6
«Мне нечего волноваться», – Наташа расслабленно следила за цифрами, регистрирующими часы и минуты. Они будто замерли на приборном щитке. Уж сколько раз бывало в жизни: человек, когда-то оставивший о себе наиприятнейшее впечатление, на поверку оказывался гнусным негодяем. И ничего страшного. Принимаешь это к сведению, да и только. А тут задача была и вовсе проста: отыскать недостатки, убедиться, что человек, когда-то пренебрегший ею, сам оставляет желать много лучшего. Что в этом особенного? С возрастом стало легче отыскивать недостатки, чем достоинства.
Наташа успокаивала себя. И не напрасно. По тому, как колотилось сердце, она понимала – волнуется. К счастью, многолетняя практика умения расслабляться на короткое время дала о себе знать. Наташа закрыла глаза и представила себе Каменный остров и ту свою незабываемую неделю на нем.
За ней тогда прислали большую черную машину. Прямой как стрела проспект несколько раз пересек большие и малые рукава Невы, и машина свернула в соловьиный рай. «Дачный поселок бывшей партийной номенклатуры», – определила Наташа, в то время как лимузин катился между высоких заборов. Она и до этого знала, что где-то здесь, на острове, находились дачи советских партийных чиновников.
Был ранний июнь, черемуха нависла над водой в роскошном кружевном наряде, и соловьи заливались так, будто тот вечер, в который Наташа приехала сюда, был последним на земле.
Радушная хозяйка, мать больного ребенка, возлагающая на Наташу большие надежды, тут же стала настаивать, чтобы Наталья Васильевна из гостиницы переехала погостить к ним на дачу, тем более что была обещана полная свобода. Вся семья на следующий день отбывала в Финляндию, и этот огромный старинный дом с эркером и мансардой, с шофером и помощницей по хозяйству полностью оставался в Наташином распоряжении. Наталья не успела открыть рот, как была отдана команда немедленно перевезти из гостиницы ее вещи. С молниеносной быстротой в одной из комнат дома уже поместилась ее дорожная сумка. Наташа покорно вздохнула. К ней подвели ребенка. Воспитанная девочка – чуть рыжеватая, тоненькая, бледная – понравилась Наташе. После осмотра и разговора с матерью последовал обед. Вечером гостью отвезли в Мариинку. Она успела ко второму акту и одиноко сидела в престижной ложе. Дверь в коридор была услужливо закрыта, но Наташе все равно откуда-то дуло в спину. С сожалением она подумала о толпах страждущих, оставшихся за театральным порогом. Человек семь запросто могли бы занять пустующие за ее спиной кресла и тем самым спасти ее от радикулита.
Эта мысль ее развлекла. Наташа все еще находилась под впечатлением осмотра маленькой пациентки и снова обдумывала правильность своего заключения и все возможные варианты лечения. Наконец она успокоилась, решив, что все было сделано правильно, и музыка потихоньку начала проникать в ее душу и вызвала легкую влагу между веками.
Пока шел спектакль, прошумел короткий ливень и вымочил листву и площадь перед театром. Никольский собор сиял вверху своей золотой крышей. Машина дожидалась Наташу у обочины. Она поехала обратно и, вернувшись, зашла посмотреть на девочку.
Та давно спала в своей прелестной комнатке в окружении игрушек. Наташа осторожно вытянула медведя из-под тоненькой руки и пощупала девочке лоб. Голова, шея и спина ребенка плавали в горячем поту. Хозяйка стала менять на дочери рубашку, а Наташа мельком подумала о том, что делает сейчас ее собственная дочь. Но Серов был хорошим отцом. Язык не поворачивался называть его отчимом. Наташа вздохнула и шагнула в коридор. Хозяйка вышла в слезах и взяла с Наташи слово, что, если понадобится, та будет приезжать из Москвы наблюдать за ходом лечения. Потом они вместе пили чай. Заснула она без задних ног и без единой мысли в голове, убаюканная трелями соловьев. Утро Наташа провалялась в постели, в глубине души сознавая, что поступает невежливо, но ничего не могла с собой поделать – так приятно было нежиться на мягкой перине, наблюдая, как ползет по стене солнечный луч и склоняются к окну зеленые ветки деревьев. Она томно приоткрыла глаза, только когда хозяйка осторожно постучала в дверь, чтобы попрощаться.
– Не вставайте, не вставайте!
Наташа оправдала свою совесть тем, что, когда люди уезжают, провожающие доставляют больше хлопот, чем пользы. Когда шум отъезжающей машины стих, Наташа спросила у домработницы кофе, а через полчаса уже бодро шла на прогулку.
Вот тогда-то она и вспомнила этот маленький архипелаг островов, по которому гуляла в детстве с отцом: аллеи, подъездные пути, расположение нумерованных мостиков и мосточков, широкий длинный гребной канал и величественный гранитный спуск к воде. Каждый день в тот приезд она ходила по мостам с Каменного острова на Елагин, и огромный медовый луг перед классическим портиком Елагинского дворца с постоянной радостью приветствовал ее роем пчел и порханием бабочек. Июнь тогда стоял просто на удивление теплый. Редко когда и где она ощущала так остро черемуховую сладость лета. Дворец укрывал ее между колоннами от скороспелых летних дождей, ежедневно шедших в тот год, резеда дурманила ароматом. И Наташе тогда ужасно хотелось любить и быть любимой.
«Что со мной? – спрашивала она себя. – Ведь в моей жизни все правильно. Есть муж, есть работа, подрастает дочка. Но так хочется чего-то еще!» – А чего – Наташа и сама не знала.
Она всегда любила начало лета. Ощущение солнца, пробивающегося по утрам через занавески и щекочущего лучами ее сонное лицо. Махровые, как пачки балерин, пионы, влажная сирень – любимые цветы, обещающие, что лето еще впереди, а значит, будут теплыми дни, короткими ночи и приблизится блаженная пора отдыха.
Давным-давно, таким же солнечным утром, Наташа проснулась и открыла глаза с сознанием, что ей исполнилось целых шестнадцать лет. Она лежала в постели и счастливо бездумно разглядывала потолок. Черт его знает, какие видения вихрем проносились тогда в ее голове! Но вот раздался легкий скрип двери, и она закричала: «Внесите дары!» И, легкая, соскочила с постели, готовясь расцеловать мать и отца.
Первой в комнату вошла мама с чудесными ямочками на щеках, с мягким взглядом, с волшебным розовым свертком в руках, а за ней, как-то боком, с огромным букетом сирени, отец. Она кинулась к ним, чтобы закружиться вместе в ветреной джиге объятий и поцелуев, но вихря не получилось. Прошелестел тихий ветерок поздравлений, и смущенно, чувствуя нечто непредсказуемое, она опустилась на постель, теребя розовую ленту подарка. Отец вышел из комнаты, а мать осторожно присела на край кровати рядом с дочерью.
– Что случилось? – Тревога птицей заколотилась в груди. Рука матери скользила по ее руке, а губы проговаривали какие-то непонятные, невнятные слова. Сквозь пелену тревоги до Наташи доносились обрывки: «Ты выросла… получать паспорт… изменить отчество… подумать и решить…»
– Да в чем же дело? – почти закричала она.
– Папа тебе не родной отец. Твой настоящий – уехал, когда ты еще даже не родилась.
– Папа? Как может папа быть мне не родной? – Наташа не могла этого принять.
А как же запах? Его родной запах, который знаком с детства? Который был с ней с тех пор, как она себя ощущала! Когда она бывала больна, она могла и не видеть отца, но всегда чувствовала, что он рядом – то с плюшевым медведем, то с ложкой лекарства, то со стаканом чаю с малиновым вареньем… Даже когда он был в походе, Наташа чувствовала, что он скучает, заботится о ней… А его форма, что висела в шкафу? Парадный мундир, фуражка, его кортик? Она помнила их всегда. Откуда мог взяться какой-то другой отец? А внешнее сходство?
– Это дурацкая шутка?
Но мама заплакала. Наташа выскочила в кухню. Отец сидел за столиком у окна, и она вдруг впервые увидела, что он ведь не очень молод.
– Любименький! – Это было их детское слово. Он поднял голову и взглянул на нее беззащитно. Она плюхнулась ему на колени и стала покрывать поцелуями его худое лицо, сухие, но сильные руки, и тут в ее голову гадкой змеей вползла нелепая мысль, что она сидит на коленях не у отца, а у постороннего мужчины. Она медленно встала. Она всегда любила ласкаться к нему. Прижиматься к груди, обнимать за шею, гладить его руки…
Что теперь будет? Если он не родной, тогда как она его станет любить? Просто как мужчину, который старше ее всего лишь на двадцать лет? Любить за то, что он для нее сделал, за то, что был к ней постоянно добр, или как-то иначе? Родство и кровь – суть инстинкта. Если родства нет, а любовь существует – то это уже не родственная любовь. Какая же получилась чепуха! Оставить все так, как есть? Но ведь она уже знает… Зачем ей сказали? Из-за каких-то дурацких юридических закавык? Она вспомнила, что мама никогда не давала дочери в руки ее свидетельство о рождении. Знание – сила, но Наталья предпочла бы не знать. Теперь получилось, что они с мамой уравнялись в правах на любовь этого человека. Но мама – его жена. А кто же теперь она, Наташа? Приемная дочь. Как противно звучит.
Наташа пошла назад в свою комнату. Проходила мимо родительской спальни – мама стояла у окна, обняв руками плечи.
«Ей было нелегко сказать», – подумала Наташа.
В своей комнате она медленно опустилась на кровать и сжала руками плечи, так же, как мать. Заметила это и опустила руки. Приемная дочь. Ни мыслей других не было в голове, ни чувств. Как мешком ударили по башке. Огромный букет лежал рядом с ней на кровати. Наташа равнодушно посмотрела на него, трогать не стала. Мать осторожно вошла в комнату, села рядом.
– Я тебя люблю, мама! – Наташа уткнулась в ее плечо. Сразу стало легче. Защита, осознание что тебя любят – вот что главное для детей. – Как это случилось? Расскажи! – бормотала она, вдыхая знакомый запах матери. – Надеюсь, ты-то мне родная? Я не из детдома?
– Не из детдома. – Мама тоже заплакала и стала гладить ее по голове.
– Как же случилось, что папа мне не настоящий папа? – настаивала Наташа.
– Не все в жизни получается гладко. Я была молода, думала, что влюбилась по-настоящему. Очевидно, тот человек тоже думал, что все окажется по-настоящему. Но… в общем, я осталась одна с тобой. У тебя у маленькой были такие чудесные кудряшки! А тот человек никогда даже тебя и не видел. – Мама замолчала.
Настолько она любила мужа, что не могла делиться самым сокровенным ни с кем, даже с дочерью. Но в памяти ее сам собой всплыл тот день и тот час, когда в ее родном городе на Волге ударила летняя гроза, показавшаяся знамением. Мгновенно пронесясь, она оставила после себя теплые лужи, яркую зелень листьев, клочки облаков в синем небе. Гроза смыла пыль и грязь с улиц, и степной город напитался редкой для середины лета влагой. Только Волга, даже будто не заметив дождя, так же мощно несла свои воды вниз к морю. Они тогда жили в большом доме на набережной. У нее была комнатка – дали от завода, когда узнали, что беременна. Окно как раз выходило во двор – комнатка была на первом этаже.
Скатывались в ручейки лужи, серебристые тополя шелестели листьями вслед уходящей грозе, а груженые баржи как шли, так и продолжали идти вверх и вниз по течению, ни на минуту не прерывая свою тяжелую, медлительную работу. Как щенок, веселясь, сверкая на солнце боками, выскочил на простор белый глиссер. Мелькнул и понесся дальше. У Наташиной мамы тогда сжалось в сладком предчувствии сердце. Мороженщик выкатил на угол свою голубую тележку и установил сложенный из-за дождя полосатый выцветший тент.
С улицы во двор свернул молодой офицер в военно-морской форме. Он легко нес объемистый коричневый чемодан. На груди мужчины золотился орден. Офицер прошел мимо мороженщика за угол и направился прямо к их подъезду. Мать Наташи дернула на себя фрамугу окна, стекло было залито дождем, она стояла босая на подоконнике с тряпкой в руках. Моряк остановился у подъезда и снял фуражку.
Солнце сияло в каждом окне, отражалось от мокрых карнизов, искрилось фонтаном капель, стекающих с подоконников. Солнце било в глаза, и мужчина перевел взгляд вниз, в тень деревьев. Обломанные грозой сучья валялись на мокром песке. Из подвального окна выглядывала кошка. Малолетний пацан с криком вырвался из подъезда и устремился под липы, грозно взмахивая самодельной изогнутой саблей. Мужской голос под приятную мелодию задушевно пообещал, что в недалеком будущем на планете Марс будут обязательно цвести яблони. Моряк перевел взгляд и увидел: к молодой женщине, протирающей стекла, взобралась на подоконник девочка лет трех – с рыжеватыми кудряшками, в красном платье. Она приставила к одному глазу трубочку детского калейдоскопа и навела ее на солнце.
– Мам, как красиво! – Вдруг она опустила трубочку и посмотрела на моряка.
– Папа приехал! – Трубочка упала из раскрытой ладошки вниз, и моряк услышал, как звякнули стекляшки. Женщина схватила девочку, смутилась. Кровь прилила к ее лицу. Засияли две симпатичные ямочки на щеках.
– Не кричи, Наташа! – тихонько сказала она. – Это не папа. Папа пока не приедет, ему нельзя!
– Нет, это папа! – Девочка заплакала горько, навзрыд.
Мужчина опустил чемодан на мокрую землю и протянул вперед руки.
– Пойдем погуляем. – Легко она скользнула к нему вниз с подоконника.
– Наташа, вернись! – От смущения женщина не могла смотреть гостю в лицо.
– Вы не беспокойтесь. Мы далеко не уйдем! – Моряк глядел на ямочки на щеках и улыбался.
– Простите ее, болтает сама не знает что!
– Ничего! Пусть чемодан немного под вашим окном постоит.
Небесный калейдоскоп звякнул звездами и сложился в перепутанный яркий узор. Девочка стихла. Мужчина долгим взглядом посмотрел на женщину. Она покраснела еще больше. Аккуратной ладонью откинула со лба волнистые волосы. Моряк вспомнил багровое лицо председателя военно-врачебной комиссии, полковника медицинской службы. Доктор багровел не от злости. По натуре он был незлой человек. Кровь приливала к его лицу всякий раз, когда он должен был сообщать плохие новости. Сам доктор терпеть не мог чувствовать себя вершителем судеб, выносить вердикты, ломавшие людям жизнь, и не привык говорить в таких случаях спокойно, не кричать. У Нечаева он спросил:
– Дозу хватал?
– Схватил небольшую.
– А женат?
– Пока нет.
– Значит, детей нет?
– Нет.
– Напрасно, – опустил глаза доктор. – Иногда бывает полезно жениться пораньше.
Конец ознакомительного фрагмента.