4
Случилась эта беда после скандала. Подошла очередь операции, а денег нет. Когда выяснилось, куда они и на какое благое дело были использованы, Катя аж пятнами красными пошла, глаза по форточку распахнула.
– Ну, ты старый и дурачина! – (Такого он ещё не слыхивал от неё!) – Ты что, совесть совсем на даче закопал, а глаза навозом законопатил?
– Так она сама согласие дала! – ответил он, опешив.
– А что она должна была тебе дать? Беспомощная и от тебя зависящая, а?
– А что ты жрать будешь зимой? На балконе что ли вырастила?
– Да не хрена ни с тобой, ни со мной не случилось бы, перебились бы. Ха! Ему дерьмо стало дороже здоровья жены. Себе сделал операцию, а она – погоди? Ох!.. – и он услышал всю прелесть крепкого русского языка, коим сейчас перенасыщена Россия-матушка, особенно среди подрастающего поколения.
И он сбежал на дачу. Там только немного пришёл в себя. Да и было с кем отвести душу, на чьём плечике поплакаться. И всё равно он не чувствовал за собой вины. Никифор Павлович от самых корней своих, и притом, глубоких был крестьянином. Им были отец, дед, прадеды, все они, рода Полуниных, переехавших из вятской губернии по Столыпинскому призыву осваивать просторы Сибири. И хорошо на новых местах обжились. Не раскулачь их в двадцать седьмом, вот крепкущая была бы семьища. И он постиг всю премудрость крестьянского труда с пелёнок, с молоком матери её всосал. Поэтому-то у него дача была одна из образцовых. У других глянешь в огород, кроме картошки, да чахлой ботвы помидор под маленьким парничком, не на что и глаз положить. А у него: парники под стеклом, высокий – для помидор; поменьше – под огуречник. Рамы на шарнирах, открываются. На грядках зелень и притом сочная, и притом съестная. А про картофель и ягоды – говорить нечего, как на опытной станции. И что, всё это – для себя одного что ли?..
Никифор Павлович негодовал. И надо же было ей – опять поломалась! Да кто ж тебя просил «шарашиться» по квартире, какому чёрту ты опять на рога попала?.. Нет сил, так лежи, прижми то, на что теперь и присесть не можешь. Или подушку подвязывай. Ух, корова!.. – метался он по даче.
И так-то с внучкой терялся контакт из-за её разгульного (как ему казалось) образа жизни, тут из-за этих денег. А как только бабка сослепу поломалась в последний раз, и вовсе глядеть друга на друга не могли без внутреннего содрогания. По крайней мере – он.
Да ещё, как на смех, вынося из-под жены утку, ему порой нет-нет, да кто-нибудь шепнёт на ушко:
– Ну, как навозик, ха-ха! Таскай теперь его в пригоршнях! – и голос будто бы её, Екатеринкин, ехидный. И это ещё больше уязвляло его гордое самолюбие.
И за что это ему?..
И в городе, в квартире, стало не выносимо жить. На даче жил почти безвыездно. В доме, деревянном, добротном, им самим, при не большой помощи сыновей и зятя, выстроенном, была каменная печь, кроме того – газовая печка, газовый баллон. В нём можно было жить припеваючи, поскольку и бражёнку можно было «затереть», и самогоночку выгнать. Во дворе стояла банька – мойся, парься, отмывай грязь огородную, да грехи мирские. И жил. Приезжал домой лишь в дни, когда пенсия подходила. Проведывал жену, выражал нечто сочувствующее. Рассказывал о делах огородных, о трудах и заботах вкладываемые в этот огород. День, два и уезжал обратно.
Катя работала по двенадцать часов в каком-то киоске на частника, и без обеда. Слепая и немощная больная была рада общению с кем-либо, а тем более – с мужем. Но дела огородные звали его: весенний… летний… осенний день зиму кормят. И она смирялась, хотя кто знает, что в её душе томилось? Поблекшие глаза постоянно плавали в слезах. Да вздохи, покрывали не высказанные ею слова.
Приезжая домой, Никифор Павлович заставал некоторые перемены и не в лучшую сторону. Анна Николаевна совсем разъехалась вширь, под ней кровать просела едва ли не до пола. Они по привычке спали на кроватях с панцирными сетками и не меняли их тоже по привычке. А однажды заметил полноту и в Кате…
Если полнота жены вызывала брезгливость и всё более создавала между ними отчуждённость, то полнота внучки – возмущение. Изменения в Екатеринке его подорвали, как детонатор гранату, тут уж он не отмолчался, дал разгона обеим. Досталось и малой и старой. Одной за блуд, другой за осиплый голос, раздававшийся из спальни в защиту внучки. В результате, блудницу выгнал из дому, а жену закрыл в спальне и сам стал жить в зале на широком скрипучем диване с верным другом телевизором.
Но тот, кто рождён был под знаком Водолея, по характеру своему, как его не закаливай, всё равно в уголках души своей останется мягким и незлобивым. И порой не всегда может скрыть этого во внешних проявлениях: в словах, в улыбке, в поступках. И в Катином характере это всё проявлялось. Дед же был Скорпионом. А те моральные, домостроевские устои, заложенные в его сознание с детства, ещё в начале прошлого столетия, не ослабевшие в первую и в последующие, затем в послевоенные пятилетки, а также в период развитого социализма, не позволяли ему сойти с того нравственного русла, разумеется, и в постперестроечную пору. Но оказывается, понятия о нравственности за три поколения несколько изменились, и в стариковом понимании далеко шагнули… назад. Если интерпретировать классика Советской литературы, то его выражение теперь будет звучать примерно так:
«Молодость нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за напрасно прожитые годы. И чтобы не жгло запоздалое раскаяние на старости лет, что вся жизнь была проведена в скуке и в унынии. Поэтому отрывайся тут, на том свете не дадут…» Ну и так далее. Это Никифор Павлович услышал от кого-то со стороны. Но характеристике теперешнего поколения соответствовала.
Следовала ли Катя в своей цветущей молодой жизни этому тезису? – не нам судить. Но, по мнению деда, которое сложилось на основании некоторых наблюдений, то – да! И своего мнения он не скрывал, выражал его с прямолинейной простотой, чем ещё более увеличивал между ними разрыв. Мудрость, то есть старость, дана на то, чтобы молодость не отрывалась, не оступалась. Но, однако же, просмотрел. Однако же, оторвалась!
После ухода внучки остался в квартире с больной женой, но не с постоянной пропиской. Дача по-прежнему звала к себе.
Перед Новым Годом за Катей приехали зять с дочерью, и увезли её за «три локтя по карте». И если, в отсутствии деда, внучка, жившая тогда на квартире, прибегала и ухаживала за Анной Николаевной: меняла ей простыни, обмывала, переворачивала, чтобы на теле бабушки не появились пролежни; готовила что-нибудь на обед или на ужин, то с её отъездом вся забота о больной легла на него. А Никифору Павловичу так надоели эти живые трупы, что и своя жизнь была не мила. Мать жены, бабка Маня, тоже отлежала немного немало двадцать три года по причине кровоизлияния в мышцы ног, что привело к их атрофии.
И остался он один на один с женой…