Лёля. Весна – лето, 1999
Ее трудно обвинять в том, что так старалась упрятать воспоминания на самое донышко сознания. Она же не мазохистка, в конце концов, а эти мысли непрестанно ранили память, как ржавое лезвие. Мало того, что больно, так еще и заражают смертной тоской по тому, что быть могло, да не сбылось! И что, разве только она в этом виновата?!
…Раньше Лёля с самого начала чувствовала, что очередной романчик или «дружба» долго не протянет. Ну в самом деле: не может ничем серьезным кончиться то, что началось с банального приглашения потанцевать или с никчемушной болтовни, пока она выбивала очередному покупателю очередную накладную, или с пошловатого знакомства на вечеринке. Та единственная встреча, которая перевернет ее жизнь, должна быть чем-то из ряда вон!
Ну что же, тут Лёля оказалась права. Встречи с Дмитрием, что первая, что вторая (особенно вторая!), оказались из ряда вон, они перевернули Лёлину жизнь… и тем не менее это оказались «бесплодные усилия любви». Ее, конкретно ее, Лёлиной любви, потому что этот киногерой, супермен и суперлюбовник, этот «спасатель от бога», человек, вернувший ее к жизни и разбивший ее жизнь, ни разу не сказал, что любит ее.
Как-то так получалось, что он в основном молчал, а обрамляла словесными узорами их встречи, поцелуи и объятия она, Лёля. Конечно, настоящий мужчина и должен быть немногословен, но не до такой же степени! При этом Дмитрий вовсе не был дураком, который молчанием ловко маскирует скудоумие. Лёля ощущала, что в нем шел постоянный напряженный мыслительный процесс, имевший, как позднее выяснилось, весьма отдаленное отношение к ней. А она-то поначалу чувствовала себя объектом какого-то психо-физико-химико-ментального обследования. Казалось, Дмитрий взвешивал каждое ее слово на незримых весах, примерял к невидимому эталону. Она это ощущала всем существом и, вместо того чтобы обидеться, радовалась, дуреха, ужасно волновалась и даже мучилась по этому поводу: соответствует или нет, мечтала, конечно, соответствовать… Потом как-то вдруг Лёле показалось, что стандарты Дмитрия здорово напоминают легендарное прокрустово ложе, в которое она никак не умещается, а потому ее ненаглядный всерьез озабочен, как быть: отрубить ли возлюбленной головенку или ножонки поотсечь? Это ее потрясло, обидело… но оказалось просто ничем по сравнению с потрясением и обидой от нового открытия: какое прокрустово ложе, какое обследование, какой эталон? Да ведь большую часть того времени, которое Дмитрий проводит с Лёлей, его сознание занято чем-то совершенно иным! Не имеющим никакого отношения к любви и будущей семейной жизни, на которую она так надеялась и о которой так мечтала!
Да, она хотела быть его женой. Очень хорошей, самой лучшей – чтобы по сравнению с ее стряпней все прочие блюда казались мужу безвкусными, а по сравнению с уютом в ее квартире все остальные дома казались бы трущобами. При этом, конечно, она хотела оставаться не полотером и судомойкой, а очаровательной, нежной любовницей и сердечным другом своего мужа. У него не возникнет и мысли о других женщинах, потому что Лёля заменит ему все и всех. А как ее будут любить дети! Лёля не хотела бы много детей, двух вполне достаточно: мальчика и девочку. Но это будут самые счастливые дети на свете, которые станут вспоминать родительский дом со слезами счастья и умиления. Точно так же дом своей бабушки будут вспоминать и внуки, потому что когда-нибудь Лёля предполагала сделаться лучшей на свете бабушкой.
Дожив до двадцати пяти лет, она уже твердо знала, что больше всего на свете хочет любить свою собственную семью. Конечно, для мамы с папой она свет в окошке, но гораздо чаще этот свет им заменяет электролампочка непрерывной работы. Они живут, чем дольше, тем больше, ради своих книг. А что дочь уже выросла – какие проблемы?
Раньше Лёля часто сетовала, что одна в семье, ей не хватало братьев и сестер. У мамы при этом делалось нежное, смущенное лицо, она виновато кивала каким-то своим воспоминаниям – может быть, тем самым нерожденным Лёлиным братьям и сестрам, – но вдруг глаза ее вспыхивали, брови взлетали:
– Да ты что? Еще детей? Но тогда я не написала бы то… и то… и это! Нет! В жизни всегда происходит только то, что должно произойти!
И, наскоро чмокнув своего взрослого ребенка, мама взлетала с дивана, на котором они только что так уютно, так чудно, так семейно посиживали в обнимку:
– Ну ладно, моя радость, я совсем забыла, что мне еще надо поработать над библиографией!
Так вот, Лёля для себя решила: в ее жизни не будет никаких библиографий. Никакой научной работы, никакой служебной карьеры! Она любит книжки больше всего на свете, но не намерена похоронить себя заживо в библиотечной гробовой тишине или под лавиной графоманских рукописей в каком-нибудь издательстве. Она обожает детей, однако вовсе не намерена разрываться на части ради тридцати короедов, которым вообще плевать с высокой башни как на древнюю и древнейшую, так и на новую и новейшую историю. Конечно, если ее будущий муж окажется человеком состоятельным, Лёля с удовольствием сунет в долгий ящик свою трудовую книжку. Если нет – что ж, она будет необременительно работать в книготорговой фирме и воспитывать двух своих детей. И овцы сыты, и волки целы. Семья как цель жизни и вершина карьеры – чем это плохо?
Да вот, плохо, оказывается… Сначала плохо было то, что никак не появлялась подходящая кандидатура. Лёля хотела впервые лечь в постель с мужчиной только по страстной и смертельной любви, она не желала набираться сексуального опыта в постелях, которые скоро придется забыть. Сейчас столько книжек и даже фильмов на эту тему! Если плоть не ставит вопрос ребром, к чему торопить события?
Лёлина плоть вопросов ребром не ставила: с интересом воспринимала теорию, и если мечтала о практике, то требовала, чтобы на первом же практическом занятии уже присутствовало надетое на безымянный палец тоненькое золотое колечко.
Образ грядущего супруга вполне четко нарисовался к тому времени в Лёлином сознании. То есть без прокрустова ложа и здесь не обошлось… Однако она не была такой уж пуристкой, и если, к примеру, Дмитрий оказался не ярким блондином, как в мечтах, а темно-русым шатеном, то Лёля не собиралась бежать в магазин за «Лондой ь 217»! Она полюбила его таким, каким он был, с этими холодноватыми глазами и крутым изломом светлых бровей, ямочкой на подбородке и с этими темно-русыми волосами. Она сразу приняла его в сердце, с восторгом оценив достоинства и крепко зажмурившись на возможные недостатки. А он… а Дмитрий… Для Дмитрия ее просто не существовало!
Наверное, Лёля сама была виновата. Если заливаешь человека куботоннами любви, он рано или поздно захлебывается и пытается выбраться на сухое местечко, чтобы передохнуть, обсохнуть и дать себе слово впредь быть осторожнее. Таким островком безопасности для Дмитрия была работа. Очень смешно: спасатель пытается спастись от той, кого он спас! И еще смешнее – типичный конфликт совковых «любовных» романов: она тянет его в мещанское бытовое болото, а его чувство долга не позволяет оставаться в стороне от насущных проблем современности. Нет, правда, неужели этих проблем так много?! Неужели и впрямь в этом несчастном Нижнем Новгороде непрестанно что-нибудь горело, взрывалось, тонуло, опрокидывалось, сходило с рельсов, проваливалось под лед, замыкало, отключалось, наезжало, рушилось? Неужели кого-то постоянно уносило на льдине, кто-то блуждал в лесу, падал с балкона, застревал в лифте, баловался со спичками и горючими веществами, управлял автотранспортными средствами в нетрезвом состоянии? Создавалось впечатление, будто город жил только бедами, и единственный, кому эти чужие беды удавалось руками развести, был аварийно-спасательный отряд МЧС, а состоял он, казалось Лёле, из одного человека – Дмитрия Майорова.
Мало того, что у него были дежурства, когда каждое ЧС было его личным делом. Лёле чудилось, он не пропускает ни одной аварии, нарочно уговорив свое начальство, чтобы оно вызывало его при самомалейшей тревоге. Пейджер на ремне его джинсов мог заверещать в любое время дня и ночи, и не было случая, чтобы Дмитрий тут же не прервал всякое дело (вся-ко-е!) и не кинулся к телефону, а то и прямиком к указанному в сообщении месту. Хорошо, что Лёля не подсчитывала свидания, которые были отменены. Эта цифра могла бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса! И спасибо еще, если Дмитрий давал себе труд предупреждать об их отмене, – чаще Лёля безнадежно топталась на улице, стуча зубами от холода и злости. Потом, когда родители уехали в деревню, она хотя бы не позорилась на людях, но как дурочка торчала то у окна, то возле «глазка» у себя дома. Как в клетке, как в западне!
Нет, сначала Лёлю это даже умиляло. Она считала своего возлюбленного существом высшего порядка, спасателем от бога! Потом случайно посмотрела знаменитый некогда фильм «Лоуренс Аравийский» – и поразилась сходству главного героя с Дмитрием. Чудовищно тщеславный тип, этакий любитель произвести сногсшибательное впечатление! Ведь Лоуренс все свои невероятные подвиги совершал, чтобы возвыситься над толпой, продемонстрировать, какой он вообще, в натуре, так сказать сверхчеловек. Добро бы еще желал славы, почестей или богатства. Нет, он ловил кайф в непрестанном самоутверждении и самолюбовании. Вот и Дмитрий был таким же.
Из всех телепередач Дмитрий выбирал только выпуски теленовостей, потому что там довольно часто мелькали сообщения о всяческих ЧС. Надо было видеть, как загорались в эти минуты его глаза!
«Кажется, он жалеет, что сидит (лежит) сейчас здесь, со мной, на диване, а не лезет вниз головой в какую-то немыслимую дыру с этим своим «Лукасом»!» – печально думала Лёля, которая к тому времени уже поднаторела немножко в терминологии, говорила коротко – ЧС вместо длинного «чрезвычайная ситуация» – и знала, что «Лукас» – это новая, продвинутая модель гидравлического резака, чуть ли не первейшего орудия спасателей: он кабель в руку толщиной разрежет, будто батон колбасы, покореженную крышу автомобиля вскроет, словно консервную банку, а при необходимости и бетонную плиту поднимет, уподобившись домкрату…
И вот однажды сидели (лежали) они с Дмитрием перед телевизором и смотрели во «Времени» сюжет про космонавта-2, ожидая известия об очередном ЧС. И Лёля сказала:
– Вот несправедливость, а? Ведь он совершил такой же подвиг, как Гагарин. Однако имя того до сих пор гремит, а про этого словно бы забыли уже на другой день после полета.
А Дмитрий буркнул в ответ:
– Помнят всегда первых. Второй может быть и лучше, и храбрее, но… он второй. Хочу быть первым!
И что? Лоуренс Аравийский рассуждал иначе?
Лёля пыталась рассуждать здраво. Конечно, профессия не могла не наложить отпечаток на характер Дмитрия. Беспрестанно видя беспомощных людей, чьи жизни иногда в буквальном смысле находятся в его руках, он волей-неволей проникся сознанием исключительности своего дела. Он начал ощущать себя (ну и еще горстку немногих, таких же, как он) избранным, а труд свой – отмеченным печатью особого благородства… Ну и всякое такое. Но однажды Лёля видела по телевизору короткое интервью с одним из лучших друзей Дмитрия – Юрием Разумихиным. Она смутно помнила этого человека, которого видела во дворе разрушенного Светиного дома. Тогда он был хмурым, озабоченным, а теперь улыбался в камеру и говорил хорошие слова. На вопрос: «Какое главное качество спасателя?» – ответил: «По-моему, доброта».
Лёлина мама, на минутку повернувшись к телевизору от компьютера, умиленно вздохнула: она вообще была необычайно чувствительна к этаким правильным словам. А Лёле стоило немалого труда не фыркнуть возмущенно. Вот оно, значит, как? Доброта, да? Но почему же она у Дмитрия распространяется только на заваленных обломками взрыва, застрявших в искореженном автомобиле, унесенных ветром на льдине… на худой конец, торчащих в проломе на высоте пятого этажа? Что, ей вечно оказываться во всяких передрягах, чтобы Дмитрий был добр к ней, к своей… ну, скажем так, подруге, – а не только к посторонним, попавшим в беду? Похоже, Лёлина беда – внешнее благополучие! Не обзавестись ли ей для разнообразия инвалидной коляской или, по крайности, парой костылей?..
А потом Лёля поняла, что с Дмитрием дела обстоят еще хуже, чем ей казалось. Она тогда в очередной раз прождала его попусту, а через день, когда он появился как ни в чем не бывало, сорвалась и наговорила… всякого такого. Она вообще вдруг стала в последнее время нервозной, злой, напряженной. Весна, что ли, так действовала?
«Весна, весна, пора любви…», она была, бедняга, тут ни при чем, однако Лёля этого пока еще не знала.
Сорвалась она, короче говоря. Дмитрий слушал, слушал, досадливо морщась, когда Лёля ударялась в слезы, а потом вдруг сказал, как бы даже невпопад:
– Легче всего на ЧС. Ты точно знаешь, что надо делать. Весь этот макияж жизни как бы смывается. Слетает всякая шелуха, и остается только истинное. И эта истина сама диктует тебе, как поступать.
Легче всего на ЧС… Как вам это понравится, люди добрые? Дмитрий, получается, ловит кайф от чужих страданий? Итак, правы психологи – в каждом деле существует профессиональная аморальность? Продавцы готовы отравить покупателей, врачи – зарезать пациентов, милиция иногда безжалостней преступников, а спасатели жаждут аварий, потому что в этом катарсисе рождается некая истина?
Конечно, это были только слова, и вывернуть их наизнанку могла только обиженная женщина, которая физически чувствует, как ее счастье утекает меж пальцев. Будто вода, будто песок! И нет никакой возможности его удержать. Или… есть?
Честно говоря, когда Лёля поняла, что беременна, у нее не возникло никаких высоких и светлых мыслей на тему, что вот, мол, и начинают сбываться мечты о двух детях, которые когда-нибудь станут вспоминать родительский дом как счастливейшее место на земле. Она не обрадовалась, не огорчилась, не испугалась. Она только подумала, что теперь-то уж у нее есть средство привязать к себе Дмитрия!
Держи карман шире…