8
На следующий день направились к Маланье Федурцевой, и застали дома. Она только что вернулась из магазина, с «утренней прогулки», – как она называла подобные отлучки из дома. Жила она одна в двухкомнатной квартире, на пенсии. Жила на старости лет в полном довольствии, и для себя. Одно лишь её порой донимало – это скука. Но и с ней она нашла метод профилактики, – уходила к дочери, когда позабавиться с внуками, когда «попить» кровь из их родителей. А больше придавалась телевизору. Хвала и почтение его создателям! Сколько он сохранил нервов, спас жизней, оградил от тёщ и свекровей… А скольким раскрыл кругозор и поднял интеллект до уровня политического обозревателя?.. Теперь, почитай, ни одно застолье не возможно без этого равноправного члена домашнего коллектива. Ни один шкаф, поди, не раз потемнел от зависти к этому квадратному идолу. Мало быть большим, вместительным, надо быть шумовоспроизводящим (но не скрипучим), говорящим, с проволочками, с дорожками и с микросхемами внутри, а не напичканным дорогими платьями, рубахами, даже шубами. Заменяющий человеку сон, тепло, холод, порой – разум, и позволяющий жить в зазеркалье. И Маланья Федурцева была на гребне всей кипучей жизни страны, понимала всё с полуслова диктора, с полувгляда репортера. В момент ориентировалась в политических и житейских перипетиях. Оттого была категорична в оценках её не устраивающих. Это была женщина шестидесяти лет, среднего роста, полногрудая, солидная, с широким розовощеким лицом. Её масса, как и слова, подавляли своим весом.
Маланью не пришлось тянуть за язык. Она сама начала разговор о жизни стариков.
– Ну, как вы там поживаете? Наверно к Никифору Павловичу перебрались, у него живёте?
– Ага, как бы не так, – выдохнул Никифор Павлович, после рюмки и потянулся вилкой за колечком копченой колбаски. – Поживёшь тут…
О том, что Зоя Гавриловна свою квартиру продала, и старики вознамеривались жить на жилплощади дядюшки, Маланья знала.
– И что за причина? – насторожилась племянница.
– Так Катька, плутовка, нарисовалась. И не одна, с девчёнчишкой, с правнучкой, – криво усмехнулся он.
– Ну и?..
– Да попробуй её теперь сковырни! Сдуру, по молодости, прописали к себе, даже удочерить хотели. Просили Таньку тогда отдать Катьку нам, в ордер даже вписал. Эх-хе… А теперь их аж две. Мать одиночка, и все права на её стороне, только моих нет. Попробуй, возьми их, выковырни из квартиры. Никаких денег не хватит, и даже блата с тем же мэром города, с самим губернатором.
Маланья осуждающе покачала головою, глядя на дядюшку с тетушкой.
– Вот ведь как! Жил, трудился, зарабатывал квартиру и в ней не хозяин. Приватизирована хоть квартира?
– Да нет. Раньше вроде бы как не было нужды. Да и некому было надоумить. Зоя вот подсказала, – кинул благостный взгляд на сожительницу. – А теперь внучечка на дыбки. Че делать, ума не приложу?
– Хоть бы вы, родственники, как-то на них подействовали, на Катерину и на её родителей. Может у них совесть пробудится, одёрнут дочку, к себе заберут, – подсказала Зоя Гавриловна.
– Да что же это такое? – загорячилась племянница. – Вы Виктору, Вадиму звонили, разговаривали с ними?
– Да нет пока, – ответил дядюшка, потянувшись за бутылкой водки, чтобы подлить себе и женщинам в рюмки. Зоя Гавриловна свою рюмку прикрыла ладонью: достаточно… – Вадьке пытался как-то намекнуть прямо в лоб. Так он и разговаривать не стал, отмахнулся. Он вообще у нас обособленный. Женился, не спросился, взял на тринадцать лет старше себя бабищу. Всё сам. Всё по-своему. Злится на меня за чо-то. А тут мать померла, тоже будто я виноват. Живём, как чужие. Витька попроще, поумней. Хоть и не моих кровей, а моя в нём закваска, моя. Попиват только лишка.
– Пьяный проспится, дурак никогда, – вставила Зоя Гавриловна.
– Это точно, – согласился Никифор Павлович и пошутил: – По себе знаю.
На что Маланья добродушно посмеялась, а старушка, вздернув крылышком брови, утвердительно кивнула.
Никифор Павлович содержимое из рюмки опрокинул себе в рот.
– Ну, так свяжитесь с ним, – сказала племянница.
– Так теперь как? Ик! – икнул дядюшка после выпитого и приложил ко рту кусок хлеба. – Из дома звонить – она там. А Зоина квартира уже продана. По всякому пустяку – ик! – на почтамт не набегаешься?
– Ну да это дело мы сейчас поправим.
Маланья встала из-за стола и прошла в спальню. Оттуда вернулась, неся в руках белый, как мраморный, с позолоченными набалдашниками телефон на высоких рычагах. Поправляя шнур, поставила его на стол перед собой.
– Какой у него номер? Но сначала код города. У него же Красноярский край?
Никифор Павлович достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, а из бокового – зелёный пластмассовый футляр для очков. Вооружил глаза.
Разговор с Виктором был самый радушный. Он, оказывается, – по секрету сообщил, – тоже сидел за столом:
– Пока моей богомолки нет, на своём иеговистском собрании, свои или мои грехи отмаливает, расслабляюсь…
Поняв суть дела с третьего раза, Витёк тоже нашёл в действиях его племянницы нечто предосудительное, и загорелся гневом праведным.
– Я ей сейчас позвоню (Катерине), и до них дозвонюсь (до её родителей). Совсем их дочка распоясалась. Ишь – ик! – распустили! Что за дела?..
Следующие звонки Маланья сделала к другим близживущим родственникам, в областной центр, своим двоюродным сестрёнкам, которым с таким же воодушевлением расписала всю неприглядную картину жизни дядюшки и тетушки. Старики в её сообщении представали, как обездоленные, никому ненужными, обиженными, лишёнными собственного крова люди. И по обратной связи получала понимание, сочувствие и осуждение, что, безусловно, обадривало присутствующих за воскресным Маланьиным столом. Никиша сидел довольный, а Зоечка подбадривающе подмигивала ему, и розочка на её груди матово серебрилась.
И, наконец, Маланья дозвонилась до Вадима. Но вместо него трубку сняла Зинаида, его жена. После двух-трех слов приветствия Маланья взяла с места в карьер, и стала своего двоюродного брата (сына дядюшки) попрекать в бездушии и в бездействии, в неуважении к своему отцу. Но… нарвалась на женщину, которую хоть и знавала когда-то по совместной работе, но не знала кое-каких подробностей всей предыстории, что несколько меняли ситуацию в отношениях между дедом и внучкой.
Невестка ответила вопросом на вопрос:
– А ты, куда бы пошла с больным ребенком? По соседям или по подвалам?.. – и минут пять потратила на разъяснения.
Маланья, несколько сбитая с толку, положила трубку. И сказала в смятении:
– Так у Кати ребенок-то больной? У её девочки что, действительно порок сердца?
– А! Слушай ты их, Малаша. Совершенно нормальная пацанка. Носится, как заводная. В жопёнке будто шило сидит. Пор-рок. С пороком так не вертятся, – дядюшка начал хмелеть. – Две операции назначались и обе не состоялись. Спроста что ли? Понасобирала разных справочек, огородилась…
Объяснения и личный диагноз дядюшки Малашу несколько успокоил. Да ещё тетушка добавила:
– У моих знакомых мальчик был с пороком, так тот до операции, как вот эта вот шторка, – кивнула на свисающие шелковые шторы на окнах, – голубенький ходил. Ходил, едва ножки носили. А эта – кровь с молоком. Смеётся, кричит, визжит и бегает, любого взрослого обгонит. Нормальный, жизнерадостный ребёнок.
В Маланье Федурцевой вновь возгорелось пламя негодования, языки этого огня: сочувствие и справедливости к старикам, – стали жечь изнутри, растекаться зудом по организму.
– Ну, ничего, – заговорила она, – ей этот фокус не пройдёт. Не пройдёт. Ишь, на чём спекулируют! Мы своего дядюшку в обиду не дадим. На её хитромудрость мы свои хитрости придумаем. Тоже мне, нашлась лиса Патрикеевна. Мы на неё своего Петушка напустим. Найдём, каким образом. И чтоб закон на нашу сторону перетянуть. Только подумать надо. Одна голова хорошо, а две, даже три лучше.
И они задумались. Пустились в обсуждения, в прения, при которых вскоре нашли тот самый верный выход из создавшегося положения. Составили план действий. Правда, тут понадобятся кое-какое техническое обеспечение, но эту задачу Зоя Гавриловна взяла на себя, – внук поможет.