ЧАСТЬ I. ПОЧЕМУ И КАК ЭТО СТОИТ ПОПРОБОВАТЬ
Признаться, я некоторое время думал, что моя идея абсолютно оригинальна. Что никто и никогда, задаваясь теми же вопросами, не подходил даже близко к ответу, который мне был ясен с самого начала.
Ясен именно потому, что лежит, как говориться, на поверхности, просто удивительно – как на него не набрёл кто-нибудь другой.
И лишь после некоторых изысканий пришлось убедиться, что я не один такой изобретательный, что были и есть люди, которые такую схему уже предлагали. Например, тот же самый Наполеон Хилл предлагает составить подробный план достижения заветного богатства и наполнить его мощнейшими переживаниями, по сути сходными с креативным напряжением – чем не попытка романтизировать свою жизнь или главную проблему?
Суть метода проста. В случае, если вам жизнь не мила, если одолели личностные да и просто разные проблемы, если трудности кажутся неодолимыми, то следует… написать роман.
Именно роман. О тех проблемах, с которыми уже невозможно мириться, но преодолеть которые не удаётся. Или наоборот, сделать роман о блистательном приключении, не имеющем ничего общего с жизнью, от которой и так спасу нет.
И если все проделать более-менее правильно, то в одно прекрасное утро станет ясно, что эта озабоченность – ерунда. Что проблемы проще забыть, чем биться с ними день и ночь, в трезвом рассудке и во сне, наяву и в порыве мечтательности…
А может быть, следует сделать спокойный роман о жизни тех людей, которые одним своим существованием в воображении, соединяясь таинственными узами персонажей и их создателя, успокоят, поддержат, окажут самую действенную помощь, о которой только можно мечтать.
Почему это происходит, равно как и доказательство, что так и будет, а ещё предложения по поводу того, как это сделать, я и предлагаю рассмотреть для начала.
Глава 1. Психология с вариациями
Начнём с того, что ты должен убедить себя, почти внушить себе, создать стойкое ощущение, не подлежащее ни внешнему, ни тайному сомнению, что роман, который ты будешь писать по вечерам, или ранним утром, когда все ещё спят, или на работе, когда коллеги отвернулись, или по воскресеньям, в свободное от повседневных дел время, способен перевернуть твою жизнь, способен осуществить подлинную креативную революцию, метаморфозу, которая, в отличие от всех других методов, с самого начала и до конца пойдёт тебе только на пользу.
И что со временем у тебя, как и у многих других людей, оказавшихся в подобной ситуации, возникнет не только разделительная полоса – «до» романа и «после», прежде и потом, – но и явственное понимание, как много эта работа изменила в тебе, научила чему-то, что поможет жить дальше, позволила набраться сил и энергии лучше иных лекарств, лучше дешёвых проповедей (в отличие от проповедей необходимых, которые я высоко ценю) и уж гораздо лучше неуместных, часто бьющих мимо цели советов друзей и просто «доброжелателей». Ведь в этом случае ты сам будешь себе помогать, сам изберёшь средство и взрастишь его в своём сознании. До тех пор пока ты этого не понимаешь, все, о чём пойдёт тут речь, покажется тебе зверски трудным, будет даже пугать одной постановкой задачи… Вот с этого и начнём.
Психологи ещё в конце прошлого века сформулировали идею, что пугает то, что не известно. То, чему не было места в личном опыте, ЧТО не встречалось ранее, кажется непреодолимым. Неизвестные эмоции, чрезмерные нагрузки на психику, незнакомая ситуация, странные люди – все создаёт напряжения, которые по тем или иным параметрам близки к испугу, страху, угнетению с самыми печальными последствиями.
Изобретением воспользовались по-разному. Политики – для создания «века террора», литераторы – для невиданных ранее творений «хоррора» («ужаса»). Зато врачи и психологи постарались разобраться в этой проблеме, чтобы снять её терапевтическими или разного рода аналитическими средствами. Последний метод породил массу прямых и косвенных профессий, в наименовании которых ключевым является слово «аналитик». Тем самым утверждалось, что знание фактора угнетения, правильное представление о нем или хотя бы явственное его описание каким-то образом его дезавуирует, лишает силы, снижает уровень и насыщенность вызываемых им напряжений.
Нужно лишь преодолеть барьер слепого непонимания, ужаса, рождённого незнанием своего противника, суметь справиться с кошмаром подчинения ситуации и начать её анализировать. Просто решиться на рассуждение о ней и думать до тех пор, пока с неё не начнёт слетать шелуха кажущегося всесилия и фальшивой таинственности.
И постепенно выявится, что человек сильнее, что он может и даже должен справиться со всем, его угнетающим, потому что, как сказано не в одной Библии, но и в канонических текстах других религий, хотя и не одними и теми же словами, – нам не посылается испытаний, которых мы не могли бы выдержать.
Итак, следует просто посмотреть на свои проблемы прямо, широко раскрыв глаза, и они начнут таять, как Гингема после обливания из поломойного ведра.
Совет хорош, вот только в нём есть одна закавыка. Он не действует сразу, немедленно, не действует мгновенно. Если бы все было просто, люди были бы самыми разумными и великолепными существами, они бы не давали себя запугать разного рода химерам, не становились бы большевиками, эсэсовцами, бандитами или угнетателями. Они решали бы свои проблемы, не испортив жизнь другим людям.
Я полагаю, что негодяи избирают этот путь, губительный как для них, так и для окружающих, потому что им в какой-то момент не хватило терпения выработать более действенное решение своих проблем. Сии слишком рано сдались и принялись все крутить, громить, творить революции, У них не хватило терпения снова и снова, пусть даже проклиная собственную судьбу, бессилие или неразумие, подниматься на ноги и приниматься за то, что они уже множество раз делали – бороться с противником, который сидит в каждом из нас. Чем бы этот противник ни был – бедностью, одиночеством, непониманием окружающих, творческой несостоятельностью, сексуальным голодом бытовой неустроенностью, неверием в добро, отсутствием жизненной перспективы…
Экзюпери писал, как один из его коллег-лётчиков, совершивший вынужденную посадку в Андах, осваивая в тридцатые годы почтовые авиаперевозки в Чили через этот абсолютно непреодолимый для тогдашних самолётов барьер, после удаления неисправности пытался взлететь более сорока раз! Он обморозил руки, он чуть не сорвал (а может быть, и сорвал) сердце, откатывая свою авиетку на стартовую позицию на крохотной площадочке между горами, которая была в полтора раза короче, чем необходимое для разбега расстояние, но… не сдался. Он боролся даже тогда, когда у него уже не было никакой надежды выбраться из этой передряги. И он победил, взлетел, хотя в это не поверили ни техники, обслуживающие его машину, ни инженеры, знающие о полётах всё, что только можно. Не поверили даже врачи, прекрасно осведомлённые о возможностях человеческого организма, но не замечающие такой малости, как человеческий дух.
В это поверили лишь некоторые лётчики. Кстати, и сам Сент-Экс был такой же, он доказал это, потерпев со своим техником аварию в Сахаре и всё-таки выбравшись из песков. Когда мне очень плохо, я вспоминаю этих людей. Этот способ я предлагаю и тебе – вспомни Экзюпери и людей, про которых не писал…
И в один неожиданный момент ты взлетишь. Потому что так устроен мир – кто не сдаётся, тот побеждает. По крайней мере, получает ещё один шанс попробовать, а это уже немало. Иногда это всё, что нам, в действительности, нужно.
Ага, скажет кто-нибудь, в ком житейского опыта больше, чем хотелось бы, советуешь по книжкам… Знаем мы эти книжки! А вот как быть, если… Да мало ли что может случиться с человеком?!
Случиться может всякое. Особенно в этой стране, с этими правителям, с нравами, которые нам навязал ещё самый «добрый дедушка» из любителей перебить несколько десятков беспомощных из-за весеннего разлива зайцев прикладом охотничьего ружья (для справки – см. воспоминания Н. К. Крупской о ссылке в Шушенском.)
Также почти всё, что угодно, может случиться с родными, близкими, с теми, кто уязвим и дорог больше чем даже собственные жизнь, здоровье, благополучие.
Потому я и предлагаю роман как универсальное средство. Которое не действует сразу и кажется непривычным. А, кроме того, оно не даёт никаких гарантий, выглядит несовершенным, трудоёмким, даже глуповатым. Предлагаю средство, которое подозрительно похоже на магию, заговоры, колдовство, шаманизм, психоанализ, перемывание косточек родственникам, нейролингвинистическое программирование, самореализующееся пророчество или, в некоторых случаях, даже на сеанс столоверчения.
Но лучшего у человечества, возможно, и нет. Потому, что именно это средство подходит на все случаи жизни, ведёт происхождение от всего скопом, все в себя включает, все использует, ни от чего не отворачивается, ничем не брезгует и в итоге… может практически все. Именно так – все. Все! В одной умной книжке я встретил гениальную, по-моему, догадку, что роман – это партитура медитации на заданную и строго оговорённую тему. А что может медитация, как она этого добивается, почему, собственно, работает, не имея на то никаких видимых причин, никто толком не может сказать, даже люди, которые умеют медитировать с блеском, не доступным не одному скептическому европейцу. Но вчистую медитировать трудно, для этого нужна подготовка, для этого нужна вера, которая тоже труд, и на удивление тяжёлый… Поэтому лучше использовать то, что есть под рукой, что ближе, что гораздо более знакомо.
И существует в форме, разрабатываемой в течение трех тысячелетий (считая от Гомера – первого, невзирая на стихи, из европейских романистов) самыми талантливыми представителями рода человеческого. И в итоге стало настолько совершенным, что способно помочь каждому, даже если это кажется невероятным.
Глава 2. Эта волшебная сила искусства
Немало затрачено слов, чтобы обозначить или проиллюстрировать пресловутую силу того, что мы зовём искусством, в нашем случае – литературой. Ищут корни этого влияния, перемывая технические подробности письма (что, безусловно, важно), строят теории, придумывают модели, борются школами и мнениями авторитетов, вызывают духи древних божеств и призывают в помощь новомодных экспертов… Но как это происходит – остаётся совершенно непонятным.
Вернее, имеется наука, которая называется литературоведение, есть актуальная теория чтения, есть гипотеза о разных формах психоактивности человека пишущего, равно как и человека читающего, но до главного они как-то не доходят. Мне кажется, если бы дошли, разрешение этой загадки, как открытие ядерной физики, в считанные годы перевернуло бы наше представление о нас самих.
И лишь самые «странные» из теоретиков знают – сила искусства в том, что она не перелопачивает опыт человека снизу доверху, она как бы достраивает его, не конфликтуя с ним, И чудесным образом превращает этот опыт, который многие полагали едва ли нужным, а то и вовсе непригодным к использованию хламом, в новое знание, если угодно – в мудрость.
Когда я ещё только задумал написать эту книжку и рассказал о ней одному знакомому издателю, он очень удивился: «да почему ты, – спросил он, – считаешь, что писать роман – единственный выход? Пусть лучше они читают книжки, это куда проще». По-своему он был, конечно, прав.
Читать, разумеется, проще, легче и приятнее. Собственно, люди так и делают – они читают, находя в мире этих Скарлетт и Холмса, Фродо и Конана, Брюньона и Турбиных все значимые для них переживания, идеи, утешение и частичное решение проблем.
Да, читал книгу, ты испытываешь то же, что и автор. Но только раз в десять – двадцать слабее!
И признавая чтение очень мощным средством, всё-таки давай попробуем представить, чего сможем добиться, если сами выработаем партитуру Пресловутой «медитации»? А потом самостоятельно «аранжируем» все, как в таких случаях положено? Разумеется, не упуская из виду, что делаем это в полном Соответствии с собственными, глубоко ЛИЧНЫМИ представлениями о проблеме?…
Представил? Да, я тоже представляю с трудом, лишь в малой степени догадываясь о том эффекте, который способна оказать на автора правильно организованная и хорошо написанная книга. Я – романист, знаток текстов и людей, которые профессионально занимаются книгой, вынужден признать, что не знаю, как, почему и в какой мере это происходит. Но то, что это работает с ошеломительной силой, что иногда меняет существо автора кардинально – за это ручаюсь.
Конечно, все чуть-чуть сложнее, чем я тут изображаю. Роман на роман не приходится, автор автору тоже рознь. Иногда и среди писателей попадаются такие «редиски», что просто диву даёшься, а пишут по-соловьиному – легко, звонко, убедительно, красиво! Все дело, наверное, в том, что без романов они были бы ещё хуже, творили бы злые дела или превратились бы в откровенно несчастных людей, делая несчастными родных и близких.
В любом случае я утверждаю, что роман, само писание этой как бы совсем не обязательной монографии, служит средством изменения личности автора, привлекая редчайшее свойство психологической изменяемости, вернее, метаморфной креативности. Потому что является своего рода окошком к правде, распахнутым в себя самого. А уж как мы воспользуемся этим средством, что увидим в окошке, какую мудрость способны будем получить в результате – это, как говорится, Бог весть. На том вся жизнь построена, что каждый лишь за себя ответчик, не так ли?
Автор, ра6отая над романом, попытавшись осуществить эту самую метаморфную креативность, не только из себя добывает некий ценный элемент, который иногда зовётся правдой, а иногда и вовсе истиной. Если бы он добывал что-то только из себя, достоинств в его работе было бы не много. Из всех особенностей романиста самый главный фокус, бросающийся в глаза сильнее других, я заприметил, только начиная писать, то есть более двадцати лет назад. А именно, романист совершенно ненормально, с удивительной полнотой воспринимает людей. При этом, понимая их как никто другой, разделяя с ними многие черты, не осуждает даже за откровенно неправедные поступки.
В самом деле, если не понимать людей, окажешься без креативной подпитки с их стороны. Просто не сумеешь усвоить их эмоции, реакции, знаки и символы поведения, не разделишь их желания, порывы, мысли и стремления, не постигнешь их страхов, опасений, мук, не станешь свидетелем их торжества во всех формах. Вообще, ничего не поймёшь в том, чему окажешься свидетелем.
Поэтому-то у романиста и возникает такая сильная мотивация в «чтении» других людей, даже не особенно важно, каких именно – далёких или близких, знакомых или не очень, хороших или не вполне. Эта всеядность некоторое время смущала «знатоков» литературы, которые пристально, но без понимания рассматривали самих литераторов.
Мопассан писал где-то, что его, без сомнения, считают самым равнодушным из людей, а между тем… И он был прав. Видимое равнодушие его происходило не потому, что он не сочувствовал людям. Сочувствие в нём было, иначе он бы не написал несколько произведений, исполненных жгучего стыда и ужаса перед некоторыми своими персонажами, перед иными сторонами жизни вообще. Просто сочувствие было не главным, к чему он стремился. Гораздо важнее для него было понимание, о котором я толкую. И таким его сделала профессия.
То же наблюдалось у Сомерсета Моэма, у Чехова (хотя романистом его считать можно лишь с натяжкой), у многих и многих талантом помельче, но с теми же примерно задачами. И это очень характерно, потому что происходит как бы автоматически, без участия сознания литератора, без его декларируемых устремлений.
Отсюда происходит легенда о необыкновенной жёсткости пишущей братии. Якобы каждый из них способен такое отмочить о ближнем, такое брякнуть, что мало никому не покажется! На самом деле эти люди просто привыкли замечать то, что прячется от других, потому что видят глубже, яснее, деталь неё. Потому и случается непроизвольное срывание масок, которое многим не по нраву.
Я сам на этом попадался, и не раз, пока моя жена не приучила меня сдерживаться, не молотить от души всё, что приходит на ум. Но вынужден признаться, частенько опасаюсь, что испорчу кому-то настроение, потому что не понимаю, до какой границы могу быть откровенным, Я не замечаю эту границу, не воспринимаю её, будто в тёмном саду ношу прибор ночного видения. Некоторые из гуляющих по этому саду, воспользовавшись темнотой, делают странные вещи, но я-то их вижу и часто проговариваюсь…
Если эта угроза не пугает, если ты понимаешь, что изменение «оптики» по отношению к другим людям облегчит твоё существование, тогда роман как способ адаптации – для тебя. Тогда смелее шагай по этому пути, в конце концов, видеть других так, как не всем доступно, – не преступление.
Как только наметятся две предыдущие особенности миропонимания – детальная проработка себя и более пристальное видение других людей, – неизбежно и резко заявит о себе третье по счёту изменение. Ты по-другому увидишь мир вокруг себя.
Сначала, разумеется, его живую часть, потому что роман каким-то образом обращает внимание именно на живое. Я имею в виду не только обыденную социальную жизнь, но всё, что можно назвать живым, – зверьё, насекомых, деревья.
При некотором правильном отношении к делу, я надеюсь, не произойдёт самопроизвольного выброса антропоморфизма. То есть ты не станешь полагать, что собаки таковы же, как люди, а простой подорожник имеет такую же ценность, как жизнь уссурийского тигра.
В том-то и дело, что каждая жизнь в мире имеет свою цену, предназначена для того, чтобы эту цену внести в мир, и более редкое, более высокое несравнимо с тем, что повсеместно находится в основании жизненной пирамиды. Люди, которые утверждают, что перед экологией в широком плане все равны, ошибаются, причём настолько, что уже появился термин «экофашизм», и он не дань словесной эквилибристике, за ним стоит явление.
Прошу понять правильно, я не против экологов, «Гринпис» и спасения китов. Мне нравится почти всё, что живёт на свете, иногда я готов признать, что даже тараканы представляют ценность… разумеется, не на моей кухне. Но тем не менее.
Просто у нас, пишущих, другая цель – не защита лесов Амазонки, не спасение Байкала и не перезахоронение ядерно-химических отходов. Мы должны изображать мир, а не спасать его, должны развивать словесность. Решать собственные проблемы, используя метод, который сохраняет действенность в той мере, в какой мы не даём чему бы то ни было затуманить своё зрение. А слепая вера в равноценность всего и вся – ошибка, которая способна не то что затуманить, а вовсе лишить понимания, что и как происходит.
Поэтому я советую не «тормозиться» на изменении мировоззрения, а прийти к более высокой системе, которая, среди прочего, допускает и жестокость к телятам, и удовольствие от устриц, и спасение ребёнка ценою жизни массы микробов.
А то, что это изменение произойдёт, что зрение обострится, понимание возрастёт, взгляд прояснится, а слух, в том числе и на вещи, ранее абсолютно недоступные, утончится – это факт. Это произошло с другими людьми, которые «загружали» себя романом, почему это не может произойти с тобой?
Изменение мотивации жизни, задача написать роман, каким бы он ни получился, делает жизнь по старым шаблонам невозможной.
То есть человек перестаёт довольствоваться низкой энергетикой, неблагополучным положением на работе и начинает требовать к себе внимания. Примерно то же происходит с ребятами, которые занимаются серьёзными боевыми искусствами. Только у них го происходит потому, что они ещё не знают своего умения и стремятся выйти на первый план. А ты должен понимать, что умение уйти в тень, остаться незаметным – более полезно для наблюдателя, чем что-либо иное.
А романист – именно наблюдатель и должен сидеть «в засаде», чтобы видеть и правильно осознавать, как и что делает люди, накапливать представления о мире, явственно понимать, как он выглядит, пахнет и звучит. И помимо возросшей самооценки литератору приходится пользоваться этим качеством в обратном, так сказать, направлении. То есть нужно, и весьма скоро после первых же симптомов авторских метаморфоз – назовём это так, – пригасить их, постараться сделать незаметными или минимально видимыми. Потому что в противном случае само наблюдение станет трудным, не будет правильной позиции для слежения за происходящим, и накопление необходимых духовных факторов письма станет затруднительным.
Как ни странно, это отступление с первого плана на третий или даже дальше даётся непросто. Как-то так получается, что вчерашний, может быть, аутсайдер практически в любой компании вдруг да ощущает в себе недюжинную с илу, мощь, которую ни он сам, ни его друзья даже не подозревали. И – спрашивается – как тут не похвастаться, как не заявить о своём новом состоянии, как не претендовать на пересмотр своего положения?
И всё-таки я не советую это делать. Я предлагаю не ходить вокруг и около, всем и каждому толкуя о том, каким будет написанный тобой роман, хотя это и очень приятное состояние. Я предлагаю реально научиться писать романы, при этом повысив адаптивность к жизненным проблемам, которые ранее казались неприступными, решить разного рода психологические «зажимы», как это называется в системе Станиславского, и, скорее всего, начать жить более полной жизнью.
Изменение внешнего статуса способны принести лишь многие и многие опубликованные романы, что возможно только при профессионализации литератора. А это – совсем другая ипостась, имеющая свои, очень сложные проблемы. Об этом пойдёт разговор в конце книги, а пока – не до них.
Итак, что бы с тобой ни случилось в процессе «творческой перековки», советую тебе довольствоваться малым и забыть о том, что существует такая вещь, как пьедестал. Его месторасположение, высота и степень освещённости – проблема тех, кто придёт после нас, кто будет, возможно, читать наши тексты. А пока не хочу забивать себе этим голову, И тебе не советую.
И для того, чтобы это не случилось нечаянно, рекомендую контролировать свои изменения. А если возникает хоть тень, хоть разовый приступ «звездомании» – подавить его жестоко, без жалости к себе, даже с долей чрезмерности. Поверь, в этом случае она лишней не будет.
Кстати, в утешение могу сказать, что пресловутая жестокость к себе, к своим ощущениям и чувствам, к тому, что написано, что подсмотрено, к большим или мелким достижениям ещё не раз пригодится. Иногда без неё не обойтись, как хирург не может работать без скальпеля. Если это понятно, значит, в умении формировать себя, в построении своих метаморфоз ты уже на правильном пути.
Глава 3. Что для этого нужно?
Название этой главки вполне подошло бы к весомому «кирпичу», в духе Чернышевского, в котором я изложил бы кучу собственных упрёков в трудности выбранного нами эксперимента. И в итоге сделал бы вывод, что он вообще невозможен, потому что настоящих, полноценных, комфортных условий для писательства не бывает.
К сожалению, это роскошное название приходится использовать для крошечного кусочка текста. Но кому что, кому роман или хотя бы монография, а кому и главка. Разные калибры личности, как говорили в советском Союзе писателей. Об этом и пойдёт речь.
Советская литературная школа возилась со словосочетанием «калибр личности», как дурак с писаной торбой. В самом деле, этот неологизм был чрезвычайно важен для всей, повторяю, всей её системы совписовских ценностей. Без него слишком многое становилось неустойчивым, неубедительным, неясным, даже тем, кто возглавлял нашу идеологию и кому прямо по должности полагалось быть первостатейными идиотами. Вернее, полуидиотами – следовало не понимать, переусложнять вещи достаточно однозначные и в то же время объявлять элементарными очень сложные понятия, априори Выходящие за рамки нашего разумения.
Например, вот как они переусложнили довольно простую штуку – меру авторской оригинальности. Чтобы осуществлять отбор по признаку идеологической верности, то есть практически «от фонаря», иметь возможность рубить Солженицына, Терца, Гладилина, Максимова, Аксёнова, Войновича и многих других, они, так сказать, демонизировали эту особенность творчества, навесили на понятие такие рассуждения, что исходный термин их не выдержал, не мог выдержать.
На самом деле, авторская оригинальность – это просто. Это умение делать видимыми, доступными пониманию те элементы текста, которые составляют его базовые характеристики, И разумеется, это умение внести в эти Объяснения собственное, индивидуальное, авторское понимание, являющееся производной от личности автора. Соотношение личностного к общеизвестному должно быть, как утверждают психологи, не более одного к трём. То есть индивидуальность должна проявлять себя в коммерческо-популярном (очень важное условие) тексте не более чем на четверть от общего числа утверждений и терминов, иначе текст перейдёт в разряд экспериментальных, элитарных и малодоступных. А если взять текст без учёта авторского видения, то текст выйдет неоригинальным, неинтересным, вторичным (что до изобретения постмодернизма считалось едва ли не самым жутким «грехом» литератора любого склада).
Но «совковые» идеологи принялись утверждать, что один оригинален в таком виде, а другой – в этаком, что понятие это не поддаётся определению, что и не важна эта составляющая текста вообще… В общем, они «размыли» это понятие, сформулированное, кажется, ещё Монтенем, так, что вместо ясности возникла необходимость в другом термине. Вот роль заменителя, о котором уже можно было теоретизировать без конца, а до конца так ничего и не прояснить, и сыграл пресловутый калибр.
Именно калибр личности повсеместно позволял «пренебречь» чересчур смелым литератором, зато выдвинуты на премию блюдолиза, допускал загнать «кого надо» в андеграунд, в самиздат, который контролировался даже жёстче, чем легальная печать, и в то же время «кого надо» вытаскивал на свет, объявлял эталоном художественности откровенный бред, сотворил классиком Леонида Ильича за творения, написанные вовсе не им.
На самом деле калибра как такового не существует. Говоря фигурально, перед листом чистой бумаги (или клавишами и экраном компьютера) все равны. даже те, кто хочет заранее, ещё до того, как напишется первое слово, выбить себе исключительные условия, какие-нибудь преимущества, организовать своего рода маленький «спец-распределитель» оригинальности, то есть индульгенцию едва ли не на все пороки, даже на право переписывать частички романа у другого литератора.
А на самом деле так. Место – везде, хоть на подоконнике, как писал молодой Чехов. Время – всегда, даже когда работаешь на основной работе или идёшь по улице, разглядывал стройные ножки девушки, красующейся перед всем светом. Характер… Вот для того, чтобы понять характер этого труда, нужно прочитать эту книгу.
В ней нет ничего другого, кроме объяснений и наставлений, как сцеплять слова воедино, как рассчитывать их действие и что из этого в итоге должно выйти. Это примерно то же, как живописца учат правильно водить кистью или карандашом, создавая эскиз или картину, как каратиста учат делать правильные движения, чтобы получить в итоге преимущество в соревновании, как лётчика учат читать приборы и удерживать в пространстве машину под названием самолёт.
В книге содержится масса указаний, на что обращать внимание в первую очередь, на что – во вторую и что вообще игнорировать. В ней есть изрядное число примеров, взятых из опыта литераторов знаменитых, известных или просто хороших. В ней приведены образцы ошибок, потому что недостатки учат не меньше достижений. И в ней содержится масса психологических сентенций, которые сводятся воедино утверждением – перед художественным текстом в любом его проявлении все и всегда равны. По-моему, это и есть квинтэссенция писательского труда.
Разумеется, чтобы использовать этот метод, чтобы ощутить разные воздействия писательства, следует уметь писать, то есть выводить буквы и слова. Это, так сказать, достаточное условие. А необходимым условием, чтобы получить полный набор, является желание писать.
Это желание очень важная вещь. Тем более что про него в подобных книжках забывают или, вовсе не понимая, как его добиться, поминают недобрым словом, я полагаю, именно желание писать служит ключом успеха в нашем эксперименте.
В этом недостаток метода, но в этом же и его благо. Потому что желание это путь, которым может пойти каждый, самый сомневающийся, самый отчаявшийся человек. Более того, чем сильнее отчаяние, чем значительнее напряжение возникшее в результате личностных неудач и поражений, тем успешнее начнётся излечение, тем вероятней успех, потому что больше будет исходного топлива желания написать роман.
То есть необходимо понять, что желание писать вполне доступная роскошь… А может быть, никакая не роскошь, а нечто повседневно необходимое как хлеб, о котором составлено столько славянских пословиц, или рис, который послужил основой большинства мировых цивилизаций. Но в любом случае следует помнить, это то самое, без чего начинать нельзя.
И если оно есть, первичные проблемы решатся как бы сами собой. Потому что станет ясно, где, как, что и для чего ты этим вздумал заниматься, так уж устроена эта категория, что отпадут вопросы и останется другое – скорее бы…
Посмотри ещё раз на то, что я предлагаю. Никто не скажет, что он не умеет выводить буквы и слова, и тем более никто не скажет, что он не хочет избавиться от своих проблем или перехитрить трудную ситуацию, в которой оказался. А раз так, значит – это способ для всех, или почти для каждого. По крайней мере, с нашими не очень гегемонистскими целями.
И всё-таки, всё-таки… А вдруг графомания? Вдруг насмешки, пинки, пощёчины, смешки?… Или другая крайность – изнурение сил, чрезмерное напряжение, ограничение удовольствий, которых и так не очень много, вдруг работа на износ, а в итоге – непонимание?
Что будет, если разогнаться как следует, поддать пару, выложиться на всю катушку, а потом… Тпру, заворачивай коней, тебе ходу нет! Или ещё хуже – с ходу, на предельной скорости – о непробиваемую стену?!
От такой картины у каждого мурашки по коже побегут, каким бы крутым он ни прикидывался. И все желание экспериментировать сразу завянет, и умение писать как-то вдруг само собой начнёт забываться.
В общем, правильно. Писать – дело очень рискованное. Но я сразу выскажу свой обычный «поддерживающий тезис, которым пользуюсь, когда меня заворачивают» издатели, – писать не менее рискованно, чем жить. Или так – это не намного более круто, чем пробовать отозваться вообще на любой другой вызов. А ведь живём, воспитываем детей, работаем, о чём-то мечтаем. Делаем, правда, ошибки, но живём!
Значит, мы уже находимся в более-менее рискованных условиях. Так стоит ли мелочиться, считать дело с риском лишь на пару градусов выше невозможным в принципе? По-моему, это глупо.
Тем более что выходов из этого приключения, куда я тебя приглашаю, – немало. Может быть, тебе расхочется. Может, иссякнет материал, может, ты достигнешь своих целей гораздо раньше, чем почувствуешь приближение серьёзных опасностей, к тому же мы пишем не только и не столько для письма, сколько для изменения себя, если угодно, в воспитательных целях. А этих-то целей достигнем, едва начав. То есть лишь задумавшись об этом, ты уже будешь в выигрыше. Так стоит ли чрезмерно переживать, если небольшая прибыль от самой затеи уже гарантирована?
Кроме того, я готов открыть тебе главную тайну литературного ремесла. Это страшновато до поры до времени, когда один, когда никто не поддерживает. А стоит что-то написать, стоит с кем-то подобным поговорить, как дело уже не кажется слишком глупым. То есть самый первый барьер неуверенности, о котором я сейчас толкую, снимается простым признанием в желании писать, и все. Преграда тает, как айсберг любого размера, заплывший к экватору.
Я был бы нечестен, если бы не признался, что на этом, разумеется, страхи не кончаются. Насовсем они не оставят тебя, сколько бы ты ни писал, сколь бы успешным ни был наш с тобой эксперимент. Даже Жорж Сименон в «Я диктую» признался, что до самого последнего романа его преследовал целый букет опасений перед каждым новым романом. Ну и что из того? Он работал, продолжал творить, и, следует отметить, с отменным качеством! В конце концов, многие работы связаны со страхами: актёры боятся забыть текст, певцы – посадить голос, пианисты – переиграть руку, политики боятся компромата, а литератор боится, что вдруг да забудет, как в единый текст составляются слова. И все непременно боятся утратить способность быть интересным.
Но именно это и помогает иногда. Вернее, если такой вот небольшой и контролируемый страх не оставляет человека, то побуждает работать честнее, точнее, самоотверженнее. Он – верное лекарство от застоя, который грозит нам всем, особенно в нашей не самой динамичной стране.
Так стоит ли бояться мелочей, если впереди гораздо большие опасения и «страшилки»? Стоит ли бояться того, что является непременным условием развития? Стоит ли бояться, если это можно использовать как ценную добавку к топливу? думаю – нет и нет. Отсюда мой тебе совет – не расходуй страх понапрасну, научись с ним мириться, когда нужно – подавляй его, когда нужно – давай ему воспарять. Это полезно. Так все поступают.
Наверное, ты уже заметил, что я то и дело ссылаюсь на людей, которые нам неплохо знакомы, по крайней мере, из школьной программы. Мы про них кое-что слышали, что-то даже читали из их трудов, писали или не писали про них сочинения, и в любом случае нам внушили, что их трудности – не чета нашим.
Это не так. Они жили, как мы, так же чего-то не любили, так же побаивались, чего-то хотели, от чего-то отказывались… Кажется, Бальзаку принадлежит отличная идея, что Евгения Гранде, насыпающая на глазах скупого папаши в чай любимому кузену лишнюю ложку дорогущего сахара, была исполнена не меньшего мужества, чем Наполеон на Аркольском мосту. А может, это просто красивый пассаж, придуманный Цвейгом в его превосходной биографии этого великого француза (для офицеров армии и флота поясняю – я имею в виду романиста, а не императора).
Итак, не помню точно, есть ли в романе эта находка, но идея мне очень нравится. Иногда малые поступки требуют не меньшей воли, самообладания, мужества – да всех сколько ни на есть благородных качеств, – чем что-то великое, на чём потом будет воспитываться человечество.
Значит, авторитеты – бессмысленны? Ну, отчасти – конечно. Я уже писал, что перед листом бумаги… И так далее. Но с другой стороны, авторитеты нужны, потому что без реперных знаков невозможна никакая деятельность. Только, разумеется, не всякие из авторитетов, не притянутые «за волосы». Не лживые, наконец.
Авторитеты нужны действенные. То есть те, кто в сходной ситуации справился не только с самой проблемой, но сделал это наилучшим способом. И так, что это принимается как образец другими людьми. Последнее довольно важно, потому что снимает необходимость в необъятных объяснениях.
Итак, авторитеты в ситуации, отвечающей на вопрос как и что, – очень действенная штука, которую всячески рекомендую использовать. Особенно в творческом письме, пусть даже и любительском. В конце концов, всякая деятельность вначале отдаёт любительством… А особенно это важно в словесности, потому что она почти вся построена на прецедентах, на постепенном накапливании форм, приёмов, достижений. По крайней мере, мы будем рассматривать именно эти её разделы – прецедентные, а не теоретические или манифестированные.
А отсюда – постоянное упоминание достойных литераторов. Отсюда – необходимая тренировка общей и частной, чисто литературной эрудиции. Отсюда – ориентирование в том, как работают доказательства в избранной нами области.
Поэтому – не бойся авторитетов. Они не просто важных для нас. Они необходимы, ибо при правильном применении до конца подавить не сумеют, а помощь окажут. Они делали это не одно тысячелетие, почему бы им не поработать ещё и на тебя?
Да, я люблю упоминать о победе, часто буду об этом говорить и впредь. Так я устроен, тебе тоже не советую упускать этот немного спортивный азарт. Но победа над художественным текстом – штука особенная.
Она не измеряется объёмом написанного. Она не связана напрямую с «глубиной» того, что вышло из-под пера. Она даже не зависит от ума, образованности или влияния автора на своего читателя. Она зависит… Ты не поверишь, но это так – она зависит от «правильности» цели, которую выбрал для себя автор.
Это немного похоже на стендовую стрельбу. У всех – как бы одинаковые условия, у всех примерно одинаковый инструмент. Но кто-то не промахивается, уверенно набирает очки, а другой все «молоко» засеял дырами.
Потому-то я и оказываюсь в глупейшем положении. С одной стороны, я предложил начать писать роман для довольно ограниченной, крайне разумной, с моей точки зрения, цели – самопомощи одного-единственного человека себе самому, поиска креативных средств изменения себя, метаморфия в дотошно определённых граничных условиях. А с другой – уже талдычу о победах, о великих, вознесённых под небеса…
И я даже не знаю, как разрешить это противоречие. Скажу только, что так бывает почти в каждом серьёзном деле. Первичная задача довольно ограниченна, но чтобы даже она получилась сколько-нибудь достойно, нужно постараться, словно недюжинному борцу. Как говорил один мой знакомый, кстати, прекрасный слесарь:
Делай хорошо, плохо само получится.
Вот, наверное, и тут эта присказка работает. В том смысле, что будем иметь в виду цель ограниченную, но средства для её достижения выберем самые серьёзные. Иначе все как-то обессмысливается.
А нам упираться в явные бессмыслицы ещё рано, мы только начинаем, столкнёмся ещё с неурядицами. Но всегда будем преодолевать их одним и тем же инструментом – серьёзным отношением к делу, сиречь старанием, как в первом классе. Постоянно вспоминая, что это проделывали уже множество людей, и с пользой для себя. Почему бы и нам не сделать то же?! Иначе – сразу скажу, шансов на успех не слишком много. Их и так не ахти сколько, но без этого – и вовсе кот наплакал. А нам их должно хватить на весь роман. Ты не забыл, он ещё впереди, я даже не начинал о нем толком рассказывать. Я лишь пытался внушить тебе, что впереди лежит отменное приключение, которое за деньги не купишь. И неизвестно, чем дело кончится, что лежит в конце…
Это тебе по силам, и ты с этим не просто справишься, но приобретёшь что-то, что потом покажется тебе очень важным в этой жизни. И распрощаешься с тем, чего не жаль вовсе.