Глава 1. Комедии-сказки Людвига Тика и наследие Уильяма Шекспира
Ранний немецкий романтизм, и, прежде всего Йенская школа (Новалис, братья Фридрих и Август-Вильгельм Шлегели, Людвиг Тик), возникает в конце XVIII века. Искусство романтиков было антропоцентрическим, воспевающим свободную творящую личность.
«Ибо в том-то и состоит начало всякой поэзии, – писал Фридрих Шлегель, – чтобы упразднить ход и законы разумно мыслящего разума и вновь погрузить нас в прекрасный беспорядок фантазии, в изначальный хаос человеческой природы…».[62] Художник не должен подчиняться никаким правилам, над ним нет законов. Он творит по собственному произволу. Однако то, что он творит, отмечено печатью высокой истины.
Основой романтического направления послужила немецкая идеалистическая философия, в первую очередь – Иоганн Фихте, в которой провозглашается первенство сознания, духа над материей.
Сосредоточив свое внимание на отдельной личности, романтики открыли новые по сравнению с классицизмом и Просвещением возможности художественного познания действительности. «Йенцы стремились спасти индивидуальность человека от нивелировки в буржуазном обществе».[63]
Новая концепция человека формулировалась романтиками в художественных произведениях, в том числе в драматургии. «С момента появления романтизма история немецкой драматургии оказывается неразрывно с ним связанной»,[64] – утверждает современный исследователь истории немецкой драмы А. Карельский. А «теоретическая мысль романтиков в сфере истории литературы и эстетики оказалась с самого начала прикованной к истории драмы».[65] Тик, братья Шлегели в своих работах способствовали возрождению интереса к Шекспиру и Кальдерону, противопоставляемых драматургической традиции классицизма. Масштабность поставленных романтиками, и, среди них – Людвигом Тиком, задач, требовала теоретического обоснования и установления новых принципов, как в литературе, так и в театре. Ключевой фигурой для разрешения многих проблемных тем, возникающих в связи с идеями предполагаемых реформ стал Уильям Шекспир.
Театр стал для романтиков полем боя за их искусство. Одновременно с этим, по мере того, как их пьесы проникали на сцену, возникали и определенные проблемы, связанные с необходимостью создать новые условия игры. Для новой, романтической драматургии следовало искать иного сценического решения.
К концу XVIII века в Германии существовало несколько крупных и известных (за счет своих руководителей или ведущих актеров) театров: Гамбургский театр Г. Лессинга и Ф. Шредера, Веймарский театр под управлением И. Гете, Берлинский национальный придворный театр с директором А. Иффландом, где с 1786 выступает И. Ф. Флек.
В конце XVIII века наряду с драматургией А. Коцебу и Иффланда, веймарским классицизмом театра Гете появляются романтические произведения, где главное – фантазия, свобода творчества, ирония. Романтиками воспевалась игра, лицедейство, то, что отрицал Гете. Для него, «создателя веймарской версии «Разбойников» Шиллера, игра – опасность, а для молодых романтиков – спасение, едва ли не единственное, ибо дарует свободу».[66]
В Германии представление о шекспировском театре было разработано Лессингом и Гете. Осмысление ими творчества Шекспира осуществлялось с просветительских позиций. Однако именно на основе их работ формировалось романтическое отношение к Шекспиру. Романтики были захвачены идеей новых возможностей, которые может открыть немецкой сцене Шекспир. Они захотели осуществить проект создания театра, подобного елизаветинскому, и с использованием шекспировской драматургии.
Шекспир оказывается в центре планов обновления национальной сцены у романтиков. По пути от изучения его эпохи и тайны его творчества, от идеи возрождения «театра-зрелища, полного поэзии, жизни и игры»[67] к практическому воплощению шли и братья Шлегели, и Л. Тик, и Э. Т. А. Гофман. «Универсальность Шекспира – как бы средоточие романтического искусства»,[68] – пишет Фридрих Шлегель. Творчество Шекспира явилось источником вдохновения, тем, решений в драматургии, к которым обратились авторы-романтики.
Что же касается выразительных приемов в театре, то романтики почувствовали несоответствие между существующим декорационным методом создания на сцене места действия и поэтикой шекспировского театра. Как следствие, возникли режиссерские поиски Л. Тика и других театральных деятелей XIX века, направленные на то, чтобы обратиться к сценическому пространству, существовавшему во времена Шекспира. На Шекспира опирались романтики и в своей борьбе против классицистских правил единства места и времени.
Именно в романтическом театре большое значение придавалось сменяющимся декорациям, месту действия – развернутому в трехмерном пространстве, в котором возникал бы объемный мир для актеров, а так же единству персонажей и места действия.[69]
А. Карельский говорит о главенстве жанра комедии у романтиков, и объясняет это тем, что комедия и драматична, и оптимистична одновременно. В ней находит отражение вера в конечный исход борьбы враждующих начал, в победу духа над миром прозы. Главная мишень этой комедии – просветительский рационализм, идеализированный Просвещением рассудок среднего бюргера. Им противопоставлен творческий гений, поэзия и фантазия.[70]
Восприятие и усвоение принципов шекспировской драматургии, изучение принципов устройства сцены шекспировских времен, положения актера, были важны для романтиков как помощь в поиске путей развития национального театра.
Огромная значимость Шекспира в развитии немецкой драматургии эпохи Романтизма очевидна, равно как и то, насколько его творчество по-разному осмысляли, трактовали, разбирали в теории и применяли на практике немецкие авторы. Шекспир был загадкой, и – ключом к пониманию тайны театра, отношений между сценой и залом, к нахождению верного и понятного, живого языка, на котором надо говорить с современным зрителем.
Пьесы Шекспира были известны в Германии с XVII века, привезенные английскими бродячими труппами. По утверждению исследователя немецкого театра начала XX века В. Штределя, первой пьесой, сыгранной на немецком, а не на родном языке, был «Тит Андроник», игравшийся со всеми кровавыми подробностями и ужасами.[71]
Подлинный же интерес к Шекспиру возник во второй половине XVIII века. О нем пишут Г.-Э. Лессинг и И. Г. Гердер, им восхищается молодой И. В. Гете, его переводят К. М. Виланд и Я. М. Ленц, а в 1776 году в Гамбурге впервые дают представление «Гамлета».
В рецензиях «Гамбургской драматургии» (1767–1769) Готхольд-Эфраим Лессинг (1729–1781) подвергает критике классицистскую драматургию Корнеля и Расина. С его точки зрения, созданная ими трагедия, которая кажется построенной по аристотелевским правилам, на самом деле им противоречит. Герои же не похожи на настоящих людей, их чувства скрыты формой и этикетом, а сами они не способны возбуждать страх и сострадание у зрителей, оставляя их внутренне холодными. Лессинг ищет в драматургии подражания природе. Пафосным трагедиям классицизма он предпочитает «Ромео и Джульетту» – истинную трагедию любви, и «Отелло» – истинную трагедию ревности. «Пьесы Шекспира, в которых комическое и трагическое странно перемешаны – и представляют верную картину нашей жизни»,[72] – пишет Лессинг. Шекспир и его творчество противопоставляются идеям классицизма, и Лессинг оказывается едва ли не первым, кто рассматривает Шекспира как драматурга на все времена. Он признает, впрочем, возможность корректировки шекспировской драматургии и адаптации ее для немецкой сцены, хотя речь не идет о тотальных изменениях и переделках. Лессинга не пугала «грубость» Шекспира, так как в ней он видел выразительную и естественную структуру драмы. В указаниях Гамлета актерам Лессинг находит правила декламации и игры, годные и для сцены XVIII века. Таким образом, он видит в пьесах Шекспира источник, из которого может черпать опыт как драматург, так и актер. Тем самым Лессинг видит в пьесах Шекспира не только драматургическое совершенство, но и перспективную для немецкого театра сценическую модель.
Лессинг призывает учиться у Шекспира, но не копировать, «не обкрадывать» его. Обращаясь к поэтам, Лессинг пишет: «Шекспир должен быть для нас тем же, чем для пейзажиста камера-обскура. Он должен внимательно смотреть в нее, чтобы научиться, как природа во всех случаях отражается на плоскости, но ничего не заимствовать из нее».[73]
Он сравнивал Шекспира с античными авторами, ставил в пример его способность совмещать комическое и трагическое. Для него Шекспир – драматург, верно и полно следующий «урокам древних», греческим канонам трагедии, возрожденным в период Ренессанса.
По иному воспринял шекспировское творчество Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803). В своих теоретических работах он предполагал отнестись к Шекспиру прежде всего как к народному поэту. Он не признавал сходства с греческой трагедией. Гердер отказывался считать античное искусство и античные эстетические идеалы вечной нормой прекрасного. Новой эпохе, по его мнению, необходимы новые представления о красоте и новая эстетика. И Шекспира нельзя сопоставлять с античной традицией, так как он принадлежит совсем другой эпохе и отражает другую эпоху. Для Гердера важен шекспировский историзм в искусстве, то, что в последствии использовали и развивали романтики.
Споря с Лессингом, Гердер одновременно развивает высказанное им, обращая внимание на важное для творчества Шекспира – личностное, индивидуальное начало в героях. В Шекспире, предвосхищая идеи романтиков, Гердер видит проявление индивидуального самовыражения художника нового времени, когда творчество – это реализация личности и микро-мира в себе, а не служение общему с подавлением собственной индивидуальности.
В каждой пьесе, в каждом персонаже Шекспира скрыт целый мир, говорит Гердер, обращая внимание на целостность, и на невероятную внутреннюю композиционную сложность его пьес. «Стань перед его сценой, как перед морем событий, где волна набегает на волну. Явления природы сменяют друг друга, взаимодействуют, какими бы обособленными они ни казались, они порождают и разрушают друг друга, чтобы свершился замысел создателя, который соединил их в кажущемся опьянении и беспорядке».[74]
Возможность современного театрального, сценического воплощения шекспировских пьес Гердер не рассматривает в своих работах. Напротив, в 1770-е годы он приходит к выводу, что драмы Шекспира «не приспособлены для живого представления и являются лишь обломками колоссов и пирамид, которые вызывают у каждого удивление, но которых никто не понимает».[75]
Фридрих Людвиг Шредер (1744–1816), актер и театральный деятель эпохи Просвещения, оспорил это утверждение, и сделал Шекспира не только объектом сценического эксперимента, но и внедрил его пьесы прочно в репертуар. Спектакли Гамбургского театра «Гамлет», «Отелло» (1776), «Венецианский купец», «Мера за меру» (1777), «Король Лир», «Ричард II», «Генрих VI» (1778), «Макбет»(1779) были поставлены в прозаических переработках Шредера, в которых «шекспировская напряженность страстей была значительно смягчена, были удалены клоунские сцены, а также изменены трагические финалы»[76] с целью приблизить Шекспира к зрителю того времени и облегчить постановку его произведений в условиях современной сцены. Шредер играет в своих спектаклях Призрака в «Гамлете» (его первая шекспировская роль), Лира, Гамлета, Фальстафа.
Позже, в 1813 году, И. В. Гете, соглашаясь с мнением Гердера, утверждает, что «Шекспир, неотъемлемо принадлежащий истории поэзии, в истории театра участвует только случайно».[77] Гете, создав свой Веймарский театр, продолжал просветительскую эстетическую традицию XVIII века. Он стремился построить театр высокой идейности и большой красоты, надеясь, что благодаря этому возникнет образец для всей остальной театральной культуры. Но, замечает А. Аникст, «классический идеал, культивируемый им, подымал театр на такую высоту, при которой исчезала его привлекательность как развлечения».[78]
Гете противится постановке Шекспира «слово в слово», видя в этом усложнение условий игры для актеров, и сам ставит в Веймарском театре «Ромео и Джульетту» в сокращении. Гете считает, что если «кто хочет увидеть на сцене пьесу Шекспира, должен вновь обратиться к переделкам Шредера. И если поборники «буквы Шекспира» одержат вверх, то через несколько лет Шекспир окажется вытесненным с немецкой сцены».[79]
В XIX веке в Германии мало кто из писателей и театральных деятелей не высказал своего мнения о Шекспире, не дал оценку его творчеству. В 1820-е годы И. В. Гете пишет: «О Шекспире сказано так много, что трудно к этому что-нибудь добавить».[80] Однако каждое поколение открывало и продолжало искать новые законы театра Шекспира, новые возможности его драматургии.
При анализе театральной деятельности Людвига Тика, невозможно обойтись без изучения его отношения к творчеству Шекспира. Именно с Шекспиром оказывается связано появление и развитие театральной концепции Тика, особенно ее теоретической части.
Уильям Шекспир – всегда непременная и неизменная составляющая на всех этапах жизни и творчества Людвига Тика. Тик не единственный из Йенских романтиков, кто обращался в своем поиске к примеру английского драматурга. Но на него одного, пожалуй, во всех сферах его деятельности, наследие Шекспира оказало такое большое влияние. Это касается и пьес, и критики, и теоретических работ Тика о драматургии и театре.
Тик изучает Шекспира, переводит его пьесы, пишет к ним комментарии, активно способствует публикации в Германии его собраний сочинений. Он совершает исследовательские поездки в Англию, стремится создать на немецкой сцене аналог елизаветинской, ренессансной, не только по архитектурному строению, но и по связи между актерами и зрителями.
Значение Шекспира в творчестве Тика очевидно, но важно и то, какие именно изменения происходили у Тика в отношении к театру через воздействие на него Шекспира. Менялось не только мнение Тика, развивалась его театральная концепция, а вместе с ней трансформировался сам подход к Шекспиру, адаптируясь к задачам романтического немецкого театра.
Начало творческой деятельности Тика относится к 1792–1793 годам. В 1792 году Тик приступает к написанию романа «История Уильяма Ловелля» (издан в 1796 году). В 1793 создает свой перевод пьесы Шекспира «Буря». Тогда же Тик пишет статью-комментарий «Отношение Шекспира к чудесному». Этот момент можно считать началом изучения Тиком Шекспира, его драматургии и театра елизаветинской эпохи, к которым он будет постоянно обращаться.
В 1807 Тик переводит на немецкий язык сборник сонетов Шекспира, а в 1817 году, добившись финансирования своего путешествия, едет в Лондон и Стратфорд. После поездки он пишет три повести о Шекспире, в том числе «Жизнь поэта» и книгу критических замечаний к шекспировским пьесам и постановкам Шекспира в театре. «Тик, – говорит его биограф Клаус Копп, – был первым немцем, кто взялся за литературно-театральную критику драм Шекспира».[81] Это утверждение требует уточнения в том, что касается критической деятельности романтиков, но для самого Тика этап исследования драм Шекспира очень важен. Пьесы Шекспира анализируют Лессинг и Гердер, Гете и Шлегель. Но у Тика рассматривается не только литературная форма, но и возможность сценического воплощения.
А. Аникст выделяет во взглядах Тика на драму два основных момента: «историзм и рассмотрение драмы в связи с театром». Тик решительно протестовал против сокращений в текстах Шекспира. В то время как Гете называл пьесы Шекспира пригодными только для чтения, Тик не сомневался в их сценичности и всячески боролся за их постановку в немецком театре.
В своей ранней критической статье «Отношение Шекспира к чудесному» (1793) Тик рассматривает всего несколько пьес – тех, что к тому времени были переведены на немецкий (и некоторые – самим Тиком). Тик размышляет о волшебном в трагедиях и комедиях. Попутно он дает им классификацию, не зависящую от «периодов» творчества Шекспира. Особенно автор выделяет «Бурю» и «Сон в летнюю ночь», – как самые чудесные и полные фантазии пьесы. И, как бы уважительно Тик ни отзывался о «Макбете» и «Гамлете», по тексту статьи понятно, что по настоящему в творчестве Шекспира молодого критика увлекают комедии. «Я не хочу утверждать, что «Сон» был написан ровно за 17 лет до «Бури», но я убежден, что «Буря» была написана гораздо позже «Сна», так как она есть ни что иное, как более прекрасный и усовершенствованный его вариант. Чудесное и способ работы с ним – превосходны, и это выделяет пьесы-зрелища в особый ранг, и делает их непохожими на все остальные пьесы Шекспира. […]. «Макбет» и «Отелло» могут быть более высоко оценены знатоком, чем «Буря» и «Сон в летнюю ночь». Но очевидно, что мягкие и светлые картины этих комедий резко контрастируют с гигантскими фигурами трагических героев. Здесь не найти пышущей страсти, мира призраков, которые наполняют нас страхом и ужасом. Шекспир приказывает своим громам молчать, чтобы не мешать воображению создавать эти приятно волнующие картины. Он вводит зрителя в свой мир чудес и знакомит его со своим вихрем волшебных трюков в уютной, интимной атмосфере. Да так, чтобы страх перед неведомым не отделял зрителя от его таинственной мастерской.
Поэтому не следует ожидать в «Буре» сцен, схожих со сценами в «Макбете» и «Гамлете». Драматург приблизил к нам призрачный мир, не оставив его на расстоянии, не скрыв его дымчатым занавесом, который отдалил бы зрителя от почти осязаемого волшебства».[82] Тик восхищается способностью Шекспира соединять «сцену» пьесы и «зал» читателя-зрителя. Камерность, доверительность и, одновременно, бесстрашная открытость повествования даже о самом тайном, привлекают молодого автора в комедиях английского драматурга.
В статье важно то, что, говоря о впечатлении, производимом фантастическим в пьесах Шекспира, об их композиции и героях, Тик подразумевает не читателя драмы, а зрителя на спектакле, и в этом принципиальное новаторство романтиков. Тик не намерен отделять драматургию Шекспира от ее непосредственной постановки на сцене. Попутно происходит анализ самих текстов. «Спектакли Шекспира могут быть разделены на группы. И только немногие похожи между собой. Почти у каждого «зрелища» есть своеобразность и необычность, свой дух, который его отличает от остальных. Все они – зеркала души драматурга. Почти каждое – порождение эмоции, чувства. И «Буре» нельзя противопоставить ничего, кроме «Сна в летнюю ночь». Здесь можно обнаружить схожие миры и схожие характеры, а именно цветущую, вечно юную фантазию и хрупкое чувство нахождения между двух миров, когда одна реальность входит в другую – творческую и выдуманную. Смешивается серьезное и комическое».[83] И здесь уже начинает складываться отношение Тика к эстетике Шекспира. Его привлекает, прежде всего, возможность создать свой, авторский, ни на что не похожий, театральный мир, в котором воплощается любая фантазия, любое безумство. Это пространство, куда могут быть помещены все жанры, но преобладать будет не один из них, а сама стихия игры и вольной фантазии. Фантазии автора.
Соединение комического и трагического в творчестве Шекспира отмечали и другие романтики. Так, Гофман в «Необыкновенных страданиях одного директора театра» пишет о героях Шекспира: «Глашатаями истинного юмора, в котором заключено все комическое и все трагическое, он сделал своих шутов. Да и все, пожалуй, его герои носят печать той иронии, которая часто в напряженнейшие моменты выражает себя в остроумных фантазиях, а с другой стороны, его комические характеры строятся на трагической основе».[84] Гофмана в шекспировских пьесах более всего привлекают конкретные характеры, и интересуют его способы их актерского воплощения.
Для Тика же, в его теоретическом периоде театрального творчества, особенно важна у Шекспира, помимо связи комического с трагическим, связь между миром реальности и миром волшебным, которую устанавливает автор в своих произведениях.
Надо отметить, что текст «Отношения Шекспира к чудесному» и последующих статей о Шекспире – написан очень простым, доступным языком, хоть и не лишен поэтических метафор. Драматург, при всей его «титаничности», приближен к читателю.
Здесь же, в разборе композиции комедий Шекспира, Тик не устает обращать внимание на «огромное количество тонких и изящных фантазий, которые сменяют одна другую, образуют цепочки, переплетаются, чтобы достичь особого, неожиданного воздействия на нас»,[85] на обманки и водоворот снов-иллюзий, снов во сне, игры в игре. То, что не раз появится в его собственных пьесах-сказках.
И за всем этим, пишет Тик, – «приглядевшись, мы видим руки кукловода, дергающие за ниточки марионеток-героев, и, в тоже время, – совершенно свободно ведущие себя мысли, философские изречения, которые, несмотря на это, так же управляемы и работают на общее целое спектакля-игры».[86] За фантазией и сном Тик видит движение воли драматурга-поэта. Сложная игровая модель, созданная Просперо и Обероном соответственно в шекспировских «Буре» и в «Сне в летнюю ночь», является для Тика лишь проекцией еще более сложной, но очевидной конструкции автора. Такое понимание структуры пьес Тик трансформирует в собственных сюжетах.
Комедии-сказки Тика возникают в контексте всего его драматургического творчества как произведения, напрямую связанные с развитием отношения их автора к немецкой сцене, являясь способом демонстрации его театральных взглядов.
Полет во сне, который оказывается сложной игрушкой-лабиринтом в руках Автора – черта творчества Тика 1790–1810-х годов, когда он пишет свои комедии-сказки. В них есть место немыслимому повороту сюжета, «вывернутой наизнанку» композиции, ситуации театра в театре. Ориентирами для Тика при написании своих первых драматургических опытов остаются любимые им «Буря» и «Сон в летнюю ночь».
В «Буре» Шекспира есть многое, что находит отражение в пьесах Тика. И главное – стремление (вполне отвечающее теории романтической иронии) возвыситься над миром, перенестись в другую реальность. В «Буре» присутствует и сказочный колорит – волшебство, духи, путешествие, и место действия – остров, своеобразная сцена, где герои играют по воле Просперо; общее трагикомическое звучание.
Вскоре после написания статьи «Отношение Шекспира к чудесному», в 1794 году начинает издаваться восьмитомник, включающий 17 шекспировских пьес в переводе Августа-Вильгельма Шлегеля и под редакцией Людвига Тика. Последний том вышел в 1801 году. Подобное издание, где Шекспир и его наследие предстали без адаптаций и изменений, было одним из важных событий в истории театра, к которому были причастны романтики.
В то же время, в которое Тик оказывается среди Йенцев, и создает свои комедии-сказки, к написанию пьес обращаются Ф. Гельдерлин, и Г. фон Кляйст, К. Брентано, в стремлении воплотить идеи романтизма через драму на сцене.
Фридрих Гельдерлин (1770–1843) в 1798 году пишет трагедию «Смерть Эмпедокла». Он многие годы изучал античный трагический театр, переводил трагедии Софокла, и его пьеса – результат этих трудов. Герой – философ, мыслитель и ученый, попадающий в ситуацию противостояния с предметом своего изучения – с природой. «Человек не принимает обстоятельств, как они есть, он хочет видеть в них нечто переменное, подлежащее его труду и воле. Если они для него судьба, то он борется со своей судьбой»,[87] – пишет о «Смерти Эмпедокла» Н. Я. Берковский. Однако, трагедия Гельдерлина имеет мало внешних событий, не дает возможности создать яркое театральное зрелище. Воплотив в пьесе романтическое мироощущение, новый конфликт и новых героев, Гельдерлин ориентируется на античную модель театра, не учитывая новых тенденций сцены. Драматическая по духу, трагедия Гельдерлина раскрывает конфликт мысли, что практически исключает возможность ее постановки на сцене в конце XVIII века. В 1804 году поэт Клеменс Брентано (1778–1842), гейдельбергский романтик, сочиняет комедию «Понс де Леон», а в 1811 – «трагедию, собранную из комедийных эпизодов» «Алоиз и Имельда», на сюжет Шекспира о Ромео и Джульетте, но с отрицанием силы любви.
В 1803 Генрих фон Кляйст пишет трагедии судьбы «Роберт Гискар» (до нас дошел лишь фрагмент), и «Семейство Шроффенштайн». Кляйст говорит о силе материальных интересов, которая отделяет человека от людей, делает самые высокие и светлые чувства лживыми и призрачными. В том же году Кляйст пишет комедию «Амфитрион», где говорит об утрате человеком своей индивидуальности, о легкости, с какой ложное подменяет истинное, а потом и окончательно его разрушает, поскольку сомнительным становится все.
В целом для ранней романтической драмы характерно влияние античной и шекспировской драматургии. Возникает и новый герой – противостоящий всему миру, герой не разума, но чувства. В. Гюго так воспринимает Гамлета, анализируя Шекспира: «Он – тот мрачный человек, каким мы все можем стать […]. Он воплощает неудовлетворенность души жизнью, где нет необходимой ей гармонии».[88]
Тик выбирает для демонстрации своих взглядов на современную культурную ситуацию жанр комедии. Жанр трагедии и драмы-феерии при этом еще будут появляться в творчестве Тика. (Это «Жизнь и смерть Святой Геновевы» (1799), и «Император Октавиан», (1804)). Но именно стихию комического, сказочного, он выбирает для создания своей модели театра. Р. Гайм четко дает определение жанру ранних пьес Тика – «сатира в форме комедии»,[89] тем самым заостряя внимание на цели автора – высмеять театральное общество своего времени.
Сразу же отметим – литературное наследство Л. Тика огромно. Это романы, повести, сказки и пьесы, множество статей об искусстве. О драматургии Тика в целом, и о каждой его пьесе может быть написана отдельная работа. Однако, для исследования театрального творчества Тика из всего драматургического наследия этого автора нам важнее всего именно его комедии-сказки. Это пьесы «Кот в сапогах», «Мир наизнанку» и «Принц Цербино». В них наиболее ясно, иллюстративно, высказывается мнение Тика о современном ему театре. Театр в комедиях Тика – место действия и главный герой, он – источник вдохновения и предмет конфликта.
В 1797 году,[90] Тик издает свою первую комедию-сказку «Кот в сапогах», в которой можно обнаружить влияние и комедий Шекспира и фиаб К. Гоцци. Заметно в его комедии и влияние идей А.-В. Шлегеля о романтической драме. По мысли Шлегеля, романтическая драма отвергает весь комплекс классицистских единств – места, времени и действия, недопустимость смешения комического и трагического, обыденного и возвышенного, и предлагает «многообразие условий времени и места[…], контраст шутки и серьезности[…], смешение диалогических и лирических партий, дающее поэту власть превращать свои персонажи в более или менее поэтические натуры».[91] Все это воспроизводится в пьесе Тика, но переосмысленное им с точки зрения комедиографа. Пьеса Тика – вполне самостоятельное и новаторское произведение.
«Кот в сапогах» – «сказка для детей с прологом и эпилогом», использующая сюжет одноименной сказки Шарля Перро. История, известная каждому с детства, но, как доказывает Тик, сулящая множество неожиданностей, если перенести ее на сцену театра и показать взрослым «просвещенным» зрителям.
В «Коте в сапогах» Тик к самой сказке и ситуации театра в театре добавляет мир зрителя-обывателя, отнюдь не находящегося в единстве с происходящим на сцене. Непонимание персонажем-зрителем происходящего исключает полет фантазии, но рождает новое оружие против обывательских требований – иронию. Этот прием подсказан пятым актом «Сна в летнюю ночь» Шекспира, где «во вставной истории Пирама и Фисбы […], разыгрываемой клоунами-ремесленниками, юмористически пародируется уже известная зрителям «печальнейшая на свете повесть».[92]
Сказка трансформируется Тиком в более сложное произведение. Она становится сказочной пьесой, где волшебство соприкасается с иллюзией сцены. Сказка, переделанная в пьесу, становится здесь же, на сцене, объектом рассуждений публики, не подготовленной к зрелищу необыкновенного, возведенного в ранг обычного. Но и сама публика, и сам театр проверяется на прочность этим простым сказочным сюжетом, где всего-то необычного – говорящий кот в сапогах.
В основе сюжетной линии пьесы Тика – представление сказки «Кот в сапогах» – пьесы молодого Автора, которая является – пародией на штампы драматургии Просвещения и на современную жизнь Германии. Сюжет «Кота в сапогах» Шарля Перро сохраняется полностью, и Автор от него не отходит. Но выдуманные персонажи обретают вполне определенные черты, а ситуации, разыгрываемые ими, характеризуют не столько сказочных героев, сколько подобных героев мелодрам, созданий Иффланда и Коцебу.
На сказочные сюжеты, взятые у Шарля Перро, Тик написал одну за другой пять комедий: «Кот в сапогах» («Der gestiefelte Kater», 1797), «Рыцарь Синяя борода» («Ritter Blaubart», 1797), «Принц Цербино, или Путешествие за хорошим вкусом» («Zerbino oder die Reise nach dem gutem Geschmach», 1798) – продолжение «Кота в сапогах», «Мир наизнанку» («Die verkehrte Welt», 1798), и «Жизнь и смерть Красной Шапочки» («Leben und Tod der Rotkappchen», 1800).
Все они, по мнению Н. Я. Берковского, могли родиться только как пример подражания пьесам-сказкам Гоцци, хотя и далеко отошли от них. У Тика сказка есть сказка, и она не таит в себе, как это было у Гоцци, «трагедию возвышенных страстей и дел: Тик пишет свои театральные фиабы, отстаивая права самой сказки, права поэта на вымысел и на импровизацию».[93] Это не совсем так. В сказке Тика – множество линий, смыслов, которые не видны, но, сплетенные, образуют целостное сложное произведение.
Современник Л. Тика – Рудольф Гайм, напротив, видит именно в увлечении Тика итальянскими комедиями и произведениями Гоцци объяснение тому, «почему внешняя форма юмористического фарса разрослась у Тика в форму настоящей комедии, и преимущественно сказочной комедии. […] Этим способом ему было всего удобнее облекать необузданную насмешливость в ту внешнюю форму, которая называется поэзией».[94] Гайм рассматривает комедию Тика как произведение, написанное с целью «поставить на сцену нелепо-забавную и наполненную необычайными случайностями детскую сказку»[95] перед самодовольной публикой. В пьесе Тика действительно заметно влияние Гоцци. Сказка на сцене служит предлогом для того, чтобы говорить о более сложных вещах, высмеять зрителя, разоблачить иллюзию театра, попутно представив галерею персонажей-масок, обитателей немецкой сцены и партера с их представлениями и вкусами.
Пьеса начинается Прологом. В ремарке Тика: «Действие происходит в партере. Горят огни. Музыканты сидят наготове в оркестровой яме. Комедия уже полна, все оживленно переговариваются друг с другом, здороваются с новоприбывшими и т. д.».[96] Подобное начало, где место действия – сам театр со всем его устройством и населением, станет излюбленным приемом Тика в последующих пьесах-сказках. Спектакль начинается с подготовки к спектаклю на сцене. В пьесе «Мир наизнанку» в прологе мы наблюдаем разговор музыкантов в оркестровой яме, который они ведут от лица своих инструментов. Театральность подчеркивается, демонстрируется обычно скрытая от глаз публики работа сцены, накладывая тем самым пространство – зону зрителей на пространство – зону сцены. Тик специально навязывает своим персонажам (актерам и зрителям) и сидящим в зале этот контакт, и при этом постоянном контакте-конфликте движется пьеса. Тик как автор самоустраняется с помощью иронии, наблюдая со стороны за происходящим балаганом, оставляя вместо себя в насмешку над своей же пьесой – непутевого Автора.
Зрители в «Коте» обсуждают предстоящее представление, и сразу настроены настороженно и презрительно:
«Мюллер: Скажу по чести – я то думал, что скорее мир перевернется, чем у нас поставят такую пьесу.
Фишер: Так вы ее знаете?
Мюллер: Ни боже мой! Но одно заглавие чего стоит. «Кот в сапогах». Вот уж не предполагал, что на театре начнут играть детские прибаутки».[97]
Одним из первых в России, в работе «Комедия чистой радости» (1916), «Кота в сапогах» анализирует В. М. Жирмунский. Обращая внимание на веселое настроение легкомысленной игры, существующее в ней, на развитие элемента комической рефлексии, он сравнивает Тика с Гоцци. «Разрушение сценической иллюзии приобретает совершенно новые и исключительные формы. Присутствие публики на сцене, участие автора и театрального механика, которые переговариваются со зрителями – все это придает сказочному действию характер чего-то иллюзорного, а не реального, веселой игры, балаганного зрелища, а не серьезной действительности».[98] Актеры сбиваются с роли, выходят из образа, по технической неполадке публика видит и слышит то, чего не предполагалось в спектакле Автора. Это разрушение иллюзорности действительности в романтической комедии Тика и создает, по мнению Жирмунского, впечатление «чистой радости».
Из особенностей пьесы критик отмечает марионеточный характер действия в «Коте». «Из детской сказки поэт заимствовал схематические комические типы: счастливого дурака Готлиба, его кота, короля, его дочери, придворного ученого и шута. В движении и словах этих лиц есть что-то напоминающее кукол театра марионеток».[99] Но именно такой театр кукол и подходит, считает Жирмунский, для комедий Гоцци и Тика, где представление – только веселое зрелище, не исключающее, впрочем, сатирического подтекста, где автор высмеивает современные нравы публики. Однако, по Карельскому, в пьесе не одна только «радость». Здесь и выпад в сторону современной драматургии, и сатира над бюргерами-зрителями, и самоирония автора, и новый подход к театру.
Обнаруженное сходство пьесы Тика и комедии дель арте отмечается и в работе М. М. Молодцовой, но здесь большее внимание уделяется иронии, насмешке и их сценическому воплощению у романтиков. «Между игровыми принципами комедии дель арте и романтической иронией немцы видели прямые аналогии. Для Тика и Гофмана ключ к идеальной сцене хранился в инструментарии итальянской комедии […]. «Кот в сапогах» Тика – немецкая вариация театральной фантазии в духе «Любви к трем апельсинам». Как и ее прототип, она вся основана на полемике».[100] Но в дальнейшем, не соглашаясь с Жирмунским, восторгавшимся сказочной иллюзией, автор видит главным у Тика – разоблачение и абсолютное снятие иллюзии, «которое является у драматурга аналитическим обоснованием театральной игры […]. После «Кота в сапогах» комедия дель арте становится философией сцены, и ее основополагающий тезис о создании сценической правды путем обнаружения всей наготы театральной условности ложится в основу театра новой эпохи».[101] Таким образом впоследствии – в период становления режиссерского театра, пьеса Тика оказывается отправной точкой в процессе освоения комедии дель арте и в использовании театра как места действия пьесы.
Теория романтической иронии,[102] на которую по-своему опирается в своих комедиях Тик, основана на философских и эстетических исканиях ранних романтиков, на работах Ф. Шлегеля. «Ирония вводила в структуру художественного произведения дисгармонию, напряженность, разорванность формы, рефлексию, авторские суждения о произведении, и о самом себе. Она решительно противоречила представлениям классицистов об уравновешенном гармоничном совершенстве».[103] Особая тиковская ирония драматических сказок близка к взглядам Ф. Шлегеля. Шлегелю важно наличие в комедии «пародии на букву и иронии по поводу духа романтической драмы, и всегда благодаря высшей и самой полной индивидуальности и многостороннему ее изображению, соединяющему все ступени поэзии от чувственного подражания до духовной характеристики».[104] Эти качества драматургии Шлегель обнаруживает у Шекспира, они же присутствуют и в драматургии Тика. В комедиях Тика есть и «самопародирование, и буффонадность, и утверждение свободы художника, нарушающее общепринятые эстетические каноны».[105] Тик использует театральные приемы, над которыми он же и смеется.
В «Коте в сапогах» зрителей в театре увлекает зрелищная сторона, но тем самым они показывают свою глупость:
«Сосед (Вигнеру): Одаренный человек этот поэт. Хорошо подражает «Волшебной флейте».
Вигнер: Мне особенно понравились гусары. Постановщики редко решаются выводить на сцену лошадей – а почему, собственно? По мне, уж лучше смотреть на хорошую лошадь, чем на некоторых современных героев».[106]
В. Жирмунский видел в появлении автора на сцене из-за кулис – черту комедии «чистой радости», а Н. Берковский – вызов, основанный на отказе от авторского диктата. В «Коте в сапогах» предстает поэтика разрушения традиционных форм во всем своем многообразии, «разрушаются претензии на непреложность формы, одна пьеса создается внутри другой пьесы, отвергая эту другую. Собрались играть мещанскую драму, а сыграли ее упразднение; изображается маленький домашний хаос, из которого должны выплыть новая пьеса и новый спектакль».[107] Пьеса Тика демонстративная, программная, новая для своего времени, но новая до той поры, пока не воспитается зритель, и тогда она перестанет быть актуальной. Берковский не углубляется в детали, наблюдая конструкцию в целом, и тот хаос, который создает в ее рамках автор. Сказка для детей оказывается сложнее, чем казалась.
«Кот в сапогах» – «сказка для детей в трех действиях с интермедиями, прологом и эпилогом». В самом названии Тик дает своеобразную афишу, которая вроде бы и отвечает на вопрос о содержании и форме пьесы, сама сказка в которой якобы предназначена для детской аудитории. Однако пролог и эпилог – рассказывают о творящемся в партере во время действия, интермедии же вклиниваются в него специально для «усмирения» взбесившейся публики, пришедшей смотреть детскую сказку.
В перечне действующих лиц персонажи из сказки, участники интермедий (слоны, львы, медведи, орлы, кролик, куропатки, призраки и т. д.[108]) перемешаны с людьми из «реальной жизни» – публикой, пятеркой зрителей, названных поименно, и теми, кто с театром связан, но чья работа обычно скрыта (Суфлер, Автор, музыканты, Машинист). Таким образом, все собраны в одну кучу-малу уже изначально, еще до того, как действие в пьесе превратится в такой же хаос.
Тик создает театр в театре. «Обработка Тиком «Кота в сапогах» – это Игра с Игрой, Игра в Игру, и Пьеса в Пьесе», – пишет немецкий ученый Эрнст Риббат.[109] Принцип разрушения иллюзии становится необходимым элементом всей пьесы. Место действия обозначено. Это – Театр. То есть и то, что происходит на сцене в неком театре, и то, что – в партере. На сцене идет сказка «Кот в сапогах», в партере сидят взрослые, «просвещенные» и «здравомыслящие» бюргеры, и обсуждают действие. До поры эти два места действия – взяты отдельно, и происходящее в них движется параллельно друг другу.
На сцене – сцена со зрительным залом, более приспособленные к показу оперных представлений, нежели драматических. На ней будут появляться сменяющиеся декорации места действия – каморка в избе Готлиба, королевский дворец, поле, лес, трактир на границе между государствами, замок Закона (у Перро – Людоеда). Здесь и пейзажи и интерьеры. Можно предположить, что в этом театре, писанном Тиком – рисованный меняющийся задник, и сложная машинерия, делающая возможным следование картин одной за другой без опускания занавеса. Этот театр, кроме того, располагает возможностями к показу различных сценических эффектов, к которым, как к единственному средству воздействия на публику, Автор прибегает в последнем акте.
Большое значение в пьесе имеет занавес – он ставит границы действию пьесы Автора, но не действию пьесы Тика. Ремарки «занавес опускается», «занавес падает» – относятся исключительно к внутренней пьесе, той, что дается на сцене некоего театра. В своих работах 1830-х годов Тик, создавая проект своего идеального театра, планировал отказаться от занавеса.
Актеры играют свои роли – Короля, Принцессы, Готлиба, Кота и других. Зрители – Мюллер, Фишер, Шлоссер, Беттихер, Лейтнер – смотрят на их игру. Но вскоре они сами становятся участниками Игры, устроенной Тиком.
В определенный момент возникает связь между залом и сценой: зрители возмущаются, стучат, свистят так громко, что тем самым влияют на ход пьесы, и вот уже выходит сам Автор, просит прощения, актеры, играющие свои роли, начинают подстраиваться под «зал», прислушиваясь к его реакции, сбиваясь, забывая слова. В кульминационный момент пьесы иллюзия (та, что создается на сцене в театре), в которую хоть отчасти, но погружены придирчивые зрители, рушится полностью. Занавес был поднят не вовремя, и в сказочной избушке вместо Кота в сапогах публика видит Автора, спорящего с Машинистом. Вконец запутавшиеся ценители «хорошего вкуса» не могут понять, где они, что происходит, и не сошли ли они с ума. Еще бы! «Правдоподобие» и «естественность», к которым они приучены сценой, здесь отсутствуют напрочь, и верить нельзя никому и ничему.
Ф. Шлегель пишет о подобном, характеризуя иронию: «хорошо, что гармоническая банальность не знает, как ей отнестись к этому постоянному самопародированию, когда вновь и вновь нужно то верить, то не верить, пока у нее не закружится голова, и она не станет принимать шутку всерьез, а серьезное считать шуткой».[110] Теоретические рассуждения Шлегеля перекликаются с ситуациями в комедии Тика. Его зрители – это не только сатира на филистеров, но и персонифицированная шлегелевская «гармоническая банальность».
«Лейтнер: Нет, я больше не выдержу! Где, скажите на милость, любящий отец, который совсем недавно был так нежен к своей дочери, что всех нас растрогал?
Фишер: А меня раздражает то, что ни один герой в пьесе не удивляется коту – ни король, ни все остальные. Будто так и надо.
Шлоссер: У меня от всей этой галиматьи в голове полный шурум-бурум».[111]
Актеры извиняются, пытаются довести пьесу до финала, но поздно: пьеса провалилась, а представление спасает феерия, балет, танцы, роскошная декорация и заправляющий всем этим – некий Усмиритель. Эффекты привлекают публику много больше, чем содержание пьесы. Декорация – из «Волшебной флейты» Моцарта. В ремарке из финала: «Тем временем, декорации на сцене меняются, появляются огонь и вода, как в «Волшебной флейте», в глубине виден храм Солнца, раскрываются небеса, на которых восседает Юпитер. Внизу разверзается ад с Теркалеоном, чертями и ведьмами, взвиваются ракеты, публика неистовствует, общий гвалт».[112]
В пьесе Тика важна не только связь между партером и сценой, но и то, как они взаимодействуют между собой. Как известно, спектакль возникает только тогда, когда присутствуют актер и зритель. Третья составляющая – то, что актер разыгрывает перед зрителем. И тот и другой равно важны, так как если не будет одного из них – не будет и театра.
Пьеса построена так, что Тик показывает все «круги театра» своему читателю. На сцену мы смотрим глазами мюллеров, со сцены – в зал – через актеров, вышедших из ролей, из-за кулис – на спектакль и в зал – через перепуганного Автора. Но ни Автор-персонаж, ни Тик-драматург не являются демиургами происходящего. Надо всем царит сам Театр, его законы, и ему подчинено все: персонажи, зрители, сама пьеса. Театр не персонифицирован, но он – во всем.
Конец ознакомительного фрагмента.