Часть вторая. Джаред
1
14 октября 1849
Стояло ранее утро, и осенний поздний и холодный рассвет ласкал прилив и борта пришвартованных кораблей. Тихая дымка тумана раскачивалась у поверхности воды, протягивая свои бледные щупальца к берегу. Волны еще не утихли с ночи и с грохотом накатывались на валуны, заглушая крики моряков, которые уже готовили суда к отплытию. Моряки шныряли из стороны в сторону, что-то кричали друг другу на известном им одним языке и таскали на могучих спинах набитые товарами тюки. Мачты раскачивались и скрипели под надрывистым дыханием ветров, и холод забивался между щелями и прятался в складках одежды.
Сырой сумрак медленно отступал, отдавая земное пространство власти солнца, выкатывающегося на востоке, и жизнь пробуждалась с первыми его лучами, и смерть неизбежно угасала в своем ночном облике, скрываясь далеко за западной оконечностью неба.
В утреннем полусонном морозном воздухе обозначались тенями людские силуэты, скользившие между доками и разбивающиеся о городские стены. Подобно волнам, люди то приближались к берегу пенной полосой, то отдалялись от него, разливаясь на отмели. В холодном бурлящем их потоке, в бесконечном мерцании лиц, прорывающихся с необыкновенной настойчивостью сквозь туман, обозначался единственный силуэт, застывший на месте среди неспокойного океана перемещающихся тел.
Человек этот глядел в тень домов, нависающих над мостовой, и лицо его едва согревали первые пробившиеся сквозь сумрак лучи солнца. Ветер касался его волос и холодными резкими волнами полоскал полы его пальто. Лицо его было бледным, и рыжие пятна веснушек нашли свое место на высоких скулах и гладкой переносице, перекликаясь своей теплотой с глазами, цветом своим напоминающими раннюю весну. Тень возраста еще не тронула гладкого лица, разве что чуть заметные нити протянулись от уголков глаз, губ и обозначились на лбу, что позволяло довольно точно определить его, как достаточно молодого человека, число прожитых лет которого едва ли успело перевалить за тридцать.
Плотнее закутавшись в пальто и прижав подбородком шарф, подняв с земли свои вещи, молодой человек поспешил покинуть пристань и, выбравшись на прибрежную улицу, сел в кэб и приказал доставить его до ближайшей дешевой гостиницы. Он сошел в глубине старого города у пансионата, занимающего два первых этажа ветхого массивного дома и, тяжело поднявшись по ступеням и помедлив у порога, набрав воздуха в легкие и одним глубоким выдохом опустошив их, шагнул внутрь под холодный звон колокольчиков, подвешенных над дверью.
– Я хотел бы снять комнату на несколько ночей. – обратился он к сидящему за стойкой старику.
– Ваше имя, сэр? – спросил тот, доставая журнал.
– Джеймс Уильямс. – с глубочайшим вздохом, будто бы опьяненный в одно мгновение роем воспоминаний, с некоторой опаской назвал свое имя мужчина.
– Шестая комната, второй этаж, мистер Уильямс. – старик сдернул с гвоздя ключ.
Он вышел из-за стойки и подхватил одну из сумок Джеймса, и повел того за собой, отворил дверь и показал небольшую, не густо меблированную комнату: узкая кровать, комод, письменный стол и кресло в углу составляли весь ее интерьер. На стене рядом с кроватью висела лампа, еще одна стояла на столе рядом со старым бронзовым подсвечником. Старик сложил вещи Джеймса у кровати и удалился, оставляя его одного.
Простояв у окна несколько минут, опустошенным взглядом буравя мостовую, Джеймс отпрянул от него, словно в испуге, и рухнул на постель.
Взгляд его уперся в потолок, губы сжались в усилии подавить крик, и он вцепился обеими руками в одеяло и закрыл глаза. Внезапная волна боли пронзила его тело, вгрызаясь в кости, и обездвижила его, стянув мышцы судорогой. Он не имел возможности пошевелиться, и чувствовал лишь как тело его горит изнутри, и ему казалось, словно все его внутренности разом разорвали на части.
– Оставь меня, оставь меня! – шептал он в полубреду, и от губ к подбородку стекали тончайшие ниточки крови, и ногти рвали ткань одеяла и будто бы не подчинялись организму, которому принадлежали.
Джеймс приложил усилие, повернулся на левый бок и закутался в одеяло. Под глазами его растеклись чернильными пятнами синяки бессонницы, и капилляры наполнились кровью, а руки, недавно еще с силой раздирающие одеяло, дрожали так, будто бы смертельный страх одолевал его.
Задыхаясь, он отчаянно пытался сделать глоток воздуха, но легкие его отказывались работать, и каждая секунда жизни доставляла невыносимое мучение. Его тело содрогалось при каждой судорожной попытке вдохнуть; удары сердца расходились гулом по венам, и словно раскаленные иглы вонзались в виски и глазницы каждое долгое мгновение тогда, когда кровь в своем стремительном движении достигала мозга.
Часты текли. Джеймс все лежал в постели и глядел в пустоту, пока боль медленно отступала. Он открывал глаза, и безразличная черная бездна притягивала его взгляд, и он чувствовал грани миров, сходящиеся в его сознании, и ощущал себя так близко к хрупкому краю, как только можно было к нему приблизиться, не разрушив. Он чувствовал на своем лице дыхание иного мира, и близость чего-то великого заставляла его сердце дрожать от ужаса.
Его путь среди теней начинался сегодня – он чувствовал это, – и что бы он ни искал в этом городе, и что бы он ни нашел, все это станет тропой для него, ведущей к истине, и прежняя жизнь и прежние мучения непременно останутся позади. Он чувствовал знаки, он видел их в своих снах, и сейчас он собирал их из осколков сознания. Последняя капля опустилась в чашу, и вот он здесь.
– Я видел знак. – глухой шепот сорвался с его губ, а после он снова замолчал, уставившись ввысь, и лишь только губы его продолжали кровоточить от укусов, а пальцы сжиматься в кулаки.
Он подумал, что это конец, что он, должно быть, отбыл свой срок, что наказание прекратится уже совсем скоро, что часть его души перестанут терзать за преступления, которых он не совершал. Но страдания не прекращались, и с каждой новой мыслью боль лишь усиливалась.
Он обессилел, как никогда ранее, он будто бы был обескровлен. Он был остужен. Нет, страсть никогда не горела в нем, он был холоден, даже слишком, но нежен, как прикосновение шелка, спокоен, как волны в плеске заката. Он был существом будто бы неземным, будто бы альвом, но на его руках была кровь – клочки погубленных душ, – и этого он не мог терпеть более.
Джеймс встал с кровати и подошел к зеркалу. Отражение смутило его чистотой представшего пред ним облика, и он отвернулся, не желая глядеть в глаза даже самому себе.
Тусклый луч солнца опалил его глаза, и он прикрыл их ресницами, и снова схватился за голову.
Страх растекался по его венам, и каждая секунда без боли казалась ему последней. Он готовился к тому, что в любое мгновение каждая клетка его тела вспыхнет и разорвется на куски, но, даже превратившись в пепел, каждая его частичка будет ощущать боль, всепронзающую и непреодолимую.
Он обратился к звездам, но они молчали, безразлично наблюдая за его страданиями, и он усомнился в могуществе всех тех существ, что так безучастно принимают его боль или же и вовсе позабыли о его существовании и не думают спасать его из плена тех темных демонов, что отняли у него жизнь, разорвали на части и сковали цепями, и имели власть над каждым его движением, плетьми своими окутывая его тело.
Но среди бесконечной агонии он впервые за все время своей новой жизни почувствовал искру, способную его спасти. Едва ли он понимал, что это была за искра, и, быть может, она являла собой лишь символ, открывающий для него тьму еще более глубокую, чем та, что все это время его окружала, но он шел ей навстречу, в слабом ее мерцании различая тени, протягивающие к нему свои руки. И он тянулся к этим теням всем своим существом, и он чувствовал, как в неясных их прикосновениях растворяется боль.
Но руки теней не стремились вытянуть его на поверхность, но с холодной настойчивостью проникали под его кожу, раздвигали ребра в попытке вырвать из него то единственное, что было для них в нем ценного. И он отдавался их воле, принимая такую казнь за наслаждение, сравнимое со свободой.
2
17—18 октября
Смутная темная энергия привела Джеймса в этот город; знак, посланный ему таинственным существом, вычерченный кровью, отзывался болью в его сознании. Его ожидали тут – он это знал. Но где сейчас был тот таинственный посланник? Никто не являлся к нему, и никто за ним не следил.
Он оставался в комнате до поздней ночи изо дня в день, и лишь с темнотой выбирался на улицу. Он бродил меж сырыми стенами домов, и холод терзал его тело, но это было наслаждением по сравнению с той невыносимой болью, что ему приходилось терпеть. Он блуждал по узким улочкам, скрываясь в тени и тумане, в каплях дождя, и ветер заглушал звуки его шагов. Он взбирался на холмы и глядел вдаль, на спокойную гладь залива и лес, что рождал в нем воспоминания смутные и болезненные, и страх одолевал его сердце, и он замирал, с тоской принимая свое беззащитное одиночество.
Дни шли, и он проводил их в отчаянных попытках отыскать способ избавиться от своих мучителей. Едва ли он понимал, в чем была его вина и почему они так безжалостно уничтожали его. Он не знал даже, кто они такие на самом деле и почему так желают, чтобы он страдал. Но сейчас он здесь по своей воле, и никакие пытки не способны вернуть его обратно в темницу, и пусть они терзают часть его души, власть их ослабла с течением веков. Быть может зло еще большее ожидает его впереди, и он движется сейчас к нему прямо в руки, но, если только оно не станет так же безжалостно уничтожать каждую клетку его тела, он готов будет ему повиноваться.
Но более всего Джеймс боялся, что даже если он уйдет в мир небытия и страха, растворится в мирах, полных чужого господства, в непознанных глубинах мрака, то и там его найдут и разорвут на части. Изнывать от боли он был не в силах, а избавиться от нее казалось невозможным, и приходилось терпеть, недоумевая, почему он до сих пор жив. В ответ мучители его молчали, и лишь боль от пыток становилась насыщенней, лишаясь изящества и превращаясь в одну сплошную волну терзаний. И тогда, когда Джеймс открывал глаза и обнаруживал себя в стенах этого города, то в голове его роились вопросы, на которые едва ли мог он получить ответ: зачем он здесь, кто и что желает, чтобы он был здесь и почему изо всех пытается его не упустить?
Но ответы оказались ближе, чем он предполагал, и тогда, когда отчаяние одолело его и он едва не сдался, последний знак явился ему во всей своей полноте, обретая облик, сменивший пустые туманные предчувствия.
Однажды после завтрака старик-управляющий оставил на столе свою обыкновенную утреннюю газету, и Джеймс, полагая, что тот больше о ней не вспомнит, решил забрать ее к себе и скоротать время за чтением статей. Интуиция оставила его совершенно в тот день и, в который раз убеждаясь в ложной ценности своего предчувствия, уже почти было решив снова сбежать из плена Эдинбурга, он отдался последней надежде увлечь чем-то свой разум.
Расположившись за столом с чашкой кофе, Джеймс стал пролистывать некрологи (то была страница, на которой старик бросил чтение), но оставил это занятие, раскрывая газету посередине, там, где в глаза бросался крупный громкий заголовок. Стоило ему взглянуть на текст, как кровь его похолодела, и тонкие листы задрожали между его пальцами. Слова ударили ему в мозг фонтаном отравленной крови. Он жадно читал снова и снова, и детали ужасного преступления восставали перед его глазами картинами столь яркими, что даже фантасмагорические сны не в силах были сравниться с ними.
Он коснулся кончиками пальцев имени жертвы, и ощутил, как волны чужой боли проходят сквозь его тело. Он надеялся в ту же секунду опознать лицо убийцы, но вместо этого перед глазами его возникла лишь безжалостно затягивающая в свои глубины тьма. Он отпрянул от статьи, полоснув дрожащими пальцами по краю бумаги, которая подобно острому тончайшему лезвию глубоко вошла под кожу, и спустя несколько мгновений кровь засочилась из царапины, запятнав имя убитой.
Он вновь попытался проникнуть мыслями в секунды убийства, но и на этот раз непреодолимый барьер встал между ним и событиями, к которым он стремился. Никогда еще ничего подобного не преграждало ему путь к истине, и теперь сердце его дрожало от странного ощущения близости чего-то великого, пришедшего за ним. Он чувствовал это в своих венах – волны чужого могущества вливались в его кровь, и сердце принимало их в себя, переполняясь незнакомой болью, совершенно чужой природой, возрождающей, однако, смутные картины в глубинах памяти.
В этот же вечер, вооружившись пистолетом и отмычками, Джеймс отправился навестить поместье Ланвин.
Сумерки сгущались, город уже пустовал. Окраина спала в счастливом неведении о том, кто бродит по ее улицам в эти часы, в вечном преследовании скрывается в тенях и обозначает свое присутствие в светлых пятнах фонарей.
Ночь была лунной, совершенно безоблачной, и свет лился с неба волшебными потоками раскаленного серебра и будто бы желал, чтобы малейшая фигурка, малейший силуэт ясно, словно в зеркале, отражались в душе каждого, кто опустит свой взгляд на бархатную гладь осенней дороги. Ночь была теплой, словно сентябрьской. В небе – ни клочка облака, ни малейшей туманной дорожки, лишь только звездная бесконечность, тонущая в бесконечности темноты.
Холодный узорчатый щит богов завис на небосклоне белоснежной лампадой, посылавшей душам нити столь тонкие, что доступны были лишь зрению нежнейших из всех существ, и нити эти куполом оплетали ночную сторону Земли. Нити превращали сердца в священные светильники, отчего они становились доступны всем восторженным порывам, которые только могут рождаться в человеке. И все небезразличные в такие ночи глядели на луну, и сердца их таяли в сиянии, и сияние это подавало знак другим блуждающим в ночи огонькам. И люди скрывались лишь в свете луны, одетые и опустошенные им, впустившие его в глубину своих глаз, позволяя ему достигнуть глубокого дна своей души.
Джеймс остановился под одним из многочисленных фонарей на пустующей улице и поднял глаза к небу. Мигом он забыл все то, ради чего явился сюда, а еще через мгновение поймал душой блуждающую нить луны. Печаль облегчилась, но на смену пришло одиночество. Он вспомнил, что вот уже столько времени ничто не спасает его от боли, и ни одно существо не способно протянуть ему руку, чтобы он мог ухватиться за нее и выбраться из той темной и сырой ямы, где холод пробирает его до костей, где только смерть наблюдает за ним.
Он изнывал от боли каждую секунду, как будто бы с него начисто содрали кожу, и теперь любое дуновение и каждая мельчайшая пылинка – все, что касалось его тела, доставляло ему мучения, неподвластные человеческому разуму, самой человеческой природе.
Он выполнял все, что они просили: он появлялся там, где они ему приказывали и уничтожал того, кого должен был уничтожить, и добывал то, что должен был добыть. Он не нарушал правил, как бы он ни страдал, он не нарушал их.
Но однажды они ужесточили муки. Они – эти неведомые существа со звезд. Они называли его странным именем, они твердили что-то о далеких землях, что были ему когда-то домом, но никогда не открывали ему всей правды, не позволяли ему вспоминать, никогда не возвращали память. Они терзали его, стоило ему только закрыть глаза; они имели над ним власть. В глубине души он подозревал, что сила его велика, гораздо больше, чем у каждого из рвущих на куски его душу тварей, и что они боятся его и доводят до полусмерти, чтобы только никоим образом не сумел прознать он суть своей природы.
Джеймс выпрямился во весь свой немалый рост, расправил широкие плечи и подставил лицо лунному сиянию. Профиль его высекался мрамором в темном воздухе, и глаза цвета весны впитали холод и прозрачную глубину ночи. Он не заметил, как неслышно ему пересекла дорогу черная фигура, пробежала и скрылась за глухой стеной дома.
Существо то мрачное и холодное, печальное, словно дух осени, было душой, наполовину лишенной крови, обессиленной душой, утратившей волю к жизни и борьбе, но вынужденной страдать и сражаться за все, что однажды потеряло и отвечать за все, что однажды совершило. Забытое и покинутое богами, она – создание, чьи имена бросают в дрожь миры, воительница, из тьмы обернувшаяся лицом к свету, но все еще стоящая в тени – ступила на путь древнейшей из существующих войн, чтобы в последний раз имя ее прогремело над сводами Вселенной после ее великой победы или сокрушительного поражения.
Она прокралась в опустошенный, залитый лунным светом, квартал и глядела на ночное светило и на Джеймса, стоявшего неподвижно, в немом полусне разглядывающего небо. В его фигуре, в изгибах его профиля, в волнах его волос она узнала блуждающую в веках душу, разорванную и терзаемую. Он – один из тех, кто охотится за такими, как она, один из тех, кто останавливает тех убийц, которых человеческие законы остановить не могут. Он ищет ее, он услышал ее, но едва ли подозревает о том, что на этот раз он не охотник, но жертва, угодившая прямиком в ловушку хищника. Как только он сделает шаг, дороги назад уже не будет – путь оборвется, обрушится, лишая его любой связи со всем, что составляло его жизнь прежде. И она ждала этого шага, ждала, пока он сам скользнет в ее руки. Единственный шаг – мысль, коснувшаяся разума. Как только он примет ее и двинется вперед – еще одна частица будет в ее руках. Но странник не шевелился, и сомнения тянули его назад, в рабство боли и ужаса.
Минуты шли, но он стоял, застыв на месте, парализованный страхом, не в силах пошевелиться. И наконец, он сжал пальцы в кулак, и легкая боль отозвалась в тончайших порезах. Он поглядел в прозрачную глубину улиц и двинулся вперед, туда, где разбивались сады и поместья, к молчаливым холмам, прочь от холодного города. И демон тени следовал за ним, властью своей оплетая его конечности. Он вел его к обители смерти, туда, где начинался путь, уходящий в глубины иных веков и готовивший путников своих к битве.
3
17—18 октября 1864
Джеймс был опустошен до дна сияющим светом и дуновением ночи, и в бессилии он уронил голову на грудь и сделал глубокий вдох. С воздухом к легким подступила тупая удушливая боль. Тревожное предчувствие закралось в его сердце и впилось в него, разливая свой болезненный яд. Он огляделся в попытке найти подтверждение своим страхам, но ни единая пылинка не шевелилась, и ни одно живое сердце не билось поблизости. Никто не преследовал его, а если и преследовал, то скрывался так хорошо, что можно было подумать, будто он затаился в другом пласте реальности.
Еще раз с высоты своего роста Джеймс оглядел залитые лунным светом дома, а после побрел в сторону поместья семьи Ланвин. За ним медленно, но неотступно следовал невидимый странник, возбуждая тревогу в разгоряченном сердце.
Поместье вырастало из-за холмов высеченной из черного мрамора громадой, и его послушные, подрезанные и вычищенные сады расстилались по земле сырой и шуршащей массой, а к небу вздымались вычерчивающие в кристальной высоте и скрещивающиеся в фантасмагорическом волнении оголенные, обугленные осенью, яблоневые прутья. Свет луны пронзал сад насквозь, обтекал стволы и ветви, и плоды, облеплял листья, реками струился по земле.
Луна светила с спину Джеймсу и тогда, когда он поднимал голову, она ласкала его лицо, его губы, волны русых, подпаленных солнцем волос, и лучи свои опускала, что в омут, в его глаза, в самый зрачок, обрамленный зелеными и золотыми иглами цвета, ниспадающими в светло-янтарную глубину, пропадающую в темном кольце сепии.
Окна дома были черны, и наблюдали за путником подобно пустым глазницам. Джеймсу становилось не по себе, когда он поднимал глаза на эти бесконечно черные симметричные пробоины, и потому он глядел себе под ноги, не решаясь встретиться взглядом с оскверненной громадой дома.
Смерть царила здесь – он ощутил ее присутствие задолго до того, как приблизился к порогу, и нечто совершенно новое для него витало в воздухе, отравленном убийством. Джеймс приготовил пистолет, осторожно придвинулся к двери и отпер ее отмычкой.
Никого. Мертвая, мучительная тишина, запах смерти, запах свернувшейся и запекшейся крови. Джеймс остановился в замешательстве, и пыль заскрипела под его ногами, разливая в воздухе сладковатый запах и шипящий глухой звук. Он всмотрелся в темноту впереди, и она показалась ему живым существом, бесконечно шевелящимся и тянущим к нему свои щупальца. Плотно прикрыв за собой дверь, Джеймс зажег в руках лампу и приблизился к лестнице.
Кровь еще не отмыли, но уже затоптали – повсюду виднелись грязные следы полицейских сапог. Темно багровые пятна и густые подтеки расползались по всей гостиной, а в центре ее растеклось одно бесконечное огромное кровавое пятно. Кровь впиталась в половицы, в обивку мебели, осталась даже на потолке, на клавишах пианино, на бронзовых подсвечниках и лампах. И Джеймс чувствовал странную энергию, волнами исходящую от каждой иссушенной капли этой крови – он словно знал, какому существу из всех возможных форм жизни она принадлежала, и существо это – ощущение этого странным видением захлестнуло Джеймса – знало его.
Он застыл на месте, и его обволокла со всех сторон тишина. В этом доме она была совершенно отличной от любой иной тишины: она словно представала в виде монотонного глубокого звука, вязкого, как желе и затягивающего в свою лишенную воздуха массу.
Темнота здесь становилась осязаемой, и Джеймс чувствовал ее прикосновения на своей коже, и она проникала сквозь нее, разливаясь в мышцах, пронзая костный мозг. Она оставляла холодные следы на его шее, словно пыталась сжать его горло и лишить легких воздуха.
Джеймс прикоснулся к присохшей к полу крови и поднес пальцы к лицу. Он закрыл глаза, и смутная картина восстала в его сознании, и он смог различить брызги крови и звук разрывающейся плоти, и увидеть бледное сияние кожи в полусвете ночи. Он услышал звуки голосов, доносящиеся издалека, и ощутил, как сердце его сжимают холодные руки опасного и могущественного существа.
Он открыл глаза, и капли пота выступили у него на лбу. Тьма зашевелилась в углах, подползая к нему со всех сторон, и Джеймс почувствовал, как задыхается, и кинулся прочь из проклятого дома, в ужасе, какого еще не испытывал даже перед лицом смерти. То, что произошла в этих стенах – больше, чем убийство. Он чувствовал, как душа здесь разлетелась на осколки, омывшись кровью, и безразличная тьма навсегда поселилась в ее глубине.
Он поспешил как можно скорее покинуть поместье и раствориться среди улиц, но только не возвращаться более в эту холодную шевелящуюся тьму. Он не заметил мелькавшего за его спиной силуэта, не заметил его дыхания совсем близко, прямо у своих губ, как не заметил и обжигающего фосфорическим пламенем блеска глаз, глядящих в его глаза, когда он задумался на секунду, сидя за письменным столом в своей комнате.
Он раскидал по полу все те книги, что ему удалось добыть в городской библиотеке, и стал перелистывать страницу за страницей, но уже потерял всякую надежду что-либо отыскать. Он оказался беспомощен, как младенец, уязвим и безоружен. То существо, что убивало так беспощадно, могло настигнуть и его, настигнуть и поразить.
Джеймс закрывал глаза и протягивал к неизведанному свои руки, но добраться до него и остановить он был не в силах, и ему оставалось лишь покорно принимать свою беспомощность, оставаясь в тени чужой смерти, оставаясь наблюдателем среди бесконечного потока крови.
Он в который раз пытался зарыться в глубины собственного разума и найти ответ на вопрос о том, что за существо скрывается в глубине его самого, под этой сильной человеческой оболочкой. Он не знал уже, когда он на самом деле пришел на эту землю, уходил ли вообще. Он не знал, что за звезды касаются своим сиянием бесконечности в его глазах и всегда ли он видел над собой именно эти звезды. Он не знал, что за неведомые миры скрываются в их глубине, и почему он так часто рисует их образы в своем воспаленном сознании. Он не знал ничего. Сейчас ему даже не хватало сил вспомнить всех ранений своей души и всех ее радостей.
Среди бесконечного множества предположений, где каждое следующее казалось дальше от истины, чем предыдущее, Джеймсу все же удалось отыскать петлю, за которую он единственно смог зацепиться. Приняв за точку отсчета то, что его присутствие здесь было не случайным, он вычертил на бумаге примерный план поместья, сверяясь с картой, и обнаружил, что сад у дома на четыре части делили две пересекающиеся тропы, что были ориентированы точно по сторонам света, а в центре, как наверняка знал Джеймс, располагалось дерево. Едва ли могло быть хоть что-то, что указывало бы точнее на то, откуда стоило начинать поиски.
Джеймс бросил последний взгляд на свой рисунок, и тоска оплела его сердце, и невыносимая тяжесть склонила его голову. Он ощутил, как страх рождается внутри него и просачивается наружу, заполняя комнату, и с каждой секундой растет и набирает силы. Джеймс сжался, и каждая его частица застонала от боли и того неясного предчувствия, что несло с собой осознание близости чужой смерти. Он ожидал, что это произойдет снова, он знал. Но где искать дальше? Куда идти, чтобы остановить то, что практически неизбежно? Он закрывал глаза, и не видел выхода, и лишь только ощущал, как тело его оплетают бледные руки ведущей его в неизвестность судьбы.
4
18 октября 1864
Ночь протекала в своем обыкновенном безмолвии, и до последнего предрассветного часа Джеймс изо всех сил пытался не уснуть, зная, какие страдания придется испытать его душе и телу, стоит ему только сомкнуть веки. Однако, лишь только ночь подошла к своему завершению, сон взял над ним власть, и он рухнул в постель, совершенно обессилев, и подумал о том, что сейчас, должно быть, наступит, наконец, его смерть.
Тело его неподвижно застыло, вмиг парализованное болью, и душа его вернулась в свои оковы, в темницу, где ее отчаянно пытали демоны. Перед нею разверзлась пропасть в глубинах планеты, в ее чудовищных пустотах; огнедышащая бездна, которая поглощала тонущего в ней человека, прикованного цепями к клетке.
Демоны глядела на человеческое тело, прекрасное, как мраморное изваяние, глядели на его мучения, на его боль, и смеялись, сгорая в неумолчном пламени, и дымились, и плавились. И пламя охватывало Джеймса целиком, доставляя невообразимую боль, но не убивало, лишь лизало его кровь, его кожу, подбиралось к перьям волос, к зеленым глазам, отражалось в зрачках. И тело его разрывали хлыстами, и кровь вырывалась из ран и пенилась, соприкасаясь с огненными языками.
Джеймс с криком, в холодном поту распахнул глаза. Он застал себя лежащим на кровати в луже крови, и даже с потолка ему на лицо обрушивались алые капли. Мучения его стояли теперь на грани реальности, но смерти от них он боялся меньше всего. Джеймс закрыл лицо руками в мучительном бессилии, вдыхая запах крови и ощущая, как струи ее заливают глаза. Единственное, чего он сейчас желал – более никогда не спать.
Стоило ему только встать с постели, как кровь растворилась дымом в воздухе, и не единой ее капли не осталось ни на бледной ткани одеяла, ни на гладкой поверхности потолка. Джеймс умылся и быстро оделся, желая как можно скорее выбраться из комнаты, где каждая деталь напоминала ему о кошмаре и боли, чтобы холодный воздух улиц, дремавших в утренней полутьме, смог коснуться его горячей кожи, остужая ее жар.
Джеймс выбрался на улицу, вдыхая свежий аромат, и мысли его очистились на мгновение, и мрачные тени в его голове уступили место прохладной чистоте. Он закрыл глаза на секунду, погружаясь в прозрачную тишину, ощущая на коже мягкие дуновения ветра, и сердце его замерло от внезапной вспышки восторга.
Час был предрассветный, изъязвленный мрачной холодностью и подернутый туманом. В эти часы призраки срывали ночные маски, завершали охоту, запирались в своих гробах и засыпали, но были и те, кто оставался и ждал свою последнюю добычу. Джеймс был знаком с ними, ровно, как и с этим часом почивших душ, но страх его давно прошел, слишком давно, чтобы даже и помнить о нем. Но в это утро, по мере того, как он удалялся от города, его охватывала непонятная ему самому тревога, подобная ночному, терзавшему его предчувствию. Быть может (и он был почти уверен в этом) это его сновидение – если можно было так назвать те мгновения боли – пробудило в его душе опасения, но в некоторые минуты, когда он шел по пустой дороге в сторону леса, ему начинало казаться, что его страх реальней убийцы, и он следует за ним по пятам, скрывая в тумане свое осязаемое обличье.
Джеймс, дрожа от холода и удерживая наготове пистолет, пробирался крадучись, подобно вору, до самой опушки леса.
Едва ли он понимал, что, кроме ужасного ощущения боли и желания вдохнуть чистого воздуха, заставило его покинуть свою комнату и броситься прочь из города под своды темного леса, где туман собирался в корнях и стелился ковром по земле, расползаясь под ногами дымными волнами, где только олени и косули бродили между кустарниками, и ночные птицы еще не завершили свою охоту. Он не знал, что за странное предчувствие заставляло его идти вперёд, и отчего он судорожно сжимал в руках пистолет, не снимая пальца со спускового крючка.
– Что я делаю… – прошептал он, опуская пистолет и оглядываясь по сторонам.
Он набрал в легкие прозрачного воздуха и остановился посреди леса, поднимая глаза вверх, туда, где кроны деревьев переплетались, соединяясь плотной сетью. Он прислушивался к звукам, и ощущал, как с каждым мгновением, по мере того, как светлеет воздух, лес пробуждается и наполняется жизнью. Он различил неподалеку оленя, осторожно пробирающегося между деревьями, и последовал за ним, ступая по лесному, источенному дождями и насекомыми, ковру.
Куда вела его чувствительность сердца, он не знал, пока не различил впереди глянцевую поверхность озера. Блеск, просачивающийся сквозь корявые ветви, слепил глаза, и что-то зловещее нависало над водой подобно черному рою призраков, тянущих свои полупрозрачные тела к небу. Он в какой-то момент ощутил странный прилив необъяснимого страха к сердцу – ему захотелось бежать. Но прошло мгновение, и страх исчез, и сердце забилось спокойно, поддаваясь умеренным ритмам леса.
Джеймс продолжал идти, и, миновав последние заросли, оказался на берегу, где в мерцающей тени рассвета, прогоняющего последние отголоски сумерек, обозначался женский силуэт.
Девушка стояла спиной к Джеймсу, и первые лучи восходящего солнца подсвечивали тонкие изгибы ее тела, и проходили сквозь тончайший шелк платья и пронзали бронзовым сиянием ее светлые локоны, опавшие под тяжестью воды. Небесно-голубое платье с вплетенными в узор серебряными нитями сверкало и переливалось, когда слабые, едва пробивающиеся сквозь полог леса, лучи касались его гладкой влажной поверхности.
Держа наготове пистолет, Джеймс медленно приблизился к девушке. Он потянулся, чтобы коснуться ее плеча, но она обернулась первой, отчего рука Джеймса дрогнула, и раздался выстрел, и пуля угодила в землю. Девушка, однако, не дрогнула, и, стоило Джеймсу поднять глаза, оторвавшись от своего замешательства, как волна ужаса окатила его при виде ее истерзанного, распухшего от воды лица. Ее закатившиеся глаза налились кровью, и она с быстротой одержимой кинулась на Джеймса, вгрызаясь в него зубами и разрывая ногтями его одежду и кожу. С трудом оторвав ее от себя, Джеймс выстрелил еще два раза.
Утопленница рухнула на землю. Демоническая сеть сошла с ее лица, и внезапно тело ее распалось на части, кожа сползла с конечностей, и все, что от него осталось, изогнулось в чудовищных муках, превращаясь в некое подобие цветка. Но стоило Джеймсу моргнуть, как видение исчезло, и лишь только посреди озера теперь белело нечто, легко раскачиваемое волнами.
Джеймс приблизился к самой кромке воды, где тихий прилив начинал лизать подошву ботинок, и остановился там, напрягая зрение. Вскоре у него не осталось сомнений в том, что фигура из его видения сейчас бледным пятном возвышаясь на плоту. Он огляделся в надежде обнаружить то, чего не заметил ранее, но на этот раз истина казалась очевидной. Он опустил взгляд на зеркальную поверхность озера, разглядывая в воде собственное отражение.
Не тратя время на долгие размышления, Джеймс сбросил верхнюю одежду и погрузился в воду в надежде доплыть до плота, но, оказавшись уже достаточно далеко от берега, ощутил, как конечности его сводит судорогой, и, онемев от холода, не в силах пошевелиться, он медленно с головой погрузился под воду.
Джеймс открыл глаза, и муть заполнила их. Конечности его онемели, губы разомкнулись, и легкие наполнились жидкостью. Джеймс успел заметить черные полосы, пересекающиеся на дне в древней рунической вязи, и тогда, когда тьма стала подползать к нему со всех сторон, осознал вдруг, что не имеет сил вырваться из-под водной толщи.
Джеймс почувствовал, как чьи-то черные скользкие лапы тянут его вниз, все ниже и ниже, все сильнее впиваются в кожу, и что неведомые существа, сотканные из чернильного эфира, кружат вокруг него, застилают черной горькой пеленой глаза, ухмыляются, отправляя живую часть его души в бушующие пламенные пустоты планеты.
Джеймс уже почувствовал обжигающий его кожу жар, уже увидел, как разверзлась рядом с ним пылающая бездна, и потерял всякую надежду на спасение. Он опустил руки, сделал вдох, ибо, как казалось ему, только забытье позволит на время избежать мучений, но вдруг почувствовал, как черные тени отступают и чьи-то нечеловеческие усилия вытягивают его на поверхность. Чернота от удушья подернула его взгляд, но, когда он очнулся, то обнаружил себя в луже чернильной проклятой воды, которая вырывалась из его легких и желудка. Сам он стоял на коленях, и чья-то рука легла ему на спину, сдерживая дрожь его тела. Он с трудом поднял глаза, угадывая мутный силуэт девушки, склонившейся над ним.
– Спасибо… – прохрипел Джеймс, оправившись. Он смог сесть, и на плечи его тут же было накинуто пальто, не позволяющее пронзительному ветру холодом обдавать его кожу.
Девушка села рядом и поглядела на него большими, томно прикрытыми, ясными, как весна, глазами. Перед мутным взглядом Джеймса чуть шевелились ее легкие волосы, чуть трепетали длинные ресницы и фарфором белели руки и тонкая кожа мягко очерченного лица.
Она наклонилась к нему, чтобы проверить пульс, и он с жадностью вдохнул свежий аромат ее волос и кожи. Она пахла розами и жасмином – аромат этот был магическим, утомляющим, лишающим его последних сил, погружающим его в сладкое забытье. Он падал в пропасть, засыпал, видел и ощущал языки пламени, подбирающиеся к нему, и чувствовал, как от удара бичом его кожа треснула, и брызнула кровь.
Он подался вперед, задевая секущимися кончиками мокрых волос ее шею, но девушка быстро отстранилась, протягивая руку к его лицу и прикасаясь ладонью ко лбу.
– Ты весь горишь. У тебя жар. – произнесла она холодно.
– Все пройдет совсем скоро… Но…
– Как твое имя? – Джеймс помутившимся взглядом заглянул в ее глаза.
– Джина. – услышал он в ответ. Руки ее натянули ему на плечи спавшее пальто и коснулись пореза на бледной щеке.
– Я Джеймс… Уильямс. – представился он, не чувствуя боли.
Он поднял глаза, чтобы рассмотреть своего спасителя. И он увидел – увидел словно фарфоровую статуэтку, существо с лицом не то, чтобы совершенным, но необъяснимо прекрасным со всеми его изъянами; восковая статуя с глазами демона, с терпким ядом в зрачках. Взгляд ее был подобен ласке весенней природы, но в нем ощущалась ледяная тоска, какая присуща одним лишь бессмертным странникам. Иглы золота скрещивались в ее глазах и пронзали рубиновые капли боли, поднимавшие на поверхность с глубины души, и растекалась акварель по изумрудному кристаллу радужки, и словно призраки сквозили в ее ресницах и просачивались в беспросветную даль ее зрачков, черных, как оникс, и ореолом тьмы окутывали ее беззащитное тело, перебирали пряди ее волос, растекались по ее капиллярам, по стенкам ее вен.
Джеймс не знал, кто она есть, но чувствовал ее кровь своим сердцем и слышал биение пульса в ее венах и биение сердца, отличного от человеческого, забывшего любую боль слабой его природы.
Джина глядела на Джеймса, в его нежные печальные глаза, читая все прожитые им века в стрелках чуть видимых морщин под ними и в узоре ободка его радужки, в кристаллах влажных зрачков и в изогнутых веках, в тонких уголках его бровей, в волнах мокрых волос, в ямочках на щеках и во впадине на его подбородке. Она переводила свой взгляд с кончика его носа на коричневые ресницы, с бледной шеи на широкий лоб, с мочки уха на обнаженную ключицу, с пальцев рук на запястья, но непременно возвращалась к глазам. Хрустальная чистота этих глаз открыла ей его сердце. Незапятнанное ничьей кровью, не знавшее убийства, сейчас оно горело в его груди, словно обезумевшее.
Но Джина осталась холодна, не открывая своего восхищения, не позволяя этому потерянному страннику коснуться ее мыслей.
– Можешь стоять на ногах? – тихо спросила она Джеймса, нервно потирая руки, еще недавно касавшиеся его горячей кожи.
– Я не чувствую ног. – прошептал тот в ответ, не отрывая от нее взгляда. Холод сковал его, и он не имел сил пошевелиться.
Джина помогла ему подняться на ноги, и он поразился тому, с какой легкостью она выдерживала тяжесть его тела, превосходящего ее в размерах чуть более, чем значительно.
– Удивляюсь тому, как ты смогла вытащить меня из воды. – произнес Джеймс, потирая запястья и ощущая почву под своими ступнями.
– Мой народ в былые времена превосходил силой многих. – вздохнула Джина. – Но те времена прошли, и последние из моего рода доживают свой век в иных обличьях: мало кто сумел сохранить свой первозданный облик. Но сумела я. – Джеймс вопросительно поглядел на нее, ощущая, как тонкие нити сплетают воедино их души.
– Но я всегда была слабой. Самой беззащитной. Быть может, именно это меня и спасло. Сильные погибают, когда слабые остаются живы в своей неприкосновенности. – она на секунду закрыла глаза, и воспоминание пронеслось мимо нее ослепительной искрой, и она словно бы снова ощутила могучие руки, хватающие ее уносящие прочь от пламени и проклятья.
– Я не вижу в тебе слабости. – произнес Джеймс. – Я чувствую твою силу, и она, она похожа на дыхание, она похожа на пульс. Я чувствую ее, когда прикасаюсь к тебе. – и он протянул к ней руку, и легкие вибрации воздуха коснулись его пальцев. Ему показалось на мгновение, что он пересек некую грань, словно бы переступил черту между мирами, словно бы очутился на мгновение там, где Джина хранила свои мысли. Он ощутил себя причастным к ее судьбе, внезапно и ясно. И в это мгновение он ощутил слияние, он словно бы стал ей; словно бы из глубины веков воспоминания и силы коснулись его разума, и вот теперь он и она – единое целое.
Джина решилась проводить Джеймса до его гостиницы, и он не сумел отказаться. Она повела его за собой по едва заметным тропам, пролегающим через лесные чертоги, оставляя позади покинутый памятью Джеймса, покачивающийся посреди озера труп.
– Что ты делала здесь в такую рань? – решил спросить Джеймс спустя несколько минут молчаливой ходьбы.
– Ты задаешь мне вопрос, который мог бы задать человеку. – Джина шла, глядя себе под ноги, и голос ее сливался с дыханием леса. – Я похожа на человека?
– Я не знаю, кто ты. – Джеймс ощущал, как что-то, похожее на страх трепещет под его кожей. – Но что-то в тебе кажется мне знакомым. Этот голос, эти глаза… Я чувствовал тебя раньше. – но Джина молчала, продолжая идти вперед.
– Нас могут услышать. – произнесла она спустя некоторое время. – Не нужно более говорить об этом, я знаю то же, что и ты.
– Кто нас может услышать?
– Они повсюду, прячутся от материального мира, обитают тут, совсем рядом, но струны наших миров не пересекаются. Но я чувствую их молчаливую погоню, их голоса не покидают меня даже наяву. Они слушают. Ты их интересуешь. Что ты такое? Почему они пытаются тобой завладеть?
– Они и так владеют мной.
– О, нет, нет. Ты выше их власти. Боль, которую они тебе причиняют, плен, в котором тебя держат – лишь иллюзия. Они убеждают тебя в том, что твоя сила заперта. Но кто ты? Они ведь не открывают правды.
– И ты скажешь мне, кто я? – спросил Джеймс, остановившись.
– Если бы я только знала. – ответила Джина, с тоской глядя в его светлые глаза. – Но не все в этом мире открыто мне.
– Быть может, мое спасение было ошибкой. – прошептал Джеймс. – Я всего лишь сломленный, искалеченный странник, не знающий покоя. Смерть могла стать моим спасением.
– Ты сломленный и искалеченный призрак, не ведающий кто ты на самом деле. Было бы ошибкой отдавать тебя тем, от кого сама я прячусь. Открой глаза. Проснись.
– Я здесь не за этим. – Джеймс тряхнул головой, и мокрые волосы упали ему на лоб.
– Нет, именно за этим. Оставь свою рабскую службу, ослушайся. Не ищи убийцы, ищи себя.
– Чтобы смерть забрала меня?
– Чтобы смерть от тебя отступила.
5
18 октября 1864
Едва мерцающий полусвет превратился в монотонную серую массу холодного воздуха, и дождевая тяжесть утреннего неба, ненадолго уступившая место солнцу, вновь зависла над городом. Улицы еще были пусты, темны окна, и неприветливо, уныло трещали и скрипели ставни и распылялась крошка опавшей, примятой к земле листвы.
Двое путников шли по пустым переулкам, и город сжимал их со всех сторон своими тяжелыми стенами, и ветер свистел, покачивая ставни, и заползал сквозь щели в темные, затопленные сновидениями, комнаты.
Сердце города участило свой бой: чем выше поднималось за тенью туч солнце, тем сильнее ощущалось дыхание жизни, пробуждающейся за непроницаемыми стенами домов. И Джина ненавидела эту жизнь так же сильно, как и любила ее. Она прислушивалась к ней, к каждому ее движению, но ей казалась странной сама возможность существования, ей казалось непостижимым то, как в течение времени каждое существующее тело менялось и развивалось, и увядало, проходя с каждой новой секундой сотни стадий метаморфоза и, вкупе со сложным своим сознанием, создавало неповторимый осколок вселенной. Во всех своих гранях существование представлялось Джине ошибкой и величайшей абсурдностью, и каждая жизнь, какой бы она ни была – бессмысленной шуткой, неостановимым процессом поглощения, содержимым времени, которое, однако, единственно определяло саму его суть.
Джеймс дрожал, и холод стальным обручем сковывал его голову, и мокрые волосы прилипали к лицу. Он вел Джину тем же путем, какой вот уже который раз избирал для своих прогулок. Напрягая память, он пытался воссоздать в памяти смутные очертания бледного силуэта на плоту, и каждый раз возвращался к своему видению, и на душе его было неспокойно, и все его существо жаждало вернуться к озеру, чтобы закончить то, что он начал.
– Моя гостиница. – объявил Джеймс, когда путники остановились у здания старого пансионата. – Я даже и не знаю, как мне тебя благодарить. – он протянул Джине дрожащую руку, и та крепко пожала ее, обжигая теплом его ледяные пальцы.
– У тебя будет шанс меня отблагодарить, если до того момента ты не сочтешь эту благодарность лишней. – Джина заглянула в его глаза в попытке прочитать те мысли, что в единственное мгновение пронеслись в его голове. Дрожь пробежала по спине Джеймса, и он отступил на шаг, сдаваясь под ее взглядом.
– Ты вытянула меня из мрака, подобно альву, протянувшему руку оступившемуся. – произнес он тихо.
– Альву? – Джина странно посмотрела на него, и во взгляде ее он почувствовал осуждение и насмешку. – Чем же я тебе напоминаю осколок льда?
– Ты знаешь, я имел в виду не это. – холод пробирал Джеймса до костей, и оттого тело его содрогалось, придавая болезненность его и без того жалкому виду.
– Сердца альвов не принадлежат ни этой планете, ни этим людям. – Джина рассматривала лицо Джеймса в попытке проникнуть взглядом под его кожу, так, словно искала внутри него то, чего никак не могла уловить на поверхности. – Единственное, к чему они стремятся – это возвращение домой. Они – не более, чем бледный и матовый лед, тонкая пленка чистоты, скрывающая под собой пустоты.
– Значит, моей единственной надеждой все это время был лед? – Джеймс опустил глаза, и боль разлилась по его замерзшему телу.
– Когда наступают холода, ты можешь по нему идти. Только не пытайся растопить его теплом своего тела, иначе он поглотит тебя, и ты уйдешь под воду. – Джина прикоснулась кончиками пальцев к груди Джеймса, ощущая биение его сердца под тонкой оболочкой плоти.
– Я хочу знать, кто ты. – прошептала она. – Но не могу дотянуться до истины. Нити правды ускользают из моих рук.
– И что ты видишь? Что-то ведь ты видишь во мне?
– Да. – Джина отстранилась, отодвигаясь в тень. – Но я боюсь, что ошибаюсь.
– Не уходи. – Джеймс протянул руку вслед за тенью, и пальцы его скрылись в пласте полумрака. – Мы встретимся еще, ведь так? – спросил он, наблюдая за тем, как Джина медленно уходит прочь.
– Я сама тебя найду. – ответила она и скрылась в бесконечных каменных гранях переулка.
Джеймс, содрогаясь от холода, вернулся в свой номер и закутался в одеяло с головой, отчаянно пытаясь согреться, и тело его источало болезненный жар, и в какой-то момент он осознал, что бредит. Слабость разлилась по его конечностям вместе с ощущением тепла, вплетенным в одно полотно с горечью. Он глядел в потолок, и губы его шевелились, но он не слышал собственных слов. Ледяная вода снова и снова смыкалась над его головой и призраки тьмы кружили над ним, и он различал, как они шепчут ему на ухо его имя, и новая волна боли парализовала его конечности.
Не в силах более принимать свою жизнь, Джеймс с содроганием подумал о смерти: он знал, что, как только сердце его остановится, его тут же затащат в самые глубокие подземелья и будут до бесконечности рвать на части, доставляя боль, едва ли с чем-либо сравнимую. Он чем-то мешал им, тем белокожим призракам, прекрасным демонам и странным и грозным древним существам, о которых так часто вели разговоры его тюремщики. Они точили его кости, обжигали его плоть и упивались кровью, беспощадно рвали кожу и пронзали насквозь каждую частицу его истерзанного тела. И Джина знала об их существовании, но скрывалась ли она от них или же вела охоту – это оставалось пока не ясным, но сомнений в том, что это были и ее враги, у Джеймса не оставалось.
Он явно ощущал незримую связь с Джиной, такую, словно бесконечные века соединяли их, но необозримая пропасть длиной в тысячелетия разорвала однажды цепи, которыми они были друг к другу прикованы. Он ощущал ее как нечто близкое его душе, как часть собственных запертых воспоминаний, как часть его ушедшей в небытие жизни. И если она ощущает его так же, как он ощущает ее, то здесь не может быть ошибки.
В попытке на время выкинуть из головы образ Джины, Джеймс закрывал глаза и обращался с мольбой к далеким и недоступным звездам, и мерцание их отвечало ему тихо на древнем языке, и порой казалось ему, будто словам его внимают с сожалением, с сочувствием, и кто-то простирает к нему руки и снимает прикосновением света его извечную боль. Но он был не в их власти. Силы, что скрывались в недрах земли, были ближе к нему, чем спасение, и только они и могли управлять им. И, покорно склонившись перед властью извечной боли, он оставлял борьбу, не в силах сопротивляться. И если для него сейчас существовало спасение, то скрывалось оно в глазах спасшего его от чернильных призраков демона.
6
18—19 октября 1864
Ночь изливала тьму свою сквозь струи ледяного ливня, но вся эта влага лишь успокаивала больное сердце и разгоряченный разум. Город дышал терпким холодом и пропадал в мерцающих струнах серебра, соединяющих землю и ночное небо и вплетающихся в мостовую, подобно тончайшей призрачной пряже. Шелест ливня убаюкивал улицы, и свет быстро погасал в окнах, так, словно ливень тушил лампы, с порывами ветра врываясь в дома.
Джеймс, не имея сил сомкнуть веки, выбрался на улицу. Его тревожило странное ощущение того, что он проходит эту историю по второму кругу, и, в привычке своей отдаляясь от города, он последовал знакомым путем к поместью Ланвин, чтобы найти на этот раз то, что упустил в прошлый.
Картина постепенно складывалась перед его глазами. Он ясно видел начало всего и логическое его завершение, но боялся принять правду, поддаваясь собственной слабости. Он закрывал глаза, чтобы не видеть, чтобы не думать и не замечать. Ответ был у него прямо перед глазами, но он повернулся к нему спиной и ощущал на своем затылке его дыхание, но не оборачивался и глядел в темноту.
Катастрофа неумолимо надвигалась на него – он чувствовал это сердцем, хоть и не мог пока понять, отчего в его голове стучится мысль о том, что все происходящее с ним – начало его неминуемой гибели. Он каждый раз закрывал глаза и видел кровь, струящуюся по белой коже. Мысли об этих убийствах мешали ему дышать.
Он тряхнул головой, ощущая, как вода затекает ему за воротник, и решительно зашагал по улице, направляясь к поместью. Он что-то упустил там, сбежав из темной обители страха, что-то значимое настолько, что, открой он это сразу, и картина смертей сложилась бы перед его глазами.
В какую-то секунду Джеймс осознал, что имя убийцы мало его интересует. Что он в действительности желал узнать, так это то, какое отношение он сам имеет к происходящему. Он желал знать, как и зачем были убиты эти люди, но не задавался более вопросом, что за существо способно на такое. Его первоначальная цель расплылась в метаморфозе, принимая новое обличье. И все силы Джеймса были направлены сейчас на то, чтобы воссоздать момент преступления и погрузиться в его кровавую глубину, и увидеть то, что возможно было увидеть лишь касаясь пальцами остывающей плоти.
И память его разрывалась, и в глубинах ее восставали холодные образы прошлого, сокрытого за непроницаемыми пластами времени, но картина не складывалась, как бы Джеймс ни пытался припомнить хоть малейшее событие, малейшее ощущение – мозг его мог возвратить ему память только тогда, когда сталкивался с чем-то, что имело место в его прошлой жизни, то есть в жизни до последнего рождения, до его назначения на должность, до начала его нескончаемых мучений. Но это было так ничтожно, так мало, так смутно и неразборчиво, что Джеймс впадал в глубочайшее отчаяние.
Он знал, он ясно представлял то, что сейчас ему предстояло найти. Всего один лишь знак способен раскрыть перед ним двери, ведущие в глубины тайны, где сможет он отыскать ответы на любые свои вопросы.
Он шел в мрачном диалоге с самим собой, и слова его души были черны, как дым, что оставляют после себя демоны. Но что-то ядовитым светом просачивалось в эти звуки хриплого говора, и нежность в своем первозданном обличье возникала среди серной пустыни, среди редких лживых огней, ведущих путника на гибель.
Прошлой своей дорогой Джеймс добрался до поместья Ланвин и проник в молчаливый сад. Дождь не стихал и с неистовой силой хлестал по вымощенным камнем тропинкам и обливал путника, остужая его кожу, но Джеймс не чувствовал холода: ночь в своем черном облачении проникала теплом внутрь его тела, и сердце его билось быстрее, подогретое ею. И кровь его стремительно растекалась по венам, достигала горячим касанием конечностей и вновь собиралась в сердце, не давая кончикам пальцев остыть, поддавшись воле холодного ливня. И капли застывали на коже Джеймса, пропадали в сети его рыжеватых волос и задерживались слезами на ресницах.
Джеймс достиг перекрестка аллей и остановился, рассматривая возвышающийся перед ним старый тис. Он приложил ладонь к поверхности дерева, где в бороздах коры струилась дождевая вода, и почувствовал словно бы его живое дыхание. Он словно бы ощутил, как внутри древнего ствола трепещет горячая жизнь. Но сколько бы он ни приглядывался, сколько бы ни всматривался в трещины и вмятины, нигде не было видно метки, которую он надеялся обнаружить. Он осмотрел корни дерева подобные вздувшимся венам, в надежде хоть что-нибудь отыскать, но напрасно. В голову ему пришла мысль о том, что если знак и существует, то он надежно спрятан от чужих глаз. Наверняка причина тому одна: обнаружить его мог лишь тот, кому он предназначался. Не теряя надежды, Джеймс направился в пустующий дом, чтобы проведать комнату жертвы.
Темнота в самом омерзительном своем обличье прокралась в это необитаемое жилище, и в каждый угол она протянула свои щупальца, и крыльями своими задернула потолки, и воем своим отравила тишину. Она казалась дотла выгоревшим в пламени демоном, и безжалостно топила в своем удущающем аромате все, что вставало на ее пути. Она оплетала пылью запекшуюся кровь и протекала внутри нее мертвыми нитями, и заколачивала в гробы каждую частицу всякого вещества.
Дом казался мрачнее склепа, как будто бы он был обиталищем всех мстительных, не нашедших покоя душ, и все ужаснейшие воспоминания оживали в его непроницаемой темноте.
Джеймс двигался в непроглядной тени, пока не наткнулся на лампу. Тогда он зажег ее и приглушенным пламенем стал освещать лестницу, старясь не угодить в ловушку. Он прошел по второму этажу, осматривая комнаты, и наконец обнаружил нужную: ставни в ней были плотно заперты, и дух смерти витал в каждом ее уголке, и в нос его, смешиваясь с ароматами духов и благовоний, ударил запах тления.
Джеймс затворил за собой дверь, открыл ставни, чтобы свет луны помог ему лучше осмотреться, и стал тщательно перебирать вещи убитой, дабы отыскать хоть малейшую царапинку, проливающую свет на правду. Он выдвигал шкафы, переворачивал мебель, обшаривал углы, и так до тех пор, пока мутные лучи рассвета не обожгли немым теплом его кожу.
Обессилев совершенно, он присел на кровать и стал наблюдать за тем, как солнце обагряет небо и пепельные тучи и сизые облака застывают в расцвете безмолвия и растекаются фантасмагорическими образами по небосклону. Потеряв всякую надежду что-либо найти и не получив подтверждения своей теории, Джеймс уставился на носки своих ботинок и не отрываясь глядел на них в течение нескольких минут.
В последней надежде, он обвел взглядом всю комнату, и вдруг замер в неожиданном ликовании, с сильно бьющимся сердцем, наблюдая за тем, как тусклый свет выжигает на тончайшей ткани одного из платьев убитой простой рунический символ, чей вид вмиг заставил душу Джеймса трепетать от безотчетного ужаса.
Он приблизился и коснулся этого символа, и словно ток прошел от кончиков его пальцев по венам до солнечного сплетения. Вытащив нож, Джеймс отрезал кусок ткани с символом и разместил его на ладони.
Тонкие линии, подсвечиваемые солнцем, обжигали его кожу, но он глядел, не в силах оторваться, и в каждом простом изгибе читал летопись веков. Он видел этот символ раньше, он знал его так, словно тот был выжжен у него на стенках сосудов, вырезан прямо в сердце, но значение его и имя стерлись из его памяти.
Спрятав обрывок платья в кармане, Джеймс поспешил покинуть дом и отправиться к озеру в надежде и там обнаружить подсказку. Но, стоило ему только распахнуть дверь, ведущую на задний двор, как перед ним из молочно-бледного утреннего полумрака возникла фигура Джины. Джеймс застыл на пороге, встретившись с ее спокойным холодным взглядом, и слова застряли у него в горле, не в силах сорваться с губ. Но Джина молчала, не требуя объяснений. Она повернулась к нему спиной, и он, спрыгнув со ступеней, поспешил за ней в глубину сада, где волнистая тропа вела вглубь черного и прозрачного осеннего леса, выросшего готическим витражом перед ними.
Завороженно глядел Джеймс на то, с какой грустью Джина рассматривала каждый матовый пласт, образованный мутными лучами солнца, и каждое облако, плывущее над сводами леса, и как в зрачках ее отражались скрещенные ветви, рубленые бликами.
Джина вела его за собой до самого озера, и, дойдя, остановилась, глядя на спокойную водную гладь, туда, где качался на плоту все еще никем не обнаруженный труп. То, что это произведение, эту лилию из человеческих останков, еще не нашли, было едва ли возможно объяснить, но, вероятно, Джина хорошо позаботилась о том, чтобы найден труп был тогда и только тогда, когда ей самой это понадобится.
– Мне кажется, ты хотел именно сюда. – произнесла она.
– Все так, – кивнул Джеймс в замешательстве, – но я не думаю, что мне стоит делать в твоем присутствии то, зачем я собирался прийти.
– Делай. – голос Джины прозвучал властно и холодно, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, и глаза ее остались так же глубоки в своем спокойствии.
– Мне нужна ее одежда. – Джеймс поглядел на мокрую бесформенную массу ткани, прибитую к берегу и некогда служившую платьем.
Он выудил останки одежды из воды, и, спустя некоторое время, на обрывке ткани под лучами солнца обозначился все тот же простой символ, изгибы которого заставляли сердце Джеймса трепетать.
– Каковы твои выводы? – спросила Джина осторожно. Она стояла за спиной Джеймса и чувствовала, как тело его содрогается каждый раз, когда пальцы касаются тонких выжженных линий.
– Я только не понимаю, зачем. – ответил он, спустя минуту. – Зачем они были убиты?
Его волнение, еще недавно бушевавшее в сердце, обратилось в секунду смертельной тоской. Что делать дальше, он не знал. Растерянный, держащий в своих руках еще часть мозаики, знавший наверняка, кто совершил убийство (едва ли он признавался в этом даже самому себе, но нет никаких сомнений в том, что он это знал), но решительно не понимающий, зачем. Зачем?
– Ты все еще можешь уйти и более не возвращаться, – прошептала над его ухом Джина, – но если не пожелаешь, то позже придется убегать. – ее голос звучал мягко, и слова ее не были угрозой. Она с нежностью, на какую только была способна, давала ему иллюзию шанса на спасение.
– Я чувствую, что должен остаться. Это не простые слова. Знаешь, я чувствую себя так, словно врастаю в эту землю, словно тут мой конец и тут я начинался. Словно это место – сердце зверя, и я кровь в этом сердце, я – частица жизни могучего существа. Поток несет меня, тянет за собой. Мне нет дороги назад. Я либо достигну своей цели, либо умру по дороге к ней.
– Когда передо мной стоял такой же выбор, я тебя понимала. Сейчас же я говорю тебе: это безумие. Тебе лучше отступить, вырваться из этого потока крови. Но если ты останешься, я приму это решение. Но если ты останешься, едва ли смерть обойдет тебя. – ее слова были правдой. Она желала, чтобы он знал, ради чего остается с нею.
– Не имеет никакого значения, чем закончится для меня эта битва, будь она лишь пятном на истории жизни или предвестником великого конца. Я останусь здесь. Я не желаю сражаться, быть может, но я обязан, я должен – в этом весь я, я – орудие чужих помыслов, будь они белы, как слепые лучи солнца, или черны, как скважина в земле.
Джина вздохнула, и взгляд ее смягчился и изливал теперь лишь только скорбную грусть, как мраморное изваяние у кладбищенских ворот.
– Сломленный ангел, одиноко бредущий меж чужих звезд, под чужими звездами. Если только мне удастся спасти тебя, я спасу. – но боль в ее сердце твердила совсем иное.
– Но кто же ты, кто ты такая и как звучит твое истинное имя?
– Едва ли я в силах признаться в этом сейчас, когда под нами и внутри нас, и вокруг нас сжимается сердце зверя. – и перед глазами ее промелькнула тень великого города, ушедшего во тьму холодного несуществования.
– Я тебя узнаю. – заверил ее Джеймс. – Все, в чем есть частица тебя, откроется мне однажды.
– Боюсь, только в смерти ты увидишь мое истинное лицо.
– Должно быть, в тот миг я различу и собственные очертания.
Дрожь прошла по телу Джины от этих слов, и взгляд ее упал куда-то в вековую глубь. Она побледнела, и холодная сырая тоска подступила к ее горлу. Джеймсу же показалось, будто Джина на секунду унеслась мыслями куда-то так далеко, что не расслышала его заверения, так далеко, что мерцание солнца сделалось глуше, словно бы целый мир приблизился к вечной темноте вселенной, оторвавшись от своей орбиты.
– Что… что ты помнишь, Джеймс? – спросила вдруг Джина, изгоняя из разума вспышку боли.
Стоило воспоминаниям о далеком доме промелькнуть перед ее глазами, как она вновь ощутила с ним тонкую незримую связь, такую, какую она ощущала с богами, когда внимала их речам или же сама говорила с ними.
– Я помню очень мало. Точнее… я помню достаточно, да… достаточно для одной жизни. – Джеймс в бессилии опустил руки, потупив взгляд.
– Мне жаль, что я не могу тебе помочь. Не смею даже попытаться. Все, что я чувствую… то, что я чувствую, а именно эта нить, стягивающая наши души, она так тонка, она привязана к особым, далеким, безумным воспоминаниям. Я следую ее путем, чтобы вернуть то, что однажды было у меня отнято. И я живу воспоминаниями о тех днях, когда для меня еще не было слишком поздно все исправить.
– Пусть те воспоминания будут светом в тебе.
– Светом? Во мне никогда не было света. Я слишком темна даже для твоего понимания темноты, а ведь ты привык жить в ней лишь с тусклым огоньком, обжигающим руки и бросающим ледяные блики на стены твоей темницы. А я давно должна была обратиться в камень за все, что совершила. За каждый свой шаг. За самую вероятность своего пробуждения.
– Боюсь, кем бы ты ни была, чем бы ты ни была, что бы ни сделала, мне не выпутаться из твоих сетей. Я застрял в липкой паутине, и яд проник в мою кровь, и более я не в силах пошевелиться. Мне не сбежать. – он приблизился к Джине, и она опустила голову, возводя границу между собой и той слабостью, что рождало в ее сердце каждое движение этого существа, но даже сквозь невидимый, но плотный барьер проникало тепло человеческого тела. И все пленило ее в этот миг, от теплой гладкости кожи до движения позвонков и мускулов, от звука крови, текущей по венам, до их голубых нитей, протянувшихся под тонкой полупрозрачной оболочкой.
– Сломленный, обессиливший странник. – прошептала Джина, не поднимая головы. – В этом наше сходство. Мы не знаем своего места и отказались от собственного имени.
Оба долго еще стояли неподвижно, что изваяния, что скалы, скрещенные ветром, что замерзающие стебли, не прогибаемые холодом, что два иссушенных цветка, черпающих силы друг у друга, но давно потерявших корни в бесплодной земле.
– Произнеси свое имя. – потребовала вдруг Джина голосом холодным, как заледенелая сталь.
– Имя? – Джеймс вздрогнул, и вены его стянуло болью. Память его восстала и сдавила горло своими исущенными пальцами.
– Назови мне имя, данное тебе при последнем рождении. – отстранившись от него попросила Джина, и в глазах ее холодом проявилась кровавая глубина.
Джеймс беспомощно взирал на нее с минуту, а потом, в бессилии опустив руки, чуть приоткрыв рот, весь белый, как иней, чуть слышно произнес:
– Джаред. – и тысячи игл вонзились разом в его голову, разрывая оковы памяти, и тело его онемело от боли, и каждый нерв закровоточил. – Джаред. – повторил он шепотом, и каждая частица его тела сжалась, и кровь прилила к сердцу, лишая его кожу краски.
– Джаред. – эхом прошептала Джина. – Я знаю, к чему была вся эта ложь. Но не нужно более. Раз ты явился в этот город и сделал свой шаг навстречу этой смерти, ты должен был предполагать, что тебе придется принять отказ от рабского прошлого, соединяясь с реальностью собственной жизни. – она подняла голову, рассматривая его лицо так, словно видела его в первый раз. – Я вижу в твоих глазах отражение далеких звезд. – произнесла она, глядя в глубокие глаза, зеленые с карим.
Ресницы Джареда дрогнули, но он не отвел взгляда. Зрачки его сузились от лучей солнца, вычерчивающих целый мир в каскадах его радужки. Он прикоснулся холодными пальцами к пальцам Джины, впитывая ее спокойное тепло. Душа его раскрылась, и он впервые за долгое время ощутил себя собой. В попытках обмануть непостижимое существо он не смог одержать победу, и, сдавшись собственному поражению, решился следовать до конца за своим спасителем. Не получив ответа на свое прикосновение, он отступил на шаг, и, спустя мгновение, тихо, чуть слышно ступая, путники скрылись среди деревьев, чтобы более никогда не вернуться к холодному тенистому, отмеченному кровью водоему в сердце вечного леса.
7
19 октября
Утро разгоралось, обнажая сны, и город просыпался под холодными струнами солнца, пока два путника продвигались по ветвящимся переулкам назад, чтобы закрыться от света в стенах своих комнат. И Джаред, страдая от того, что каждый миг возвращался к своему прошлому, не мог терпеть более этого города, беспрестанно терзая себя за то, что трусливо прятался все это время, скрывая собственное имя и собственную сущность под фальшивой оболочкой, а Джина не могла не признавать той боли, с которой вела это существо на смерть, которой он не заслуживал, потому как ни единой каплей невинной крови не были запятнаны его руки. Оба шли в тишине, различая лишь звуки собственных шагов и нарастающего шума пробудившего города. Душам их и сердцам нелегко приходилось в холодной войне ветров, что затеялась внутри их сознания и набирала обороты.
Улицы уже наполнялись людьми, но свет их жизней не привлекал путников, и они молча брели, не замечая мира вокруг, мимо холодных витринных стекол, мимо позвякивающих дверных колокольчиков, рассекая безликую массу толпы. И среди многоцветного шума лишь один прилавок привлек блуждающее внимание Джареда. Он остановился, и Джина разглядела в его глазах вспышку холодного, полуосознанного ужаса.
– Фарфоровые куклы. – прошептал Джаред, застыв на месте, и рука его потянулась к прозрачному зеркалу витрины. – Пустые глаза сверкают янтарем, и бледный фарфор их рук мертвенного цвета. И в глазницах – осколки древнейших звезд. Создания, обошедшие смерть, холодные и полые. – то, как произнес это Джаред, заставило Джину вздрогнуть: однажды, давным-давно, так описывали созданий далекого холодного и туманного края, так описывали народ, к которому сама она принадлежала.
– Что ты видишь в их облике? – спросила она, неотрывно всматриваясь в холодное фарфоровое лицо с янтарными глазами, обрамленное волосами цвета воронового крыла.
– Древность, сон и смерть. – и глаза Джареда сверкнули, и вспышку эту можно было сравнить с искрой падающей звезды.
– Тебе стоит пойти со мной. – произнесла Джина, касаясь запястья Джареда. Ее тихий голос заставил его оторваться от витрины и последовать за нею.
Великое и странное происхождение этого потерянного альва, этого пленного демона, великая его тайна, которой он поделился бы, будь это в его власти, вновь сковало сердце Джины, и мысли ее принадлежали теперь только этому. Кровь в сердце зверя. Дьявольский поток тянул ее к погибели, и едва ли иная тайна могла коснуться ее так, как коснулась эта. Ощущая в Джареде осколок того, что ей непременно придется вырвать из его груди, она чувствовала, как сердце ее впервые за долгие годы поддается разрывающей его на части боли. Она могла надеяться лишь на то, что, пройдя сквозь все грани метаморфоза, в его теле сохранится жизнь.
Сейчас Джина ощущала себя так близко к звездной бездне, к древности, далекой от поверхности этой планеты, как ощущала много веков тому назад, когда сердце ее страдало особенно; одинокое, покинутое теплом сердце, оставленное в недрах этого чужого тогда ей мира, мира прекрасного, но растущего слишком быстро, чтобы она успевала насладиться мгновением тысячелетия. И вот снова та самая вечность, облаченная в теплое человеческое тело, так близко, и сердце этой вечности бьется (как долго?) в ритме бесконечного ожидания свободы, которую она, Джина, способна ему подарить. Протянуть руки, коснуться шелковой кожи, подвижной плоти мускулов, мягких волн подпаленных солнцем волос. Так близко сейчас к ней эта вечность, словно она снова там, где мир сильнее и больше, вечно молодой и надежно хранимый, там, где первое предательство ее не раскрыто, а второе еще не совершено, там, где она желанный и благородный гость, а не униженная изгнанница, вынужденная скитаться по мирам до дня решающего приговора.
И она протянула руку и провела кончиками пальцев в черных перчатках по линии вен на руке Джареда, ощущая, как потоки крови расширяют стенки его сосудов, и она услышала звук, с каким каждая капля проносится по каналам в его теле и возвращается к сердцу – источнику.
Глаза Джареда, теплые, медово-изумрудные, снова оказались погружены в тягостную муку сероватого взгляда Джины, и тогда, когда хмурое небо вокруг ее зрачков преобразилось в светлую нежность весны, Джаред осознал, что движется за Джиной следом по узкой улочке, ведущей к ее дому.
Они оказались в одном из кварталов старого города с домами шаткими и стоящими так близко друг к другу, что можно было с легкостью перебраться с одного окна на противоположное. Они скромно тянулись вверх на несколько этажей и заканчивались лепным карнизом, поддерживающим крышу. Внутри дом оказался неуютным, темным и словно бы необитаемым, но отовсюду раздавались шорох шагов и лязг посуды, но ни одного человека Джаред не узрел, как бы ни пытался он вглядеться в мерцающий полумрак.
Лестница зловеще поскрипывала под тяжестью шагов, тихо ворчала и шевелила корявыми досками, и расшатанные перила глухо трещали, пока Джаред продвигался вверх, крепко хватаясь за них. Джина прошла вперед и отворила дверь в комнату, приглашая Джареда войти.
Комната ее оказалась довольно тесной и темной, не много отличающейся от той, где жил сейчас сам Джаред, и из всей обстановки внимание привлекала лишь большая коряга в темном углу, напоминающая выщербленный дуплистый ствол древнего дерева, и на его редких скорченных ветвях, извиваясь и шипя, вытягивала свое тело гигантская змея, черная, как безлунная полночь, и покрытая сверкающей, как кристалл, кожей.
– Ты боишься ее? – спросила Джина, подойдя к змее и позволяя ей оплетать свое тело. – Она не причинит тебе вреда. Она чувствует, что ты не человек и распознает в твоей душе осколок настоящей силы. – в ответ на эти слова змея соскользнула с Джины и подползла к ногам Джареда.
– Она знает о твоей природе, но, как и я, не видит множества скрытых граней, что так странно вывернуты в тебе. – произнесла Джина. – Быть может, ты признаешься мне в том, что тебе известно. Быть может, это сможет помочь мне спасти тебя.
– Они не позволяют мне говорить. – Джаред ощутил, как легкие его сжались от боли. – Но боюсь, даже если бы я мог, сказать мне было бы нечего. Я потерян в этой неизвестности. Единственное, что я точно знаю, так это то, что, как только нога моя ступила в этот город, я должен был отыскать своих братьев. Но я не сделал этого. И знаешь, из всех терзаний моей души, это ощущение полнейшей беспомощности в стенах Эдинбурга – самое сильное наказание.
– Ты не помнишь их лиц. – Джина заглянула в его глаза, в попытках разглядеть что-то в их глубине, скрытой в холодном полумраке комнаты.
– Я не помню их лиц. – эхом отозвался Джаред, и конечности его онемели в попытке разорвать узы собственного бессилия.
– Когда придет время, ты их встретишь. – Джина отошла в темный угол, и Джаред смог приблизиться к окну, тусклым светом освещающему комнату.
Он видел, как в окне дома напротив, где ветер задевал дыханием занавески, возникла темная фигура, но вскоре исчезла за дверью. Он все ждал, пока она снова появится там, но ничего, кроме мерцания лампы на подоконнике более не тревожило в комнате пустоту.
– Сегодня меня ждет встреча, к которой я готовилась очень долго, Джаред. – голос Джины разорвал тишину. – Совсем скоро мне предстоит увидеть своего давнего врага и одолеть его. Я чувствую, что я сумею, и рука моя не дрогнет. Но сейчас я прошу тебя мне помочь.
– Я сделаю, что угодно. – отозвался Джаред, неотрывно глядя в окно.
– Сразись со мной. – Джина встала за его спиной, смерив взглядом его высокую фигуру. – Попытайся меня одолеть. – прошептала она. – Не всякому это под силу, и, если ты сумеешь прижать лезвие к венам моей жизни, еще одна карта откроется мне. Ты сделаешь ход, и я поймаю тебя. Я разгадаю тебя раньше, чем ты разгадаешь меня, и так будет правильно. Так будет безопасно.
– Безопасно? – переспросил Джаред, сопротивляясь взгляду Джину, ставшему подобным взгляду хищника.
– Быть может, ты и есть тот самый зверь, тот самый демон, которого мне стоит опасаться. Быть может, в глубине твоей запертой памяти лежит мысль о моем убийстве. Быть может, ты мой враг. В твоей власти помочь мне открыть тебя, чтобы спасти. Или уничтожить.
– Я согласен. – произнес Джаред, но в ту же минуту пожалел об этом. Он плохо представлял себе, как сможет сражаться с ней здесь и сейчас, принимая всю ее хрупкость, поставленную против всей его силы.
– Не думай о сохранности моей жизни, Джаред. Убить меня ты не сумеешь, как бы ни пытался. Не каждый в силах причинить мне боль.
– Как ты собираешься сражаться? – спросил он, не различая в ее руках оружия, на что Джина ответила взглядом, оставшимся ему не ясным. Она сняла со стены что-то, напоминающее ножны и протянула их Джареду.
– Клинок? – спросил он, взявшись за холодную рукоять и ощущая в своих руках сбалансированную тяжесть.
– Он принадлежал воину, которого я одолела в бою. Это оружие не так совершенно, оно подобно холодному оружию людей, не способному к глубокой трансформации.
Джаред вытащил клинок из ножен, и свет лезвия, созданного из материала, едва ли напоминающего обыкновенную сталь, ослепил его на мгновение. Он приложил острие к кончику пальца, и на коже его тут же выступила кровь.
– В жизни не видел более острого лезвия. – произнес он. Длина клинка была гораздо меньше, чем ему требовалось для той техники боя, к которой он привык, но это оружие словно вросло в его руку. – Кто его создал? – спросил Джаред, ощущая, как рукоять изгибается, подобно глине, по форме его ладони.
– Одна малочисленная раса со спутника из соседней системы. Они жили там только благодаря добыче ценного металла со свойствами, позволяющими ему буквально свободно трансформироваться, при этом оставаясь прочнейшим из всех известных нам тогда веществ.
– Что с ними стало?
– Их уничтожили. Вместе с их спутником. Он был безжизненным сосудом с единственным ценным веществом в себе. Поверхность его была непригодна для жизни.
– Ради чего они погибли? – Джаред ощутил, как лезвие клинка отзывается болью при упоминании его создателей.
– Новая раса вооружения. И мой клинок – одно из тех сокровищ, что сохранилось с тех далеких времен. – она вытянула правую руку, и словно из воздуха в ее ладони материализовалась быстро перетекающая из одной формы в другую кристаллическая масса, и в несколько мгновений лезвие клинка собралось и предстало перед Джаредом во всей своей магнетической опасной красоте. Лезвие походило на матовый кристалл, в глубине которого растекались чернильные потоки, смешивающиеся с кровью. Он чувствовал, что это – бесконечная трансформация вещества, ради которого были уничтожены жизни, и вся боль умерших и вся сила того, кто сжимал рукоять, проходила сквозь вечные волны энергии и восставала в глубине тонкого изящного оружия.
– Элиндор. – назвала имя клинка Джина.
– Элиндор. – Джаред произнес это с благоговением, ощущая вибрации воздуха, рассекаемого изящным лезвием. Он повторил это еще раз, и в памяти его стали возрождаться образы глубокой древности, когда сильнейшие расы сталкивались в противостоянии и погибали, оставляя после себя свои величайшие творения.
В левой руке Джины возник еще один укороченный меч, подобный Элиндору. Форма обоих была необычна, и Джаред едва ли встречал когда-либо нечто подобное. Он не мог дать точного определения, что за оружие было перед ним, но в том, что мечи не парные он был уверен совершенно, однако Джина использовала их одновременно по причине, ему не совсем понятной.
– Попытайся одолеть меня, Джаред. – произнесла Джина, принимая оборонительную позицию. – Я хочу увидеть, кто ты.
И в следующий миг клинки со звоном столкнулись, и завязалась борьба, подобная вспышке молнии, подобная мерцающему шторму, и каждая секунда в ней казалась равноценной вечности, и тонкие раны, что оставляли легкие касания тончайших лезвий, кровоточили, но не доставляли боли. Сталь звенела, и в глубине клинков Джины разливалась тьма, смешиваясь с кровью, и все большим сиянием наполнялись они и мерцали в полутьме комнаты.
Техника боя, применяемая Джиной была не знакома Джареду, но он ловко парировал ее удары, и в глубине его памяти возрождались живые картины того, как сам он, обладая силой гораздо большей, чем была доступна ему сейчас, обучался тем же невероятным по своей изящности приемам под темными сводами храмов где-то в глубине иных миров.
И звезды на мгновение предстали перед его глазами, тысячи и тысячи сияющих в вышине звезд, но с каждым мгновением они тускнели и угасали, оставляя черные пропасти в небе, и вот последняя звезда протянула к нему в прощании свои лучи и погибла, затянувшись тьмой. И холод сковал Джареда, и он осознал, что стоит на заснеженной вершине далекого мира, спрятанного в глубине одинокой галактики, и мир этот мертв, и все в нем покрылось льдом и туманом. И города разрушились под тяжестью снега и порывами ветра, и все живые существа до последнего отдали свои души Источнику и вросли в многолетний лед.
Джаред открыл глаза, ощущая, как капля крови стекает по его щеке, и за мгновение до того, как тонкое лезвие меча Джины опустилось на его лицо, остановил его. И Джина схватила его за запястье, вывернула правую руку и опрокинула его грудью на комод. Сражение закончилось, и, поверженный, Джаред с трудом дышал, ощущая запах крови в воздухе, ощущая, как она заливает его лицо и просачивается сквозь губы, попадая на язык.
Джина склонилась над ним, прижимая правую руку к тонкой ране на шее, и кровь ее струилась, опускаясь на кожу Джареда. Ее ладонь касалась тонких волн его волос, и она ощущала жар его склоненной тяжелой головы. Отложив оружие в сторону, она провела рукой по его взмокшим волосам, перебирая пряди, в которые впиталась кровь.
Джаред вздрагивал от ее прикосновений, сломленный, поверженный, и не находил сил вырваться из этого плена. Он начал чувствовать боль в запястьях и ранах, и, сдавшись окончательно, разжал пальцы, выпуская рукоять меча.
– Они отобрали твою силу. – прошептала Джина у него над ухом. – Обладай ты всей своей мощью, и наше сражение затянулось бы на целую вечность. – легким дыханием она коснулась его затылка и отстранилась, позволяя Джареду вдохнуть.
– Я всегда была слабой, Джаред. Слабее остальных. – произнесла Джина, зажимая кровоточащую рану на шее. – В своей наивности я полагала, что иные пути, кроме ненависти помогут мне стать сильнее, и я училась сражаться с честью, тогда как честь никогда не побеждала страха. И тогда, когда тьма в моем сердце взяла верх, тогда, когда первая кровь пролилась мне на руки, я осознала, что только ненависть и боль способны придать мне сил. И я покорилась темноте, осознанно избирая этот путь, и все во вселенной причиняло мне боль, и через эту боль, разрывающую меня на части, я обрела свою силу. Я обрела свою силу кровью. Я плохой герой, Джаред. И если ты стремишься к свету, если в твоей душе есть осколок надежды когда-нибудь узнать, что значит быть свободным от боли, то тебе предстоит избрать иной путь. Не меня. Я потеряна в бесконечности веков, и моя жизнь имеет не больше смысла, чем любая иная, и это значит, что она не имеет его вовсе. И в ней столько боли, что, раздели я ее по капле между всеми существами этой планеты, и они вмиг станут несчастны.
– Для меня нет иного пути. Ты – единственная тропа в беспросветной неизвестности моей жизни. – ответил ей Джаред, выпрямляя спину. – Я не иду туда, где мерцает надежда, потому как любая надежда для меня не более, чем ложь. И если ты ведешь меня на смерть, я добровольно последую за тобой. Даже если у меня будет иной выбор, я чувствую, что должен идти туда, куда движешься ты сама.
Джина ничего не ответила. Она касалась его руки, и пальцы ее подбирались к широкому запястью, отмеченному синими выпуклостями вен. Застыв на секунду там, где можно было почувствовать пульс, она отняла руку и заглянула во влажные сияющие глаза Джареда, различая темные струны среди кристаллов хризолита.
– Мы встретимся на рассвете дня, Джаред. – прошептала она. – Но не ищи меня сегодня, не следуй за мной. Это все, о чем я могу тебя сейчас просить.
– Едва ли я в праве обещать тебе это. Боюсь, искать тебя в ночи, при свете дня, в тумане и в рассветной тиши, в сумерках городов, в воздухе гор – это все, на что сейчас способно мое сердце. Мне некуда больше идти, мне не за кем больше следовать. – и с тяжкой болью он оставил ее одну, в полумраке комнаты, полной теплой жизни, в полумраке ожидания и холодной тоски. Он ушел.
Конец ознакомительного фрагмента.