется, и на моем лице Семен угадывает следы недавнего рукоприкладства, ибо тотчас заключает меня в объятия. – Нас били и бьют, а мы, как чертополох! Ништяк, дружище, не грузись. Один черт, наше время взошло! Так что не убьют.
– Тебя-то за что?
– За клип, – Семен ведет меня в дом, а я привычно и не без удовольствия кручу головой. Все здесь по-прежнему, как и много лет назад, – облатки из-под дискет, семечная шелуха, скомканные листы со стихами, вездесущее крошево канифоли. Даже пыль, серебристой сединой покрывающая плафоны, книги и верстаки, лишь местами потревожена отпечатками пальцев любопытных. Кровать, как обычно не заправлена, стопочка книг любовно уложена в объемистой сковородке. Безработный барометр в форме штурвала украшает стену, чуть ниже на полке – коллекция зубных паст, чуть выше – фотографии Лондона, Черчиля, Крамарова и Маркса. Расклеены фотографии этакой пирамидкой, на вершине которой – портрет самого Семена. Великие венчают его, подпирая своими сияющими аурами. В их окружении лучащийся усталой улыбкой фотообраз хозяина чувствует себя вполне уверенно.
– Что еще за клип?
– Клипушник мне, понимаешь, заказали. Фрай один – из новоструев. Видишь ли, компьютерные спецэффекты – дорого, так ему меня порекомендовали.
– Ну и что?
– Ничего. Ему герой требовался. Типа, нашего времени. Ну, а я ему объяснил, что время относительно. Типа, все мы герои времени, но не нашего, а взошедшего…
– Как это?
– Ты даешь? Я что – и тебе должен объяснять?
– Ладно, ладно! Дальше-то что?
– Ничего. Встретились, поговорили, он бабки выложил, попросил уложиться. Я подсчитал, покумекал и понял, что можно даже сэкономить. Решил сделать, как у французов в клипухе. Там у них пацан один по улице идет и всех распихивает. Музон, значит, играет, а он, знай себе, шлепает. Так вот – мы еще круче придумали. Вовсе без всякой массовки. Я вроде как доброхот-каратист и всем вокруг помогаю. Санька даже «Москвичом» своим пожертвовал. У него все равно трещина на лобовом, так я его вдрызг разнес. Потом еще по машинам каким-то прогулялся, тетку через улицу перенес.
– Перенес?
– Ну да. Толстая такая – хотела через дорожное ограждение переползти, а я ее – в охапку и аллюром на другую сторону. Понятно, вопли, визг, а я, знай себе, несу. В общем, все стильно, чуть грыжу себе не схлопотал… Возле остановки шпану шугнул, скворечник на дереве поправил. Импровизируем, короче, по полной программе. А тут новоструй какой-то тормозит, из тачки выползает и за пивом прет без очереди. Там и очереди-то почти нет, а он все равно народ отодвигает. Я тут же к нему – и броском через бедро на спину. Думал, он один, а там их целая кодла в тачке. Накинулись, конечно, прессовать стали. Причем оператор-мудрила снимает. Думает, так и надо. В общем, наваляли мне по первое число. Зато клипуха вышла натуральная. И в бюджет, прикинь, уложились.
– Здорово! Так у тебя, получается, деньги есть?
– Уже нет. Вчера были, сегодня только это.
Звякает бутылка, в стакан проливается светлая струйка.
– Да ты что? Рано еще.
– Лучше рано, чем поздно. Пей!
– Разве что глоток.
– Давай, давай!
Я цежу огненный яд. Организм медленно цепенеет, в ушах начинает звучать нота «фа».
– Вот. Теперь ты свой… – Семен удовлетворенно опускается напротив, выкладывает на стол поросшие рыжим волосом руки. – А насчет денег не тушуйся. Я ведь только аванс получил. Завтра остальное выбью. – Королевским жестом он обводит замусоренный стол.
– Хочешь, селедочкой закуси. Поройся в тарелке, может, осталось что-нибудь еще.
– Спасибо, не хочу, – я оглушенно мотаю головой.
– Тогда объясни, почему от грязных мужчин пахнет сыром?
– А кто здесь грязный мужчина?
– Грязных мужчин здесь нет, это я чисто теоретически. Для поддержания разговора.
– Может, сформулировать наоборот? Почему от сыра пахнет грязными мужчинами?
– Логично! – Семен кивает. – А главное – по существу. Ибо мужчина, Тема, – существо специфическое. Раз в месяц в баню – святое дело, и пусть потом кто скажет, что он не чист и не свеж, а от носков его пахнет квашеным луком. Юный розанчик – вот что такое – повседневный мужчина! А насчет сыра – так я тебе прямо скажу: все враки! От и до!
– Ты о чем?
– А о том, – Семен снисходительно кривит губы. – Читал я, к примеру, вашего Робинзона Крузо, так?
– Ну?
– Ты не нукай, ты на вопрос отвечай: у него там козы были?
– Были вроде.
– Тогда зачем он просил кусочек сыра? Неужели не мог за двадцать восемь лет научиться гнать из козьего молока сыр?
– Гонят самогон.
– Из козьего молока? – Семен качает головой. – Сыр – да, но не самогон! Взбалтываешь, варишь, солишь – и готово! Вот я и спрашиваю: зачем он просил сыр?
Голову у меня кружит. То ли от водки, то ли от мыслей о сыре.
– А у кого он просил сыр?
– Не у Пятницы же! Ясное дело – у Джимма.
Я усиленно моргаю.
– Какого Джимма?
– Не читал, что ли? Они еще там на остров поехали. Сокровища искать. Корабль арендовали и двинули. Приехали, а там Робинзон с попугаем. Отводит в кустики и сыра кусок просит.
В моей голове лопается петарда осознания.
– Так это же Бен Ганн! Он просил, а не Крузо!
Семен вскидывает голову, нервно теребит пучок волос на подбородке.
– Ты не путаешь? Это ведь классика!
– Ну да! Я ведь тоже читал. Кажется, в классе третьем. Хотя… – Я задумываюсь. – Козы у него, по-моему, тоже водились. У этого Бена Гана.
– Вот видишь! А ты байки тут рассказываешь, – Семен удовлетворенно протягивает руку к бутылке. – Еще по одной?
Я мотаю головой.
– Мда… – тянет Семен. – Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее – иль пусто, иль темно.
– Это ты про кого?
– Это не я, Артемыч, это Лермонтов. Хотя подписались бы многие… Эх, Темыч! Годы-гады-вагоны убегают назад, ночи, как перегоны, стук колес – словно град…
– А это кто? Михайлик?
– Дубина ты, Темыч! Это как раз я! Хотя Михайлик про это тоже писал: «Беда – не то, что молодость уходит, а то, что не уходит, вот беда». Разве не гений?!
Когда речь заходит о гениях, мелочи жизни сами собой таят и тонут. Это чревато – во всяком случае, для меня. Центробежная сила разбрасывает студень мозгового вещества, безжалостно вжимает в стенки черепа, однако главной мысли я еще не утерял, и она для меня совсем даже не мелочь.
– Мне бы зуб, Сема! Срочно и чтобы держался.
Сема тоже гений – и все понимает с полуслова.
– Ну-ка!
Я открываю рот, и Семен озабоченно хмурит брови.
– Мда… Припой тут не поможет, а вот на канифоль можно попробовать.
Он тут же приносит паяльник и коробку с канифолью, Я в ужасе гляжу на дымящее жало и торопливо поднимаюсь. Ничего не объясняя, судорожно жму Семину руку и выскакиваю из избы.
Глава 4 Мне армия давно уж снится…
Увы, надежда на подрабатывающего в родной школе стоматолога, давнюю мою приятельницу, также не оправдывается. Поглядывая на меня с подозрением, дамы в учительской словоохотливо объясняют, что докторша убрела в декрет, и ждать ее ранее чем годика через два-три бесполезно. Сообщением я не просто удивлен – раздавлен. Где-то над зданием школы скрипуче хохочут незримые ангелы, едва слышно трепещут их воробьиные крылышки. Не сомневаюсь, что именно эти пузатые орлы удружили мне с декретом. Впрочем, как и со всем сегодняшним днем. Даже поскрипеть зубами невозможно. Приходится довольствоваться беседой с военруком – беседой, потому что проскользнуть мимо зоркого ветерана не получается. Уроки военного дела ведутся прямо в коридоре, и, конечно же, наш старикан майор меня примечает. Потрепанным броненосцем плывет навстречу, лихо вскидывает к козырьку загорелую ладонь.
– Здравия желаю, Артемчик!
– И вам того же, товарищ майор! – я посылаю сигнал лицевым мускулам и расплываюсь в радушной улыбке. Впрочем, майор того заслуживает. Бравый наш военрук несмотря на пенсионный возраст выглядит вполне бедово. Бойся, девки, русских парней! В особенности – майоров. Полумесяц отшлифованных языком стальных коронок сводит с ума, капустный кочан на фуражке вызывает черную зависть. Мундир безукоризненно выглажен, чуть выше ватерлинии – глянец юбилейных и боевых наград, чуть ниже – штаны с лампасами, на заду – лихо приколотая любимыми учениками бумажка с кружком мишени и дерзкими словами: «Целься, лохи, сюда!»
– Хорошо выглядишь. Правда, правда! – майор, лучась фиксатой улыбкой, обнимает меня за талию. С ранее неведомым любопытством я заглядываю ему в рот, заботливо пересчитываю фиксы. Одна золотая, четыре из нержавейки – всего, стало быть, пять. Точь-в-точь как лучиков у кремлевской звезды. Интересно, у майора они тоже вылетают? Или стоят до последнего, насмерть?
– Слыхал, какого штурмовика в наших лабораториях отгрохали! С обратной стреловидностью крыла! Нигде нет, а у нас есть.
– Это естественно! Наша авиация лучшая в мире, – подыгрываю я. – Поднимем в небушко Су-37, те же «Стелз» пачками на землю посыплются.
Майор трепетно хватает меня за плечо.
– А Ту-160-й! Наш непревзойденный, с тридцатью шестью ракетами на борту! Его ж одного на всю натовскую эскадрилью хватит!
– Кто же спорит, товарищ майор! Вы бы еще про «Черную Акулу» помянули! Разве можно ее с чем-нибудь сравнивать? Запад – сыт и оттого ленив. Что они могут там придумать, кроме стиральных машин с кофеварками?
Голова майора умиленно качается – точь-в-точь, как у китайского болванчика. Подобные речи наш военрук обожал и в прежние времена, – сейчас подобный бальзам для него первейшая необходимость. Вроде бальзама «Битнера» перед сном. Что поделаешь, поколение ветеранов, бравших Варшаву и Прагу, лечится призрачным могуществом былого, потребляя воспоминания, как горькую, но целебную микстуру. По паре таблеточек в день, по чайной ложечке с утра. Вот, дескать, помню, вставал я и шел в магазин за кефиром, кефира не было, зато имелось молоко – по двадцать восемь копеек за литр! Двадцать восемь, дорогие мои! Не центов, не рублей, а копеек! Да на сдачу еще ирисок племяшам брал…
Словом, жили памятью о прошлых завоеваниях, цеплялись за кромки расколовшегося айсберга. Западные кораблики, скалясь иллюминаторами, описывали вокруг тонущих развеселые круги, но мы вовсе не тонули! Мы делали вид, что плещемся и закаляемся, с браса переходя на лихой кроль, к тем же иллюминаторам и расплющенным о стекло пятачкам любопытствующих протягивая разудалые славянские кукиши. СОСа ждете? Не дождетесь! Не соснуть вам наших стонов и жалоб!
– Да-а, молодцом ты стал, определенно – молодцом! – гудит военрук. – А о Никоновском автомате слыхал что-нибудь? Чудо, говорят, двадцать первого века.
– Ясное дело, слыхал. У нас во дворе мальцы семилетние из досок их выпиливают.
– Ну да?
– Так гордятся же!
– Это хорошо. Надо им, понимаешь, внушать… Не можешь дать детям богатства, дай идеологию! Когда нищие материально нищают духовно, это совсем скверно, Артем. В Пентагоне, говорят, два генерала с расстройства в отставку подали. Не смогли понять устройства автомата. Разобрать – разобрали, а обратно собрать не сумели. Два генерала, представляешь?
– Может, и больше. Пугать не хотят.
– Оно конечно! Не оскудеет земля русская, – майор заговорщицки приближается. – Мы, Артем, все равно как тараканы! Нас травят, а мы только сильнее становимся.
– Яда такого не придумано, чтобы нас уморить.
– То-то и оно! Травленные да угнетаемые всегда умели сплачиваться. Этакий отпор на внешнее презрение. Правительство на нас чихает, Европа с Америкой облаивает, а мы им новацию за новацией!
– Такие речи – и в школе? – я тоже начинаю говорить чуть тише.
– Своим огольцам я, понятно, такого не говорю, – военрук доверительно улыбается. – Только тебе, Тем, и никому больше.
– Честно говоря, польщен… Вы-то как? На пенсию не тянет?
– Тянет, конечно, как без этого. С удочкой посидеть, по грибы в лесок сбегать. Только как я буду без них? – он передергивает плечом, имея в виду оболтусов за спиной. – Я же их, стервецов, люблю. Даже нынешних. Вы, разумеется, лучше были, но я и к этим привык. Дети, Артем, – штука светлая, радостная. Задорные глаза, добрые сердца…
Я исподтишка бросаю взор в сторону учащихся. «Задорным глазом» один из них как раз целит в мишень на заду майора из пневматической винтовки, приятели сорванца часто и ловко бухают хлебным мякишем по воробьям в открытом окне. И только парочка богатырей за сдвинутыми партами добросовестно гремит железом, собирая и разбирая на время автомат Калашникова. В отличие от пентагоновских генералов дело у них спорится. Проигравшему звонко отвешиваются щелбаны и саечки. Видимо, деньги у бедолаги давно закончились.
– Да, Артем, день возле них проведешь и словно перерождаешься. Вот, ей Богу, словно заряжаешься какой-то доброй энергией!
– Но ведь хулиганят.
– А как без этого? Только они ведь по-доброму хулиганят. От переизбытка, так сказать, энергии…
Именно в эту секунду «добрые хулиганы» за спиной майора взрываются торжествующими воплями. Один из воробьев на карнизе, кувыркнувшись, заваливается лапками кверху и бьет крыльями. Хлебная пулька попала точно в десятку. Что и говорить, переизбыток энергии – штука хлопотная.
Глава 5 Зачем вы, девочки?..
Авось – слово хорошее, романтическое. Мираж в туманной авоське, славянское подобие мечты. И зря его ругают всем скопом. Мода у нас такая злая – ругать и хвалить коллективом. А я так рассуждаю: когда в стране разгром, когда переименовывают все и вся, когда трудно на кого-либо положиться, только это самое слово и остается. Оно у нас вроде слова чести, только честью клялись в веках прошлых, а нынче явилась такая вот подмена. Да, вариант не идеальный, согласен, но что делать, если честь приболела гриппом и даже где-то слегка почила в бозе, вот и осталась одна надежда на «авось». Зыбкая, насквозь иллюзорная, но оттого не менее воодушевляющая. Пусть все вокруг скверно, мир хмурится и кашляет – и все-таки авось! Выживем, переживем и, может быть, когда-нибудь заживем…
В общем, не получилось с Семеном – не страшно! Не вышло со стоматологом – ладно! Трех тонн баксов в кошельке тоже нет, зато с грехом пополам набирается порция дензнаков на сегодняшнее посещение кафе. А посему в искомое заведение я отправляюсь вполне бодрым шагом, решив, что наше национальное «авось» не подведет и здесь.
Девонька моя запаздывает минут на двадцать-тридцать, но поскольку и сам я, зная дамские привычки, принимаю энную поправку, ждать приходится совсем недолго. В зал мы входим почти одновременно. Приятно улыбаясь друг другу, оккупируем ядовито розовый столик, чуть погодя, приступаем к светскому диалогу.
– Замечательная погода, не правда ли? Унылая пора, очей очарованье… По-моему, осень – лучшее из времен года.
Девонька смущенно фыркает и тянется к вилке.
– Прикольно ты как-то говоришь.
– Да нет, я на полном серьезе! Уже не жарко, еще не холодно, даже лужи – и те сегодня особенные.
– Я тоже в одну ступила. Думала, мелко, а там, прикинь, по колено. Теперь чавкает в туфле.
– В левой?
– Ага… – девонька на пару секунд прислушалась к собственным ощущениям. – А может, и в правой, я не запомнила.
– Если в правой – не страшно. Важно, что век интернета бьет наотмашь, эра безграмотности уходит в небытие.
Девонька моя согласно кивает.
– Пива бы. А то здесь, по ходу, один сок!
– Сделаем! Анекдот хочешь?
– А то!
– Тогда слушай. Шварценеггер приходит к даме, а там муж. Он его ставит в сторонку, мелом круг очерчивает. Дескать, только переступи, в порошок сотру! И к подружке. Исполнил все как положено, оделся, ушел. Жена к мужу подходит, презрительно кривится: «Эх, ты!». А тот дрожит и кричит: «Думаешь, я трус! Трус, да? Да я черту три раза переступал!»
– Прикольно! – девонька смешливо фыркает, и замшевые ушки ее симпатично краснеют.
– А вот еще. Опять про Шварценеггера. Он, значит, с дамой в постели лежит-полеживает, а тут муж из командировки. Он в шкаф – шнырь, а муж раздетую супругу увидел, взъярился. «Сейчас, – говорит, – найду гада!» К шкафу подбегает, дверцу распахивает, а там Шварценеггер бицепс массирует и спокойно так спрашивает: «Ну что, мужик, нашел?» Муж опешил, отвечает: «Да нет, еще на кухне не смотрел».
Девонька гогочет, как сумасшедшая, что дает мне повод подержать ее за талию, – еще упадет ненароком! Чувствуя дуновение ветерка, гуляющего в ее симпатичной головке, я начинаю лучше понимать стариков, тянущихся к молодым. Это подобие ностальгии, своего рода зависть. Молодостью хочется заразиться как ОРЗ или ангиной. И вирус юности, по счастью, легко передается. Через глаза, уши, нос и… Да, да – и, конечно, через все остальное.
Я заботлив и предупредителен. Когда пирожное попадает юной хохотушке не в то горло, я аккуратно похлопываю ее по пояснице и чуть ниже. Словом, обед идет своим чередом, в словесном потоке легко и просто текут ванильно-кремовые минуты. Я успеваю рассказать дюжину бородато-усатых анекдотов и трижды ловлю под столом девичью руку. Накладные ногти царапают мою ладонь, девочка отчаянно краснеет, однако руки из плена не вырывает.
Когда оркестранты, раздув щеки, приникают к жестяным трубам, и воздух взрывает барабанная дробь, соседка кивает в сторону сцены.
– Вау! Медляк пошел. Потанцуем?
Мы идем танцевать «медляк», чинно и благородно обнимаемся. Я шепчу ей на ушко комплименты, ушко ответно розовеет. После заключительных аккордов королевским шагом мы возвращаемся на место.
Спотык случается на самом, казалось бы, ровном месте. Я проявляю осторожность с пицей, кусаю выпечку робко и мелко, однако залетаю на обыденном киселе. Вернее, название там какое-то другое, но в действительности напиток являет собой банальный фруктовый кисель с парой слив на дне и каким-то сахарным крошевом на поверхности. Короче говоря, зуб, работавший до сего момента с завидной безупречностью, неожиданно ссорится с соседями и, без спроса покинув строй, солдатиком ныряет в означенный кисель.
– Ты так побледнел – прямо как труп! Что-то случилось? – добрая моя соседка смотрит мне в лицо, и я ощущаю ее острую готовность посочувствовать. Момент пиковый, и я торопливо прикрываюсь фиговым листом салфетки, бестолково шлифую ни в чем не повинные губы.
– Да так… Кое-что вспомнил.
– Снова про Шварца?
– Да нет, тут другое.
– Так расскажи!
– Видишь ли, это скорее грустно.
– Я люблю, когда грустно. Поплакать иногда в кайф.
Кому в кайф, а кому и не очень. Я мычу нечто невразумительное.
– Нет, Тем, ну, правда! Вдруг, я могу помочь?
Мочь помочь – это хорошо, но всегда ли мы можем то, что можем? В данном случае помочь моя соседка может одним-единственным – если, к примеру, выйдет на пару минут в туалет или на улицу покурить. Вылавливать ложкой в киселе утопленный протез – не самое джентльменское занятие. Обычно дамы на это обижаются. А, обидевшись, встают и действительно уходят, только не в туалет, а гораздо дальше – к более зубастым конкурентам, к болтливым подружкам, под крылышко родителей. С другой стороны сходить в туалет я мог бы и сам, но не отправляться же туда с чашкой киселя в руках!
– История в общем глупая, – мямлю я. – Вряд ли стоит рассказывать.
– Да нет же, стоит! Очень даже стоит!
– Словом, дело касается моего друга, – я продолжаю одной рукой стирать несуществующие крошки с подбородка и губ, а второй лихорадочно работаю, пытаясь нашарить ложечкой утонувший зуб. – Слушай… Я сейчас на секундочку выйду, ага? Если ты позволишь, конечно.
– Прикольно ты как-то…
– Я быстро, лады?
– Давай, – она энергично кивает.
Не знаю, на что я надеюсь. Кажется, в эту минуту у меня попеременно мелькают две мысли. Первая – это через купленного человечка выманить ее на танцевальную площадку, вторая – опять же подкупить какого-нибудь официанта, чтоб путем несложных манипуляций добыть необходимую мне чашку, заменив на что-то другое.
Но выходит все не так и не этак. Смазливый армянин, которому я, подмигнув, выкладываю затею насчет танца, соглашается немедленно и без всяких взяток. Даже слегка возмущается, услышав о деньгах. Вот он, братцы, интернационализм в деле! Мне хочется крепко обнять южного брата, но я сдерживаюсь. Абсолютно бесплатно он отправляется к моей подружке, а я затаиваюсь за мраморной колонной. Но радость моя преждевременна. Когда чуть позже шагами крадущегося по прериям следопыта я возвращаюсь к столу, выясняется, что до меня здесь побывал мародер официант. Юркий паршивец, выложив жаркое, успел забрать часть тарелок, заодно прихватив и наши ополовиненные кисели. Руки мои холодеют, голову обморочно кружит. Дымок Ватерлоо явственно курится под зеркальным потолком, и уже через полминуты я врываюсь в моечную, гневно требуя назад свою чашку. Объяснять, что я не успел допить кисель, конечно, глупо, однако и другой наспех выдуманный аргумент оказывается ничуть не умнее. Сгоряча я объявляю им, что дама уронила туда золотую брошь. Разумеется, после такого заявления попытка отыскать нужную чашку становится абсолютно нереальной, а оплошность свою я осознаю слишком поздно. Представив себе, какая гримаска отразится на прелестном личике моей подружки при виде жутковатого оскала ее спутника, я трусливо ретируюсь в туалет.
Изобилия вариантов никто не предлагает, а потому высыпав в рот с пяток подушечек «Дирола», я смешиваю их в приличного размера лепешку и после пары неудачных попыток вылепливаю вполне достойное подобие зуба. Ни мяса, ни даже хлебных шницелей зуб этот, понятно, не возьмет, но мне не до шницелей. Обаятельно улыбаясь, я возвращаюсь в зал, где и довожу до конца историю про выдуманного друга, которому на день рождения подарили пингвина, заставив всю семью перейти на рыбный рацион, держать день и ночь форточки открытыми, а в ванну с улицы ведрами таскать снег. История оказывается вполне прикольной, и девочка моя смеется так, что мне всерьез приходится опасаться, не упадет ли она с жиденького ресторанного стула. Глядя на эмалированное сияние ее зубов, я думаю, что зависть – нехорошее чувство и потому болтаю все оживленнее и оживленнее – может быть, втайне и впрямь желая, чтобы счет сравнялся и она, грохнувшись со стула, чуточку и неопасно ушиблась.
***
Сказать по правде, никогда не верил в то, что все тайное рано или поздно становится явным. Но жизнь наказывает упрямцев, и ночью меня разоблачают, когда по случаю тьмы и прочих мешающих обстоятельств слепленный из жевательной резинки «зуб» оказывается выплюнут и резиново гибкий язычок девоньки ящеркой проникает мне в рот, а мой собственный как-то прохлопывает роковой момент и не встает бдительным стражем на пороге. Я холодею, но ненадолго. Мгновение ужаса сменяется философской апатией, а после и некоторым любопытством. Во-первых, поздно вставать и уходить, во-вторых, сколько же можно юлить и обманывать? Пусть юное создание лицезреет мир во всем его трагическом величии. Заодно проверим силу любви. Ведь любят-то нас, в конце концов, не за зубы!
Какое-то время она и впрямь ошарашенно молчит. Потом, порывисто вздохнув, спрашивает:
– А почему?
Вопрос тактичен до гениальности. За это ее стоит расцеловать. И вероятно в порыве восхищения язык мой – тот самый, что прошляпил разоблачение, начинает болтать несусветное:
– Выбили. Кастетом. Это когда мы с тобой в ресторане сидели.
Она порывисто обнимает меня за шею.
– Неужели из-за меня?
Ложь – то же болото. Начинаешь тонуть и не можешь остановиться. К тому же разочаровывать дам опасно. И язык совершенно самостоятельно продолжает молоть вздор:
– Помнишь, я выходил на пять минут? А тебя еще дядечка такой пригласил кудрявый?
– Ага.
– Так вот их там целая ватага гуляла. Ты им понравилась до безумия.
– До безумия?
– Точно тебе говорю. Они мне знак дали, вызвали в вестибюль, сказали, чтобы сваливал. Что ты, значит, их товар, а я, значит, совсем даже не купец. Пришлось поговорить с ними по-мужски.
– Круто! – ее объятия становятся туже и крепче. – Ты такой умный, такой прикольный!
Что-то внутри меня явственно поскрипывает. То ли ребра, то ли съежившаяся от смущения совесть. По счастью, оголодавший и потому вышедший в ночной рейд барабашка начинает шустрить на кухне. Ревизия идет по обычной программе. Гремят тарелки, звенят ложки с вилками, поскрипывают отпираемые шкафчики.
– Кто это?
Девочка моя съеживается, враз позабыв о зубе, а мне только того и надо. С упоением я рассказываю о домовом и его привычках, об ученых экспертах, которые наблюдают мою квартиру уже третий год и ничего не могут понять. Верить в Агафона они не желают, а множественный полтергейст упорно списывают на повышенную сейсмичность района.
– Агафон? Ты зовешь его Агафоном? – подружка моя заливается смехом.
– Прикольно, да? – я с удовольствием присоединяюсь к ее веселью. Вторя нам, в стену долбит сухоньким кулачком невидимый Агафон.
Глава 6 Слесаря вызывали?
На следующий день меня посещает авторитетная комиссия. Авторитетная не в смысле татуировок и цепей, а в смысле ученых степеней и предоставленных полномочий. Всего их четверо: пара долговязых экспертов-биоников из какого-то лондонского института, переводчица и Матвей – известный зубоскал из местной псевдоакадемии. Более всего меня радует молодая аспирантка-переводчица – золотоволосая, с розовыми нежно опушенными щечками. Она очень напоминает фото моей матери в юности, и может, поэтому я суечусь больше положенного. Заскочив в ванную, мою руки и торопливо расчесываю волосы, из жевательной резинки леплю очередной чудо-зуб. Таким дамам нельзя не улыбаться, а улыбаться без зуба скучно.
– Ну вот, а это наш Артем, – с ехидцей представляет меня Матвей. – Тот самый, что рассказывал мне о происках барабашки. Мистификатор и лентяй, жгучий почитатель морфеевых объятий.
Англичане дружно кивают головенками, аспиранточка, зардевшись, переводит фразы и без нужды поправляет на голове прическу.
– Насчет объятий Морфея – все неправда! – категорически возражаю я и ласково смотрю ей в глаза. – Сплю, как все – разве что на часок-другой больше, но этим приношу скорее пользу, чем вред. По крайней мере, никто не жаловался.
– Мели, Емеля, твоя неделя! – фыркает Матвей. Он уже деловито устанавливает в комнате принесенную аппаратуру, вонзает в розетки хищные штепсели. – Помог бы лучше технику разместить.
– Видите? – я киваю в его сторону. – Мир портит раздражение недоспавших и недоевших. Кстати, как вас зовут?
– Ее зовут Настенька, – басит Матвей и с хрустом раздвигает титановую антенну. – Видал, какую бандуру притаранили? Стоит, должно быть, тысяч сорок. И все только для того, чтобы выявлять полярные отклонения. У них в Лондоне на весь город только три подтвержденные аномальных точки – и те полудохлые. Зато симпозиумы каждый квартал устраивают… Настюх, это не переводи. Короче, зафиксируем твою аномалию – и на короткий поводок посадим.
– Аномалию или англичан?
– Всех, – сурово откликается Матвей. – Но главным образом, надо выявить твоего барабашку.
– Чего его выявлять, он всегда при мне. Даже когда в командировки езжу, он за мной увязывается, – я снова гляжу в агатовые глаза Настеньки, и мне неудержимо хочется пощекотать ее за ушком. Все равно как доброго песика. – Только вы напрасно днем заявились. Он сейчас спит. Вот ночью – пожалуйста! Заходите, покажу.
– Покажете? – Настенька делает восторженное лицо, и сердце мое сладко замирает. – Видите ли, я тоже собираю материал для доклада. Ездила в Пермь, на Кольский полуостров, и ничего явного. Одни слухи да пересказы. Вот если бы удалось что-нибудь самой увидеть… То есть, если бы вы помогли…
– Ну да, он вам точно поможет, – бурчит зловредный Матвей. – И барабашку покажет, и все остальное.
Провода растянуты, аппаратура включена. Шепотом переговариваясь, англичане пялятся на цифровые дисплеи своих навороченных приборов, в напряжении чешут стерильно выбритые подбородки. Мы чинно рассаживаемся и начинаем ждать. Это глупо, но чистота эксперимента требует моего полного невмешательства. Матвей, прицокивая языком, разглядывает мою последнюю картину, кивает на нее Насте.
– Видала?
Настенька смотрит на холст и снова неудержимо краснеет. А я вдруг представляю ее в голубом купальничке, с рыбьим хвостом вместо ног. Именно такими, верно, были в старину русалки. Жаль, поизвели всех. Говорят, на Шарташе одна еще плавает, но такая старая и облезлая, что больше похожа на щуку. Съедает подкормку в виде перловой каши – тем и живет. А может, врут, – приличным девушкам в сегодняшних водоемах не выжить.
За стеной взрывается натужный вой. Нечто стальное и клыкастое с яростью вгрызается в стену. Бедные англичане, подскочив на месте, с ужасом глядят сначала друг на друга, потом на меня.
– Это не барабашка, это сосед, – успокаиваю я. – Он стоматолог и зубы на дому сверлит.
– Зубы? – У Настеньки от ужаса округляются глаза.
– Шучу. Обычный ремонт. Месяц назад въехали, до сих пор обустроиться не могут.
Ученые из Лондона, вникнув в ситуацию, начинают энергично лопотать.
– Они говорят, что в таких условиях абсолютно невозможно ничего зафиксировать, – говорит Настенька.
Резон в их словах есть. Покончив с процедурой сверления, сосед начинает вколачивать кувалдой дюбели. От ударов экранчики приборов вспыхивают бирюзовым светом, демонстрируя совершенно невозможные показания.
– В принципе проблем нет. Сосед у меня деликатный. Если намекнуть, что мешает, он прекратит.
Настенька торопливо переводит, и англичане вновь горячо тараторят, явно голосуя за тишину и покой. Я беру тапок и со всей силы колочу им по стене. Сигнал принят, сосед замолкает.
– Главный плюс в другом, – сообщаю я. – От всех этих пертурбаций Агафон обычно просыпается. Так что вполне может и напомнить о себе.
И точно – одна из вазочек на полке начинает противоестественно раскачиваться. Хрясь! И посудина падает на ковер, провоцируя Настеньку на обольстительное движение. То есть, в красивой женщине все обольстительно, а моя гостья делает даже три движения – поднимается с дивана, шагает вперед, нагибается и поднимает вазу. Есть женщины-мини, а есть женщины-макси. Все равно как женщины легкого поведения и тяжелого. С первыми легко дружить, со вторыми удобно работать. Настенька являет собой нечто третье – по-своему уникальное и замечательное. Ни на флирт, ни на работу означенные третьи не годятся, – исключительно для оглушительного и затяжного брака. Мне становится до одури хорошо. Хлопая по подлокотнику, я благодарю Агафона за импровизацию.
– Не разбилась, – удивленно говорит Настенька.
– Все, что разбивается, я держу под семью замками, – поясняю я. – Хотя, если рассердить Агафона всерьез, он и в запертом буфете раскокает все к чертовой бабушке.
– Да это же трамвай на улице! – Матвей скептически улыбается. – Он едет, а тут все трясется.
Наши взгляды скрещиваются, как пара сверкающих шампуров, и я, и он – оба враз фыркаем. Самое странное, что мы не питаем друг к другу злобных чувств, хотя в моего барабашку Матвей напрочь не верит. Он классический ученый-прагматик. Может бродить в облаке сказочных эльфов, но изучать будет исключительно раздавленного собственной стопой жука.
Обморочно вздрагивает на кухне холодильник, экраны заграничных приборов гаснут.
– Чиёрт! – почти без акцента восклицает один из англичан.
– Электричество, – вздыхаю я. – Кто-то снова пережег пробки. Через часок-другой починят.
Иностранцы начинают возбужденно лопотать. По лицам их ясно, что они жутко расстроены. И Агафон мой молчит. То ли вновь задремал, то ли не желает без нужды безобразничать. Я украдкой зеваю, гадая, стоит ли вмешиваться. Все бы ничего, только очень уж жаль англичан. Через всю Европу перлись, технику везли. Да и Настенька моя явно приуныла.
– Ладно… – вздыхаю я. – Паяльник-то у вас есть?
– Пробки пойдешь чинить?
– Зачем. Электричество добывать. Я бы утюгом сумел, но мой вот уж месяца два как сгорел.
– А причем тут утюг? – Матвей морщит брови, не понимая, в чем подвох.
– Так газ же есть. Значит, энергию сумеем добыть.
– Как это?
– Формула обратимости, – поясняю я. – Берешь нагревательный прибор, ставишь на огонь, на выходе получаешь напряжение.
Матвей смешливо кудахтает. Настенька, заикаясь, переводит.
– Вам же надо, не мне, – я нахально извлекаю из сумки Матвея паяльник, пальцем указываю на штамп: – Видишь, что тут написано? Двести двадцать вольт, сорок ватт. Именно столько и будет на выходе.
– Слушай, не болтай, а? – Матвей наконец-то обретает почву под ногами. Пористый нос его энергично шевелится. – Двести двадцать он выдаст! Да у нас во всем городе ни у кого столько не наберется.
– А вот увидишь! – я бреду с паяльником на кухню. Уверенности мне не занимать, хотя открытие формулы обратимости принадлежит не мне. Еще на заре юности формулу открыл Семен. Долго и упорно пытался ее запатентовать, но всюду натыкался на упорствующих Матвеев. В итоге получили энергетический кризис в стране, повальную неуплату за электроэнергию и катастрофу в Москве.
Паяльник я ставлю на конфорку, спичкой поджигаю газ. Пламя с шипением облизывает темное жало – все равно как детский леденец.
– Ну? – Матвей криво улыбается.
– Коснись! – я протягиваю ему штепсель. – Давай, давай, еще не прогрелось. Шандарахнет не очень сильно.
Он поднимает ладонь и тут же опасливо опускает.
– Что, электрик, боишься?
– А черт его знает, что тут у тебя в доме водится.
– Тогда прибором померяй.
Матвей приносит прибор, замеряет напряжение на концах штепселя, торжествующе хмыкает:
– Ну вот, я же говорил! Всего-то двести десять! Он меня, электрика, учить будет!
– Как двести десять?
– А так. Не тянет городская сеть на двести двадцать, ферштейн? И никогда не тянула!
Я смущенно потираю ухо.
– Но вашим-то приборам хватит?
– Кто ж их знает. Может, и хватит…
Матвей вновь подключает аппаратуру, причем англичане опять чего-то упорно не понимают. Стоя на кухне и тыча пальцами в разогретый паяльник, они что-то без конца спрашивают у бедной Настеньки, и бедная переводчица уже и не знает, как реагировать.
– Артем! – умоляет она. – Объясните им, пожалуйста, вы.
Устало и без живинки я повторяю жителям туманного Альбиона основной принцип социалистической обратимости. Если низы не могут, то верхи обязательно захотят, и наоборот. Другими словами – включаешь паяльник в розетку, получаешь тепло, а если прогреваешь над огнем, то получаешь напряжение с током. Все просто до оскомины, но гости из Великобритании явно убиты – это видно по их бледным, обильно потеющим физиономиям.
– Итс э мирэкл! – бормочет один. – Риал мирэкл!
– И вовсе не чудо, всего лишь один из составных элементов плана ГОЭЛРО. И придумано-то давным-давно… Короче! – я начинаю сердиться. – Если вам паяльник нужен, то хозяин не я, а Матвей.
– Я хозяин, – охотно подтверждает Матвей. – Только двести двадцать вы на нем все равно не получите. Даже если до бела раскалите. А то, что на нем написано «двести двадцать», так на заборах тоже разное пишут…
Он горячо и нудно начинает втолковывать ученым, почему в розетках нет и не может быть нормативного напряжения. С русского он переходит на ломанный английский, выразительно помогает себе руками и одним коленом. Ошалевшие заокеанские гости внимают ему, как голосу ожившего Чаплина.
Я урываю момент и тихонько допытываюсь у Настеньки насчет сегодняшней ночи. Мне нужен твердый ответ – да или нет. Чтобы не тревожить понапрасну Агафона и прочих молодых особ.
– Если хотите, я вас тоже нарисую. Могу в соболиной шубке, а могу в песцовой. Вы будете моей Каменой! Слышали о такой?
Предложение звучит соблазнительно. От песцовых и соболиных шубок дамы редко отказываются. Настенька обещает прийти, если я в свою очередь гарантирую ей присутствие Агафона. Танго втроем – вот, что нужно этой даме, и ради ее пунцовых щечек я готов на любые самые неприемлемые условия. Нужен Агафон? Обеспечу! В нужный час, в приемлемой дозировке.
– Только ни в коем случае не красьте брови! Он этого не любит.
– А губы? – пугается она. – Губы можно?
– Губы можно, – успокаиваю я. – Если, конечно, не очень жирно.
– Но он точно придет?
Мне смешно, поскольку я не слишком себе представляю, как это барабашка может куда-нибудь прийти или не прийти. Он без того повсюду, и в тот же матвеевский НИИ мог бы по стенам переместиться в пару секунд. Другое дело, что это ему не очень нужно. Барабашки – народ консервативный и подобно людям тоже любят оседлую жизнь.
– Придет, никуда не денется.
– И насчет шубки… – она прикусывает губу. – Если можно, я предпочла бы в песцовой.
Это уже похоже на деловой разговор, и я энергично киваю:
– Какие проблемы, сделаем!
Глава 7 Былое и думы
Долговязые англичане вскоре уходят, уводя с собой милую Настеньку. Матвеевский паяльник аккуратно упакован в оцинкованный полиэтилен и препровожден в один из заграничных баулов. Тем не менее, досады своей зарубежные гости не скрывают. На пленках чутких приборов – голимый ноль. Никаких полярных аномалий в моей квартире не зафиксировано. Злосчастная вазочка – не в счет, англичанам нужны бумажные подтверждение. Такова сегодняшняя бюрократия. Она готова отрицать самое очевидное, если оно не скреплено прописью самописцев. Детям гордого Альбиона невдомек, что информацию про брови и губы, Агафон тоже принял к сведению, а потому энергию решил приберечь до сумерек.
Проводив гостей, я в задумчивости заваливаюсь на диван. Зачем? Не знаю. Я художник, а потому время от времени просто обязан погружаться в рефлексивные состояния. Разумеется, лежа, поскольку процесс погружения – емок и многотруден. Сначала погружаешься в перины, потом еще куда-нибудь, а потом уже в раздумья. Властители дум, исполины мыслей – это все про нас. Как говорится, положение обязывает и обвязывает. Иногда настолько плотно, что к мыслям привыкаешь, как к чаю или кофе. Не подумаешь с утра натощак, и чего-то уже не хватает.
На сей раз мысли скользят длинные и текучие, как речные угри. В массе своей о прошлом…
Дембельская, надетая набекрень фуражка, гармошка на сапогах, туповатое блаженство на лице. Это я. А точнее – картинка, рисующая финал моей солдатской зоны. Долг отдан в обмен на свободу, и за спиной скрипуче и неохотно смыкаются крашенные в зеленый цвет ворота. Боже, как мы орали, очутившись на улице. Прохожие бросались врассыпную, вороны замертво падали вниз – вот как мы надрывали связки! Это был психоз, приступ счастливого безумия…
А чуть дальше – за многолетним кряжистым перевалом – мой первый армейский день, нелепый, как шуруп, и серый, как алюминиевая пыль. Отпечаток ступни посреди новенькой тетради, школьный жевыш из промокашки.
Триста гавриков на плацу – одеты кто в чем, бритые и лохматые, в очках и преимущественно пьяные. Кто-то из сопровождающих пошутил, сказав, что до места службы три дня пути – соответственно и подготовились. В реалиях оказалось чуть меньше: всего-навсего – три часа. А посему собранное в дорогу съето и выпито в рекордные сроки – в эти самые часы. Многим откровенно тошно, строй покачивается на ветру, и оттого глядеть на нас – сущее наказание. Хмурые сержанты и лейтенанты бродят вдоль икающего и рыгающего человеческого забора, нервно почесывая кулаки и отбирая «товар». Тем же занят стоящий на отдалении пузатенький, напоминающий откормленного ежика полковник. Сердито листая наши личные дела, он бормочет под нос сочные многоэтажные ругательства:
– Папа египетский!.. Мениск какой-то, диоптрии, ничего не понимаю! Охота стекла носить, ладно, только причем тут зрение! – он косится в нашу сторону. Полковничий рык накрывает плац, как шаль детскую фигушку. Мы по-овечьи вздрагиваем – глотка у полковника воистину богатырская.
– Как это может быть плохое зрение! Вы что, еперный театр, старики подзалетные?
Подзалетными стариками мы себя не ощущаем и потому стыдливо опускаем головы.
– Сейчас проверим, какое там у кого зрение! Развели, понимаешь цирк на Таганке! – папка в руках полковника звучно захлопывается. – Ну-ка, вот вы с краю! Ты, ты и этот вот – в рубашке клетчатого цвета… А ну, оба сюда!
Повинуясь мясистому пальцу начальника, лейтенанты выволакивают на середину плаца помеченных очкариков.
– Снять стекла! Стекла, говорю, снять! Линзы, в смысле. И не хрен мне щуриться! Ишь, завытягивали морды!.. Ну-ка, вот ты, рубашка в клеточку! Быстро и четко назвать номер вон той машины.
Худой и длинный, как жердь, очкарик слепо озирается.
– Ну, еперный театр? Номер какой, спрашиваю?!
– Я это…
– Номер! – рычит полковник.
Очкарику стыдно и страшно.
– Я обязательно скажу, – лепечет он, – честное слово, скажу. Вы только покажите, где машина?
Машина в сорока шагах, но очевидно, что бедолага не способен разглядеть даже ее. Самые прозорливые в строю робко прыскают смехом. Физиономия полковника багровеет.
– Вон! – блажит он и топает толстыми ножками. – Всю эту инвалидную команду немедленно на автобусы – и в Египет! К японской матери в купель! Привезли, так-перетак! Защитничков родины! Без стекол шагу ступить не могут! А мы тут грудью их корми! Воспитывай себе на больную мозоль!..
Я улыбаюсь и шашлычком переворачиваюсь на другой бок. Интересно, как бы отнесся школьный майор к истории на плацу? Может, стоит ему как-нибудь рассказать? Впрочем, лучше не надо, поссоримся. А он мужик славный – абсолютно того не заслуживает…
***
Часам к тринадцати Агафон напоминает о себе, двигая по кухне табуреты. Заодно разбивает пару немытых стаканов. Пусть по-своему, но ему нравятся чистота и порядок. Кроме того, он уважает активных людей, и моя горизонтальная поза его явно раздражает.
– Все, все, встаю! – я делаю мужественный рывок и поднимаюсь. Поиграв со струей из-под крана, выцеживаю полпакета холодного кефира. Больше ничего не хочется, жарко. Заметаю на кухне осколки и точно древний бематист начинаю слоняться по комнатам. Занять себя абсолютно нечем. С красками неуверенно подступаюсь к этюднику, но должного настроя нет. После прозаических оценок вчерашних моих гостей взгляд на картину существенно меняется. Словно кто попробовал на зуб монету из моего кармана, порадовав новостью о том, что металл гнется. Что ж… Как говаривали классики, жизнь прекрасна, и с этим, увы, приходится мириться.
Солнечный отблеск гуляет по стенам. Я приподымаю голову и запоздало соображаю, что отблескам есть вполне научное объяснение. Снова балуется с зеркальцем Марина, живущая напротив. Посылает мне светошифровку. Дескать, сос, иду под снос. Красота, молодость, фигура – все простаивает и пропадает. Понять девушку можно, но фигушки! У нас тут свой сос, и желание поиграть в пятнашки напрочь отсутствует.
Прибравшись на кухне, я раскатываю в гостиной купленный накануне малинового цвета палас. Прищемив его ножками стола, усаживаюсь в позу лотоса и жду прилива хорошего настроения. Ибо за отливом обязан быть прилив, а красное на меня всегда действует положительно. И я совсем забываю о Людмиле, а между тем именно ее звонок заставляет меня подскочить на месте.
Глава 8 Гость в дом – подставляй щеку!
Она проходит прямиком в комнату – ни дать, ни взять спущенный со стапелей боевой крейсер. Бушпритом вонзается в клейстер моего одиночества. Остренькая грудь – вперед, и никаких бюстгальтеров! Губы яркие, словно малиновый прожектор, удлиненные на добрый сантиметр ресницы дают отмашку цокающим каблучкам. Людмила умеет одеваться ярко, и, видимо, за эту яркость я ее когда-то и приметил. Поздно сообразил, что за привлекательностью мухомора кроются иные менее приглядные качества. Людмила, увы, оказалась столь же яркой, сколь и ядовитой.
– Сначала дело! – сухо бросает она, выкладывая на стол пакетик с разовым шприцем и коробку с ампулами.
– Дело так дело, – я бреду на кухню и яростно полощу руки под краном. Все равно как хирург перед операцией. Тщательно протираю кухонной тряпкой пальцы. Тряпка немного сальная, но даже в хирургической стерильности не стоит доходить до фанатизма. Внутри потихоньку нарастает беспокойство. Людочка – не тот зверь, чтобы забегать просто так, а курс витаминов, который она сама себе прописала пару месяцев назад, давным-давно завершился. Либо меня снова хотят соблазнить, либо мечтают надавать тумаков. Первое влечет за собой целый шлейф житейских проблем, второго я тоже не без оснований опасаюсь. Теоретически мы с Людмилой пребываем в прежних приятельских отношениях, на деле же между нами успела пробежать жирная черная кошка. Деталей никто не уточнял, но видимо, приспела пора. Увы, с женщинами вечно так – либо любовь, либо кошки.
Я возвращаюсь в гостиную и вижу, что она уже лежит на кушетке – насупленная, деловая, сосредоточенная.
– Расслабьтесь, больная! – шутливо говорю я и извлекаю из упаковки шприц. Заодно изучаю принесенную ампулу. Витамин Бэ-6, болезненный, но полезный. Людочка помешана на медицине. Не вылезает из косметических и массажных салонов, трижды в год проходит курсы витаминизации. Носик ампулы с хрустом отламывается, я хмурю брови, позволяя шприцу напиться досыта.
– И еще, – произносит Людмила, когда я подступаю к ней во всеоружии. – Я тут наводила справки, ты, оказывается, неправильно ставишь уколы.
– Да что вы говорите!
– Мне объяснили, что при внутримышечной инъекции шприц надо всаживать по рукоятку. Иначе могут быть абсцессы и нагноения. Ты рисковал моим здоровьем!
Я чуточку хмурюсь. Процедура, которая даже в случае с Людмилой, доставляла мне радостное томление, безнадежно испорчена. Почти равнодушно я задираю на ней юбку, кружевную ткань трусиков сурово сдвигаю в сторону.
– Ты понял, что я тебе сказала?
– Понял, милая, не шуми.
– Значит, с самого начала ты все делал неправильно!
– Так уж и все?
Подковырка до нее не доходит, и она безапелляционно подтверждает:
– Абсолютно все!
Мне хочется чуточку порычать.
– У тебя что, абсцесс или нагноение?
– Нет, но в поликлинике мне показали, как это следует делать. А ты колешь неправильно.
– Тогда зачем ты явилась сюда?
– Чтобы сказать, как это делают настоящие врачи.
– Ну что ж, извини.
– Наконец-то, снизошел!
– До извинений не снисходят, до них всегда поднимаются…. Значит, говоришь, по рукоятку? – я сердито растираю по ягодице лужицу тройного одеколона. – Пожалуйста! Разве я против…
Шприц вонзается в тело Людмилы. Она громко вскрикивает.
– Ты даже не пошлепал ладошкой!
– Зато по рукоятку, как просили.
Сцедив витамин, я выдергиваю шприц и кидаю в коробку с ампулами. Сегодня все и впрямь не по правилам – без шлепков, без ватки, без взаимного удовольствия. А что вы хотите, когда под руку говорят подобные вещи! Я, конечно, не врач, но и дилетантом себя не считаю. В больнице, где я как-то выравнивал помятые одним мужланом ребра, все медсестрички бегали на витаминизацию именно ко мне. По-моему, они признавали, что к уколам у меня несомненный талант. Быстро, точно и приятно. Я и себя колол. Разиков шесть или семь. Исключительно из любви к науке. Поэтому поучения Людочки задели меня за живое.
Какое-то время она продолжает лежать, и я без особого трепета оправляю на ней юбку.
– Все, больная, вставайте.
Она деловито садится.
– Пятнадцать, как всегда?
– Сегодня бесплатно, – объявляю я.
– Справедливо. Сегодня было больно.
– По рукоятку всегда больно.
– Ты просто не профессионал.
– Я этого не скрывал. Халтурю, как умею.
– К таким вещам нужно иметь допуск!
– Отчего-то раньше тебя это не беспокоило.
– Я просто ничего не знала.
– Зато наверняка знала другое: в больнице за процедуру берут полтинник, а я прошу всего пятнадцать.
Она фырчит, как оладушка на сковороде, резко поднимается. Разглядев мой новенький палас, хмурится.
– У тебя стало красиво!
Произносится это как обвинение. Должно быть, палас, пытающийся конкурировать с ее несравненной помадой, действительно тревожит гостью.
– Ничего особенного. Обычная второсортная синтетика.
– А это кто? – она тычет пальцем в этюдник. – Та самая?
– Да нет. По телевизору увидел. Наложил кальку, обвел карандашиком, подкрасил.
– Понятно, – она несколько расслабляется. – Что ж, раз с делом покончено, то я… То я вот еще зачем пришла… Мы ведь с тобой расстались, верно?
Я утвердительно киваю.
– Из-за моего мужа, так?
– Из-за него в том числе.
– Испугался, что побьет?
– Все мы чего-нибудь боимся. Ты, к примеру, боишься ставить себе уколы, а я свирепых мужей.
– Хорошо, пусть так. В прошлый раз ты, кажется, говорил, что согласен ответить на любые мои вопросы.
– Я не отказываюсь.
– Вот и ответь. В какой именно из моментов, в какой день и какой час я перестала тебе нравиться? Когда ты встретил эту индюшку? – она вновь кивает в сторону этюдника. – Или, может быть, раньше?
– Это так важно?
– Конечно! – с вызовом подтверждает она. – Пригодится на будущее.
– Ты же замужем, дурочка!
– Все равно. Я свободный человек – как хочу, так и живу!
Что и говорить, Людочка – девочка практичная, и я киваю ей на диван.
– Тогда садись. Правда будет суровой. Ты готова к ней?
Она напряженно стискивает кулачки и кивает.
– Наверное, я плоха в постели, да?
Ей хочется казаться циничной, но таковой она только кажется.
– Садись, – цежу я. – И слушай…
***
Речь мою вряд ли можно назвать цицероновской, но я действительно готов помочь ближнему. Начав издалека – с идей ветреника Эпикура, я легко качусь под уклон, словесным потоком, точно сливочным маслом, смазывая свой путь. Особенно напираю на супружескую верность, упоминаю нюансы, упрочающие брак. Как знать, если бы с подобными нравоучениями выступали перед собственными дочерьми мамаши, возможно, и обиженных судьбой «людмил» было бы на пару порядков меньше. Но ничего подобного этой девоньке в детстве не говорили. Кроме банального, что все мужчины сволочи, что ушки следует держать востро, а, танцуя, прижиматься к мужчине сугубо ладошками. И, конечно, никогда она не дружила с мальчиками, не знала и не понимала их, а на мужа, когда пробил час, вышла точно на охоту, не помышляя ни о взаимности, ни о таком пустячке, как любовь. Бедная несчастная Людмила! Злая, ядовитая и яркая, точно обложка «Плейбоя». О том же, что любовь – это мелодия одиночества, она и вовсе не подозревает.
– А почему у тебя часы на потолке? – неожиданно прерывает она меня. Мои сентенции ей не слишком интересны, а вот часы вызывают явное подозрение.
– Часы? – я поднимаю голову, разглядывая свои куранты. – А ты не догадываешься?
Людмила краснеет.
– Какой же ты пошляк! – Кулачки ее стискиваются еще крепче.
– Глупая! Я же тебе десять раз объяснял про Агафона. Сбросить что-нибудь со стены – ему что пылинку сдуть, а на потолок он забираться не любит. Кроме того, я занимаюсь йогой. Всякие там стойки, мостики и прочие позиции, когда голова преимущественно внизу. А время я знать просто обязан, чтобы не перестоять лишнего. Вот потому на потолке. Так удобнее.
– И палас тоже для йоги?
– Естественно! А ты что подумала?
– Я подумала… – она хмурит лобик, потому что действительно в этот момент задумывается, пытаясь сообразить, о чем же она подумала.
– Я, наверное, подумала, что больно уж ты легко расстаешься с прошлым.
– В том-то вся и прелесть, что я с ним не расстаюсь. Расстаться, значит, отторгнуть, перечеркнуть, а кто тут говорит об отторжении? – я машу руками, словно разгоняю дым. – Прошлое, моя милая, – это память. Это то, что греет и заставляет улыбаться. А вы, дуры такие, превращаете его в какой-то срам. Либо было, либо не было! Либо принц, либо скотина. Честное слово, какой-то детский максимализм! И не только, максимализм! Эгоизм даже.
– Эгоизм? – она взвивается рассерженной коброй. – Это я-то эгоистка?
– Не я же, правда? Я естественен и ничего от тебя не требую. Ни тогда, ни сейчас. Я на вашу свободу не посягаю, а вы на мою предъявляете сто сорок три претензии.
– Да кому ты нужен, евнух недоразвитый!
– Удивительная последовательность, – я укоризненно качаю головой. – А мне вот помнятся иные слова.
– Это потому что я была дурой!
– И я о том же. Только не была, а есть…
Она бьет наотмашь, почти профессионально. Явно не впервые, поскольку выучка себя выдает. Возможно, сказывается влияние мужа боксера. От звонкой оплеухи в голове у меня завывает метель, гудят колокола и звенят бубны. Раскисший «резиновый» зуб неловко проглатывается. Не довольствуясь сделанным, Людочка швыряет на пол мое любимое блюдечко. Еще одна горсть осколков. Значит, снова доставать веник.
– Крепко! – я опускаюсь на диван и потираю виски. – А главное – за что?
– Тебе этого не понять! – бросает она надменно. – Где тут выход?
– В прихожей.
– А где прихожая?
Вопросы гениальные до безумия. Найти прихожую в однокомнатной квартире иной раз действительно непросто. Тем более, если в этой самой квартире ты побывал всего-то раз двадцать или тридцать. Тем не менее, я покорно поднимаюсь с дивана и иду провожать Людмилу до двери.
– Внизу замок с рычажком, вот так надо потянуть…
– Это я, слава богу, помню, – гостья выжидательно смотрит мне в глаза, и я понимаю, что она доигрывает последнюю сцену трагедии.
– Но ты… Ты ведь мне позвонишь?
– Зачем?
– Ну… Просто так?
– Конечно. Если просто так, почему не позвонить?
– Зимой у меня снова курс уколов.
– Я не профессионал и по рукоятку у меня плохо получается.
– Зато у тебя не больно, – она идет на попятную. А муж через неделю в Москву улетает. Там у них отборочные соревнования. В финал он, конечно, не пройдет, но дня на три-четыре задержится.
Конец ознакомительного фрагмента.