Мать Иветты стирала во дворе белье. Завидев следователя, она хмуро кивнула на его приветствие, и продолжила бить белье деревянной колотушкой – вздымая брызги мыльной воды.
Эдгарс огляделся вокруг. Во дворе, если не считать самой хозяйки, не было ни души.
– Вот… пришел проститься. – сказал Круминьш, сняв шляпу.
– Хорошей дороги! – бесцветным голосом отозвалась женщина, не отрываясь от своего занятия.
– Какая тишина… а где же твои дочки? Я бы хотел на прощанье…
– Они на реке. Полощут белье. С ними Янис.
– Скажи, знаком тебе этот лоскут? – Эдгарс достал из кармана ленту, и протянул ей.
Женщина побледнела, и с силой отбросила колотушку:
– Оставьте меня, будьте милосердны! – закрыв лицо передником, она заплакала. Когда поток слез иссяк, она подняла на Эдгарса покрасневшие глаза, и произнесла всхлипывая: – Зато моя Иветта сейчас танцует с ангелами! Понимаете? Танцует с ангелами! – слезы высохли на её глазах, она улыбнулась Круминьшу, но улыбка вышла жалкой, скорее напоминавшей гримасу.
Эдгарсу не раз приходилось видеть подобные сцены. Он подавил в себе порыв успокоить несчастную мать – знал, что всё тщетно. Только время способно ослабить боль утраты. Круминьш надел шляпу и отправился на реку.
Полоскать белье – женский удел, и глава семейства Янис наблюдал за дочерьми сидя в холодке, под ивами. Круминьш сел неподалеку, поприветствовал его, и тоже стал наблюдать за девушками. Чистое белье было уже сложено в корзины, когда Эдгарс поманил к себе Мирну, меньшую из дочерей Яниса. Показав ей часть голубой ленты, сложив её так, чтобы девочка не увидела кровь и не испугалась, Эдгарс спросил:
– Мирна, смотри, что у меня. Откуда это, знаешь? – девочка не успела и рта раскрыть, как её отец подлетел, словно коршун, и встав между ней и Эдгарсом, дрожащим от гнева голосом произнес:
– Оставь в покое мою семью, Круминьш. Иветту ничто не вернет, так к чему бередить свежую рану?
– Я как раз собирался обратно, в город. У меня остался последний вопрос, и будьте покойны, получив на него ответ, я тотчас оставлю в покое и Вас, и вашу семью.
– И что же это за вопрос? – с вызовом спросил Янис.
Круминьш выждал паузу. Он размышлял, стоит ли говорить отцу Иветты о том, что теперь появились основания сомневаться в случайной смерти его дочери. Решил пойти ва-банк:
– Один единственный вопрос: чья это кровь? – и он показал мужчине голубую ленту с характерным пятном.
Янис отступил назад. Девочки окружили Эдгарса.
– Это же лента с платья Иветты! – послышался тонкий голосок Мирны. Янис грубо схватил её за руку, и стиснул так, что девочка заплакала от боли.
– Что раззявили рты – забирайте корзины, и живо домой! – крикнул он старшим девочкам, и обернувшись к Круминьшу, прошептал:
– Я не знаю, где Вы взяли это, откуда эта ткань, и что на ней за пятна… но к моей дочери они не имеют никакого отношения! Прощайте, господин судебный следователь!
Он быстрым шагом направился к дому. За ним, таща тяжелые корзины, пытались угнаться его дочери. Плач Мирны долго ещё слышался Эдгарсу, но потом его поглотил шум реки.
Вернувшись в дом Нагеля, Эдгарс написал две записки, и попросил Ивара доставить их по назначению. Первая была адресована доктору Митичу, снимавшему неподалеку дачу. Вторая записка содержала текст телеграммы жене Круминьша – Айе.
– Никак появились новости в деле малышки Иви? – спросил Нагель, пряча записки в карман.
– Я все объясню тебе позже, дружище, а сейчас поезжай и привези скорее доктора. Постарайся нигде не задерживаться и ни с кем не разговаривать.
Проводив Ивара, Эдгарс отправился на деревенское кладбище, раскинувшееся на поросших вереском холмах. Ветер раскачивал верхушки стройных сосен, которые словно древние воины охраняли подступы к могилам.
Эдгарс быстро нашел последнее пристанище бедной девочки по свежей земле и куче лапника, закрывающего могилу сверху. Размышляя о вечном, Эдгарс сел неподалеку. Вдруг хрустнула ветка, и рука Круминьша сама легла на кобуру, прежде, чем он успел сообразить, что мог означать этот треск.
– Эй! – крикнул он. – Выходи немедленно, я тебя видел! (на самом деле, Эдгарс только приблизительно знал, откуда раздался звук – слишком глубоко был он погружен в свои думы.)
Из кустов послышалось глухое сопение – теперь Круминьш наверняка знал, что там кто-то прячется.
Он взвел курок, и начал приближаться к кусту бузины, буйно разросшемуся на старой, безымянной могиле.
– Не стреляйте, я выхожу! – послышался пьяный голос, и вскоре взору сыщика предстала взъерошенная башка: в волосах застряла засохшая трава, щека затекла, а на ней четко отпечатался кладбищенский дерн – скорее всего, бродяга спал на одном боку. Это был крупный мужчина с детским лицом.
– Кто таков? Что здесь забыл? – не выпуская из рук оружие, спросил Эдгарс.
– Минька я. Спиридонов сын. – он утер нос рукавом рубахи.
– Что делаешь на кладбище? – сдвинул брови Круминьш.
– Я… я… матушку пришел проведать. Померла она год тому…
– Молчать! – разозлился Круминьш. – Правду говори!
– Так я и говорю… – глаза детины наполнились слезами – Как матушка померла, я, чтоб схоронить её, задолжал… вот, теперь работаю на мельнице, чтобы отдать долг. А сегодня вот выходной, матушку навестить решил.
– Ладно… – смягчился Круминьш, убирая пистолет на место. – Один здесь, что ли?
– Один – кивнул головой Минька.
«Эдакий здоровяк может пригодиться» – подумал Круминьш.
Отпустив незадачливого Миньку, Круминьш сделал крюк по кладбищу, читая надписи на плитах и крестах. Одна плита привлекла его внимание особо – под ней четыре года назад была похоронена девочка, ровесница Иветты. Странным показалось то, что и день, и месяц рождения и смерти Иви совпадали с днем рождения и днем смерти девочки, похороненной здесь. Несмотря на то, что могилка была относительно свежая (всего четыре года) – никто не ухаживал за ней – плита успела врасти в землю и покрыться зеленым мхом, из чего Эдгарс сделал вывод, что маленькая покойница, скорее всего, сирота. Об этом свидетельствовала и дешевый материал – ракушечник, из которого была сделана плита – ещё пара лет, и разобрать выбитое на ней имя будет почти невозможно. Круминьш записал имя девочки в блокнот – Каролина.
Конец ознакомительного фрагмента.