12
Уже вернувшись на место прописки, она узнала от подвыпившей соседки, впрочем, это её почти естественное состояние, кое-какую подробность о последних днях Анны Николаевны.
– Как-то звоню к нему. Никифор Павлович: открывай, говорю, дело есть. А он через дверь:
– Какое ещё дело? – только, видимо, приехал с фазенды.
– А я ему: тебе тут, говорю, кой-чего какие-то родственники оставили. Возьми, говорю… Он только открыл дверь, а я его в сторону и к бабе Анюте.
Соседка закачала головой и брезгливо зафыркала, отплёвываясь.
– В комнате у неё – вонище, продохнуть невозможно. Она сама белёсая, што снежинка. Уж не говорить, не двинуть ручечкой не могёт. Глаза, как у чумовой, раскрыты широко, а ни хрена не видят… Дай грамм сто, горло сушит.
Катя налила ей полстакана водки и себе немного.
– Давай, помянем, – сказала соседка и залпом выпила. Потом долго порхала, вздрагивала, заедая огурцом и кусочком хлеба. – Он ведь её взаперти держал, никого к ней не пущал. Сам чёрте знает, куда уматывал. Мы на лавочке под окном сидим, её песни слушаем. Волосы дыбом встают, как она поёт, или воет. Вот я и вломилась, штоб удостовериться… Хорошая бабка была, чего он так-то с ней?.. А может, я ни черта не понимаю в колбасных обрезках? Он может, тоже уморился с ней, сердешный? Умирать не умирает, а маяты сколь создаёт… Давай ещё по маленькой и пойду я. Не могу я здеся…
Конец ознакомительного фрагмента.