Костя
Вечер. Невыносимо душный вечер, зашевелил тенями брошенных на колхозном поле косилок, которые прятались в мелком березняке.
Заходящее солнце, казалось, запуталось в искореженной арматуре бывших мастерских и медленно в бессилии расплывалось по горизонту.
Комбайн словно жираф вытянул изогнутую утомленную шею и всматривался во влажную темноту заболоченной низины.
Костя тысячу раз пробегал здесь, на задворках фабрики. Каждый раз присматривался к страшным, словно вросшим в землю остовам техники. Казалось, что стоит отвести взгляд, и они начнут шевелиться, скрежетать железом.
Бывало, Костя так засматривался на этих ржавеющих великанов, что спотыкался об изрытую кротами землю. Поэтому разбитые руки и ноги, не всегда были результатом стычек с одноклассниками, которые то и дело тюкали его при любой возможности.
Частенько Косте приходилось прятаться в сарае возле болота. Затхлый торфяной запах уже стал казаться родным. Если его все же мальчишкам удавалось подкараулить, то, улюлюкая и посвистывая, они мчались за ним всей дворовой толпой. Лишь болото и сарай спасали мальчика. Только там так можно было схорониться, что вовек не найти. Забирался он в самый дальний угол, зарывался в сено, и сидел, словно мышь, не шелохнувшись.
Чуть живая дверь сеновала отворилась, ржавые петли испустили колючее старушечье кряхтение. И чьи-то ноги затопали по дощатому полу.
– Да нет его тут!
– Слазь наверх, глянь там.
– Ну, нет его! В лес, поди, дернул!
– Быстро бегает, – тяжело дыша, подбежал третий, – завтра в школу все равно придет.
Дверь захлопнулась. Костик прислушался. Там за стеной еще разговаривали, смеялись.
От этого смеха хотелось плакать, но отец запретил ему раз и навсегда заниматься этим «мокрым делом»: «Что ты баба, – говорил ему он, – слюни распускать».
После замечания отца Костя не плакал ни разу, даже, когда хоронили бабушку, будто слезы пропали вовсе. А когда стал крестик целовать на груди усопшей, страшно стало! Вдруг она ни с того ни с сего откроет глаза и закричит, как она обычно кричала на маму, скажет, почему Костька не плачешь, не скорбишь по мне!?.
– Иди, иди, – подтолкнула его в спину мать, – живых, сынок, бойся, а мертвых уже не к чему бояться. И они скоро землей будут.
Он зажмурился, быстро дотронулся носом до холодного металла и протиснулся между ног многочисленных родственников в конец толпы, стараясь незаметно утереть рукавом губы.
– Нельзя так, – раздался за спиной, старушечий голос. Костик вздрогнул и почувствовал, как по лицу его прошел жар. И снова полез в толпу.
Каждый, кто обращал на него внимание, заталкивал Косте в карманы конфеты и пряники.
– Помяни бабушку, внучек, помяни, – шептали они.
– Пап, а бабушку съедят червяки, – подошел Костик во время застолья к отцу. – Как Шарика? – Почему-то сейчас ему вспомнилось, что отец обзывал бабушку собакой.
– А ну вон! – Побагровел тогда отец и вытолкнул его за дверь. На какое-то мгновение все вокруг, казалось, затихло. Женщина в углу ухнула и зарыдала….
Потянулись долгие недели. Костик все не решался обращаться с вопросами к родителям, а те больше молчали. Делали домашние дела, словно и, не замечая никого вокруг. Только по ночам слышно было, как бубнил отец: «Что ж грабить, что ль?».
Как-то посадив сына на колени, отец сказал, – Тут вот какое дело, мне бы надо уехать. Так что останешься за старшего. Мамку в обиду не давай. Понимаешь меня?
– А куда ты? – вцепился Костя в свитер отца.
– В Москву, а потом видно будет.
– Можно я с тобой, я буду слушаться, честно.
– Взрослый парень, а дела понять не можешь. Мы сейчас с тобой уедем, а мамка твоя одна останется? Это не серьезно.
Костик покосился на мать. Та туго набивала раздувшуюся сумку, но вещи то и дело вываливались обратно.
– Свитер возьмешь? – резанула она и бросила на пол сумку.
Отец молчал.
– Поезд, говорят, рано пребывает, – в пол сказал он, – в Москве рано буду.
– Только ты скажи, чтоб она не плакала, – вмешался Костик, – а то, что же я делать буду, если она все время будет плакать.
– Да ладно, – прохрипел отец, – все будет нормально. С того дня прошло уже шесть месяцев.
***
Еще тогда одиннадцать лет назад окончив медицинский, отец работал в местной полуразрушенной больнице, которая существовала формально: ни лекарств, ни больных там не было уже давно. Только старухи иногда приходили за советом.
Однажды ночью, делать было совершенно нечего. Он переложил на место все инструменты, и уж было хотел вздремнуть, накинув на настольную лампу темную тряпку, но в окно постучали. Тихонько так.
Он посмотрел в окно. На улице темень. Не видать ничего, только собственное отражение в стекле.
Снова постучали. Накинув халат, вышел на крыльцо.
– Помоги, родненький, – послышался из-за угла, женский голос.
– Ленка, Кошелькова, ты что ль?
Она не ответила и сильнее прижалась к холодной стене.
– Ты что, что случилось-то, чего молчишь?
Она отвернулась.
– Пойдем внутрь.
– Нет, не пойду. – Отодвинулась она от него.
– Да что такое, давай посмотрю.
– Не надо, – хрипло прошептала она. Дернулась в сторону, вскрикнула от резкой боли и вся обмякла.
Он перенес ее в кабинет. Ленка пришла в себя, но глаза не открывала, отвернувшись к стене, и вся дрожала.
– Я умираю, да? Родненький, я умру?
Когда начало светать, машина уже подъезжала к районной больнице. Лежа на носилках, девушка так и не открыла глаз, стыдливо отворачиваясь.
Каждый день под разными предлогами, он выезжал в районную больницу и навещал Кошелькову. Подолгу сидел возле нее, что-то рассказывал, а она отвечала резко и коротко.
Ей, как и каждой молодой девушке было омерзительно, противно пропадать в дыре, какой ей казалась Черная река. Она знала, нужно сделать только один решительный шаг, собрать вещи и уехать в город. И тогда ей может быть повезет?
Но, сбежав из дома, она вернулась уже через год. Кто ее обидел, и почему не сработал ее дерзкий план, она никому не говорила. Только когда поняла женским чутьем, что беременна, забилась дома в угол, боясь прихода матери. А часы на стене все тик, да так. Залезла она тогда на стол, сняла маятник с крючком на конце, да и заперлась в бане.
Долго она не появлялась. А уж как стемнело, вышла. За стену держится, трясется, еле-еле добралась вдоль огородов до больницы, оставляя черные капли крови.
Все будет в порядке, – склонившись над ней, прошептал Михаил. Она уткнулась в подушку и завыла.
«Странная, – подумал Алмазов, – теперь-то чего бояться?».
Потом он привез ее из больницы обратно в деревню. Мать не спустилась с печи, лишь крикнула из-за занавески: «Нагулялась прорва, вернулась…». Потом, помолчав, добавила: «Чтоб маятник мне вернула, куда дела, паскуда, весь дом с отцом алкашом растащили!».
– Я не брала, – тихо ответила она.
– Я брала, – огрызнулась мать. – На столе щи. Поешь.
А через неделю Михаил позвал Елену замуж. Да и звать-то, некого было, в общем. Вся деревня – полсотни старух да две незамужних женщины.
Она согласилась. Безразлично и тихо сказала, что согласна. А Михаил ходил гордый, настроение его было приподнятое.
Он перевез ее к себе и стал планомерно, так как себе это представлял, заботится о своей семье. Никогда не обращал внимания, ни на какие сплетни и смешки соседей, которые впрочем, после рождения ребенка поуспокоились.
Сын подрастал, и Михаилу все чаще стало казаться, что он вроде как чужой что ли в этой семье, что нет у него своего собственного ребенка, что жена с ним, скорее всего по той причине, что положение у нее безвыходное. Навязчивые мысли и размышления не отступали, а становились все более липкими, неотступными. А вскоре и старуха Кошелькова отдала Богу душу, оставив семью без пенсии, на которую, в общем-то, все и жили.
Что-то тоскливое все сильнее и сильнее разрасталось в его груди. Вот и решил Михаил податься в Москву, и, может, навсегда там остаться. Он с гордостью решил, что если уедет, то и объедать уже никого не станет – на один рот будет меньше. От важности своего поступка сразу как-то стало легче и он, больше не откладывая, уехал.
***
Под неустанный звон комаров минуло полчаса. Костя так и сидел, зарывшись в сено. Там, в самом низу, по полу увесисто пробежали крысы, и, видимо, сцепившись, пронзительно запищали. На крыше, цокая коготками по старому рубероиду, прошлась какая-то птица.
Вновь зашуршали крысы, но уже ближе и Костя осторожно пошевелился: «Кыш, кыш отсюда!». Однако шуршание продолжало раздаваться где-то рядом.
На улице послышались шаги, и дверь отворилась.
«Сторожили, – догадался Костя, – все-таки поймали». Он притаился так, что каждый удар сердца казался ему чересчур громким, и он тогда на время
задерживал дыхание. От духоты он весь взмок, соленые капли пота затекали в глаза и щипали все сильнее. Дверь захлопнулась.
– Нас услышат, – произнес женский голос. Голос, который Костик узнал бы из тысячи, из миллиона других женских голосов.
– Да кто? – сопел мужской голос.
Костя со всей силы зажал уши и сильнее зажмурился. Жар разлился по всему телу, лицо горело.
Лишь тяжелое дыхание, да легкий шум ветра в кустарнике на болоте нарушали тишину.
– Тебе показалось, не выдумывай.
***
Домой Костик прибежал поздно ночью, когда улицы стали безлюдными и темными. Только пьяное бормотание доносилось из-под чьего-то забора и далекий, еле различимый звук идущего поезда.
Уже привычной дорогой, открыв окно, он влез к себе в комнату, скинул вещи и забрался с головой под одеяло.
Долго он так лежал на горячей, взмокшей подушке, трудно становилось дышать. Но вылезать не хотелось.
Он почувствовал, как к нему тихо скрипя половицей, подошла мать и села рядом.
Она протянула руку к одеялу, но в ту же минуту одернула. Худыми пальцами, прикоснувшись к губам, словно прикрыв себе рот. Она сидела на краю кровати, тихо покачивалась и беззвучно шептала, отгоняя дурные сны от своего ребенка, а сын ее спал. Спал беспокойно, бормотал что-то и вздрагивал.
Фонарь за окном мерцал бледным красноватым светом, словно догорающая свеча, не осмеливаясь ярче освещать потемневшее лицо женщины.
Утром Костя проснулся. Простынь была сбита к спинке кровати, подушка лежала на полу.
За завтраком он не проронил ни слова. Только кивал на робкие вопросы матери и набивал рот картошкой.
В дверь постучали. Мать вздрогнула и уронила на пол вилку. На порог, сильно сутулясь, вошла соседка тетя Шура.
– Здравствуй дочка, – неуверенно замялась она, – оглядываясь по сторонам.
– Здравствуй, – крикнула с кухни мать. – Присаживайся. Может, позавтракаешь с нами?
– Ой, да полно, – посмотрела она на стол, – я так на минутку. По делу. Ты дочка могла бы мне сегодня денежку отдать, помнишь, я тебе занимала? Верни, а то сейчас так надо!
Конец ознакомительного фрагмента.