Тверская ул., дом 10
Филипповская булочная
Здание капитально перестроено по проекту архитектора М.А. Арсеньева в 1897 г. из дома более раннего происхождения (1830-е гг.). Принадлежало Д.И. Филиппову, владельцу булочной и находившейся здесь же пекарни.
Примерно в то же время, когда на Тверской процветали ювелиры Постниковы, эта часть улицы деятельно обживалась хлебопеками Филипповыми. Как-то генерал-губернатор Москвы Арсений Андреевич Закревский откушал на завтрак изделие Филипповых – булку или пирожок, сейчас уже установить трудно. И вдруг на зуб градоначальнику попалось что-то твердое и черное, отдаленно напоминающее таракана. Губернатор немедленно вызвал к себе предприимчивого булочника. Тот, немея от страха, на вопрос его сиятельства «Что же это, братец, у тебя такое в булках?» тем не менее нашелся что ответить: «А изюм это». – «Тогда ешь!» И с этого времени, как утверждают старожилы, в булочной Филиппова стали продаваться булки с изюмом.
Красивая легенда свидетельствует если и не об отсутствии должных санитарных условий выпечки хлеба, то уж точно о смекалке и хитрости делового человека. Известно, что наибольшего успеха в бизнесе добиваются варяги, а не коренные москвичи. У последних не хватает, вероятно, упорства, напора и нахальства, а также той самой хитрости. У родоначальника династии хлебопеков Максима Филиппова всех этих качеств было в избытке, и многих других, впрочем, тоже.
Калужский уроженец, он сам себя выкупил из крепостной зависимости (кстати, подавляющее число миллионеров Российской империи имели крепостные корни), и в 1803 г. пришел завоевывать Первопрестольную. Нанялся работать хлебопеком, откладывал понемногу, а затем выкупил дышащую на ладан пекарню на Мясницкой улице.
Через полвека у Филипповых было уже три пекарни: одна на Тверской, а две другие на Пятницкой и Сретенке. Ассортимент был богатый: пироги обычные и с начинкой, сайки, ситники, булки, калачи, баранки, сухари, и все это в различном исполнении. Пекли хлеб и для простого люда, и для царской фамилии. За отменное качество хлеба Филипповы стали поставщиками двора его императорского величества.
Дело Максима Филиппова развивал его сын Иван, купец второй гильдии, кавалер ордена Святой Анны 2-й степени. «Пойти к Филиппову» стало на многие годы своеобразным московским паролем, означавшим покупку вкусного и свежего хлеба в магазине на Тверской. И не только на Тверской, а и в Петербурге, где в середине 1860-х гг. открылось две филипповские булочные, разумеется на Невском проспекте.
Иван Филиппов хотел открыть свои магазины и пекарни в Сибири, да только ездить туда постоянно было далеко и накладно, и потому он решил возить в те далекие края свою продукцию. Едва выпеченный хлеб с пылу с жару замораживали как-то по-своему, по-филипповски, заворачивали в полотенца, а затем отправляли в неблизкий путь. Например, в Иркутск. Самое удивительное, что при разморозке хлеб нисколько не терял своих качеств, производя впечатление только что вынутого из печи.
В чем причина популярности филипповского хлеба, перешагнувшей далеко за границы Садового кольца? И до Филипповых пекли хлеб. Еще с петровских времен эта отрасль в Москве была отдана на откуп выходцам из неметчины. Были и свои, русские, пытавшиеся конкурировать с варягами. Иван Филиппов – первый, кто не только заткнул немцев за пояс, но и потеснил их на рынке. Кое-что, полезное и выгодное, он перенял у них, а чего же пренебрегать опытом соперников.
Главное, что Филиппов контролировал процесс производства начиная с самого начала. Пшеницу и рожь он выбирал сам, предпочитал закупать ее в Тамбовской губернии. Пристально следил за чистотой помола, поэтому и мельницы были свои, проверенные, выдававшие муку высшего сорта. В муку он не добавлял ничего – ни примесей, никаких тебе улучшителей и консервантов. Все натуральное, природное, свое. Да и цена была существенно ниже, ибо удавалось обходиться без посредников. Сами произвели продукт, сами продали.
Хлеб в филипповских пекарнях пекли два раза в день, что обеспечивало свежесть продукции. Изучали спрос, чего народ хочет – кому булку с маком, кому с кунжутом, а кому и с вареньем. Ну чем не пример для современного отечественного производителя, работающего в условиях санкций? Так булочная и пекарня на Тверской стали образцом для развития хлебопекарного дела в России.
Московские старики рассказывали о несусветном богатстве Ивана Филиппова: «Человек это был необычный. Его кабинет был оклеен «катеньками» (денежными купюрами). По городу филипповских лошадей все узнавали по тому, что они были подкованы чистым серебром, по-царски. Когда из двора пекарни на Тверской выезжала телега с именинным пирогом, который заказывали Ивану Максимовичу богатые люди, то приходилось снимать ворота, так как пирог был таких размеров, что не входил в них. Зрелище это было удивительное. Вся Москва сбегалась посмотреть».
Иван Филиппов, скончавшийся в 1878 г. пятидесяти четырех лет от роду, оставил своим сыновьям не только кабинет, обклеенный деньгами, но и солидное наследство: по четыре магазина в обеих российских столицах. Дело отца продолжил самый смекалистый его сын Дмитрий: не прошло и двух десятков лет, как во дворе булочной на Тверской заработала фабрика с многочисленными цехами. Каждый специализировался на производстве отдельного вида продукции: сухарный, бараночный, пирожно-кондитерский, стародубского, рижского, петербургского столового, черного, белого и шведского хлебов, а также калачный и расстегайный цеха. Даже слюнки текут от одного перечисления.
Объем филипповской продукции вырос в разы, а потому и магазинов требовалось больше. Телефонный справочник конца XIX в. называет адреса: на Сретенке, на Мясницкой, на Покровке, у Серпуховских ворот, на Пятницкой, на Долгоруковской. А самый главный свой магазин на Тверской Филиппов надстроил двумя этажами. Непрерывное производство (фабрика работала в три смены) обеспечивала собственная электростанция.
Рядом с фабрикой во вполне сносных условиях жили и ее работники, пользовавшиеся безвозмездным жильем, тут их и кормили, давали бесплатную спецодежду, мыло. Обязательно водили мыться в баню. Было и медицинское обслуживание. Всего на фабрике трудилось более тысячи человек.
Дмитрий Филиппов с благодарностью вспоминал своего деда Максима, основателя семейного бизнеса. Не скупился, заказывая поминальные панихиды в храмах на день его рождения и день смерти, ставил дорогущие свечи перед иконами. Да, выгодный продукт для производства выбрал дед когда-то. Не зря говорят в народе: «Хлеб – всему голова!» А для нас хлеб – это еще и основной продукт питания, который едят и на первое, и на второе, и на третье. И так было всегда.
«Ржаной хлеб и до сих пор составляет если не исключительную, то главнейшую пищу не самых зажиточных слоев населения Москвы, а потому выпечкой этого хлеба занято 334 хлебопекарни с 4503 рабочими, причем в 242 из них работало по 15 человек», – сообщала московская статистика в 1896 г. А уж простой люд и вовсе в трудные времена питался одним лишь хлебом.
Есть и другая поговорка: «Не хлебом единым жив человек!» Да, не хлебом, а еще и чаем и кофе. Вот Дмитрий Филиппов и задумался о расширении сферы предоставляемых услуг. Почему бы не устроить на первом этаже дома на Тверской фирменную кофейню, да еще и шикарно ее отделать на европейский лад? Для этого Филиппов позвал архитектора Николая Эйхенвальда, художника Петра Кончаловского и скульптора Сергея Коненкова.
После открытия кофейни в 1907 г. она быстро завоевала признание. А вот Владимиру Гиляровскому это место «с зеркальными окнами, мраморными столиками и лакеями в смокингах» не нравилось и упоминалось им как «вшивая биржа».
Если в булочной «вокруг горячих железных ящиков стояла постоянная толпа, жующая знаменитые филипповские жареные пирожки с мясом, яйцами, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем, публика – от учащейся молодежи до старых чиновников во фризовых шинелях и от расфранченных дам до бедно одетых рабочих женщин», то завсегдатаями «вшивой биржи» были совсем иные люди:
«Их мало кто знал, зато они знали всех, но у них не было обычая подавать вида, что они знакомы между собой. Сидя рядом, перекидывались словами, иной подходил к занятому уже столу и просил, будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе к темному углу.
Эта публика – аферисты, комиссионеры, подводчики краж, устроители темных дел, агенты игорных домов, завлекающие в свои притоны неопытных любителей азарта, клубные арапы и шулера. Последние после бессонных ночей, проведенных в притонах и клубах, проснувшись в полдень, собирались к Филиппову пить чай и выработать план следующей ночи.
У сыщиков, то и дело забегавших в кофейную, эта публика была известна под рубрикой: «играющие». В дни бегов и скачек, часа за два до начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой с беговыми и скаковыми афишами в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь – все заядлые игроки в тотализатор.
Они являются сюда для свидания с «играющими» и «жучками» – завсегдатаями ипподромов, чтобы получить от них отметки, на какую лошадь можно выиграть. «Жучки» их сводят с шулерами, и начинается вербовка в игорные дома.
За час до начала скачек кофейная пустеет – все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше не появляются: с ипподрома – в клубы, в игорные дома их путь.
«Играющие» тогда уже стало обычным словом, чуть ли не характеризующим сословие, цех, дающий, так сказать, право жительства в Москве. То и дело полиции при арестах приходилось довольствоваться ответами на вопрос о роде занятий одним словом: «играющий».
Вот дословный разговор в участке при допросе весьма солидного франта:
– Ваше занятие?
– Играющий.
– Не понимаю! Я спрашиваю вас, чем вы добываете средства для жизни?
– Играющий я! Добываю средства игрой в тотализатор, в императорских скаковом и беговом обществах, картами, как сами знаете, выпускаемыми императорским воспитательным домом… Играю в игры, разрешенные правительством…
И, отпущенный, прямо шел к Филиппову пить свой утренний кофе.
Но доступ в кофейную имели не все. На стенах пестрели вывески: «Собак не водить» и «Нижним чинам вход воспрещается».
Вспоминается один случай. Как-то незадолго до японской войны у окна сидел с барышней ученик военно-фельдшерской школы, погоны которого можно было принять за офицерские. Дальше, у другого окна, сидел, углубясь в чтение журнала, старик. Он был в прорезиненной, застегнутой у ворота накидке.
Входит, гремя саблей, юный гусарский офицер с дамой под ручку. На даме шляпа величиной чуть не с аэроплан. Сбросив швейцару пальто, офицер идет и не находит места: все столы заняты… Вдруг взгляд его падает на юношу-военного. Офицер быстро подходит и становится перед ним. Последний встает перед начальством, а дама офицера, чувствуя себя в полном праве, садится на его место.
– Потрудитесь оставить кофейную, видите, что написано? – указывает офицер на вывеску.
Но не успел офицер опустить свой перст, указывающий на вывеску, как вдруг раздается голос:
– Корнет, пожалуйте сюда!
Публика смотрит. Вместо скромного в накидке старика за столиком сидел величественный генерал Драгомиров, профессор Военной академии.
Корнет бросил свою даму и вытянулся перед генералом.
– Потрудитесь оставить кофейную, вы должны были занять место только с моего разрешения. А нижнему чину разрешил я. Идите!
Сконфуженный корнет, подобрав саблю, заторопился к выходу. А юноша-военный занял свое место у огромного окна с зеркальным стеклом».
Даже странно, что среди посетителей «вшивой биржи» наш «оберзнайка и король московских репортеров» (так Гиляровского аттестовал Чехов) не заметил Владимира Маяковского, в молодости любившего полакомиться филипповскими пирожными.
В это время поэт поступал в Училище живописи, ваяния и зодчества и брал уроки у художника Петра Келина, вспоминавшего:
«Осенью в 1911 году Маяковский второй раз держал экзамен в Школу живописи. На экзаменах обычно рисовали обнаженную фигуру и гипсовую голову. Давали по три часа на каждую работу. Экзамены продолжались шесть дней. Я всегда в эти дни очень волновался за своих учеников, не спал ночей. И вот приходит с экзамена Маяковский:
– Петр Иванович, ваша правда! Помните, как вы учили делать обнаженную натуру? Я начал от пальца ноги и весь силуэт фигуры очертил одной линией, положил кое-где тени и вот – в фигурном классе!
Его действительно приняли сразу в фигурный класс, так что он (как я ему и говорил) года не потерял. После его поступления в Школу живописи я часто встречался с ним в кафе Филиппова. С ним всегда было интересно беседовать. Он был очень интуитивный человек. Всегда говорил:
– Ах черт, факты! Что вы мне факты суете, вы должны сами чувствовать, что правда, а что неправда. Придумайте что-нибудь сами, и это будет правдиво».
Интерьер филипповской кофейни даже более ценен, чем само питейное заведение. А история создания его такова. Скульптор Сергей Тимофеевич Коненков в очередной раз приехал в Москву в августе 1905 г., и тут же получил выгодное предложение известной московской фирмы Гладкова и Козлова выполнить декоративно-оформительские работы по созданию скульптурных изваяний, лепнины и живописных украшений в новой кофейне Филиппова.
Коненков предложил своему другу Петру Петровичу Кончаловскому принять участие в выполнении живописных работ, а сам сразу принялся за разработку эскизов декоративного убранства кафе. Он отгородил себе угол в будущем помещении кафе и решил лепить на месте.
Но работал Коненков не один. Ему помогали форматоры из московского союза лепщиков, которые делали формы из слепленных Коненковым глиняных фигур. Вначале нужно было изготовить эскиз, для которого позировали училищные натурщики. Эскиз на темы вакханалии (празднества древнегреческих вакхов и вакханок) показали самому Филиппову и нанятому им архитектору Эйхенвальду. Им понравилось. И Коненков стал работать над скульптурами «Вакханка», «Вакх», а также наиболее выразительной – «Пиршество вакхов».
Филипповская булочная. 1900-е гг.
Однажды, чтобы позировать Коненкову в образе соблазнительной вакханки, к нему на Тверскую пришла красивая молодая натурщица.
«– Я из Училища живописи, ваяния и зодчества. Меня зовут Таня… Таня Коняева.
Погруженный в себя скульптор не сразу понял, что девушка, неслышно вошедшая в помещение, где среди бочек с зеленоватой глиной и пыльных ящиков с гашеной известью он колдовал над лукавым солнцеликим Вакхом, обращается к нему. Оторвался от станка хмурый, раздосадованный. Мгновение назад он был наедине с озорным, разудалым богом вина и веселья. Воображение унесло его в оливковые рощи Пелопоннеса: ему представлялось шумное пиршество. Пьяные глаза Вакха словно светлые прозрачные виноградины. Вокруг бога веселья – сатиры и сатирессы, козлоногий Пан, стройные нимфы, крепкие загорелые фавны, опьяненные вином и весельем вакханки, фавненок в венке из винограда. Секунды длилось замешательство.
– Простите великодушно… Я тут замечтался и не слышал, как вы вошли.
С. Коненков. Художник П. Корин
Скульптор, будто невзначай, взглянул на девушку, неторопливо протер влажным вафельным полотенцем длинные сильные пальцы, узкие, словно две ладьи, ладони. Легкими пальцами и ладонью ото лба к подбородку он провел по лицу, секунду-другую подержал в кулаке короткую густую бороду и улыбнулся. Затем он протянул руку девушке, дружески представился:
– Сергей Коненков.
Таня в ответ сказала:
– Хотя вы и творите здесь богов, – она оценивающе рассматривала в этот момент Вакха, которого застигнутый врасплох скульптор не успел закрыть, – но сами вы, мне кажется, человек земной, к счастью, на божество нисколько не похожий.
Довольные друг другом, они рассмеялись. Коненков при этом не сводил с нее смеющихся, все примечающих глаз. По-русски курносая, милые ямочки на нежных девичьих щеках, полуоткрытый от радостного удивления рот, высокий чистый лоб. Гладко зачесанные волосы подчеркивают скульптурность девичьей головки.
– А я, признаюсь, – вдруг посерьезнев, сказал скульптор, – в вас вижу богиню. Именно такой представляется мне богиня, выросшая на нашей, русской земле.
Между тридцатилетним, много пережившим скульптором и его моделью – юной натурщицей скульптурных классов Московского училища живописи, ваяния и зодчества – в эти несколько минут установились теплые, романтические отношения, в которых роль ведущего взяла на себя Татьяна. Она была талантливой натурщицей: наперсница Вакха – вакханка с ее появлением начала чудодейственно оживать», – писал биограф Коненкова Ю. Бычков.
А в это время в Москве назревали революционные события. И однажды натурщица Таня доверительно поведала Коненкову: «Не сегодня завтра может начаться». Впоследствии выяснилось, что она, оказывается, была не только натурщицей, а связной Московского Совета рабочих депутатов и Пресненско-Хамовнического районного комитета РСДРП. И что прибыла Коняева к Коненкову главным образом для того, чтобы разведать революционную обстановку внутри трудового коллектива булочников и, говоря современным языком, мобилизовать протестный электорат на борьбу с антинародным режимом.
А причины для недовольства у тех, кто работал на Филиппова, были. Дело в том, что он, не слишком балуя своих пекарей повышением зарплаты, регулярно заказывал к себе цыганский хор из ресторана «Стрельня», устраивал с ними песни и пляски и прочие нехорошие излишества, а потом платил им за это до пяти тысяч рублей зараз. Это и возмущало пролетариев, видимо завидовавших своему хозяину. А то, что Филиппов еще и водил своих рабочих бесплатно в баню, кормил и лечил, этого им было мало.
В результате в сентябре 1905 г. пекари взбунтовались. В этот день Коненков, как всегда, находился на рабочем месте. Он стал свидетелем того, как пекари пришли к хозяину и потребовали повышения зарплаты и улучшения условий труда. Филиппов же не захотел вступать с ними в переговоры и вызвал на помощь войска.
Но и кондитеры не оплошали: они стали с четвертого этажа дома на Тверской бросать камни и кирпичи на прибывший на подмогу Филиппову отряд казаков. Это им не помогло – на противоположной стороне Тверской в это время уже стояла шеренга солдат с винтовками, направленными на булочную. Послышалась громкая команда: «Пли!»
Солдаты начали стрелять по окнам дома, и в том числе по мастерской, где Коненков ваял своих вакхов и вакханок. Скульптор был вынужден немедленно покинуть здание. И сделал он это вовремя. Жандармы подавили стачку. И около двухсот пекарей арестовали. Но, слава богу, никого не убили, а только ранили.
Коненков же сразу после срочной эвакуации из кофейни пересек Тверскую улицу и направился в Леонтьевский переулок. И тут ему неожиданно встретился другой выдающийся художник – Василий Иванович Суриков. Собственно, ничего удивительного в этом не было, так как Суриков жил в одном из домов по Леонтьевскому переулку и часто встречался с Коненковым. Суриков ведь был еще и тестем П.П. Кончаловского, друга и коллеги Коненкова. Удивительно было другое, в какой обстановке они встретились. Когда Коненков бежал мимо его квартиры, Суриков спросил:
– Революция началась?
– Да, революция! – радостно ответил Коненков.
Побежал Сергей Тимофеевич прямиком в свою мастерскую, служившую ему заодно и квартирой, находившейся на Арбате.
Появился он там не один, вместе со своей будущей женой Т. Коняевой и рабочим-форматором М. Корольковым. Коненков решил для начала создать боевую дружину для вооруженной борьбы с эксплуататорами. В эту дружину вошли, помимо него, сыновья известного скульптора С.М. Волнухина Владимир и Дмитрий, паровозный машинист Добролюбов, телеграфист Овсянников, студент Ермолаев, поэт Клычков, друг С.А. Есенина, бронзолитейщик Савинский. Для выполнения поставленных целей Коненков купил несколько браунингов в оружейном магазине Биткова на Сретенском бульваре. Оружие он прятал на чердаке своего дома.
Коняевой он поручил связаться с руководством и выяснить, не пора ли начинать боевые действия. На другой день девушка пришла к Коненкову и сообщила, что выступать пока рано и надо готовить оружие.
Как известно, наиболее активные революционные события развернулись в Москве в декабре 1905 г. Коненков очень активно участвовал в них. Под его руководством была сооружена баррикада на Арбате, нашли применение и браунинги, зарытые на чердаке. Однако баррикада просуществовала недолго. Передовые части Семеновского полка достаточно быстро ее разрушили. Подавлен был и весь московский майдан.
Конец ознакомительного фрагмента.